Операция имени меня

      В принципе, нам больше незачем торчать в лагере на Виктори-пойнт. Френсис, как и обещал, не рассылает отряды в поисках дичи. Хикки находится под присмотром Блэнки и нескольких верных матросов. Разумеется, мы не знаем о каждом его шаге и не можем помешать всем его встречам и разговорам с людьми, но, по крайней мере, держим руку на пульсе настроений в лагере. Ну, а поскольку у людей есть еда и возможность отдохнуть, настроения эти не достигают красной метки, за которой мятеж неизбежен. У них нет повода требовать оружие — Ирвинг жив, в пределах видимости нет ни эскимосов, ни Туунбака… Впрочем, я уверена, что этот персонаж вот-вот появится на сцене. Иногда мне кажется, что я прямо чувствую его голод. Ему нужен наш страх. И хотя у Силны нет видимых причин натравить на нас своего зверька, я всё время помню, что её мотивация не совпадает с сериальной. А книжная Силна жаждет заполучить Френсиса. И если ей для этого понадобится уничтожить нас всех — она это сделает ничтоже сумняшеся. Её присутствие в лагере — вот тот фактор, на котором может сыграть Хикки. Так что наличие здесь этой парочки — главный источник моего беспокойства, который делает состояние временного равновесия нашей жизни весьма неустойчивым.       Единственное дело, которое нам ещё предстоит совершить — добраться до гурия, в котором находится капсула с запиской. Этому мы с Френсисом и посвящаем следующий день, оставив лагерь на попечение лейтенантов и строго-настрого запретив Литтлу вооружать людей при любых обстоятельствах. Впрочем, мы оба надеемся, что таких требований со стороны экипажа не последует — угрозы нападения инуитов, придуманной Хикки в сериале, просто не существует. Тем не менее, мы оба горим желанием как можно скорее покончить с нашим делом и вернуться в лагерь.       Удивительно, но по дороге к гурию мы не говорим друг другу ни слова о любви, хотя, казалось бы, время самое подходящее — мы одни вдали от посторонних глаз и ушей. Но, наверное, мы уже вышли на тот уровень отношений, когда слова не нужны — и без них всё ясно. Ну, а безмолвную нежность мы прибережём для наших ночёвок в спальнике — язык ласк, поцелуев и прикосновений гораздо красноречивей слов. Поэтому мы всю дорогу обсуждаем Туунбака и прикидываем вероятность нападения зверюги на лагерь. Я уверена, что оно вот-вот состоится, поэтому предлагаю в критический момент глаз с Хикки не спускать. Хотя мы оба понимаем, что не так-то это просто сделать в момент всеобщей беготни и паники.       Когда мы подходим к гурию, сердце моё колотится чаще. Вот сейчас я извлеку из-под груды камней капсулу с той самой запиской… Я достаю её и подаю Френсису, стараясь при этом, чтобы руки мои не дрожали. Френсис разворачивает листок. Я читаю надпись, которую знаю наизусть. Теперь мне самой предстоит сделать приписку, точного текста которой я не помню, но стараюсь воспроизвести максимально близко к этому самому тексту. Вот чего я не смогу воспроизвести точно, так это расположения слов на листе, поэтому тут у меня будет сплошная импровизация. Тем более, что часть информации мне всё равно придётся изменить. И прежде всего, дату самой записи. Итак.       «27 апреля 1848 года. Корабли «Террор» и «Эребус» были покинуты 22 апреля в 5 лигах к северо-западу от этого места, находясь в ледовом плену с 12 сентября 1846 года. Офицеры и экипажи, состоящие из 105 человек под командованием капитана Ф. Р. М. Крозье, высадились здесь — на 69°37'42» широты. 98 ° 41 '' Сэр Джон Франклин умер 11 июня 1847 года, и общие потери в результате погибших в экспедиции на сегодняшний день составили 9 офицеров и 15 матросов.—Джеймс Фицджеймс, капитан HMS Erebus Ф. Р. М. Крозье, капитан и начальник экспедиции. Завтра, 28-го мы отправляемся на Фьюри-Бич, Сомерсет».       Надо ли говорить, как трясутся мои руки, когда я вывожу на жёстком ветру эти каракули. И трясутся они вовсе не от холода. Я ставлю подпись и передаю бумагу Френсису. Тот тоже расписывается на документе, сворачивает его в трубочку и запихивает обратно в капсулу. Отдаёт капсулу мне, и я возвращаю её на место, тщательно закладывая камнями. Что я при этом чувствую — словами не передать. Да и не нужно.       Дело сделано. Мы с Френсисом возвращаемся в лагерь.       — Знаешь, Фрэнк, — говорю я. — Сейчас настоящий Джеймс должен был бы рассказать тебе кое-что из своей жизни. И это ещё больше сблизило бы вас. Но я — не Джеймс. И я не имею права раскрывать его тайны. Надеюсь, у него будет возможность открыться тебе и доверить то, что мучило его всю жизнь. Ничего постыдного в этих тайнах нет, — торопливо добавляю я. — Джеймс никогда и ничем не запятнал свою честь. Просто… В общем, ты веришь мне?       Я понимаю, что ещё два-три слова — и мне придётся выкладывать всё начистоту. А у меня нет на это права.       — Верю, — глухо отзывается Френсис.       — Спасибо.       — А если…       Внезапно Френсис замолкает, очевидно, боясь произнести вслух возникшее у него страшное предположение. Но я и так понимаю, что он хочет, но не решается спросить. А если Джеймс погибнет?       — Тогда это вообще не будет иметь никакого значения, — отвечаю я на его не заданный вопрос.       Я беру его за руку и часть пути мы идём, как детсадовские влюблённые — согревая друг другу руки и передавая через них тепло наших сердец.       Ещё на подходе к лагерю мы понимаем, что там что-то не так. Нет, часовые, как положено обходят его по периметру от одного конца своего участка до другого и обратно. Но нечто мрачное уже разлито в воздухе — смесь тревоги и ощущения надвигающейся беды. Тяжесть эта чувствуется почти физически. Мы с Френсисом переглядываемся и молча ускоряем шаг. Чем ближе мы подходим к палаткам командного состава, тем явственней различаем возбуждённые голоса. Если учесть, что лагерь пуст… Это мятеж?       Мы тихо подходим сзади к толпе матросов, плотным кольцом окруживших Литтла, Ходжсона и Ле Весконта. Я ищу глазами Ирвинга и не нахожу его. Градус тревоги в моём сознании мгновенно подскакивает на недосягаемую высоту. Я обшариваю взглядом затылки и нахожу тот, который узнала бы в многотысячной толпе ночью при свете единственного факела. Хикки стоит в гуще толпы — с того места, где находится Литтл, его, скорее всего, даже не видно. Но рядом с Хикки, на полшага позади я замечаю Блэнки — и немного успокаиваюсь. Мы с Френсисом молча стоим за спинами толпы, ничем не выдавая своего присутствия.       Мы не слышим вопроса, который был задан до нашего появления в лагере. Но, судя по всему, он касался отправки охотничьих отрядов на поиски дичи, потому что до нас долетают слова Ле Весконта:       — … не имеет смысла посылать такие отряды. Мы собираемся завтра продолжить наше путешествие. Поэтому руководство экспедиции приняло решение дать людям возможность отдохнуть и набраться сил, а не тратить их на поиски дичи, которые, скорее всего, окажутся бесполезными. Пока у нас есть запасы мяса…       — Мясо? — Вкрадчивый голос Хикки нагло перебивает Ле Весконта и это уже — настолько явное нарушение субординации, что я открываю рот, дабы вмешаться. Но Френсис касается моего предплечья и предостерегающе поднимает руку. Я смотрю на него — он легонько качает головой, давая мне понять: «Не сейчас. Ещё рано». Я киваю и продолжаю наблюдать за событиями, благо рост коммандера позволяет мне с задних рядов видеть всё представление.       — Позвольте вас спросить, господин лейтенант… — голос Хикки звучит почтительно, но последние два слова он произносит так, будто выплёвывает их с непередаваемым отвращением. — Как долго вы собираетесь кормить людей этой дрянью?       — До тех пор, пока не найдётся замена крысятине, — спокойно отвечает Данди, глядя в толпу, как я полагаю, — прямо в лицо Хикки. — И, кстати, вас никто не заставляет есть крысиное мясо. Если вам оно претит — в вашем распоряжении есть консервы.       Вот это он сейчас зря, думаю я. Не стоило касаться этого щекотливого вопроса и давать в руки Хикки такой козырь. Обстановка и так накалена.       — Консервы? — Усмехается Хикки. — Но ведь вы сами говорили, что они вредны.       — Никто вам этого не говорил, — возражает Ле Вескон. — Консервы пригодны в пищу. Другое дело, что количество полезных для организма веществ в них гораздо меньше, чем в свежем мясе. Именно поэтому крысиная диета с самого начала была делом добровольным. Если бы консервы представляли опасность, вам бы запретили употреблять их в пищу.       Ай, да. Данди! Ай, да сукин сын! Выкрутился, молодец. Я готова аплодировать ему. Но Хикки не сдаётся.       — Но замороженные крысы — это уже не свежее мясо. Почему бы нам не попытаться поискать дичь? — Задаёт он вполне невинный вопрос. Но продолжение у него вовсе не такое невинное. — Или вы боитесь выдать людям дополнительное оружие?       — Вот оно, — шепчет Френсис мне в ухо. — Вот к чему он всё это вёл. Им нужно оружие.       Я киваю, продолжая следить за развитием событий.       — Да, — слышится из толпы чей-то истеричный возглас. — Вы не хотите дать нам оружие. А зверь близко! Мы все слышали сегодня его дыхание! Почему вы не хотите выдать нам оружие? Вы хотите нашей смерти?       — Пока я не получу приказа выдавать оружие — никто здесь его не получит, — твёрдо отвечает Литтл.       — А где же, в таком случае, те, кто может отдать такой приказ? Они прячутся от нас? — Звучит голос из толпы, к сожалению, мне тоже не знакомый. Но это — точно не голос Хикки.       — Капитаны не обязаны отчитываться, куда и по каким делам они направляются, — отвечает Литтл. — Когда они вернутся, мы обсудим этот вопрос.       — А если зверь уже сожрал их? — Слышится чей-то грубый выкрик. — И они не вернутся? Мы так и будем стоять здесь и ждать, когда тварь разорвёт нас на куски?       По толпе пробегает лёгкий ропот.       — А вам бы очень хотелось, чтобы мы не вернулись, Крисп? — Слышу я хриплый, но по-капитански зычный голос Френсиса. Толпа вздрагивает, оборачивается и, увидев нас, расступается, давая возможность пройти в центр круга.       — Итак, Крисп. Вы умеете обращаться с оружием? Вам доводилось держать в руках ружьё?       — Нет, сэр.       Я, наконец, вижу того, кто пытается разжечь пламя неповиновения и мятежа. Крисп? Кажется, эту фамилию называл Френсис, передавая мне разговор с Тозером о необходимости вооружить дополнительных людей. Ишь, как им хочется заполучить оружие! Лицо Криспа, как и у большинства других моряков, заросло бородой. Мне трудно составить его психологический портрет по столь невнятной внешности. Но неприязнь к нему я уже испытываю — это точно.       — Тогда зачем же вам ружьё, Крисп? — Спрашивает Френсис. — Вы будете отбиваться от зверя прикладом?       — Пускай стрелки научат нас управляться с оружием… сэр, — добавляет матрос после короткой паузы.       — Прямо здесь и сейчас? Перед носом у атакующего зверя? — Интересуется капитан.       — Нет, но…       — Но вы же требуете выдать вам оружие прямо сейчас, потому что слышали невдалеке присутствие зверя, не так ли? И вы считаете, что королевские стрелки оставят все свои дела, включая охрану лагеря, чтобы обучить вас пользоваться ружьём?       Крисп молчит. По толпе пробегает лёгкий гомон, но в нём заметно, скорее, согласие с доводами капитана, а не желание противоречить ему.       — Сейчас каждый из нас должен исполнять свои обязанности. Стрелки — охранять лагерь от нападения. Те, кто не владеет оружием — выполнять порученную им работу или отдыхать, набираясь сил для предстоящего перехода. А не подстрекать людей к мятежу перед лицом реальной угрозы, коей является тварь, преследующая нас.       Толпа молчит. Кажется, произнесённое вслух слово «мятеж» остудило некоторые горячие головы. Из палатки, потягиваясь, вылезает Нептун, чем окончательно успокаивает меня. Жив, паршивец! Я окидываю взглядом толпу и встречаюсь глазами с Хикки. На его лице написано почтение, но рот кривит привычная мерзкая улыбочка. Я перевожу взгляд на Блэнки, стоящего чуть позади. Он понимающе хмыкает и легонько кивает мне.       Выдержав паузу, Френсис произносит:       — Объявляю всем. Любая попытка устроить мятеж будет пресекаться в зародыше. И, поскольку наказание кнутом лишь будет выводить из стоя бунтовщиков, делая их ненужным балластом, я не стану его применять. Неповиновение, неуважение к офицерам, подстрекательство к бунту отныне будут караться повешением. Это понятно?       По толпе вновь пробегает тяжёлый вздох. Но никто не осмеливается произнести ни слова. Оглядев собравшихся, Френсис продолжает другим, более доброжелательным тоном:       — Мы все здесь устали. Многие больны. Бывают случаи, когда человек не в силах сдержать недовольство. Приходите со своими вопросами ко мне, к коммандеру Фицджеймсу или к любому из лейтенантов. Мы обсудим то, что вас беспокоит и попытаемся найти решение. Но открытые призывы к неповиновению и подстрекательство к бунту будут пресекаться беспощадно. Только объединив наши усилия, мы сможем выбраться отсюда. Разброд и разобщение ведут к гибели. Поэтому я сделаю всё, от меня зависящее, чтобы уничтожить любые зародыши мятежа. Это понятно?       — Да, капитан, — доносится из толпы ясный голос Хикки. И вновь я ловлю его невинно-насмешливый взгляд. Френсис криво усмехается, тяжело смотрит на Хикки и произносит:       — А теперь расходитесь. И я постараюсь забыть тех, кто сегодня пытался обеспечить себе место на виселице. Но это — ваш последний шанс. Я предупредил всех.       Мы с Френсисом и лейтенантами остаёмся на месте, глядя, как люди, опустив головы, расходятся по палаткам. Внезапный резкий звук заставляет их застыть на местах и тревожно прислушаться. Я тоже замираю, вслушиваясь и всматриваясь вдаль. Я не успеваю уловить момент, когда всё вокруг начинает затягивать туман. А ведь ещё десять минут назад день был ясным и ничто не предвещало столь резкую и странную даже для Арктики смену погоды. Мою грудь сдавливает тревожное предчувствие. Я поворачиваю голову и смотрю на Френсиса. Мне кажется, он сейчас испытывает то же, что и я.       Наступившая тишина настолько неестественна, словно нас внезапно перенесло в какое-то другое измерение. Нет привычного свиста ветра, нет голосов. Кажется, не существует даже человеческого дыхания вокруг. Внезапно я вижу, как из этой нереальной тишины, словно в замедленной съёмке выплывает огромная туша зверя. На самом деле, он мчится с невероятной для его объёма и веса скоростью, но я сейчас нахожусь в какой-то другой реальности. Я вижу, как люди бросаются врассыпную, вижу их перекошенные страхом лица и распахнутые в крике рты, но не слышу ни звука. Я понимаю, что мне необходимо сбросить наваждение и вырваться из сковавшего меня зыбкого студня иррациональности, но ничего не могу поделать.       Меня приводит в чувство внезапный толчок в плечо и голос Френсиса над ухом:       — К оружейке! Бегом!       Я подчиняюсь приказу и бегу за ним, в то время, как чудовище мечется по лагерю, гоняясь за нашими людьми. Сейчас я ничем не могу им помочь. Тут уж, как говорится — лотерея. Выживет тот, кому повезёт. Удивительно, что сейчас я не слышу в голове голоса Туунбака. Он не разговаривает со мной, и я понимаю, что нынешнее нападение — не «показательные выступления», как тогда, после карнавала. Существо проголодалось и очень сильно. Оно жаждет крови и страха. Всего этого у нас в избытке. Я знаю только одно — Туунбак не тронет меня. Поэтому не оглядываюсь по сторонам, а, сцепив зубы, мчусь за Френсисом к оружейной палатке.       Мы прибегаем туда как раз вовремя. Хикки выскакивает нам навстречу с охапкой ружей. Пока Френсис выхватывает их кармана пистолет, наш крысёныш бросает оружие на землю и скрывается в тумане. Выстрел Френсиса не достаёт его. Я замечаю, как за спиной у Хикки из палатки выскакивает Тозер. Мы врываемся внутрь, но там больше никого нет.       — Оставайся здесь, — командует Френсис, бросаясь к выходу.       — Под шлюпки! — Слышу я выкрики снаружи. — Все под шлюпки!       По сюжету самое время найти в оружейной ракеты Конгрива и лихо вжарить ими по расходившейся зверюге. Да только вот я — не коммандер Фицджеймс, а посему пользоваться этим видом оружия не обучена. Более того, я, пожалуй, не справлюсь и с обычным ружьём. А пистолет мой уже разряжен. И как я собираюсь охранять наш склад оружия?       Я становлюсь снаружи у входа в палатку и наблюдаю за творящимся в лагере хаосом и разгромом. Я пытаюсь наладить мысленную связь с Туунбаком, но он почему-то на контакт не идёт. Я ощущаю какое-то движение справа от себя, поворачиваюсь — и внезапно получаю мощнейший удар в челюсть, который сбивает меня с ног. Я остаюсь в сознании, если это можно так назвать, поскольку полностью теряю ориентацию и способность передвигаться самостоятельно. Звуки доносятся до меня, будто сквозь вату. В голове стоит звон. Перед глазами плавают красные и зелёные круги, сквозь которые я смутно различаю тёмные фигуры, проникающие в палатку и суетящиеся вокруг меня. В какой-то момент меня грубо вздёргивают за шиворот, ставят на ноги и встряхивают. Моя голова при этом болтается из стороны в сторону, как у сломанной марионетки.       — Тащи его, — слышу я невнятный голос, кажущийся мне подозрительно знакомым.       И меня действительно куда-то тащат сквозь туман, вопли и выстрелы. Я понимаю, что должна сопротивляться, но у меня нет сил даже на слабую попытку вырваться. Я подчиняюсь силе и обстоятельствам, которые выше меня. В тот момент я даже не могу сообразить, кто и куда меня тащит — мне напрочь отшибло мозги всего одним хорошим ударом. Поэтому я бреду, пошатываясь, между двух фигур, волочащих меня под руки. Кто они — я узнать не в состоянии.Ноги мои заплетаются, разум мутится. Можно ли назвать это потерей сознания? Пожалуй, лишь наполовину.       До меня с трудом доходит, что крик и стрельба постепенно стихают. Я не в состоянии делать выводы — ушёл ли Туунбак или это мы ушли на безопасное расстояние от него. Окружающее пространство плывёт и кружится перед глазами. Мне необходимо присесть, а лучше, конечно, прилечь. Я не знаю, сколько времени проходит между появлением этой мысли и моментом, когда меня действительно куда-то усаживают. Но я в состоянии почувствовать облегчение от того, что мне больше не нужно никуда идти. При этом я не в могу понять, что делают люди, окружившие меня и отчего вдруг становится так неудобно сидеть. До моего сознания вновь доносятся голоса, а после я начинаю ощущать толчки и тряску.       Видимо, они-то окончательно и приводят меня в чувство. Сначала перед глазами перестают плавать круги, потом туман рассеивается и мир перестаёт вращаться вокруг меня. Он только трясётся и подпрыгивает. А когда я пытаюсь встряхнуть головой, чтобы отогнать наваждение, её пронзает такая боль, что я едва снова не теряю сознание. Я закусываю губу, подавляя стон. Тряска и толчки тоже отдаются болью в моём мозгу, но это значит, что чувства возвращаются ко мне.       Я начинаю соображать, что сижу на санях и что руки мои при этом связаны за спиной. Плечи уже достаточно затекли, но позади меня есть какая-то опора. Я пытаюсь слегка пошевелиться — опора, как мне кажется, недовольно толкается в ответ.       — Кто здесь? — Тихонько спрашиваю я.       И сразу получаю ответ на свой вопрос — он звучит у меня в голове:       — Я.       Силна! Мы с инуиткой сидим в санях, связанные по рукам и привязанные друг к другу спина к спине! И это может значить только одно — во время нападения Туунбака нас похитили мятежники. Ничего себе, закон замещения! Я тихонько охереваю — и это помогает мне окончательно прийти в себя. Я оглядываюсь по сторонам, насколько мне позволяют верёвки. И охереваю ещё сильнее, увидев идущего рядом с санями доктора Гудсира. Я смотрю на него в упор. Он чувствует мой взгляд и поворачивает голову.       — Вам лучше, коммандер Фицджеймс? — Спрашивает он сочувственно, подойдя поближе к саням.       — Смотря с чем сравнивать, — хмыкаю я. — Как вы здесь оказались?       — Попытался помочь девушке, — кивает он на Силну, — когда они взяли её в плен. Ну, они прихватили заодно и меня.       Я демонстративно вздыхаю. Наш рыцарь в своём репертуаре. И его присутствие здесь только усложняет дело. Мне ведь так хочется чтобы он выжил! Здесь, среди мятежников, исполнение моего желания становится весьма проблематичным. Да и жизнь коммандера подвергается нешуточной опасности. Вот так. Берегла я его тело от цинги и отравлений — не уберегла от мятежников. Тьфу! Меня заливает досада на себя, но я не успеваю в достаточной мере предаться этому чувству. Откуда-то спереди и сбоку к саням подходит Хикки.       — Очухался, коммандер, — гаденько улыбается он.       — Как видите, — я презрительно кривлю губы, пытаясь победить его хамство отменной вежливостью — приём, который прекрасно работает во время срачей в соцсетях, но не здесь, когда ты находишься в полной власти конченого психопата.       — Ну, что же… Я очень рад, что мы будем продолжать наш путь в столь блестящем обществе — по губам Хикки бродит его мерзкая улыбочка. Ох, как же хочется врезать по этим губам, чтобы в кровь, чтобы зубы повылетали! Все мои усилия сейчас направлены на то, чтобы эти мысли не отразились на лице. Но, видимо, они и так не являются секретом для этой мрази.       — В таком случае, не хотите ли развязать мне руки? — Спрашиваю я с подчёркнутой любезностью. — Или боитесь меня даже безоружного?       — Ваше самомнение, коммандер, выше всяких похвал, — ухмыляется Хикки. — Но до привала вам придётся смириться с… некоторыми неудобствами.       — А если мне нужно по нужде? — Интересуюсь я.       — Придётся терпеть, — гаденько улыбается он. — Или же у нас будет не слишком хорошо пахнущий офицер.       Я стискиваю зубы и смотрю прямо в глаза этой сволочи долгим внимательным взглядом. Он принимает вызов и не отводит взгляд. Нам обоим неудобно играть в эти «гляделки» — сани трясёт, отчего мне трудно сфокусироваться, а Хикки вынужден идти по камням, не глядя под ноги. В какой-то момент он всё же спотыкается, едва не падает и теряет со мной зрительный контакт. Я ухмыляюсь и перевожу взгляд с него на идущего позади саней вооружённого матроса, имени которого я не знаю.       Воспользовавшись этим, Хикки уходит вперёд. Я закрываю глаза. Туман уже рассеялся, а яркое арктическое солнце утомляет.       Внезапно на очередном толчке я вспоминаю о привязанной к моей спине Силне. Если она могла отвечать на мои вопросы молча, возможно, нам доступно невербальное общение? Пыталась же она проникнуть в мои мысли. Тогда я усилием воли не позволила ей сделать это. Но сейчас-то я как раз хочу поговорить, причём, так, чтобы нас никто не услышал.       — Не спишь? — Задаю я ей первый, пробный вопрос.       — Нет, — тут же раздаётся в моём мозгу её голос.       Ого! Кажется, в нашей игре появился неплохой бонус! С ним наши шансы увеличиваются.       — Мы можем общаться вот так, молча? — Интересуюсь я на всякий случай, хоть и знаю ответ.       — Да, — коротко бросает она.       Отлично, отлично… Тогда поехали.       — Ты не хочешь позвать Туунбака, чтобы он тут всех порвал и освободил нас? — Спрашиваю я прямо, не тратя времени на намёки и околичности.       — Нет, — спокойно произносит Силна.       И замолкает, не продолжая свою мысль. Внутренне я взрываюсь. Меня всегда бесила и бесит такая манера общения. — хоть в соцсетях, хоть в личном разговоре. Человек прекрасно понимает, что после этого я обязательно задам следующий вопрос — «Почему?». Но не желает сразу пояснять свою мысль, ждёт вопроса. А эта сучка, небось, сейчас наслаждается тем, что сумела вывести меня из равновесия. И буквально за секунду до того, как я собираюсь задать своё «Почему?» произносит:       — Пока ты ничего не соображала, Хикки уже объяснил мне. Как только Туунбак приблизится, они убьют меня. Гарри помог перевести.       Я мельком бросаю взгляд на мрачно вышагивающего рядом с санями Гудсира. Ну, вот, кто его просил лезть сюда? Слишком много народу требует спасения. Включая меня.       — То есть, — размышляю я, — они тебя взяли в качестве гарантии от нападений Туунбака.       — Да.       — И Хикки надеется, что через тебя сможет повлиять на него?       — Он не сможет, — спокойно возражает Силна.       — Почему? Разве Туунбак не выполнит их требования, чтобы спасти тебя?       — Нет. Туунбаку всё равно, кто будет его шаманом. Он не станет меня защищать.       — Даже если его шаманом станет Хикки?       Сознание Силны делает внезапный скачок, от которого моя голова взрывается дикой болью. Я морщусь и мысленно ворчу:       — Эй, потише там. Ты моей смерти хочешь?       А может и хочет, думаю я. Укокошить всех нас, чтобы получить главный приз — нашего дорогого капитана.       — Хикки хочет стать шаманом? — Слышу я её голос сквозь медленно затихающую боль.       — Очень хочет. Кстати, как тебе такая партия? Не желаешь за него замуж пойти?       Я, конечно, издеваюсь и ёрничаю, но внезапно осознаю масштаб собственной дурости. Если она согласится на этот вариант, нам всем тут точно…ну… она самая.       — Он не может быть шаманом, — даже в безмолвном возгласе Силны ощущается возмущение. — И мне не нужен такой муж.       — Но его цель — именно власть, говорю я. — Он хочет полностью подчинить себе Туунбака, чтобы властвовать над этим краем, а, возможно, расширить своё могущество и на континент. А, может, и на Англию — почему нет? Аппетит приходит во время еды.       — Он не сможет, — повторяет Силна. — Туунбак не позволит ему.       — Ты только об этом Хикки не говори, — усмехаюсь я. — Пока он живёт в своих иллюзиях, мы знаем его слабые места и можем это как-то использовать для нашего спасения.       — А как я ему скажу? — В свою очередь усмехается Силна.       — Так же, как и мне — мысленно, — отвечаю я, вновь ругая себя за подаваемую идею.       — Он не такой, как ты, — говорит Силна. — Он не услышит меня. Поэтому он и не сможет стать шаманом.       — Ну и хорошо, — я немного успокаиваюсь. — Хикки не знает, что не сможет стать шаманом. И не знает, что Туунбак не дорожит твоей жизнью. Значит, из козырей у него только я — он через меня сможет влиять на Френсиса. И будет выставлять ему свои требования под угрозой моей смерти.       — Он не сможет тебя убить, — произносит Силна.       — Но ни он, ни Френсис этого не знают. Слушай… — Меня внезапно осеняет идея. — А ты сможешь мысленно связаться с Френсисом, рассказать ему, что с нами произошло и успокоить его насчёт невозможности меня убить?       — Можно попробовать, — я не вижу девчонку, но мне кажется, что она пожимает плечами. — Но зачем мне делать это?       — Во-первых. Чтобы спасти собственную жизнь, — говорю я. — Ты ведь хочешь получить свободу и не жить под угрозой быть убитой, как только твой подопечный приблизится к нам?       — Хочу. Но почему я должна верить тебе?       «Вот зараза!» — Мысленно взрываюсь я. Ну, ладно.       — Послушай меня, — я стараюсь быть спокойной. — Там, откуда я пришла, вся эта история известна от начала и до конца. И я знаю финал. Гарри убьёт себя, чтобы не быть орудием убийства в руках Хикки. Ты хочешь этого?       Девчонка напряжённо молчит. Видимо, соображает, можно ли верить моим рассказам.       — Но и это не главное. Главное — погибнет Туунбак. Как ты думаешь, твой народ примет шаманку, потерявшую своего Туунбака?       — Туунбак не может погибнуть, — убеждённо произносит Силна. — Ты лжёшь.       — Туунбак не может погибнуть по вашим верованиям. Но он столкнётся совсем с другой верой, носители которой не знают, что Туунбак бессмертен. Мы верим, что его можно убить. И наша вера окажется сильнее.       — Ты лжёшь, — повторяет Силна уже не так уверенно.       — Ты хочешь проверить? — Насмешливо спрашиваю я. — А если окажется, что я не лгу — что ждёт тебя после гибели Туунбака?       Силна задумывается. Какое-то время мы молчим, и я не слышу ничего, кроме хруста полозьев по сланцу, тяжёлого дыхания тех, кто их тащит да редких возгласов наших тюремщиков.       — А если я соглашусь, — её тихий голос внезапно взрывает моё сознание. — Ты уверен, что сможешь его спасти?       — Да. Ты ведь поможешь мне в этом. Но только если ты взамен отпустишь нас всех. Дашь нам всем выбраться отсюда. И Френсису.       Вновь повисает долгая пауза.       — Я согласна, — еле слышно раздаётся в моём сознании.       — А где гарантия, что ты меня не обманешь? — Теперь мой черёд играть в недоверие.       — Инуиты не нарушают данного слова, — гордо произносит Силна.       — Откуда мне это знать? — Хмыкаю я. — В общем, мы с тобой в таком положении, когда выбирать не приходится. Хочешь-не хочешь, но мы вынуждены доверять друг другу. Твоя жизнь и жизнь твоего народа против наших жизней. Согласна?       — Да, — твёрдо произносит Силна.       Весь последующий путь я ощущаю, как она, собрав все силы, посылает сообщение Френсису о том, что с нами случилось. Перед привалом она выглядит более измученной, чем матросы, тащившие сани.       --У тебя получилось? — Спрашиваю я, когда сани останавливаются в том месте, где Хикки решает разбить лагерь для ночёвки.       — Кажется, да, — слабо отвечает она. — Но я не уверена.       Гудсир встревоженно смотрит на Силну.       — Что с тобой? — Заботливо спрашивает он её на инуктикуте. — Ты заболела?       На что Силна слабо качает головой и похлопывает доктора по руке, видимо, давая понять, что беспокоиться не о чем. Я недолго наблюдаю за этим безмолвным воркованием. Нас грубо стаскивают с саней и заталкивают в палатку. Мой мочевой пузырь готов лопнуть, но нас, наконец, освобождают от верёвок и по очереди выводят по нужде. Мои запястья опухли и посинели. Они болят так же, как и плечи — и это хреново. Как я ни старалась беречь тело коммандера, тут с ним, кажется, церемониться не собираются.       — Завтра будете топать сами, — говорит нам Тозер. — Нечего кататься на чужих спинах.       — Могли бы не брать нас в плен — не пришлось бы тащить лишний груз, — говорю я.       — Мы в любой момент можем избавиться от него, господин коммандер, — с издевательской почтительностью отвечает подошедший незаметно Хикки. — Поэтому советую вам быть осторожней в выражениях.       — Моя смерть вам не выгодна, мистер Хикки, — говорю я. — Вам ведь нужен инструмент влияния на капитана, не так ли?       — Так ли, так ли, — посмеивается он. — Но мы вполне можем перерезать глотку, например, доктору Гудсиру, — заявляет он с наглой ухмылкой.       — А вы уверены, что вам и вашим людям не понадобится врач? — Спрашиваю я.       — Уверен. Нам не нужны больные, — его лицо из елейного становится жёстким. — Мы не станем возиться с балластом.       Я стискиваю зубы, понимая, что этот ублюдок не блефует. Ему действительно проще убить и сожрать заболевших, так что услуги врача не понадобятся — разве что для профессиональной разделки тел. Мы уже собираемся войти в палатку, когда в окутавших нас сумерках слышится хруст шагов по гравию. Шаги приближаются. Перед нами возникает силуэт. Увидев лицо вышедшего из полутьмы человека, я не удерживаюсь и тихонько произношу:       — Твою ж мать…       Лицо Хикки вновь принимает притворно-доброжелательное выражение, губы растягиваются в привычной мерзкой усмешке.       — Какие люди почтили нас своим присутствием! Добро пожаловать, лейтенант Ирвинг.       Меня накрывает волна дикого возмущения, досады и злости. Я потратила столько сил, сделала всё, чтобы спасти жизнь этого болвана — и всё зря! Он появляется в логове мятежников, сведя на нет все мои старания. Ни хрена себе — закон замещения!       Видимо, что-то такое отражается у меня на лице. Потому что Хикки бросает на меня торжествующий взгляд. Да, козырей в его колоде прибавилось. Расходный фонд вырос, и теперь он может легко манипулировать Френсисом, имея столь богатый ассортимент заложников.       Ирвинг потерянно молчит, видимо, переваривая случившееся. Мы с ним по очереди заходим в палатку. Лица у Гудсира и Силны вытягиваются.       — Взгляните-ка на этого долбодятла, — шиплю я. — Ирвинг, как вас только угораздило притащиться сюда?!       --Я… заблудился, — голос Ирвинга звучит потерянно и виновато. — Шёл в тумане. Когда туман рассеялся, я решил, что нужно вернуться на запад и пошёл по солнцу. Потом услышал голоса и понял, что это лагерь…       — У вас с мистером Хикки какая-то внутренняя связь, — говорю я, пользуясь тем, что самого Хикки в палатке нет. — Вас тянет друг к другу, как магнитом.       Ирвинг опускает голову. А я мысленно упрекаю себя в том, что так бесцеремонно обвиняю лейтенанта в том, в чём он не виноват. Ведь я лучше, чем кто-либо знаю, какая сила притягивает их. Поэтому мои обвинения в адрес Ирвинга вовсе несправедливы. Но нервы мои тоже на пределе, мне надо выплеснуть из себя негатив, иначе меня разорвёт от досады. Ну, а на кого изливает злость начальник? Разумеется, на подчинённых. Хотя власть теперь поменялась и начальник тут мистер Хикки, помощник конопатчика. А, поскольку мы пленники, то любой из его шайки может считаться начальником над нами.       Тем временем в лагере кто-то готовит еду — и, к счастью, это крысятина. Надеюсь, её запасов у мятежников достаточно, чтобы не переходить на консервы и на свежее человеческое мясо. На ночь нас распихивают по разным палаткам — меня и Силну под присмотр Тозера, а Гудсира с Ирвингом — в ту, где ночует Хикки. И, если честно, такой расклад меня чертовски напрягает — я всерьёз опасаюсь за жизнь лейтенанта. Поэтому, выйдя утром под конвоем «до ветру» и встретив Ирвинга, живого и невредимого, я испытываю некоторое облегчение.       На завтрак мы едим чёртовы консервы, быстро сворачиваем лагерь и отправляемся в путь. Сегодня я, Гудсир и Ирвинг по очереди впрягаемся в сани, и только Силна всю дорогу идёт рядом с ними под бдительным присмотром часовых. Я оказываюсь с Гибсоном в одной упряжке и, когда нас сменяют другие, продолжаю идти рядом с ним. В момент, когда он снимает рукавицу, чтобы достать воду из-за пазухи, я замечаю на его пальце кольцо, подаренное Хикки.       — Это кольцо подарил вам мистер Хикки? — Тихонько спрашиваю я так, чтобы никто больше нас не слышал.       — Нет, — решительно отвечает он, вздрагивая при этом, словно его уличили в чём-то постыдном. — С чего вы взяли?       — Да просто я знаю это, — бросаю я небрежным тоном. — Вы можете не признаваться мне. Главное — вы знаете, что это правда.       Я перевожу дух. Идти по камням очень трудно и без упряжи. И вести при этом конфиденциальные беседы — то ещё «удовольствие».       — А вы никогда не задавались вопросом, чьё это кольцо? Кому оно принадлежало до того, как стать собственностью мистера Хикки?       — Нет, — мрачно бросает Гибсон.       По всему видно, что разговор этот ему жутко не нравится, но и уйти, не узнав подробностей, он не может.       — Конечно, сам мистер Хикки вам об этом не расскажет, — произношу я тоном, полностью копирующим манеру разговаривать нашего «предводителя команчей». — Но вам я, так и быть, поведаю по секрету.       Я оглядываюсь по сторонам. Люди медленно бредут, волоча сани либо рядом с ними, дожидаясь своей смены. Щуплая фигура Хикки маячит впереди процессии.       — Так вот. Колечко это принадлежало покойному Янгу. Он перед смертью попросил доктора Гудсира снять кольцо и передать его сестре по возвращении в Англию. Да только наш добрый доктор был чем-то поражён или отвлечён. Он и думать забыл об этом колечке. А когда вспомнил — было уже поздно. Зато мистер Хикки заметил украшение и решил, что оно пригодится ему больше, чем покойнику.       — Почему я должен верить вам? — Гибсон пытается придать голосу уверенности, но мне кажется, он уже понимает, что всё, сказанное мною — правда.       — Не верите мне — спросите у доктора Гудсира, — небрежно бросаю я.       — Вы могли с ним договориться, — сомневается Гибсон.       — Когда? — Хмыкаю я. — Мы находимся под постоянным надзором. И ночевали в разных палатках.       Возражения у Гибсона закончились. Он молчит, переваривая услышанное. После короткой паузы я добавляю:       — Я понимаю ваше недоверие, мистер Гибсон. Прозрение — это всегда больно. Но оно необходимо, поскольку без этого вы продолжаете оставаться игрушкой в чужих руках. Вы верите, что мистер Хикки любит вас. Да только, вот беда — он не способен любить никого, кроме себя. Окружающих он использует для достижения своих целей. А вас он использовал в большей мере, чем кого-либо. Потому что всем вокруг он трахает только мозг, а вам — ещё и задницу.       Грубо? Не спорю. И нетипично для коммандера. Но эффект, произведённый моими словами, того стоит. Гибсон замирает на месте, как вкопанный, бледнеет и смотрит на меня широко раскрытыми от ужаса глазами, хватая воздух ртом и не в силах издать ни звука.       — Ну-ну, Гибсон, — говорю я. — Возьмите себя в руки. А то на нас обратят внимание — а оно нам надо? Пошли-пошли, не останавливаемся.       Он послушно переставляет ноги, но кажется совершенно оглушённым. Чёрт. Я не думала, что мои слова окажут на него такое действие. Что его так поразило? Моя осведомлённость или внезапное прозрение?       — Коммандер Фицджеймс, — наконец выдавливает из себя Гибсон. И это стоит ему больших усилий. — Если вам что-то сказали про нас… Это — неправда.       — Правда-правда, — хмыкаю я. — Как видите, я знаю намного больше, чем вы можете предположить.       — Это… Лейтенант Ирвинг вам сказал? — Спрашивает Гибсон, и я понимаю, что крыша у него съехала окончательно.       Это ж надо — сам, добровольно сдал единственный источник, в котором я могу найти подтверждение своих догадок.       — Ирвинг? — Я недоумённо поднимаю брови. — Вы хотите сказать, что лейтенант в курсе ваших с Хикки развлечений — и до сих пор не доложил о них командованию?       Гибсон окончательно теряется. В этот момент мне его где-то даже жаль.       — Я… Нет, но… Я не это хотел сказать… Господин коммандер, — мямлит он.       — Послушайте, Гибсон, — я решительно прерываю его поток сознания. — Вы хотите выжить?       — Конечно, — он опускает голову и медленно бредёт рядом, глядя себе под ноги.       — Тогда слушайте меня. Примите, как данность, тот факт, что я знаю о ваших с мистером Хикки отношениях больше, чем кто-либо. И лейтенант Ирвинг здесь ни при чём. Это первое. Второе. Не докладывайте Хикки о нашем разговоре. Как только вы это сделаете — вы подпишете себе смертный приговор. Он поймёт, что вы — слишком опасный свидетель и полезнее всего будет от вас избавиться. И третье. Как вы себя чувствуете? У вас суставы не болят?       Гибсон поднимает голову и смотрит на меня недоумевающе. «Это-то здесь при чём?» — Явственно говорит его взгляд. Но он не решается выразить удивление вслух и произносит тихо:       — Болят. А… что?       — Вот об этом ему тоже не говорите. Идите, сколько сможете идти. Потому что больные ему не нужны. Он убьёт вас и скормит всем нам.       — Вы лжёте! — Взвивается Гибсон. — Этого не может быть!       — Тише, — шиплю я. — Вы хотите проверить?       Гибсон бросает на меня гневный взгляд, и я понимаю, что в своём желании спасти ему жизнь несколько пережала с аргументацией. Блин! Теперь он поставит под сомнения и предыдущие мои утверждения, которым уже почти поверил. Ну, вот, что я за идиотка?       А теперь и сам мистер Хикки топает к нам, видимо, услышав возглас своего драгоценного Билли. Я предусмотрительно отстаю от Гибсона на несколько шагов, но ни это, ни моё равнодушное выражение лица не могут обмануть нашего предводителя.       — Что такое, Билли? — С вкрадчивой лаской в голосе спрашивает Хикки. — Коммандер Фицджеймс обидел тебя?       Он из-за плеча оглядывается на меня со своей мерзкой ухмылочкой, словно говоря: «Ну, что? Ты хотел переубедить этого дурачка Билли? Ничего у тебя не выйдет — он слишком влюблён и слишком предан мне». Мне остаётся только жалеть, что Гибсон не видит сейчас его лица. Это провал. Если Гибсон сейчас выложит ему наш разговор — его уже не спасти. Да и Ирвинга, пожалуй, тоже.       — Он попытался убедить меня, что ты используешь всех нас в собственных целях и не жаждешь ничего, кроме власти, — произносит он и замолкает.       Это всё? Неужели мне удалось-таки посеять сомнения в его затуманенном мозгу? Я с замирающим сердцем жду продолжения, но Гибсон молчит.       — Ай-ай-ай, коммандер, — качает головой Хикки с напускной укоризной. — Что же это вы — пытаетесь разлагать дисциплину в нашем коллективе и клеветать на его начальника? Нехорошо… Но, слава Богу, мои подчинённые любят меня и верят мне. В отличие от вас, коммандер Фицджеймс, — последние слова он произносит с особенно издевательской интонацией. — А посему придётся вас наказать. Нет-нет, не кнутом — я же не изверг, вроде вашего обожаемого Крозье…       По губам Хикки скользит змеиная улыбочка. Я надеюсь, что моё лицо при этом сохраняет непроницаемое выражение.       — Теперь ваш рацион будет состоять из одних консервов… Впредь, до особого моего распоряжения, — улыбается он.       Внутри меня всё холодеет. «Допрыгалась, дура!!! — Мысленно ругаю я себя. — Доспасалась! И теперь из-за какого-то сраного Гибсона мой Джеймс рискует погибнуть от цинги!» Хикки внимательно следит за выражением моего лица. Я покусываю губу и бросаю на него насмешливый взгляд.       — Значит, кормить всё-таки будете, — говорю я, стараясь подавить поднявшуюся в душе панику.       — Пока — да. А там — посмотрим на ваше поведение, — ухмыляется Хикки и вместе с Гибсоном отходит от меня.       Я бреду рядом с санями, теперь уже не скрывая охватившего меня отчаяния. Что я наделала? Теперь все мои усилия по спасению тела Джеймса от цинги пойдут насмарку. Дура! Идиотка! Кретинка безмозглая!!! Внезапно я слышу у себя в мозгу голос Силны:       — Он придёт спасти тебя.       — Френсис?       — Да.       — Лишь бы это не случилось слишком поздно, — говорю я.       Не получив никакого ответа, я продолжаю брести по грёбаному сланцу, и его скрип отдаётся в моих ушах похоронным маршем. Я ненавижу себя и свою глупость, и настроение моё трудно назвать радужным.       На привале я, как и обещано, получаю банку консервов. Успокаивает лишь то, что консервы едят все. Крысятину приготовят вечером, когда мы встанем лагерем на ночёвку. Но и тогда вместо этого мяса мне достанутся проклятые консервы. Чёрт бы побрал этого пидора Гибсона и мой дебильный альтруизм!       Я пытаюсь определить, в какой точке карты находимся мы и где сейчас может быть Френсис с его отрядом. Но моих «навигацких» и географических знаний для этого явно недостаточно. Мне почему-то кажется, что мы идём впереди и чуть в стороне от отряда Френсиса. И что идём мы в нужном направлении — на восток, северо-восток.       Сегодня я сплю в палатке с Ирвингом и несколькими мятежниками, которые по очереди охраняют вход в течение всей ночи. Я больше не пытаюсь проповедовать, стараясь вызвать у них недоверие к Хикки. А то и правда, чего доброго, наш крысёныш вздумает морить меня голодом. С него станется. И это ещё в лучшем случае. А в худшем — скормит меня своей банде. И что тогда делать Джеймсу? Куда возвращаться ввиду отсутствия собственного тела?       Несколько дней мы бредём по проклятому нескончаемому острову то под яростными лучами яркого, но холодного, слепящего глаза солнца, то под порывами дикого пронизывающего ветра. На удивление, здесь ещё не случилось ни одной из тех жутких гроз, которые описывает Симмонс. Но, думаю, у нас всё ещё впереди. Я больше не пересекаюсь с Гибсоном — видимо, Хикки об этом позаботился. Как, впрочем, и о том, чтобы я не вела никаких разговоров с его командой. Силна тоже замолчала наглухо, так что я провожу несколько дней практически в полной речевой изоляции. Вкупе с рационом, состоящим, как и обещал этот гад, из одних консервов, это вызывает у меня тяжелейшую депрессию. Весь тот период сливается в моём мозгу в один бесконечный, однообразный, пустой, безнадёжный день. Впрочем, события назревают, что заставляет меня сбросить навалившееся оцепенение.       На очередном привале я замечаю, как Гибсон заходит в палатку к Гудсиру. Моё сердце сжимается в тревожном предчувствии. Я стараюсь, не привлекая внимания, подобраться поближе. Ну, так и есть. Из-за брезента доносятся голоса. Гибсон жалуется доктору на боль в коленях.       — Я тянул только полдня, а колени болят так, будто утыканы битым стеклом…       И дальше — весьма «обнадёживающий» монолог Гудсира по поводу отнюдь не радужных перспектив развития болезни в теле Гибсона. Стоя по другую сторону палатки, я слышу шаги — очевидно, Хикки подошёл и собирается войти внутрь. Моё сердце начинает колотиться часто-часто. Вот сейчас он побудет там какое-то время, а после выйдет и вернётся с ножом. Что делать? Ворваться в палатку и помешать ему прирезать Билли? Но тогда я и сама рискую получить удар ножом. Конечно, Гудсир может прийти мне на помощь. А может и не успеть. И тогда… Я не спасу Гибсона и нанесу непоправимый вред телу Джеймса. Но разве можно просто так стоять и слушать, не попытавшись предотвратить преступление?       Сомнения рвут меня на части. Мне кажется, я раздумываю целую вечность. Разумеется, я понимаю, что мозг прав — вмешиваться не стоит. Но… Но как можно просто так стоять и ждать, когда почти у тебя на глазах собираются кого-то прирезать? Пусть это даже больной цингой придурок Гибсон.       Я слышу, как Хикки выходит из палатки. Сейчас он вернётся туда с ножом в руках и…       Дальнейшие действия совершаются мною чисто интуитивно, без подключения мозга. Я выскакиваю на площадку между палатками и оглядываюсь вокруг. Над лагерем висит напряжённая, неестественная тишина. Кажется, даже ветер шумит шёпотом. Все присутствующие настороженно замерли, словно в предчувствии чего-то страшного и непоправимого, после чего для них уже не будет пути назад.       Мой собственный голос доносится до меня будто издалека:       — Сейчас Хикки прирежет Гибсона. И заставит всех нас есть его мясо. Вы этого хотите?       Из палатки напротив появляется Хикки с ножом в руке. Он обводит взглядом всех нас и произносит вкрадчиво, но настойчиво:       — Гибсон не может больше продолжать путь. Мы же не бросим его умирать долгой и мучительной смертью? Убить его сейчас — это акт милосердия. И его смерть не будет напрасной. Он поможет выжить остальным.       Разумеется, он прав. Но что-то во мне заставляет сопротивляться этой его рациональной прагматичной правоте.       — Только крысы пожирают друг друга, — произношу я с оттенком лёгкого презрения в голосе. — Мы брезгуем крысами настолько, что с трудом смогли заставить себя есть их мясо. Неужели теперь мы уподобимся им и станем есть человечину? Вспомните — мы ведь люди. И должны оставаться людьми при любых обстоятельствах.       Я замечаю, что меня слушают. И слушают очень внимательно. Хикки тоже видит это и делает шаг по направлению ко мне.       — Если вам так жаль беднягу Гибсона, — произносит он, продолжая улыбаться своей гаденькой улыбочкой, — вы можете занять его место на нашем обеденном столе.       Я готовлюсь сопротивляться, чтобы как можно дороже продать свою жизнь, раз уж оказалась настолько глупа, чтобы ввязаться в это дело. Внезапно рядом со мной возникают Ирвинг и Гудсир. Они молча становятся рядом, готовые в любой момент прийти мне на помощь.       — Вы ведь понимаете, — говорю я, обращаясь к матросам, — что Гибсоном дело не ограничится. Мы все чувствуем себя не слишком хорошо. У кого ещё болят суставы и кровоточат дёсны? Вам не удастся долго скрывать признаки болезни. Готовьтесь — вы станете следующими деликатесами для ваших так называемых «товарищей».       Я вижу, как на лицах отражается сомнение. Одно дело — рассуждать рационально, когда речь идёт о ком-то другом. И совсем другое — когда жертвой рискуешь стать ты сам.       — Больные всё равно умрут, — Хикки обращается уже не ко мне, а к членам своего небольшого отряда. — Так пусть умрут с пользой и помогут выжить оставшимся.       — Он прав! — Слышу я выкрик и, повернув голову, встречаюсь взглядом с Криспом.       Тот снимает с плеча ружьё и становится рядом с Хикки. Однако, пятеро человек, имён которых я не знаю, подходят к нам. Правда, у них всего одно ружьё, но… Но я сумела посеять раскол в рядах мятежников — и это уже неплохо. Правда, за это коммандер Фицджеймс может поплатиться жизнью. И оно того явно не стоит. Я продолжаю мысленно костерить себя за глупость и следить за ходом событий вокруг.       Я встречаюсь взглядом с Тозером, на лице которого внутренняя борьба отражается столь явно, что его становится даже жаль. Честь и человеческое достоинство в нём борются с голодом и желанием выжить. И от этого взрослый, заросший бородой брутальный мужик кажется растерянным ребёнком.       — Ну, что же, — улыбается Хикки — Вот мы и определились с теми, кто станет нашим продовольственным запасом. Уведите их отсюда, — командует он своим сторонникам.       Однако, что-то в окружающей действительности уже успело неуловимо измениться. Мне кажется, поменялся характер тревоги, разлитой в атмосфере. Если раньше она была настороженной, то теперь стала грозной и неотвратимой, наполненной предчувствием надвигающегося ужаса. Ветер стих, а воздух, казалось, сгустился до такой степени, что с трудом проникает в лёгкие.       — Смотрите! — Слышу я голос Гибсона за спиной.       Я оборачиваюсь на возглас. Очевидно, Гибсон вышел из палатки и наблюдал за происходящим. Но теперь он смотрит не на нас. Его рука указывает налево, за пределы лагеря. Мы все поворачиваем головы в указанном направлении и замираем, охваченные леденящим ужасом.       В нескольких шагах от палаток стоит Силна, о которой, очевидно, все забыли, занятые решением насущных вопросов продовольственного обеспечения. Занятые настолько, что упустили её из виду и дали возможность покинуть лагерь. А за спиной у Силны в клубах ледяного тумана возвышается огромная фигура Туунбака, кажущегося почему-то ещё больше — возможно из-за какого-то особого преломления солнечных лучей. Я не физик, чтобы объяснять подобные оптические эффекты. К тому же, вполне возможно, что это — не физика, а очень сильное колдунство.       Повисает пауза, на протяжении которой всех охватывает оцепенение. Туунбак обводит нас взглядом — и это точно не взгляд животного. Он более чем осмыслен и выворачивает душу наизнанку.       «Она выполнит своё обещание», — слышу я у себя в голове медленный, низкий и тяжёлый голос обожаемого мною Алана Рикмана. И понимаю, что речь идёт о Силне и её данном мне слове. «Спасибо!» — горячо откликаюсь я, но взгляд Туунбака уже направлен в сторону от меня на другой объект.       Словно во сне я вижу, как Хикки делает несколько шагов в сторону Туунбака. У него в руках — нож, которым он только что собирался прикончить Гибсона. Моё сердце, до этого замершее, начинает колотиться часто-часто. Неужели? Ну, давай, Хикки! Не подведи!       Он останавливается в нескольких шагах перед Силной. Мы видим лишь его спину, но я уверена, что он смотрит прямо в глаза чудовищу. Впрочем, начав говорить, он обращается не к Туунбаку, а к нам.       — Откройте сердце мужеству! Что, если не мы — герои этого рассказа? Перед нами нечто священное. Наша империя — не единственная. Мы сами это увидели. И я готов посвятить себя служению божеству этого мира!       Я вижу, как Хикки поднимает руки. И если другие пока не понимают, что он делает, я-то знаю — он отрезает себе язык, чтобы преподнести его Туунбаку на раскрытой ладони. Жалкий крысёныш, возомнивший себя достойным быть шаманом божества этого мира. Пушкинская старуха, возжаждавшая видеть себя владычицей морскою. И чтоб рыбка была у неё на посылках. Чтоб Туунбак подчинялся его воле. Безудержное самомнение — бич психопатов. Они не в состоянии рассчитать пределы наглости, за которые не стоит выходить.       Силна незаметно отходит в сторону ещё до того, как Хикки преподносит Туунбаку свой дар. Сейчас никого нет между этими двумя чудовищами. Их разделяет не более трёх шагов. Зрелище завораживает даже с моего ракурса — я вижу только спину Хикки, но ясно представляю его лицо. Впрочем, и спина у него в этот момент очень выразительна. Однако поддаваться гипнотизирующему влиянию этого действа мне нельзя — я готова действовать, как только…       Туунбак одним шагом преодолевает расстояние, отделяющее его от Хикки, склоняет голову к его ладони, словно обнюхивает предлагаемый дар и внезапно хватает протянутую руку. Внезапно даже для меня, хоть я и знаю, что должно произойти. Тело помощника конопатчика взлетает в воздух. Пространство раздирает жуткий крик, перекрываемый рёвом зверя — и я не знаю, кричит ли это Хикки или кто-то из оцепеневших от ужаса зрителей. На землю тело падает уже не целиком. Я не вижу, как оно бьётся в предсмертных конвульсиях, истекая кровью, как Туунбак склоняется над ним, чтобы продолжить пиршество. Я трясу за плечи замерших рядом со мной Ирвинга и Гудсира, стараясь привести их в чувство.       — Оружие, — тихо цежу я сквозь зубы, так, чтобы слышали только эти двое.       И они понимают меня. Мы бросаемся к замершим в леденящем ужасе сторонникам Хикки, поддержавшим его людоедскую инициативу и выхватываем ружья из их оцепеневших рук. Три ружья у нас уже есть. Перекинув ремень через плечо, я отнимаю оружие ещё у одного мятежника. Остальные, стоящие без ружей, уже частично опомнились. Они кидаются туда, где их оставили. Мы с Ирвингом и Гудсиром стараемся их опередить.       Я не соображаю, какие звуки окружают меня в этот момент. Я их просто не воспринимаю. Но раздавшийся внезапно дикий рёв врывается в моё сознание, разрывая мозг. Покончив с Хикки, Туунбак несётся на нас. Люди бросаются врассыпную. Вот зверь хватает кого-то и, перекусив пополам, погружает морду в дымящиеся человеческие внутренности. Вот он поднимает голову и обводит взглядом лагерь. Кровь с его морды стекает по шерсти на груди, капает с клыков на камни. Для меня он снова существует в другом измерении — параллельном тому, которое сейчас наполнено беготнёй, криками, ужасом и паникой. В том измерении звучит одинокий выстрел. Зверь вновь издаёт страшный рёв и бросается куда-то в сторону, чтобы схватить новую жертву. Реальности в моём сознании вновь соединяются. Я оглядываюсь по сторонам, ища глазами Гудсира и Ирвинга. И внезапно ощущаю сильный удар по голове. Медленно оборачиваюсь, чтобы посмотреть, кто же это меня так подло «приложил» сзади — и не узнаю человека, бросившего на землю камень и срывающего ружьё с моего плеча. Сквозь помутившееся сознание я успеваю увидеть Ирвинга, который подбегает к напавшему на меня человеку сзади и бьёт его прикладом по голове. Прежде чем картинка окончательно закрывается перед моими глазами, я слышу в голове голос Туунбака — незабываемый тягуче-бархатный голос Алана Рикмана:       — Жаль, что ты больше никогда не почешешь меня за ухом…       И только когда я валюсь навзничь на камни проклятого острова Кинг-Уильям, больно ударившись о них спиной и затылком, мой мозг окончательно вырубается — и я проваливаюсь в чёрную бездонную пустоту, в которой нет ни образов, ни запахов, ни звуков, ни ощущений. В ней нет мыслей и боли. В ней нет меня.                                                       ***       Я с трудом разлепляю глаза, пытаясь вспомнить, что случилось перед тем, как меня выключило из жизни, выбросило из гущи событий, так сказать. Да, события, надо признать, развивались нервно. Глаза мои вновь закрываются, но сознание работает, вспоминая всё произошедшее от момента моего дурацкого героицкого вмешательства в судьбу Гибсона до получения мною «благодарочки» за это доброе дело, разумеется, не оставшееся безнаказанным. Впрочем, вмешательство оказалось не настолько дурацким. Я анализирую случившееся, несмотря на головную боль, очевидно, из-за полученного удара по башке. Правда, боль почему-то локализуется спереди — лоб и темя, хотя, по идее, пострадать должен был затылок. Но это сейчас неважно. А важно то, что я своим выступлением в защиту Гибсона отвлекла внимание мятежников, дав возможность Силне незаметно покинуть лагерь и вызвать Туунбака. Который скушал товарища Хикки, чем, несомненно, деморализовал его подчинённых. Значит, я молодец? И мятежники не связали нас с Гудсиром и Ирвингом. Чёрт! А живы ли эти двое?       Мысль заставляет меня резко пробудиться и сесть. Я широко раскрываю глаза — и мой мозг взрывается от дикого несоответствия между ставшей уже привычной реальностью и тем, что я вижу на самом деле.       Во-первых, я сижу не в палатке и не рядом с ней. Я нахожусь внутри помещения, которое кажется мне смутно знакомым. Проходит достаточно много времени, прежде чем я соображаю, что это — спальня моей подруги Оли, а сижу я, оказывается, в её постели. Причём, сижу абсолютно голая. Ну, теперь мне всё понятно. Это, конечно, сон. Странный, не связанный, как раньше, с едой. Возможно — бред, результат удара по голове. Вот, чёрт! Хоть бы этот удар не повлиял на умственные способности коммандера. Тоже мне, бережное отношение к его телу! Прощёлкала нападение сзади! Хотя, если задуматься, в тех обстоятельствах могло быть и хуже… В конце концов, соображаю я сейчас, вроде, вполне здраво. Ну, а сон или бред рано или поздно закончится.       Я тру лицо ладонями, стараясь отогнать наваждение. Но оно, почему-то не проходит, наоборот, становится явственней и чётче. И эта всё нарастающая реалистичность происходящего со мной порождает в моей душе тревогу — сперва слабую, невнятную, но по мере осознания случившегося растущую и в конце концов, заливающую меня с головой.       Я поворачиваю голову. Рядом со мной в постели мирно сопит Олька, укрытая одеялом, но, судя по всему, тоже абсолютно голая. Хотя в квартире нежарко. Не просто «нежарко», а откровенно холодно. А ещё темно и по ощущениям — промозгло, как бывает поздней осенью. Электронные часы показывают время 06:32. Значит, я вернулась? Я всё-таки вернулась?! Я — дома?! Причём, не просто дома, а сижу голая в постели своей подруги, что может означать только одно — у них с Джеймсом был роман. Вот это да!       По идее, я должна радоваться, рыдать от счастья и прыгать до потолка. И мне действительно хочется рыдать. Но вовсе не от счастья. А от того, что я потеряла навсегда — я это точно знаю. Я потеряла мир, который стал для меня привычным и, как ни дико это звучит, почти родным. Мир, где у меня была чёткая цель — выжить самой и помочь выжить как можно большему количеству людей, за которых я несла ответственность. И при этом максимально сохранить собственное здоровье, а точнее, здоровье человека, чьё тело стало моим временным обиталищем. И к которому я уже привыкла, как к постоянному. А ещё я потеряла человека, которого люблю так, как никогда никого не любила. И, скорее всего, уже не полюблю, потому что таких, как он, сейчас просто нет. Их перестали выпускать в прошлом веке. Да и хрен с ними, потому что мне не нужен никто, кроме него…       И вот тут я начинаю реветь — тихонько, так, чтоб не разбудить Ольку. Я сейчас не готова к разговору с ней. Меня трясёт от слёз и от холода. Кстати, почему так холодно? Неужели сейчас осень? Я-то рассчитывала, что вернусь в ту же точку, из которой меня «забрали», то есть, в июльскую Турцию. А, выходит, здесь прошло столько же времени, сколько я пробыла ТАМ? Я начинаю загибать пальцы, считая, сколько же месяцев я провела в Арктике. Выходит — четыре с половиной. Значит, сейчас, по идее, должен быть конец ноября или даже декабрь? Жуть какая…       Я нахожу глазами мой тёплый халат (видимо, Ольга позаботилась о том, чтобы снабдить Джеймса моими вещами). Кстати, интересно, как она представила моим предкам Джеймса и ситуацию в целом? Вряд ли ей удалось выдать его за меня…       Я вылезаю из-под одеяла, кутаюсь в халат и ищу глазами носки. Не найдя их, сую ноги в тапки и первым делом топаю в туалет. После чего заглядываю в зал, рассудив, что, раз я живу у Оли, здесь со мной должен быть и мой ноут. За четыре месяца Олька уж должна была как-то адаптировать Джеймса к современной жизни! Теперь меня уже трясёт от нетерпения. Мне нужно срочно залезть в интернет и посмотреть, изменилось ли что-нибудь из-за моего присутствия и моих действий ТАМ. Теоретически, ничего измениться не должно. Но меня буквально колотит от безумной надежды и нетерпения.       Так и есть — мой ноут стоит на столе напротив дивана. Диван разложен, но аккуратно зателен покрывалом— это означает, что в качестве спального места им не пользовались — Джеймс проводил ночи в Олькиной постели. Возможно, валялись тут, когда смотрели телик. Ну, молодцы они, чо? Пока я охмуряла Френсиса, моя подруга спала с Джеймсом. Причём, использовали они для этого моё тело… Значит, мне повезло больше. Со мной был настоящий Френсис, а не воображаемый Джеймс, скрытый в чужом теле…       Как же долго раздупляется чёртов ноут! Ну, давай же, давай! Скорее! Ну, наконец-то! Я сразу замечаю следы постороннего присутствия в моём ноутбуке. Значит, Джеймс освоил его — и это радует. Я смотрю на дату. Тридцатое ноября. Так и есть. Четыре с половиной месяца я провела там и отсутствовала здесь. Какой сегодня день? Суббота? Тогда понятно, почему Оля валяется в постели в семь утра.       Первое, что я нахожу по запросу об экспедиции Франклина — это Википедия. Меня трясёт. Я открываю сайт, зажмуриваюсь, как перед прыжком в холодную воду и начинаю читать. С первых же строк меня охватывает радостное возбуждение. Я помню эту статью в Вики почти наизусть. Начиналась она так: «Экспедиция Франклина 1845–1847 годов или Пропавшая экспедиция Франклина». Теперь здесь нет слов «Пропавшая экспедиция Франклина». Я лихорадочно пробегаю глазами текст. И не нахожу раздела о пропаже экспедиции.       Я прокручиваю знакомые разделы о предпосылках экспедиции, её подготовке, руководителях и кораблях. А дальше — я это точно знаю — должен идти раздел «Исчезновение». Но его нет! Зато есть раздел о ходе экспедиции, о зимовках и трудностях, о цинге и потере людей, о некачественных консервах и свинцовом отравлении. О том, что капитан Крозье предлагал повернуть назад, пока ещё была возможность спасти корабли и команду и о распоряжении сэра Джона следовать вперёд, что экспедиция и делала до тех пор, пока корабли не вмёрзли в лёд и дальнейшее продвижение стало невозможным.       По мере чтения меня всё больше трясёт от возбуждения. Мне хочется поскорее дочитать до конца, но я сдерживаю себя, стараясь не пропустить ни одной детали. Итак, сэр Джон Франклин погибает 11 июня 1847 года во время охоты на белого медведя. Во как! Это вам не пневмония или какая-нибудь сердечная недостаточность. Правда, скорее, это была не охота НА медведя, а охота медведя, но, понятное дело, кто же в здравом уме станет распространяться о таких подробностях.       Дальше. Дальше — третья зимовка. Цинга. Отравление свинцом и ботулизмом. Таких погодных условий в Арктике не наблюдалось в течение нескольких сотен лет. В отсутствие возможности охотиться и пополнять запасы свежего мяса коммандер Фицджеймс предлагает есть крыс — и сам подаёт пример подчинённым. Они соглашаются не сразу, но вскоре понимают преимущества крысиного рациона. Чёрт! Неужели? Моё сердце колотится так, что, кажется, сейчас разорвёт грудную клетку. Впрочем, я этого не замечаю.       Так. Оставили корабли… Вспыхнул мятеж. Мятежникам удалось покинуть лагерь во время сильнейшей бури с грозой (ну, понятно, не писать же тут о Туунбаке), захватив с собой насильно коммандера Фицджеймса, и доктора Гудсира в качестве заложников. Вскоре к ним присоединился заблудившийся во время бури лейтенант Ирвинг. Втроём они сумели внести раскол в ряды бунтовщиков, часть из которых восстала против своего предводителя и убила его и нескольких его сторонников. Вскоре этот отряд вновь присоединился к людям под командованием капитана Крозье, и они все вместе отправились на Фьюри-Бич. Люди теряли силы, но упорно шли вперёд. Они даже сумели найти проход в береговом припае и перебраться на остров, где встретили инуитское поселение. Инуиты помогли им продовольствием.       В августе остатки экспедиции в количестве сорока трёх человек были найдены поисковым отрядом спасательной экспедиции, организованной на деньги, собранные леди Франклин. Возглавлял экспедицию Джеймс Кларк Росс. Два его корабля «Энтнерпрайз» и «Инвестигейтер» бросили якорь в Порт-Леопольде на острове Сомерсет, откуда Росс разослал поисковые санные отряды. Корабли успели отплыть из Порт-Леопольда до того, как море покрылось льдом и не остались на зимовку. На обратном пути от болезней умерли ещё семь членов экспедиции Франклина. В итоге в Англию прибыли тридцать шесть членов экипажа из ста двадцати девяти, отправившихся на поиски Северо-Западного прохода, включая капитана Крозье и коммандера Фицджеймса. Все они оказались тяжко больны физически, а некоторые повредились рассудком. Они рассказывали жуткие истории про небывалое чудовище, преследовавшее экспедицию, обвиняя его во всех неудачах и гибели людей.       Капитан Крозье и коммандер Фицджеймс предстали перед трибуналом, в ходе которого вскрылись все недостатки и просчёты в организации экспедиции, в частности, махинации Адмиралтейства с закупками продовольствия. Чиновникам Адмиралтейства не удалось выйти сухими из воды, чему немало поспособствовал Джеймс Кларк Росс со своим дядей Джоном Россом. Крозье и Фицджеймса полностью оправдали. Всех участников экспедиции повысили в звании, кроме капитана Крозье, поскольку все адмиральские вакансии на тот момент были заняты. Впрочем, Крозье       была назначена пожизненная пенсия, которая позволила ему выйти в отставку и при его весьма скромных запросах безбедно жить до конца дней.       В этом месте напряжение отпускает меня окончательно. Я, конечно, хочу узнать даты смерти моих героев. Но не сейчас. Потому что сейчас я роняю голову на руки и беззвучно рыдаю от облегчения. У меня получилось! Господи, у меня ПОЛУЧИЛОСЬ!!! Тридцать шесть из ста двадцати девяти. Тридцать шесть живых! Я содрогаюсь от рыданий, закрыв лицо руками. Четыре с половиной месяца в ледяном аду. И результат — тридцать шесть человек, вырванных буквально из пасти у смерти. Тридцать шесть, среди которых — Френсис и Джеймс.       Внезапно чья-то рука ложиться на моё плечо — и я буквально подскакиваю от неожиданности. Захваченная эмоциями, я не слышу тихих Олиных шагов у себя за спиной. И теперь испуганно таращусь на неё, торопливо вытирая ладонями мокрое от слёз лицо. И, Боже мой, я ни разу в жизни не видела на лице у подруги такого ласкового выражения. Олькины глаза буквально светятся нежностью и беспокойством. А её голос, когда она начинает говорить, звучит так мягко и успокаивающе, что я понимаю — тут дело серьёзное. Моя подруженька влипла по самое «не могу» — и страдать нам придётся вместе.       — Джимми, милый, что случилось? — Нежно спрашивает Оля, обнимая меня за плечи.       Она наклоняется и касается щекой моей макушки. Тепло её упругой груди чувствуется через ткань двух надетых на нас махровых халатов. Я поднимаю голову, поворачиваю к ней мокрое от слёз лицо и упавшим голосом тихо говорю:       — Оль… Я — не Джимми.       В моих глазах — боль, вина и сочувствие. Оля выпрямляется, пару секунд смотрит на меня и понимает, что это — правда. Она отшатывается, с трудом выговаривая:       — Вернулась…       Олины колени подгибаются, и она тяжело оседает на диван, закрыв лицо руками. Её плечи вздрагивают — сперва легонько, а потом всё сильнее. Моя подруга откровенно рыдает — и я понимаю её. Я вовсе не обижаюсь — мне ли не знать, что она чувствует сейчас. Мои глаза вновь наполняются слезами. Я сажусь рядом с Олей на диван — теперь моя очередь обнимать её за плечи. Какое-то время мы самозабвенно оплакиваем наши потери, прижавшись друг к другу. Оля первой пытается взять себя в руки. Она судорожно всхлипывает, трёт лицо ладонями и выпрямляется, тем самым побуждая меня убрать руку с её плеч.       — Прости, — Оля вновь всхлипывает и вытирает нос. — Ты не думай… Я переживала за тебя. Мы все за тебя переживали… Только…       — Только ты влюбилась в Джеймса, — договариваю я за неё, так же убирая влагу с лица голыми руками за неимением носового платка. — И теперь оплакиваешь его потерю.       — Угу, — Олька закусывает губу и смотрит поверх моей головы в окно, где за неплотно задвинутыми шторами утренняя промозглая серость медленно светлеет, постепенно превращаясь в унылый ноябрьский день.       Ого! Раньше я не замечала за ней привычки закусывать губу. С кем поведёшься?       — Поверь, мне тоже есть о ком рыдать, — говорю я.       — Френсис?       — Угу.       Я нахохливаюсь, сидя на краешке дивана. У меня перед глазами встаёт Френсис — так явственно, так… И я вновь не могу удержать слёз. Оля отворачивается, и мы с ней снова какое-то время тихонько плачем, хлюпая носами.       — Я знала… — всхлипывает Оля, — я знала, что рано или поздно это случится. Знала, что тебе там тяжело и плохо. Но я так боялась этого… Боялась… что он исчезнет… навсегда…       Она роняет голову на руки и плачет совсем беззвучно — только плечи сотрясаются от рыданий. Я обнимаю её. Она внезапно замирает, выпрямляется и поднимает мокрое от слёз лицо.       — Аль. Пожалуйста. Не трогай меня, ладно? И не садись близко. Хотя бы какое-то время. Я… слишком привыкла, что в этом теле находился мужчина. Привыкла ощущать тебя, как мужика. Теперь мне надо время, чтобы отвыкнуть обратно.       Оля пытается говорить твёрдо, но получается жалобно. Я слегка отодвигаюсь и убираю руку с её плеча.       — Интересно, что вы тут вытворяли с моим телом в моё отсутствие? — Пытаюсь пошутить я.       Но Оля не готова воспринимать шутки. В глазах у неё такая боль, что я сникаю.       — Много чего, — вздыхает она, поднимается и, подойдя к окну, раздёргивает в стороны занавески. Теперь моя очередь покусывать нижнюю губу.       Повисает пауза, во время которой Оля напряжённо смотрит в окно, как будто там и впрямь можно увидеть что-то интересное.       — Оль, — зову её я. — Иди сюда.       Она послушно подходит. Я сажусь к ноутбуку.       — Смотри, — говорю я. — Статья в Вики изменилась. Помнишь, что там было раньше? Все погибли. Все сто двадцать девять человек.       — Ну, да, — Оля пытается перейти на деловой тон.       — А сейчас… смотри сама.       Оля читает статью и поворачивается ко мне. На лице у неё — смесь удивления, недоверия и восторга.       — Аль… Неужели? Неужели и правда?       Я лихорадочно просматриваю другие сайты об экспедиции Франклина. Везде одно и то же — тридцать шесть спасшихся членов экспедиции во главе с капитаном Крозье и коммандером Фицджеймсом. Олька стоит за моей спиной, неотрывно глядя на экран и совершенно по-бабьи прикрыв рот ладошкой.       — Аль… Получилось… Получилось же!       Она порывисто обнимает меня, забыв о недавней просьбе соблюдать дистанцию. Недоверие сменяется восторгом — и мы готовы скакать от «радости со слезами на глазах».       — Как же он приспособился тут? — Спрашиваю я, немного успокоившись.       — Прекрасно приспособился, — отвечает Оля. — правда, я понимала, что он всё время рвётся обратно, в своё время, в Арктику. Но в нашу жизнь он вписался вполне органично. Правда, пришлось тебя всё же с работы уволить. Мы ждали, сколько могли. После отпуска больничный брали. А ты всё не возвращалась. Так что ты теперь у нас безработная. Прости…       — Да и хрен с ней, с работой, — почему-то меня это известие совершенно не расстраивает. — Давно пора было оттуда уйти. Ничего. Займусь фрилансом. Надеюсь, старые заказчики меня ещё не совсем забыли.       — Кстати, Джеймс книгу писал. Про экспедицию. Записывал на ноуте свои воспоминания. Можешь продолжить. Тебе ведь тоже есть, что вспомнить.       — Хорошая мысль, — говорю я. — Надо попробовать.       — Ну, ладно, — кажется, моя подруженция немного успокоилась и стала привыкать к потере Джеймса. — Звони родителям. Они же всё это время тихонько с ума сходили. Ждут-ждут, а тебя всё нет и нет…       Мой телефон лежит под подушкой на Олиной кровати. Забытым, но уверенным движением я открываю его по отпечатку пальца и нахожу в списке маму. С трясущимися руками и бешено колотящимся сердцем тычу в экран на значок вызова и жду такого знакомого и родного:       — Алё.       Проглатываю невесть откуда взявшийся в горле ком и срывающимся голосом хриплю в трубку:       — Мам, это я, Алиса. Я вернулась.       И слышу, как на том конце мама судорожно всхлипывает, а потом тихонько плачет от облегчения.