Операция имени меня

      Перед тем, как пойти в ванную, я заглядываю на кухню. Странное чувство. Вроде, всё здесь мне знакомо. Но кажется таким непривычным. Родным и чужим одновременно. Я не хочу погружаться в это чувство, потому что знаю — оно вызовет у меня желание пореветь. Как всегда, по возвращении домой, я начинаю тосковать о том, что осталось позади. И ничего не могу с собой поделать. Чтобы отвлечься, я заглядываю в холодильник — и меня накрывают совсем иные чувства. Я понимаю, что хочу есть. Причём, хочу всего и сразу — как в тех моих арктических снах.       Оля уже стоит за моей спиной.       — Давай немного перекусим. А то пока к твоим доберёшься…       Немного? Она сказала «немного»?       Я оборачиваюсь.       — Оль, — мой голос, несмотря на все старания, звучит почти умоляюще. — А можно яичницу?       Оля смотрит на меня и внезапно осознаёт, откуда я вернулась и как давно в глаза не видела нормальной еды.       — Конечно, можно, — улыбается она. — Джеймс тоже на завтрак овсянку не любил.       — А ты его пыталась диетами мучить? — Хмыкаю я.       — Для тебя же старалась, — спокойно реагирует Ольга. — Если бы не я, ты бы сейчас килограммов девяносто весила. Не забывай, он сюда попал оттуда же, откуда и ты. И сразу — на турецкое изобилие. Как думаешь, легко ему было сдерживаться?       Я представляю шведский стол в нашем отеле и тихонько вздыхаю.       — А капуста там у тебя квашеная? — Интересуюсь я вместо ответа.       — Маринованная.       — Тоже пойдёт, — говорю я. — Она мне там по ночам снилась.       — Иди, умывайся, — притворно вздыхает Оля. — Свалилось на мою голову «счастье» — проще убить, чем прокормить.       — Да, тебе не позавидуешь, — хмыкаю я, отправляясь в ванную.       Тем, кто имеет возможность каждый день есть то, что хочется, никогда не понять, что я чувствую, когда первый кусочек яичницы оказывается у меня во рту. Это наслаждение — сродни оргазму. Недаром говорят, что центры удовольствия от еды и от секса в нашем мозгу располагаются рядом. Мне стоит больших усилий сдержать стон. Я молча закрываю глаза и пережёвываю этот кусочек — медленно, стараясь не пропустить ни малейшего оттенка вкуса. Оля внимательно наблюдает за мной, но поначалу я даже не чувствую на себе её взгляд. Внезапно я думаю о Джеймсе — как он там, после удара по голове? Скоро ли у него появится желание съесть хоть что-нибудь из арктических деликатесов? Потом перед моими глазами всплывает образ Френсиса — и горло сдавливает спазм. Я уже не могу есть и кладу вилку рядом с тарелкой, так и не попробовав восхитительную на вид капустку… Оля без слов понимает, о чём я думаю — и мы вновь какое-то время ревём, закрыв лица руками.       Потом мы по очереди умываемся ледяной водой из-под крана, и я всё-таки набрасываюсь на эту капусту. Я ем её почти так же, как в своих арктических снах — и не стесняюсь Олиного присутствия. Впрочем, она деликатно отворачивается и делает вид, что моет посуду.       — Ольк, — говорю я, утолив голод. — Как будет лучше для тебя — если я съеду сразу, чтоб не напоминать о Джеймсе? Или поживу тут, чтоб тебе не было слишком одиноко?       Оля бросает на меня быстрый взгляд, в котором на секунду мелькает нечто, похожее на благодарность. И я понимаю, что она сама хотела, но не решалась завести этот разговор.       — Если можешь — поживи…        Теперь она смотрит в окно поверх моей головы. И совсем уж тихо признаётся:       — А то я тут одна с ума сойду.       И, ещё немного помолчав, добавляет:       — Твои уже привыкли к мысли, что ты живёшь не с ними. Они и так будут рады, что ты вернулась. А я… Я постараюсь привыкнуть к его отсутствию, но постепенно.       — Хорошо, — киваю я. — Тогда чемодан мне собирать не надо.       И мы топаем одеваться и приводить себя в порядок. Меня переполняет радостное нетерпение перед встречей с моими самыми родными и близкими людьми — и моя депрессия отступает. Я знаю, что отступление это временное, и она ещё обязательно проявит себя. Но не сейчас. Сейчас мы с Олей едем ко мне домой. Господи! Домой… В моё привычное уютное гнёздышко, куда я всегда возвращалась, как в детство. У меня сосёт под ложечкой и где-то внутри светло и сладко болит душа.       Дома меня встречают изумительные ароматы еды, крепкие объятия и поцелуи родителей, мамины слёзы, кошка Серафима, которая бросается ко мне под ноги с диким мявом… Я по очереди обнимаю родителей, а после беру на руки Симу и зарываюсь лицом в её пушистую разноцветную шерсть, какое-то время не слыша ничего, кроме громкого удовлетворённого кошачьего мурчания.       С Симой на руках я захожу в свою комнату. Здесь всё осталось по-прежнему, так, как перед моим отъездом в Турцию. Разве что ноут отсутствует. Сердце моё снова больно сжимается в груди. С плаката на меня смотрят Френсис и Джеймс. Я отворачиваюсь. Не хочу, чтобы фотография затмила в моей памяти образ живого Френсиса — его голос, запах, его глаза, губы, руки… Я вновь прячу лицо в кошачью шерсть. Сима всё понимает и старается потереться мордочкой о моё ухо. Всё же правильно, что я пока решила пожить у Оли. Тут мне будет слишком… Одиноко?       Я выхожу из комнаты. Стол накрыт по-праздничному — в зале. Оля активно помогает выносить на него всё, что мама успела приготовить к нашему приходу. Я не вмешиваюсь и наблюдаю за их суетой откуда-то со стороны. Словно я ещё не совсем вернулась в эту реальность. Папа не лезет ко мне с расспросами, молча поглядывает на меня из кресла — и я так благодарна ему за это! Вопросы и рассказы будут потом — за столом. А сейчас я медленно, как больной из комы, возвращаюсь в забытую жизнь.       Но вот мама зовёт всех к столу. Мы рассаживаемся на привычные места. Серафима мгновенно запрыгивает ко мне на колени, тянется к руке, требуя ласки.       — Ну, вот, — говорит папа. — Симку не обманешь. Она свою сестричку-подружку сразу признала.       — А Джеймса не признавала? — Спрашиваю я, поглаживая кошку.       — Не-а, — отвечает мама. — Сначала кинулась к нему, а потом как отскочит! Ка-ак зашипит!       — Моя умница, — я зарываюсь лицом в пушистую кошачью шерсть.       Серафима недовольно трясёт головой и начинает вылизываться так старательно, будто я всю её чёрт знает, чем изгваздала.       От вида и запаха еды у меня кружится голова. Я слишком давно не то, что не ела — даже не видела ничего подобного.       — Ну, девчонки, давайте, кушайте, кушайте!       Мама накладывает в тарелки еду. Оля делает «страшные» глаза:       — Тётя Света! Я столько не съем! Это же не я была в Арктике и не я голодала.       — А я съем! — Заявляю я к маминому удовольствию.       Количество еды на моей тарелке вовсе не кажется мне чрезмерным. Наоборот, я думаю, что обязательно попрошу добавки. Но где-то на середине трапезы мой организм просит пощады и категорически отказывается вмещать в себя столь непомерный объём пищи.       — Мам, я попозже. Передохну немного, — я откидываюсь на спинку стула, понимая, что это «попозже» случится уже явно не сегодня.       И вот теперь начинаются расспросы.       Я рассказываю всё, что со мной произошло, не скрывая и нашего с Френсисом романа. Родители у меня умные и понимающие, я никогда не скрывала от них свою личную жизнь. Меня слушают, затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. Как говорится — аудитория у моих ног. Изредка мне задают уточняющие вопросы, но в целом, мой рассказ — это всё же монолог. Иногда мама всхлипывает, прикрывает рот рукой и качает головой. В такие моменты папа гладит её по плечу — и она успокаивается.       Потом мы все вместе вновь проверяем статью в Википедии и другие источники, чтобы убедиться — я ничего не выдумала, мне не приснился этот новый поворот истории. Родители удивляются. Все по многу раз говорят, какая я молодец. А я ведь и вправду молодец. Тридцать шесть спасённых жизней! Мне есть чем гордиться. Только я почему-то не очень горжусь. Мне почему-то хочется плакать.       Предки мои на удивление легко соглашаются с тем, что я ещё какое-то время поживу у Оли. Чем ещё раз подтверждают, что они — умные, чуткие, понимающие люди. Я их обожаю, несмотря на этот «подарочек» в виде имени. Мы сидим у меня дома до вечера, а после возвращаемся к Оле. Есть ещё одно дело, которое нам обязательно нужно сделать. Сериал. Нам необходимо пересмотреть сериал.       В первых сериях ожидаемо нет никаких изменений. Можно было бы переходить сразу к концу пятой серии — к моменту моего появления на «Эребусе». Но на всякий случай мы просматриваем всё, что было до него — мало ли, какие события, по мнению сценаристов, приведут к столь существенным изменениям. Хотя для экономии времени всё же понемногу проматываем вперёд серию за серией. И вот она — пятая. Её мы смотрим от начала и до конца без перемотки. И тут начинается самое интересное.       Разумеется, Фицджеймс остаётся самим собой. Но по пути с «Эребуса» на «Террор» умирает именно матрос Джонсон. Френсис, как и положено, ругается с Джеймсом и бьёт его по лицу, а после пытается выставить за дверь Блэнки. Я напрягаюсь. Если Томас сейчас выйдет на палубу… Но он не выходит. Он остаётся с Крозье в кают-компании, когда все покидают её, чтобы закончить разговор и урезонить капитана. Тем временем наверху Туунбак гоняется за Хорнби. Ну, и дальше — Хорнби тащат в лазарет, отпиливают ногу, а Френсис отдаёт для анестезии последнюю бутылку виски. А после ломка, во время которой Джеймс всего один раз навещает капитана, но почему-то становится понятно, что между ними уже зарождается что-то вроде дружбы.       Время позднее. Надо бы лечь спать. Но спать нам с Олей совершенно не хочется. Мы буквально намертво «приклеиваемся» к экрану. Не оторвать!       Карнавал показан очень ярко. Опасность быть сожжёнными доктором Педди (!) настолько реальна, что мне по-настоящему страшно, хоть я и знаю, чем всё закончится. Ну, а вдруг сценарист с режиссёром захотят нагнать страху? Но, слава Богу, нет. Педди не дают устроить пожар, а все жертвы карнавала оказываются на счету у Туунбака. Уф. Можно немного перевести дух и сбегать в туалет. Мы с Олей по очереди отлучаемся из комнаты, а после вновь нетерпеливо приникаем к экрану.       Дальше по сценарию Ирвингу удаётся ловко избегать общества Хикки, разумеется, без всяких предостережений со стороны Джеймса. Разговор между капитанами, в котором Джеймс признаётся в своём происхождении, происходит, как и положено, у гурия, после того, как в него заложена записка с обновлённым текстом. И Крозье ведёт всю экспедицию на Сомерсет. На Сомерсет, Карл!!! Ура!!! Я не могу удержаться и выкрикиваю это вслух, обнимая Ольку.       Внешняя сторона мятежа проходит почти так, как отпечаталось в моей памяти. Разумеется, мой коммандер в сериале не наделён никакими сверхспособностями. Он просто попадает в плен и пытается тайком от Хикки убедить некоторых из его сторонников пересмотреть свои взгляды. Подслушав у палатки разговор Гудсира с Гибсоном и угадав намерения Хикки убить больного, ставшего обузой, он пытается помешать этому. Ну, а дальше — Туунбак, непринятая им жертва и бесславный конец помощника конопатчика. Появление отряда Крозье и встреча капитанов настолько трогательны, что мы с Олей вновь обнимаемся и ставим просмотр на паузу, потому что меня трясёт. На этом месте заканчиваются мои арктические приключения — и мне почему-то очень хочется плакать, что я и делаю. Оля понимает меня. Ей тоже хочется плакать. И какое-то время мы ревём, обнявшись, с новой силой переживая наши потери.       Дальше мы смотрим с удвоенным интересом, поскольку ни она, ни я не знаем, что там произойдёт. Путь на Сомерсет даётся экспедиции очень тяжело. Люди теряют силы, но упорно стремятся вперёд. Джеймс слабеет, но, слава Богу, раны на его теле не открываются. Однажды на бредущих по ледяной пустыне людей нападает Туунбак. Из сериала неясно, как часто случаются такие нападения. Но Силна продолжает идти с отрядом и, кажется, никто не возражает против этого. Все понимают, кто вызвал зверя и избавил экспедицию от зарвавшегося помощника конопатчика.       Очень волнителен момент, когда теряющие силы остатки экспедиции встречают на пути инуитское поселение. Местное население принимает их доброжелательно, слегка подкармливает из своих не слишком богатых запасов и даже даёт на дорогу немного провизии. Запасы крысятины заканчиваются, в ход снова идут смертоносные консервы. Поэтому помощь эскимосов оказывается бесценной. Силна остаётся со своими соплеменниками, и после этого нападения Туунбака прекращаются. Впрочем, там уже и без него хватает причин для смерти.       Я так переживаю за них — за всех, особенно за Джеймса и Френсиса, будто нахожусь там, на чёртовом Севере и каждый день вынуждена тянуть проклятые тяжеленные сани. Оля рядом тоже сидит, сжавшись в комок и не сводя глаз с экрана.       Ещё более волнителен момент, когда вконец измученные люди видят на горизонте смутные силуэты людей. Силуэты приближаются и становится ясно, что это — европейцы, более того, представители военно-морского флота Её Величества. Крики из последних сил, выстрелы в воздух, падающие в изнеможении люди, не способные больше сделать ни шагу, катящиеся по их щекам слёзы… Разве можно передать словами всю гамму чувств, которую испытывают герои в момент встречи? И которую мы с Олей переживаем вместе с ними. Мы снова плачем от облегчения под финальные кадры встречи Френсиса и Росса. Заканчивается сериал картиной уплывающих кораблей, которые направляются домой, в Англию и постепенно тают в дымке осеннего арктического тумана.       Ну, вот и всё. Они спаслись. Теперь я снова буду проводить всё свободное время за ноутбуком, выискивая все возможные материалы об экспедиции. Подозреваю, что кроме нас с Олей и моих родителей никто на земле не знает о первом, трагическом её финале. Боюсь, что и мы все скоро о нём забудем. И, признаться, мне бы этого очень не хотелось.       Мы с Олей засыпаем под утро тут же, на диване. Ни о каких сексуальных мотивах речи не идёт. Просто сейчас каждой из нас тяжело оставаться в одиночестве. И ещё неизвестно, кому хуже — ей оттого, что рядом лежит знакомое до боли тело, в котором уже нет любимого человека или мне, чья любовь осталась не просто за тысячи миль от меня, но и за почти две сотни лет, не оставив мне никаких материальных свидетельств своего существования.       Просыпаемся мы после обеда и пытаемся заниматься обычными домашними делами. Но всё валится у нас из рук, и в конце концов мы просто усаживаемся к Олиному компу искать и читать всё, что предлагает нам интернет на запросы: «Экспедиция Франклина», «Френсис Крозье» и «Джеймс Фицджеймс». Завтра понедельник. Оле нужно топать на работу, а мне — восстанавливать старые фрилансерские связи, искать заказчиков и пытаться вернуть утраченный рейтинг. Сказка заканчивается. Начинается обычная жизнь…       Ровно через неделю, проведённую мной в глубочайшей депрессии Оля возвращается с работы с весьма озадаченным видом.       — Мне сегодня позвонили из службы курьерской доставки. Спросили, когда и где я могу получить письмо. Я сказала, что в шесть вечера, после работы. Они ответили, чтоб я ожидала курьера в восемнадцать ноль-ноль. Мне ещё никогда не доставляли письма прямо на дом. Да и последнее бумажное письмо я получала ещё в детстве — от тебя, между прочим, летом. Помнишь, как мы на каникулах переписывались?       Ещё бы мне не помнить! Два летних письма от Оли были единственными бумажными корреспонденциями в моей жизни. И, помнится, получать их было очень приятно и волнительно.       Но сейчас в ожидании курьера мы обе не испытываем приятных эмоций. Нами овладевает смутная тревога и беспокойство. К шести часам мы тупо сидим на кухне, «втыкаем» каждая в свой телефон и напряжённо ждём звонка. В три минуты седьмого Оля с интонацией и дикцией капитана Смоллетта из мультика «Остров сокровищ» произносит одну из его коронных фраз:       — П-рошло уже больше ч-аса. С-такновит-ся с-кучновато!       Как только фраза заканчивается, раздаётся дребезжание домофона, от которого мы обе подпрыгиваем и несёмся к двери.       — Как будто ждал, когда ты скажешь этот пароль, — говорю я на ходу.       Молодой приятный парень появляется на пороге с довольно толстым пакетом в руках. Поверх пакета он держит квитанцию, в которой Оля ставит свою подпись. Парень вежливо просит разрешения сфотографировать её с пакетом в доказательство того, что его миссия выполнена успешно. Оля не возражает. Парень делает снимок на свой телефон, заученно улыбается, прощается и исчезает. Оля продолжает озадаченно стоять в коридоре, разглядывая пакет.       — Англия. Лондон… — Читает она обратный адрес. — Какая-то адвокатская контора. Ничего не понимаю…       — Давай вскрывать, — говорю я. — Может, ты наследство получила. Ты распаковываешь, а я всё снимаю на телефон. Только аккуратно, лучше нож возьми.       Мы идём в кухню. Оля осторожно кладёт пакет на стол. Она достаёт кухонный нож и с опаской начинает медленно подсовывать его кончик под место склейки, пока я снимаю процесс. Кажется, она думает, что внутри находится взрывное устройство или, по меньшей мере, споры сибирской язвы.       Но в пакете мы находим только сложенный пополам лист бумаги, причём, судя по внешнему виду, бумага эта — официальная. Написана она, разумеется, на английском. Точнее — напечатана. А в неё вложена какая-то ксерокопия и два пакета, по внешнему виду — довольно старинные. Они оба запечатаны и подписаны разными почерками, при виде которых моё сердце начинает бешено колотиться. У меня перехватывает дыхание. Я опускаю руки и прекращаю съёмку. Судя по Олиному лицу, она сейчас испытывает то же, что и я. Ноги у нас подкашиваются, и мы тяжело опускаемся на табуретки. Когда Оля берёт официальную бумагу, руки её заметно дрожат.       Нашего совместного знания английского и помощи Гугл-переводчика хватает на то, чтобы прочесть текст, коим Лондонская адвокатская контора «Симпсон и Ко» уведомляет Ольгу Марченко, Украина, город Запорожье, проживающую по такому-то адресу, что во исполнение воли покойного капитана Джеймса Фицджеймса имеет честь прислать ей эти два пакета, до недавнего времени хранившиеся в сейфе конторы. Копия завещания прилагается.       Мы разглядываем ксерокопию старинного документа, на котором находим дату: 20 декабря 1848 года.       — Ровно год с того момента, как я там оказалась — шепчу я охрипшим от волнения голосом.       Странно, но для того, чтобы понять содержание завещания нам не нужны словари и Гугл-переводчик. Словно здесь и сейчас, на этом отрезке времени вновь устанавливаются законы и правила, действовавшие, пока мы с Джеймсом пребывали в телах друг друга. Я без труда читаю слова, написанные аккуратным старинным почерком со всеми витиеватыми оборотами того времени. Если опустить юридическую шелуху, то получается, что коммандер Фицджеймс поручил адвокатской конторе хранить два пакета вплоть до двадцать восьмого ноября две тысячи девятнадцатого года, после чего переслать их по указанному в завещании адресу. Услуга оплачена, деньги на пересылку от заказчика получены.       Из бумаги явствует, что Джеймс Фицджеймс, уже находясь в звании капитана, повторно обращался в контору, дабы вскрыть один из конвертов и дополнительно вложить в него новое послание. После чего пакет был вновь оставлен на хранение в конторе, которая впоследствии успела поменять название и нескольких владельцев. Несмотря на все пертурбации и встряски прошлых лет, бумаги сохранились, что дало возможность выполнить завещание капитана, о чём адвокат Джордж Симпсон имеет удовольствие уведомить получательницу.       Мы с Ольгой переглядываемся. Господи! Вернувшись в Англию, пережив все ужасы полярного ада, Джеймс не забыл о нас и решил отправить нам послание из глубины веков! И не только Джеймс. Потому что один конверт подписан его почерком и адресован Оле, а второй… Второй подписан почерком Френсиса и в качестве получателя на нём указана я. Моё горло сжимает спазм. Я, не отрываясь, смотрю на своё имя, выведенное рукой Френсиса Крозье на дорогой плотной бумаге — и буквы у меня перед глазами постепенно расплываются. Сквозь слёзы я вижу, как Оля поглаживает свой пакет, словно руку любимого человека — и на какое-то время отключаюсь от действительности и просто реву — самозабвенно, взахлёб, закрыв лицо руками. А ведь мне казалось, что за неделю я уже стала привыкать к своей потере. Вроде, как прошла стадию принятия…       Отплакав и немного успокоившись, я ухожу в ванную, чтобы умыться и вытереть лицо и руки. Они должны быть сухими и чистыми. Обращаться со старинными бумагами нужно очень бережно.       Вернувшись, я вижу, что Оля так до сих пор и не открыла адресованное ей письмо. Она держит его в руках и неотрывно смотрит на строчки, выведенные любимой рукой. Как я её понимаю! Я бережно беру своё сокровище и подношу к лицу. Вдыхаю — и мне кажется, что сквозь толщу веков я чувствую тонкий, едва ощутимый запах Френсиса — такой родной и любимый, что сердце вновь сжимается от острой и сладкой боли.       Я вновь кладу конверт на стол и глажу его, как недавно гладила свой пакет Оля. И словно чувствую прикосновение руки Френсиса. Странное ощущение…       — Как будто коснулась его самого, — задумчиво произносит Оля, наблюдая за мной.       — Ага, — соглашаюсь я.       — Ну, что? Вскрываем? — Решительно спрашивает она.       — Давай, — говорю я с замирающим сердцем.       Оля первой берёт нож и аккуратно разрезает свой конверт. Я следую её примеру. После чего мы надолго замолкаем, с головой погрузившись в чтение.       В моём конверте — два письма, написанные разным почерком. Я понимаю, что одно из них — от Френсиса, а другое — от Джеймса. Начну я, пожалуй, с того, которое написал мне Френсис.       До меня не сразу доходит, что письмо написано на английском, но я читаю его свободно, словно Френсис писал его по-русски. То есть, официальную бумагу из реального мира мы с Олей не могли прочесть без переводчика, а письмо из той, параллельной реальности, воспринимается мною, как нечто органичное? Как и общение между мной и персонажами той реальности? Значит, чудо продолжается, пока мы находимся в зоне действия этого самого чуда?       Я поднимаю глаза на Олю. Она полностью погружена в чтение и, кажется, не обращает внимания на это несоответствие. Поэтому я ничего ей не говорю, а молча возвращаюсь к письму.       « 18 декабря 1848 года.             Лондон.                               Дорогая Алиса.       Пишу тебе это письмо в надежде, что ты его всё-таки получишь, несмотря на разделяющую нас временнУю пропасть. Джеймс, который более или менее изучил ваше время, утверждает, что это возможно, хоть и проблематично. Именно он предложил написать вам с подругой эти письма. И, лаз уж ты сейчас читаешь моё послание, его затея всё-таки удалась.       В своём письме я хочу сказать тебе вдогонку всё, что не сказал лично — возможно, потому, что привык к твоему присутствию рядом и решил, что так будет всегда. Наверное, в моём сознании твой образ тесно переплёлся с образом Джеймса. И только когда вернулся настоящий Джеймс, я действительно осознал, что ты, твоё присутствие здесь — не шутка, не игра моего воображения. И только теперь я могу оценить весь масштаб чуда, случившегося с нами.       Наверное, я никогда не перестану холодеть от ужаса при мысли, что было бы, пойди мы к устью Бака, а не на Сомерсет. Ведь именно там, на Сомерсете, нас нашли люди Росса. Какое счастье, что я поверил тебе и послушал тебя. А ведь я до самого конца сомневался в правильности этого решения. Как же я благодарен тебе за то, что ты настояла на своём!       Если бы ты знала, как я беспокоился за тебя, когда понял, что ты оказалась в плену у мятежников. Как ты говорила мне? «Закон замещения»? На твоём месте должен был быть я, не так ли? И какое же облегчение я испытал, найдя тебя живой в их лагере после нападения Туунбака.       Признаться, я ощутил боль, когда понял, что потерял тебя, что ты исчезла навсегда, несмотря на то, что приучал себя к мысли, что рано или поздно это должно случиться. Но я рад, что ты всё же смогла вернуться в своё время, к своим родным и близким. Всё-таки, Арктика — не место для женщины. Впрочем, и для мужчин тоже — не для европейцев, во всяком случае. И боль от того, что я так внезапно лишился тебя, была смешана с радостью от возвращения Джеймса. Тем более, что, как выяснилось, он скучал по мне и тоже был рад нашей встрече.       Однако мне всё время кажется, что мы с тобой не договорили о чём-то. Что я не успел сказать тебе нечто важное. А что именно — не знаю. Разумеется, я должен высказать тебе всю меру благодарности за наше спасение, ведь оно — твоя и только твоя заслуга. И у меня просто нет слов, достойных выразить благодарность за всё, что ты сделала для нас — для всей экспедиции и для меня лично. Не каждому удаётся спасти жизнь сразу стольким людям, а тебе удалось. Но дело не только в спасённых тобою жизнях. Ты помогла мне полностью изменить мой взгляд на мир и на моё место в нём. Помнится, ты рассказывала, что писатель, написавший роман о нашей экспедиции, вывернул мне душу наизнанку, выпотрошил её и, проведя через все мыслимые муки, сделал другим человеком. Так вот, ты тоже сделала меня другим человеком, проведя не через страдания, а через любовь. Ты показала мне мир с другой стороны и открыла мне мои собственные качества, о наличии которых в себе я не подозревал. На самом деле, ты подарила мне Джеймса — и за этот роскошный подарок я буду благодарить тебя до конца своих дней. Если бы не ты и не твоя любовь, кто знает, смог бы я перешагнуть через свои предрассудки?       Я пишу это письмо в ожидании трибунала — и неизвестно, чем он закончится. Джеймс настоял, чтобы мы сделали это именно сейчас, ибо будущее наше туманно. Но если всё же нам удастся оправдать себя и сохранить свою жизнь и честь — я уверен, что мы будем вместе. Я долго сомневался в возможности подобного исхода. Но Джеймс сумел дать мне чувство уверенности в том, что я нужен ему. Рядом с ним я впервые чувствую себя не гостем в чужом, пускай тёплом и уютном, но не моём доме. Рядом с ним я — дома. И, если бы не ты, возможно, ничего этого в моей жизни не случилось бы.       Но, кроме благодарности, я должен сказать тебе ещё нечто важное. Я любил тебя, Алиса. По-настоящему любил и люблю. И уж если я решил сказать тебе это — сейчас самое время. Дальше тянуть некуда. Не моя вина, что в моём сердце твой незримый образ слился с внешним обликом Джеймса — и я ничего не могу с этим поделать. Для меня вы всегда будете чем-то единым, целым. Не знаю, понимаешь ли ты меня, но лучше объяснить я не умею. Надеюсь, ты простишь меня за это. Мы с Джеймсом желаем тебе счастья — ибо кто же достоин его больше, чем ты?       Спасибо, что ты случилась в моей жизни и заставила меня поверить в чудеса.        А твоего журавлика я храню среди самых ценных моих бумаг.                                            Твой Френсис Крозье».       Я бессильно опускаю письмо на стол и роняю голову на руки. По ходу чтения мне несколько раз хотелось сделать это и разрыдаться в голос — но я сдерживалась, чтобы дочитать всё до конца. Теперь письмо прочитано — и ничто не мешает мне дать волю чувствам. Конечно, я не ревную Френсиса, наоборот — я счастлива, что они с Джеймсом обрели друг друга. Что есть человек, который поддержит и согреет его. Но тот факт, что я никогда не смогу ощутить его рядом, прикоснуться к нему, заглянуть в глаза, вновь возрождает во мне несколько утихшее за неделю чувство утраты. НИ-КО-ГДА… Какое всё-таки страшное слово…        Я смотрю на Олю. Она вся погружена в чтение и не обращает на меня внимания. Её глаза заплаканы, а по губам бродит нежная улыбка, совершенно ей не свойственная. Я осторожно откладываю письмо Френсиса и берусь за другое, написанное рукой, которая до недавнего времени была моей. Как странно, не правда ли?       «18 декабря 1848 года.             Лондон.                    Дорогая Алиса.       Простите, что обращаюсь к вам по имени, но, думаю, у меня есть право на столь невинную фамильярность. Мы с вами знаем друг о друге столько подробностей, что можем считаться братом и сестрой. Хотя друг с другом мы находимся в гораздо более близких отношениях, чем братские и даже любовные, не так ли?       Спасибо вам за всё, что вы сделали для нашей экспедиции, для Френсиса и лично для меня. Спасибо, что сохранили моё тело и не дали мне погибнуть от цинги, ботулизма, истощения или от каких-нибудь других напастей. Только благодаря вам я сейчас жив и имею приятную возможность написать вам это письмо и выразить свою безграничную благодарность.       Я прошу вас простить меня за то, что использовал ваше тело несколько фривольно и неприлично — именно так выразился Френсис о том, как вы использовали моё, за что я вам бесконечно благодарен! Вы помогли нам с Френсисом преодолеть барьеры, в иных обстоятельствах, возможно, показавшиеся нам непреодолимыми. Я, по сути, обязан вам всем — и не только жизнью, но и своим теперешним состоянием умиротворения и, не побоюсь этого слова, счастья.       Этот уникальный опыт пребывания в женском теле поможет мне значительно лучше понимать женщин. Хоть, думаю, он мне и не пригодится, поскольку я всё же не собираюсь вступать с ними в настолько близкие отношения.       А что касается экспедиции, то в июне мы добрались до инуитского поселения, где нам, как сумели, помогли с продовольствием. Силна осталась там и с тех пор нападения Туунбака на нас прекратились. Люди Росса подобрали нас в июле, и мы успели покинуть эти суровые места до момента, когда море вновь сковал лёд.       Как бы ни сложилась наша дальнейшая судьба, ваше участие в ней оказалось решающим, судьбоносным и бесценным. Спасибо вам за всё!              С глубоким почтением, коммандер Джеймс Фицджеймс».       Этот листок я кладу поверх первого. Мою грудь разрывают смешанные чувства. Мне тепло и невыносимо больно одновременно. Мне всегда хотелось иметь старшего брата. Обязательно — старшего! Чтобы защищал, помогал, уму-разуму учил. Чтобы гордиться им и в то же время опекать его — такого большого и сильного. И вот он нашёлся, любимый братишка… Нашёлся и тут же потерялся навсегда. Исчез за пеленой веков, как и человек, которого я полюбила. Единственное утешение — что они там вместе и что в тех чувствах, которые они дарят друг другу есть часть и моей любви к ним обоим. Но как же мне тяжело и тоскливо без них, кто бы знал!       Хотя, наверное, всё-таки есть человек, который знает это. Человек, который сейчас испытывает почти то же, что и я. Я поднимаю голову, вспомнив, наконец, про сидящую рядом Олю. Листы бумаги дрожат в её руках, по щекам катятся слёзы, но губы при этом улыбаются. Ну, я понимаю. Джеймс такой — он может вызвать улыбку даже при подобных обстоятельствах.       Оля смотрит на меня.       — Ну, что? Меняемся? Или?..       Я молча киваю. В письме Френсиса нет ничего, что мне стоило бы скрыть от подруги. И очень хочется узнать, что написал ей Джеймс. Тем более, что сама она не против этим поделиться.       Оля даёт мне листок со словами:       — Читай сначала это. Потому что в письме есть ещё приписка, которую он вложил значительно позже. Вот она. Её прочтёшь в последнюю очередь.       — А ты заметила, что мы свободно читаем их письма без переводчика? — Спрашиваю я.       Оля непонимающе смотрит на меня. Значит, не заметила.       — Бли-и-ин… — Тянет она. — И правда…       — Странно, да? — Говорю я.       — Очень, — Оля действительно выглядит ошарашенной.       — Ну, это ведь не самое удивительное в нашей истории? — Я пожимаю плечами и передаю Оле письмо Френсиса.       — Нет, конечно, — соглашается подруга. — Но сам факт…       Я беру листки, исписанные до боли знакомым почерком Джеймса и вновь на неопределённое время исчезаю из окружающей действительности.       «18 декабря 1848 года.             Лондон.                    Дорогая Оленька…»       Я не знаю, как выглядит это обращение по-английски. Я воспринимаю его именно так, как хотелось бы Джеймсу. И это «Оленька» говорит очень о многом. Итак,                                «Дорогая Оленька.       Прости меня за то, что я так же внезапно исчез из твоей жизни, как и появился в ней. Мы оба понимаем, что эти процессы ни от кого из нас не зависели. И всё же мне немного совестно, что я исчез вот так, во сне, не сказав тебе последнее «Прости» и вообще, ничего из того что мне так нужно и так хочется сказать. Очевидно, моё письмо — неуклюжая попытка восполнить этот досадный пробел.       Ты не представляешь, до какой степени я благодарен тебе за всё, что ты для меня сделала, за твою помощь и поддержку, а главное — за твою любовь ко мне. Я до сих пор не могу понять, чем я заслужил твою любовь, но я всегда ощущал её, она согревала меня и помогала жить. Она и сейчас поддерживает меня, несмотря на разделяющие нас века и расстояния. Ты знаешь, мне грех жаловаться на отсутствие заботы обо мне со стороны других людей. Моя приёмная семья всегда любила и поддерживала меня. Но одно дело — семья, хоть и приёмная. И совсем другое — посторонний человек, вдруг очутившийся рядом и оказавшийся внезапно совсем не посторонним. Я чувствовал себя по-настоящему нужным тебе — и это тем более удивительно, что я представлял из себя довольно тяжёлую обузу. Поэтому благодарю тебя и за твоё терпение тоже.       Наверное, твоя подруга рассказала тебе, что она потеряла сознание от удара по голове, а очнулась, наверное, уже в собственном теле. Когда я пришёл в себя, Туунбака в лагере уже не было. Он ушёл, уничтожив как самого мистера Хикки, так и всех сторонников его идеи о поедании больных и ослабших товарищей своих. Сержант Тозер, сомневавшийся, чью сторону ему принять, лишился правой руки, но остался жив и благополучно вернулся в Англию.       Я не буду рассказывать о всех тяготах нашего путешествия, скажу только, что твоя подруга действительно спасла нам жизнь, убедив Френсиса направиться к Сомерсету, и только благодаря ей финал экспедиции не оказался столь печальным, каким мы видели его в сериале и в книге. И, несмотря на то, что нам с Френсисом предстоит пережить суд над нами, как над капитанами, потерявшими корабли и не выполнившими задачу экспедиции, я почему-то уверен, что нас оправдают. Хотя Френсис настроен менее оптимистично.       В любом случае, милая Олюшка, знай, что я всю жизнь до конца своих дней буду вспоминать о тебе с любовью и благодарностью. Надеюсь, ты простишь меня, если я невольно чем-то тебя обидел. Будь счастлива.                                      Твой Джеймс Фицджеймс».       Я бросаю на Олю быстрый взгляд. Она погружена в чтение, и я, ни слова не говоря, перехожу ко второму листку.       «11 января 1863 года.             Лондон.                                Дорогая Оля!       Пишу тебе это письмо, находясь под впечатлением от события, которое мы с тобой обсуждали, катаясь в Киевском метро. Помнишь, мы говорили, что я мог бы застать открытие Лондонского метрополитена, если бы экспедиция благополучно вернулась в Англию? Так вот — я сделал это! Почему-то тот разговор врезался мне в память, и я намеренно следил за ходом работ по строительству, а ко дню открытия метро уговорил Френсиса поехать в Лондон.       Оля, мы с ним присутствовали на открытии Лондонского метрополитена! Мы дожили до этого события. И я продолжаю воспринимать случившееся, как чудо, как сказочный подарок судьбы. И вновь хотел бы передать нашу с Френсисом искреннюю благодарность Алисе за этот роскошный подарок.       Мы с Френсисом были в числе первых пассажиров, прокатившихся на метро. Конечно, оно не идёт ни в какое сравнение с вашим — деревянные вагоны, дым от паровоза… Но мы всё-таки сделали это, Оля! Ты ведь понимаешь меня?       А ещё я за это время из имеющихся в моём распоряжении средств попытался соорудить акваланг и испытать его в Брайтоне. Френсис и мой брат Уильям очень помогли мне в этом деле. Конечно, подводные виды Ла-Манша не идут ни в какое сравнение с турецкими, но и это кажется мне чудом, как и всем моим соотечественникам, узнавшим о возможности погружаться в морские глубины. Доктор Гудсир, например, был в полном восторге после погружения. Если бы не ты и не наш с тобой дайвинг в Турции — ничего бы этого не было.       Ещё раз спасибо тебе за всё. Я помню о тебе всегда — с теплотой и благодарностью. Жизнь моя проходит ровно. Да, трибунал нас с Френсисом полностью оправдал. Все оставшиеся в живых свидетели в один голос подтвердили, что мы сделали всё, что было в наших силах, для спасения экспедиции. И что большего никто бы сделать не смог. А подлеца Голднера так и не нашли. Он скрылся из Англии. И, разумеется, никто из Адмиралтейства не понёс наказания за поставку некачественного продовольствия для экспедиции.       Мы с Френсисом поселились в небольшом домике в Эйлсбери, недалеко от поместья Россов. Уильям предлагал мне поселиться в Брайтоне, но Брайтон — слишком большой и шумный город. Френсис чувствовал бы себя в нём неуютно. А Россы — это своеобразный рычаг, который, наряду со мной, регулирует его душевное равновесие. Мы ведём тихую уединённую жизнь, лишь иногда нарушаемую вылазками, подобными этой. Нами совместно написана книга воспоминаний о нашей злосчастной экспедиции. Она вышла в свет в 1854 году и имела успех. А теперь каждый из нас пишет мемуары о наших походах — в Антарктиду и на Востоке.       Надеюсь, твоя жизнь и жизнь Алисы складывается хорошо. Мы с Френсисом желаем вам счастья.                          С благодарн6остью, твой Джеймс».       Ух ты! С каким восторгом Джеймс пишет о метро! Сколько ему тогда было лет? Около пятидесяти? А ощущение, что письмо написал восторженный мальчишка. Френсису в ту пору уже было шестьдесят шесть. И всё-таки он согласился ехать в Лондон ради того, чтобы прокатиться на только что от крывшемся метро. Согласился ради Джеймса… Моё сердце судорожно сжимается от нежности. Мои любимые мальчишки… Больные и постаревшие, но не утратившие юношеского задора и жажды приключений.       За прошедшую со дня моего возвращения неделю я ещё не успела прочесть подробную биографию Фицджеймса. Но в Вики наткнулась на упоминание об изобретённом им акваланге. Сейчас я просто лезу в интернет и набираю в поисковике «Акваланг». Ну, так и есть! Прости, Жак-Ив Кусто. Не ты теперь считаешься его изобретателем. Ты лишь усовершенствовал изобретение Джеймса Фицджеймса, испытанное им в Брайтоне в 1851 году.       Мы с Олей бережно складываем драгоценные бумаги в конверты. Нам ещё не раз предстоит перечитывать их со смешанными чувствами любви и сожаления, тоски и нежности. Вы всё-таки выжили, мои родные, мои любимые мальчики. Выжили и были счастливы друг с другом. Значит, все мои мучения — не зря. И наша с Олей боль от потери — тоже не зря. Мы будем помнить вас до конца жизни — с кем бы мы ни были и что бы с нами ни случилось. Потому что есть люди, встреча с которыми оставляет в сердце неизгладимый след. Вы — как раз из таких людей. Спасибо вам за всё.