Пространство, одетое в китель

Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла. "Герой нашего времени".   Дождь - это очищение, недаром древние полагали, что вода - святое вещество, способное смыть ложь и грязь, вернув душе и телу первозданную чистоту. Вода была всюду, она стекала по серым камням, капала с набухших от влаги темных веток, гудела потоком где-то неподалеку, в утробе горной реки. Вода хлестала с неба, смешиваясь со слезами на щеках Анны, стекая с темных волос Владимира, она напрочь смывала страх, боль, разочарование, молчание, злобу, отчаяние. Они целовались яростно, почти до боли стискивая друг друга в объятиях, и все никак не могли остановить этот бешеный водоворот, лишь сильнее погружаясь в его пучину. Руки Владимира сжимали Анну, не давая ей упасть от становящейся все сильнее дрожи в коленях, она судорожно цеплялась за его шею, перебирая и комкая пряди его мокрых волос. Необходимо было завершить этот поцелуй, больше напоминавший борьбу и танец, но ни у мужчины, стосковавшегося по любимым губам, ни у женщины, уже отчаявшейся еще хоть раз быть поцелованной, не было ни сил, ни желания прервать столь долгожданную близость. Они захлебывались друг в друге, в воде, стекавшей по их лицам, в жадных взаимных вдохах, они пили друг друга до дна, никак не желая насытиться.   Наконец, Анна нашла в себе силы оторваться от губ Владимира, которые тут же вновь сжались в ироничной усмешке. Он выжидательно посмотрел на нее, словно ожидая удара, который прийдется парировать. Девушка выдохнула, отчаянно сжимая тонкие пальцы и произнесла с нескрываемой горечью: - Сколько же это будет длиться? Владимир Иванович, за что Вы меня так ненавидите? Эта фраза отдалась в сердце заскорузлой болью. Сколько веков минуло с тех пор, что сталось с ними обоими? Владимир ясно вспомнил, воспоминание было столь живым, что он по привычке сжал губы в жесткой усмешке. Вот она, Анна, его боль и небыль, стоит перед ним, упрямо вздернув носик, и требует ответа на этот безнадежный вопрос, а он сам, жестокий невыносимый барин, страшится ответить на него больше всего на свете. Прежняя обида на ни в чем не повинную тогда девушку казалось теперь смешной, в то время как обида нынешняя никак не желала покидать упрямого сердца. - Довольно, мадмуазель, еще скажите мне, что ненависть не оставляет места для радости, и что Вам меня жаль, - нашел в себе силы хмыкнуть утомленный Корф. - Отнюдь. Ненависть не оставляет места надежде, а что до радости - разве не были бы Вы рады, если бы судьба отомстила мне за ту боль, что я принесла Вам своим предательством? - устало отмахнулась от вновь начавшего язвить Корфа Анна. - Вы заблуждаетесь, мадмуазель. К тому же, до меня дошли слухи, будто Репнин решил подыскать Вам достойную партию. - Что же еще донесли до Вас эти слухи? - Что Вы отказали. Анна ничего не ответила, лишь устало прикрыла глаза. Из-за серых туч, недавно клубившихся и извергавших потоки воды, стало проглядывать утреннее солнце. - Сударь, мне, право, пора идти. Вероятно, скоро проснется Ее Высочество, и меня будут ждать к завтраку, - спокойным светским тоном произнесла наконец Анна, не открывая глаз.   Владимир смотрел на нее и не мог оторвать взгляда. В голове крутилась череда образов, но один никак не желал исчезать: плачущая Анна, стоящая на коленях и прижимающая к себе его халат. Он смотрел на утомленно прикрывшую глаза девушку и никак не мог представить ее, такую холодную и отстраненную сейчас, в том яростном порыве, о котором говорила Наташа. И сегодняшний поцелуй, ее пальцы, судорожно цеплявшиеся за ворот его мундира, ее яростная страсть, определенно, Анна изменилась, и та перемена, замеченная им еще на балу у Мещерских, никак не желала укладываться в голове. Владимир не узнавал Анну и не мог понять, что чувствует.   Наконец, девушка прервала затянувшееся молчание, и, открыв глаза, промолвила: - Что ж, Владимир Иванович, я сказала все, что хотела и даже несколько больше. - Ты не сказала самого главного. Ты сдалась? - голос Владимира стал хриплым и горьким, несмотря на то, что лицо все еще сохраняло выражение ироничного ожидания. - Сдалась? О чем ты говоришь? Ты не оставил мне ни проблеска надежды. - И ты перестала надеяться. - Не позволяла себе. - Ты изменилась, Анна. Ты напоминаешь мне… - Себя самого? - девушка иронично посмотрела на осекшегося мужчину. - Нет, - Владимир вдруг заглянул ей прямо в глаза, и все это время, что отделило их, сидящих в ее девичьей спальне и их, стоящих под отвесной кавказской скалой, пронеслось перед его глазами. Он вспомнил себя, мечущегося и медленно умирающего от ранений пулевых и любовных, и вдруг осознал, что никогда и не думал о том, что переживала в это время Анна. Ему, уверенному в ее предательстве и счастье без него, никогда не приходило в голову, что она осталась верна ему и смогла по-настоящему полюбить уже не просто его, а даже зыбкий его образ. Визит Натали и ее слова словно открыли Корфу глаза. “Как же я был эгоистичен и слеп!” - с ужасом подумал мужчина, глядя на любимую. Ее глаза, в которых поселились тоска и безнадежность, глаза, в которых, казалось, навсегда застыли горькие слезы, смотрели теперь на него не с укором, нет, а с усталым сожалением и затаенной нежностью.   - Я люблю тебя, люблю так сильно, что ненавижу. Ты уничтожила нас, уничтожила меня, ты предала все, что было прежде, - вдруг сорвалась с его губ та самая обида, которая приглушенно терзала его все это время. Анна, уже развернувшаяся, чтоб уйти, резко обернулась. С секунду она смотрела на замершего Владимира, чей вид сейчас напомнил ей его же в девятилетнем возрасте, несправедливо наказанного строгим месье. Тогда, в детстве, крошка Анечка всегда утешала названного брата, пусть он и не жаловался ей никогда. А теперь - вот тебе раз - пожаловался, притом от боли и горечи в его словах захотелось плакать. Девушка рванулась к нему в желании утешить, упала на широкую мужскую грудь и горячо зашептала: - Я знаю, я знаю все, любимый! Я не достойна ни твоего взгляда, ни твоего слова, я ни о чем и не прошу. - Тогда, ежели ты осознавала невозможность нашего будущего, отчего не согласилась на замужество? - Я..., - голос Анны запнулся, но Владимир понял все без слов: - Ты решила наказать себя? Молчание, раздавшееся в этом звонком утре в ответ, ни с того ни с сего до неприличия развеселило лишь недавно угрюмого капитана Корфа. Анна удивленно вскинула взгляд на Владимира, отчего тот засмеялся пуще прежнего. - И что же в моих словах Вас так позабавило, сударь? - холодно спросила она барона, отстраняясь. Однако холодный чопорный тон ее не смог не смутить, не отпугнуть боевого офицера. Даже тонкая ручка, взметнувшаяся для пощечины, была остановлена сильной мужской рукой скорее по привычке, выработанной годами опыта общения с прекрасным полом. - Ну вот и сидели бы мы с тобой, - ответил Владимир на насупленный взгляд любимой, нежно целуя ее ладонь, - два обиженных идиота, чопорная старая дева в Петербурге и спивающийся вояка, притча во языцах всего кавказского фронта. - Не Вы ли, Владимир Иванович, сами отвергли меня? - Я не верил в твою искренность. Пойми, после всего, что я слышал о тебе в течение предыдущего зимнего сезона здесь, в крепости, да и то, что я увидел тогда, летом, в Пятигорске, не могло поспособствовать вере в твои слова. Ты была кокеткой, вертлявой придворной дамой, жеманной и несуразной. Я смотрел на тебя и хотел увидеть ту Аню, которую любил всю жизнь, хоть отголосок ее, а видел лишь любительницу французских романов и парижских будуаров, это страшно, очень страшно, Анечка. - А теперь? - Вчера на балу я вновь увидел совершенно иную Анну, незнакомую мне доселе. Но в этот раз в тебе я углядел скорее свое собственное отражение: сильная, волевая, бесстрашная дама, эдакий Дон Кихот, рыцарь печального образа, только в юбке. - Владимир! - Но хуже всего оказалось то, что видеть тебя такой - гораздо больнее. Когда ты казалась мне жеманной вертихвосткой, я не видел в этом ничьей боли, кроме своей. Но я не хочу и никогда не хотел видеть твою боль! - Причинять - да, но видеть - нет? Храбрый офицер Корф, - лукаво улыбнулась Анна.   Она не могла понять, что происходит вокруг и вовне, но каким-то неизведанным способом ощущала, как внутри у нее все теплеет, с каждой минутой, с каждым словом, сказанным Владимиром тихим голосом. - Простишь ли ты меня когда-нибудь, Анечка? На этот раз и вправду - за все. - Я давно тебя простила, любимый. Но простишь ли меня ты? - Ту Анну, что беззаботно скакала по паркетам Петербурга - никогда! Княжна дернулась, как от удара, подняв взгляд на Владимира, и вновь наткнулась на его улыбку. Господи, сколько лет она не видела именно этой улыбки! Последний раз он улыбался так в нежном полумраке девичьей спальни, во время их чаепития, столь бесцеремонно прерванного старым князем. Это была светлая, наполненная умиротворением и теплом улыбка, что так долго снилась ей все эти одинокие и холодные ночи в столице ли, на Кавказе, в поместье - везде, где бы она не была. - Тогда что же? - спросила она, любуясь этой улыбкой. - Я не держу зла и обид на ту женщину, что стоит сейчас передо мной. Я вижу и знаю, что она - достойнейшая возлюбленная барона Корфа. Только сейчас я осознаю, как сильно ты изменилась. Нет нынче ни пугливой десятилетней Анечки, ни строптивой крепостной актрисы, ни скромной и порой слишком закрепощенной моей невесты. Но есть ты, и я знаю, что люблю тебя - не меньше них, о которых я сказал сию минуту. Но знаю, что ты можешь любить в ответ. - Ты что же, наконец поверил в силу моей любви? - лукаво спросила Анна, проводя пальчиком по хмурой складке, залегшей между бровей барона. - Да. А теперь, - Владимир сделал шаг назад. Дождь давно прекратился, но они стояли, мокрые, посреди грязи и луж, улыбаясь друг другу, - теперь скажите мне Вы, княжна Долгорукая, согласны ли Вы стать баронессой Корф, любить и почитать своего мужа и никогда более ему не перечить? Готовы ли Вы познать полное счастье быть любимой и обещаете ли Вы никогда впредь не бояться любить во всю мощь и силу своей любви? Анна затаила дыхание и закрыла глаза, отчетливо осознавая, что то, о чем она так долго мечтала, о чем втайне молила небеса все это время, наконец сбывается здесь, в утреннем смоге маленького кавказского городка. - Согласна, - выдохнула она, прижавшись лбом к влажной ткани мундира Владимира, - тысячу раз согласна, - и все вновь поплыло из-под ног, подкосившихся от сладости поцелуя.   Трель одинокой утренней пташки возвестила об окончании проливного дождя, зарядившего ранним утром и столь дерзко помешавшего привычному променаду старой княгини Мещерской. Однако столь досадно упущенное время она постаралась заполнить с умом, присущим неглубокой и деятельной женщине среднего возраста, навсегда увядшей в глазах своего мужа, но отчаянно пытающейся ухватиться за ускользающее время. Княгиня не была глупа, отнюдь, она обладала умом быстрым и острым, легко перестраивающимся и все охватывающим, однако не было в ней искренней душевной глубины, что отличает человека настоящего от улыбающихся подделок, коими пестрит столичное общество. Пожалуй, если бы наблюдательный Михаил Репнин, имевший привычку всем окружающим давать некий символ, разглядел бы поближе княгиню, то смело сравнил бы ее с жабой, в тесном кругу друзей, разумеется. И, пожалуй, оказался бы тысячу раз прав. Княгиня взирала на окружающий мир, словно жаба взирает на болото с высоты своей кувшинки. Надменный взгляд и плотно сжатые тонкие губы Мещерской лишь удваивали и без того нелицеприятное сходство. Что же касается ее таланта извернуться и выпрыгнуть из любой, даже самой щепетильной истории невредимой, тут и вовсе можно лишь завистливо присвистнуть. В юности, и еще девичестве, юная княжна Елисеева, отчетливо осознавая свой некрасивый мир внешний, не поспешила компенсировать его миром внутренним, а, напротив, обидевшись на весь мир, оплела свою душу тонкой паутиной зависти и лжи, паутиной, которая с годами лишь крепла, набирая силу и прочность.   Именно благодаря своим изворотливости и хитрости вышла она замуж за князя Мещерского - перспективного и быстро шагающего по чинам “Табеля о рангах”, но не столь молодого дворянина. И теперь престарелый князь скакал на поводу двух своих “девочек”, поочередно выполняя каприз то одной, то второй. Дочь его росла балованной красавицей, чья юность покоряла и ослепляла столичных бретеров. И все ей давалось легко, а мать не чинила особых препятствий, радостно потакая любому капризу дочери, словно пытаясь возместить в юности и красоте последней свои собственные неудачи.   И вот теперь - Корф. Оленька уперлась рогом, захотела немедленно добиться благожелательности барона, который не почтил ее даже хоть сколь восхищенным и заинтересованным взглядом, к коим так привыкла юная княжна. А уж когда она увидела княжну Долгорукую, на которую был устремлен пылающий взгляд Корфа, то тут уж все княжеские дурные черты характера слились в единый шум, требуя немедленного разрушения чужого счастья. Владимир не был для Ольги ни великой любовью, ни любопытным экземпляром мужской особи, он являл собой приз, трофей, который удачно вырвать из-под носа соперницы было просто необходимо. - Мама, я хочу стать женой барона Корфа! - безапелляционно заявила дочурка княгине, стоило им захлопнуть дверь за последним гостем в ночь бала. - Доченька, но зачем? Он старше тебя на десять лет, он ироничен и хмур, он, наконец, любит другую! - попыталась возразить мать, но наткнулась на железное: - Именно поэтому. Я не позволю себе проиграть!   Наутро княгиня нанесла визит барону, и вот сегодня она уже сочиняла письмо своему мужу в Петербург. Необходимо максимально приукрасить “компрометацию” их дочери, чтобы старый осел поверил и пригрозил дуэлью, о которой столь громогласно заявила сама княгиня растерянному Корфу. Мещерская от души забавлялась, вспоминая лицо Владимира давешним утром. С него враз слетела вся его маска холодности и отчужденности, глаза загорелись, а тонкие красивые пальцы рванули воротник рубашки, будто это был не белоснежный хлопок, а петля виселицы. Уже дописывая последние строки письма, звучавшие как “… у тебя нет выхода, mon cher, все все равно будет по-нашему”, Мещерская глянула в окно и задохнулась от праведного гнева: прямо там, по тропе, катящейся вниз к дороге от источника, спускался барон Корф, ведя под руку неприлично громко смеющуюся княжну Долгорукую! Как он посмел, глупый мальчишка? -Прохор! - рявкнула княгиня тотчас вбежавшему слуге, - запечатать это и отправить барину в Петербург! А мне коляску, живо! Пора нанести очередной визит будущему зятю! Однако на порог дома прибывшую спустя полчаса княгиню даже не пустили. Сколько она не грозилась всех на каторгу сослать, сколько не раскидывалась словами о чине и влиянии мужа, ничто не помогло ей проникнуть в дом, охраняемый почище крепости Грозной. Лакей лишь твердил, что барин запретил пускать княгиню на порог, а, коли кто решит ослушаться, грозил поркой и продажей. И, поскольку какие-то высокие слова о чинах и Государе Императоре в сознании крепостного слуги были чем-то нереально далеким, а вот “розги” и “продам на торгах” - вполне реальными, лакей стоял намертво. Униженная и оскорбленная, княгиня повернула домой.   Тем временем внутри снимаемого Корфом особняка царила тишина. Но тишина совершенно иная, не та, что висела здесь прежде. То была тишина умиротворенная, та, что наполняет комнату при любовании младенцем в колыбели или после самых важных слов, которые наконец произнесены возлюбленными друг другу. Анна с ногами сидела в глубоком кресле у рояля, а коленопреклоненный Владимир упоительно перебирал ее пальцы. Вторая рука девушки порхала в темных волосах мужчины, голова которого была прижата к ее коленям. -И все же зря ты Тимофею поркой пригрозил. Жестоко это, - сокрушенно отметила Анна, слушая упорное “не велено пущать” и истеричные выкрики Мещерской, доносившиеся из передней. -Я знаю, милая, но у меня не было иного выхода. Ничто не мотивирует сильнее угрозы силой. Я объяснюсь с ним позже и извинюсь так, как положено щедрому барину, - мягко отвечал Корф, зажмурившись и разомлев от ласки. Как давно он не ощущал женского тепла, простого прикосновения, если не брать в расчет касания медсестер в госпитале, усердно менявших кровавые повязки на саднящих ранах. После разрыва с Анной он не то что желать, даже думать возжелать других женщин не мог.   -Значит, княжна хочет за тебя замуж, - со вздохом подытожила Анна, - что ж, видимо, не судьба нам с тобой пожениться без еще каких-либо претенденток на мое место. -Надеюсь, ты не сомневаешься в том, что я не совершал ничего, способного скомпрометировать юную княжну? - вдруг напряженно спросил Владимир. -Даже если бы ты совершил что-то подобное, какое мне дело? Я люблю тебя и поверю каждому твоему слову. -Анечка, жизнь моя… -Вот именно, и раз я твоя жизнь, то, может, ты наконец перестанешь искать смерти? -Я никогда ее не искал. -Ой ли? - Анна строго прищурилась, и Владимир, как и всегда, покаянно склонил голову: -Туше, мадмуазель! Поначалу да, не спорю, искал. Но первое же ранение отбило всякую охоту. -Не хочу знать ничего про твои ранения! Бессовестный мальчишка! - вдруг вскричала Анна и отвернулась, пряча подступающие слезы. -Ну что ты, Анечка, посмотри на меня! Вся моя жизнь, как и прежде, принадлежит только тебе. И сейчас, когда ты снова рядом, я ни за что не совершу ни единой глупости, не посоветовавшись с тобой! -Значит ли это, сударь, что прекращать совершать глупости Вы не намерены? -Ну что же Вы, сударыня, жизнь без маленьких глупостей лишена шарма и азарта, к тому же, согласитесь, Вы и сами не прочь зачастую поддержать меня в моих шалостях, - Владимир рывком выпрямился, отчего его лицо оказалось на уровне лица Анны. Еще миг, и смущенная улыбка княжны потерялась в нежности поцелуя, все набирающего обороты.   Они сгорали в этом пламени, ничуть не жалея, откинув, наконец, все сомнения и боязни и - оба, действительно оба! - не страшась больше ни самой любви, ни страха быть отвергнутым. Владимир очнулся лишь в тот миг, когда осознал, что Анна уже прижата его телом к кушетке, - и когда только успел перенести ее туда! - а ее глухое платье трещит по швам в районе декольте, подчиняясь настойчивому желанию его пальцев. Именно в этот миг, когда Владимир еще не успел одернуть руку и, извинившись за дерзость, молить о прощении, дверь в гостиную громко распахнулась и бодрый голос Михаила Репнина произнес: - Владимир! Жив, чертяка везучий! Что за…