***
Вернулись мы в «Розенхоф» в аккурат к завтраку. Фрау Шульц пол дня обеспокоенно хлопотала над Артуром, бесконечно доставая его расспросами. Мальчик проснулся, когда мы подъезжали к ферме, и мы с Мюллером успели объяснить ему, что он провел ночь в доме офицера, а забавные старик со старухой ему лишь приснились. Не задавая лишних вопросов, Артур поверил. Девчонки и хлопцы встретили меня с квадратными глазами и все никак не могли понять, по какой причине я не ночевала в усадьбе впервые за все время. У меня не было сил объясняться, поэтому я отмахивалась от их вопросов как от надоедливых мух. Тот день и ночь выжали из меня все соки, а последней каплей стала встреча со старушкой Гретель и ее шокирующей информацией. Я жутко хотела спать и буквально валилась с ног, но стойко пережила остаток дня, по обыкновению, занимаясь с Артуром. Ведь для всех домочадцев я всю ночь сладко спала в гостях у Мюллера, а не провела бессонную ночь в штабе и не поехала ни свет ни заря забирать пропавшего мальчика. Лишь одна мысль грела душу и держала меня на плаву на протяжении всего дня — письмо тетушки. Уложив Артура спать, я терпеливо дождалась пока все девчонки и хлопцы отправятся в спальни, а сама потихоньку спустилась в столовую, крепко удерживая письмо в руках. В тот же момент уловила, как фрау поднялась к себе в кабинет и тихо прикрыла за собой дверь. Устроившись за обеденным столом, я собралась с духом и раскрыла потрепанный конверт. — Катруся, ти що спати не йдеш? — вдруг раздался тихий голос Ольги, выглядывающей из коридора. Я раздраженно выдохнула, опустив конверт на стол. — Письмо от тетки пришло… хочу прочесть, — честно призналась я. Сил придумывать ложь не было. — Да ти що! — удивилась Лёлька, приложив ладонь к груди. Она тут же поспешила присесть за стол напротив меня. — Ось же повезло тоби як! А ми думали, що це все сказки... думали неможливо це, письма от ридних получить з Союзу. Я направила на нее усталый взгляд, а она подперла двумя руками подбородок, облокотившись об стол, и ее янтарные глазки с рассыпчатыми веснушками по всему лицу принялись с любопытством разглядывать меня. — Ты что-то хотела? — я изо всех сил старалась не выдавать раздражение в голосе, чтобы не обидеть девушку. — Та хотила узнать у тебе... Який он, дом у Сашки мого? Большой? Як у фрау або поменше? А з мамкою его познайомилася? Расскажи, Катруся, мени так интересно... будь ласка! Она часто-часто моргала невинными глазками, пытаясь вызвать во мне сочувствие. Я на мгновение устало потерла виски и громко выдохнула. — Ты прости, но я очень устала, — искренне ответила я. — Весь день думала о письме. Давай завтра расскажу на свежую голову… а то вдруг чего забуду. Лёлька грустно улыбнулась и томно вздохнула. — Эх… понимаю тебе. Тогда добранич. — И тебе спокойной ночи, — в ответ прошептала я ей вслед, мысленно радуясь ее удаляющейся копне рыжих волос. Мне предстояло снова настроиться к прочтению письма. Я мысленно пыталась подготовить себя к любой информации, которую прочту, независимо от того, какой она будет. В тот раз меня никто не потревожил, поэтому я с воодушевлением распахнула одинарный листок, исписанный мелким почерком с двух сторон. Мельком увидев торопливый и неправильный почерк тетушки, я едва сдержала слезы.29.09.1942
Здравствуйте, родные мои, Катюша и Анечка. Как вы там? В июне месяце от соседки вашей узнала, что тебя, Катерина, вместе с Аней угнали в Германию. Сердце болит за вас, родные мои. Очень надеюсь, что дойдут до вас мои письма. Аннушке я уж как два письма отправила, а тебе, Катерина, уже третье пишу, да все ответа не дождусь. Дорогая моя Катенька, сердечно поздравляю тебя с днем рождения, который будет через два месяца. Молю бога, чтобы ты получила это письмо как можно скорее. Почта наша медленная, а как уж у немцев с ней дела обстоят не ведаю и подавно. Катюша, тебе уже двадцать лет исполнилось, ты теперь совсем взрослая девушка! Желаю тебе всех благ, не болей и возвращайся крепкой и здоровой на Родину нашу. Она тебя и Анечку очень ждет, как и все мы. Не знаю, где вы и как вы там живете, вместе ли... Все ли у вас хорошо? Добротно ли кормят? Не издеваются над вами изверги эти? Удалось лишь разузнать, что отправили вас на какую-то Баварскую землю… не без подачек немцам, конечно же… Родная моя, эстонские полицаи проклятые две деревни ваши соседские до тла сожгли. Жителей, кто по моложе, насильно в Германию угнали, а совсем детишек и стариков расстреляли прямо в собственных домах. В нашем селе немцы поспокойнее будут… шибко молодые они еще, но не бесчинствуют и не грабят. Время от времени мы стираем их форму за банку немецкой тушенки… а куда деваться? Благодарствуем, что хоть что-то взамен дают и не приказывают стоять у реки с винтовкой за спиной. Только командир у них шибко кровожадный… любит издеваться над местными ребятишками. Дразнит шоколадом и бросает в их сторону объедки как собакам голодным, а затем с довольной улыбой наблюдает, как они дерутся за кость с остатками мяса. Эдакое развлечение нашел, прости Господи! Но фашисты разные у нас здесь, кто-то едва ли не с презрением нас обходит стороной, а кто-то, напротив, детишкам хлеб кидает под видом, что собак своих кормит. Видать жалко им ребятишек исхудалых, свои небось их дома-то ждут, вот и подкармливают. Так детки и выживают у нас. Ты знаешь, Катенька, порою партизан мы больше боимся, нежели немчуг… всякий люд среди них бродит. Они ведь не подчиняются никому, да и не боятся, для них законы не писаны. Бывает нагрянут посреди ночи под шумок, еду всю заберут, да вещи, что потеплее… благо, что не насильничают. В доме через две улицы парочка партизан над девкой молодой надругались как-то раз… Но немцы тоже не отстают… нет-нет, да и насильничают кого-то кто помоложе. Но их-то хоть командиры наказывают за эдакие злодеяния, дескать им запрещено вступать в связи с нами. Мы многие ухищрения проворачивали, чтобы не попасться в лапы фрицам: и старухами наряжались, и навозом мазались, и стриглись налысо, говоря, что тиф у нас. Немцы ох как тифа боятся… за три версты обходят. Надька моя до сих пор слезы роняет по своим густым длинным волосам… обрезали мы их месяца через два как фашисты оккупировали нас. Но есть и среди нас те бабы с маленькими детьми, что немцу за сухпаек отдаются. Они им и тушенку с крупами дают, да сладости всякие, что посылками с Германии приходят… Вдобавок защищают этих баб от других фрицев, еще и угонять на земли немецкие не позволяют. Тяжело им, беднягам, тащить на себе целую свору маленьких едва ли не грудных детей… вот и решаются женщины на такой отчаянный шаг. Все все понимают и слова грубые в их адрес не кричат. Катюша, мы не знаем кому довериться. Боимся мы и немчуг проклятых и партизан. Непонятно кто из них защитит, а кто вещи сворует, надругается и убьет. Солдаты наши бравые воюют где-то… а мы вот такую ношу несем! Никто не защитит нас стариков и детей. Два месяца назад приехали к нам две выжившие семьи из Свибло. Они и рассказали про вашу нелегкую судьбу, мои хорошие. Поговаривают, что и вашу-то деревеньку родную тоже сожгли до последнего дома. А я так хотела на могилке вашей матери побывать, да попрощаться. Ее уж год как нет… Катенька, Господа бога молю, чтобы у вас все было хорошо. Чтобы вы вернулись на Родину целехонькие. Очень хочется вас крепко обнять и расцеловать, родные мои. У нас все хорошо, живы, здоровы. Вы за нас не переживайте, выживем как-нибудь… мы на своей Родине находимся, матушка-земля нас и прокормит. Вы главное о себе заботьтесь, помогайте друг другу по возможности, вы ведь совсем одни там на чужбине немецкой. С начала 1942 потихоньку письма приходят от тех, кого также, как и вас насильно угнали фашисты. Девочки просят переслать теплые вещи… настолько туго у них с одеждой. Ты напиши мне, не стесняйся, в чем вы нуждаетесь? Я последний кусок ткани отдам, лишь бы вы, мои родные, там не продрогли и хворь никакую не подцепили… Кто ж о вас там заботиться будет, милые мои? Письма те вылизаны до последней буквы, многие слова исправлены. Мы думаем, что немчуги их знатно фильтруют, оттого и хорошо все в письмах тех. Но наши девочки стараются писать между строк, говорят, что кормят их как в Украине в 1933. А тогда, как знаешь, был голод страшный… Вот и поняли мы, что рабская жизнь в Третьем рейхе для советских граждан вовсе не сказка, как указано на агитационных фашистских плакатах. После того, как узнала я об этом, так сердце-то мое и заболело за вас, родных моих девочек. Уж больно мне жалко вас, молодых, невинных… жить бы да жить с мирным небом над головой! Верю, что попались вам хорошие немцы, не глумятся над вами и не обращаются как со скотом. А ежели так, то бог вам в помощь, мои дорогие. Буду молиться за вас денно и нощно… В скором времени эвакуируемся мы в Литву. Как только все закончится, ждем вас в городе Кедáйняй. Точный адрес сказать не могу, укажу в следующем письме. Буду очень вас ждать, мои родные! Катенька, очень надеюсь, что сидишь ты сейчас крепко… На той неделе получила похоронку на Ваську нашего. Погиб мальчишка под Ленинградом… без вести пропал… Я нынче же в храм сходила, свечку за упокой поставила, да вам с Анютой за здравие заодно… И ты, моя хорошая, помолись. Али возможность появится и в храм ихний сходи… вера-то в Господа… она у всех одна. Он не побоялся в шестнадцать лет свои пойти Родину от фашистов защищать… героем погиб, с честью! Столько хочется сказать тебе, поделиться, поговорить по душам… все не уместишь, да и бумага заканчивается. Ее сейчас днем с огнем не сыщешь. Моя Надюша пламенный привет вам передает, очень скучает и переживает за вас. Береги себя, Катюша! Крепко и несчетно целую тебя с Анечкой. Всех благ и до встречи!Тетка твоя Клавдия
Я перечитывала письмо десятки раз. Заплаканные и уставшие глаза до дыр зачитывали беглый размашистый почерк тети — он был единственной весточкой с Родины. Казалось, даже пожелтевшая бумага пахла чем-то до боли родным. Не знала от чего ревела больше: от того, что держала в руках письмо родной тетки… или от осознания того, что младший брат погиб в бою, и никогда мы с ним не увидимся… Я ревела от счастья, что с оставшимися родными — теткой и двоюродной сестренкой — все было хорошо. Немцы их не притесняли, не расстреливали и не сжигали заживо в собственных домах. Я была бесконечно рада, что их эвакуировали в Литву, хотя неизвестно было как обстояли дела в оккупационном Вильнюсе… Я плакала от скорби и от собственного бессилья, ведь не имела возможности попрощаться с братом и похоронить его по-человечески. В последние минуты жизни он был совсем один. Думал ли он о нас в тот момент? А чем в это время занималась я? Сидела в теплом немецком доме и восхищалась чудо-пылесосом?! Меня разрывало в клочья от злости, так внезапно одолевшей. Он ведь был еще совсем мальчишкой! Мог пойти учиться, построить дом, создать семью. Я еще могла понянчиться с племянниками… обучить врачеванию и окутать их лаской и заботой. Немцы отобрали у меня мать и брата… и я не могла позволить, чтобы они отобрали еще и сестру… По пальцам, прижатым к губам, текли горячие слезы. Голова моя ходила кругом. Много впечатлений в нее вместилось. Слишком много событий на себя взяли последние два дня. Я не могла себе позволить реветь навзрыд, как неимоверно хотелось. Поэтому уронила лицо в ладони и нервно всхлипывала, опасаясь издать лишних звук, который мог привлечь лишние уши. Сидела я так долго, хлюпая носом как обиженный на весь мир ребенок. После прочла письмо еще раз, а затем снова и снова… и так продолжалось до того момента, пока я не уловила тяжелый скрип ступенек и половиц в коридоре. Затаив дыхание, я молилась всем богам, лишь бы человек, решивший посреди ночи спуститься на первый этаж, не заглянул в столовую со включенным светом. — Китти! — раздался удивленный шепот фрау Шульц. — Китти, что?.. Все хоро… На мгновение я испугалась, завидев хозяйку, проходящую в столовую. Она остановилась на полуслове, и сердце мое пропустило удар, когда я взглянула на нее. На ней не было лица. Всегда строгая и скупая на эмоции немецкая помещица с ровной осанкой, в ту ночь была полной своей противоположностью. В какой-то момент я вдруг вспомнила свой первый день в «Розенхоф», когда фрау слишком ярко восприняла тот факт, что сын ее наконец заговорил, и еще долгое время не могла успокоиться. В ту ночь хозяйка ничем не отличалась от меня: красное одутловатое от слез лицо, зареванные глаза, потрепанные волосы, потерянный и безысходный взгляд… и парочка бумаг в дрожащих руках. Тогда я вспомнила, как Мюллер передавал Генриетте корреспонденцию с фронта… — Фрау Шульц, я… я все объясню… — всхлипывая, произнесла я, медленно встав со стула. — Мой брат… я узнала, что он… Помещица молча оглянула мой внешний вид и потрепанное письмо в руках. Не проронив ни слова, она вдруг подбежала ко мне и заключила в объятия. Моя грудная клетка сотрясалась от рыданий, фрау же в ответ пыталась утешить меня нежными поглаживаниями по спине, но сама едва сдерживалась, чтобы не расплакаться. В конце концов, она не выдержала, и мы вместе принялись рыдать друг у друга на плечах. Сквозь рыдания она бормотала что-то бессвязное на немецком. А я вжималась в ее трясущиеся плечи, облаченные в темно-синее платье из плотной ткани, и пыталась выплеснуть все, что накопилось на душе за последний год. В таком положении мы простояли долго, но достаточно для того, чтобы от души наплакаться и прийти в себя. В какой-то момент Генриетта повела меня в свой кабинет на втором этаже. Я была не против, лишь бы не оставаться в оглушающей тишине один на один с разрушающими мыслями. — Я получила последние письма от Фридриха и Альберта вместе с их похоронками… Что может быть ужаснее?.. — фрау болезненно выдохнула и любезно предоставила мне белоснежный платок, которым я тут же воспользовалась. — Что может быть ужаснее, Китти, как читать последние мысли людей, которые погибли буквально через несколько часов, да и ответить им возможности нет?.. Нет больше в этом доме мужчин… Я тактично промолчала, наблюдая за ней. Женщина достала из шкафа припрятанную бутылку со светло-коричневым содержимым, а затем принялась разливать ее в две заранее припасенные рюмки. — Выпей, милая, легче станет, — убежденно сказала она, протянув рюмку. Я тут же выпила до дна все содержимое, жидкость резко обожгла горло и пищевод. Я поморщилась и невольно закашляла. — Это яблочный шнапс… чем-то похож на вашу русскую водку, — сообщила Генриетта, украдкой наблюдая за мной. В какой-то момент она лениво усмехнулась, восседая в кресле за столом напротив меня. — Знаешь, а я думала, что вы, русские, водку чуть ли не с пеленок пьете. А ты еле как одну рюмку шнапса осилила. — Это неправда, — всего лишь смогла изречь я, избавившись от приступа кашля. Женщина промокнула слезы белым хлопковым платком с красной окантовкой и хлюпнула носом. Она подняла глаза необыкновенно светло-голубого оттенка к потолку, а по щекам ее скатывались молчаливые слезы. — Мне жаль, фрау Шульц, — тихо прохрипела я, ерзая на стуле. Глядя на ее слезы, я едва сдерживала себя, чтобы вновь не разрыдаться. — Катарина… — одними губами прошептала она, по-прежнему глядя в потолок с надеждой во взгляде. — Ты хорошая девочка… я так благодарна тебе за Артура! Но и я за всю свою жизнь и мухи не обидела, никого не обделяла ничем, не обманывала. Работала на благо семьи, воспитывала детей, хранила верность супругу. Чем мы, женщины, заслужили подобное? Отчего у нас ноша так тосклива и тяжела? — Генриетта со вздохом сожаления откинулась на спинку стула, чего никогда боле не позволяла в присутствии посторонних. — Муж мой, кого я пол жизни любила, погиб. Сын мой, кого я выносила, в муках родила и воспитала настоящим мужчиной, тоже больше не вернется в наш дом. Амалия со дня на день замуж выйдет, и я останусь одна с маленьким сыном, который болен неизлечимой болезнью. Которого я до конца жизни вынуждена скрывать ото всех, ведь в любой момент и его могут отобрать… — женщина вдруг вскинула на меня испуганный взгляд, граничащий с безумным. — Только никому не говори… не пришло еще время. Пусть поживут Амалия и Артур спокойно, зная, что все хорошо… Все хорошо… Я нервно сглотнула, когда фрау упомянула Амалию. В мыслях гремели слова старушки Гретель, но отчего-то я трусливо промолчала. Лишь понуро опустила голову, стиснув зубы, и надеялась, чтобы слова бабушки не оказались пророческими. — Но ведь… фройляйн Шульц в скором времени подарит вам внуков, и вы будете безгранично счастливы, не так ли? — тихо произнесла я, с опаской подняв взгляд на хозяйку. Она отчаянно опустила лицо в ладони и сдавленно промычала. — Дитя… отчего же ты так добра ко мне? От ее жалобного тона у меня затряслись коленки, а горло лишилось влаги. Мне стало бесконечно жаль женщину, что в ту же минуту из глаз градом покатились слезы. Я бросилась на пол, обнимая ее колени, и окончательно разрыдалась. Она по-матерински поглаживала мои руки, растрепанные волосы и осторожно прощупывала каждый позвонок на спине сквозь плотное платье. В моменты тихого отчаяния я улавливала ее дрожащий голос, нашептывающий убаюкивающие ласковые слова. От них я ревела еще хлеще, но уже не от горя, а от той материнской заботы, которая была мне незнакома… которой мне так отчаянно не хватало и в которой я так остро нуждалась. Знала ли я, что получу ее от чопорной немки, которая год назад взяла меня на работу? Судьба бывает жестока, но еще чаще страдает несправедливостью… Общее горе сблизило нас в ту ночь. И не важно, что находились мы по разные стороны. Что народ наш убивал друг друга… что погибли наши родные и от немецких, и от советских пуль. Потеря любимых людей — горе всеобщее и всегда одинаково болезненное. Я нашла утешение в объятиях немки, а она, в свою очередь, в объятиях обычной русской девки, что насильно угнали в Германию. Понимали мы друг друга с полуслова… язык был нам не нужен. В перерывах между горькими рыданиями я сообщила как лишилась матери и как погиб мой брат. Фрау Шульц с материнской заботой обнимала меня и утешала приятными словами насколько было в ее силах. Объятия ее, медленная тихая речь и неторопливые поглаживания окутывали меня каким-то необъяснимым теплом и даже в одночасье убаюкивали. Ощутила я в тот момент, что рушилось во мне что-то устойчивое и каменное. Что-то, что внушали мне долго, твердо и упорно, и обострилось оно с самого начала войны. Кто такие были эти немцы? Отчего вдруг кто-то из них за столь короткий срок проник в самое сердце, а кто-то вызывал неимоверную злость и отвращение?.. Не подозревала я, что именно тогда начала отказываться от твердых убеждений о германцах. Вот только чего мне это будет стоить после, никак не задумывалась…