Крест-накрест

Страшно. До скрежета зубов, до обжигающих глаза слез, до тремора, мучавшего сжатые в кулаки руки. Было страшно настолько, что внутри все органы, казалось, ходили ходуном, а мозг до последнего отказывался верить в произошедшее. Такое состояние для Юлианы было отдельным пунктом в ее персональном списке страхов. Страх запускает адреналин в кровь, заставляет что-то делать, а мозг же будто успокаивает, пытается доказать, что это все — не по-настоящему и что все исчезнет и без участия Холмогоровой. Только она знает, что он неправ и продолжает бежать по потемневшему от недавнего ливня асфальту. Во дворе многоэтажки никого. Даже бабулек на лавочках и матерей с детьми. Пусто, будто все вымерли. Только далекий шум автомобилей заставлял Юлиану верить, что апокалипсис еще не наступил. Железная дверь подъезда открылась без всяких усилий — домофон в очередной раз сломали какие-то местные вандалы. Что только у этих идиотов в головах? Зачем они совершают такие странные поступки? Сами ведь страдают от собственных рук. В подъезде темно и холодно. Изрисованный граффити лифт не работает. Даже огонек при нажатии кнопки не горит. — Сука! — в сердцах воскликнула Юля, хлопнув ладонью по запертым дверцам. Она ухватилась обеими руками за перила и, перешагивая через ступеньку, побежала вверх по лестнице. Плакать захотелось еще сильнее от возросшего чувства беспомощности. Время уходило как песок сквозь пальцы и Холмогорова это чувствовала очень остро. Как бы хотелось найти пузырек с каким-нибудь фантастическим зельем скорости, выпить его и не чувствовать себя никчемной, медленной, ничего не успевающей. Жизнь человека, к которому девушка так торопилась, висела на волоске, а она из-за сломанного лифта задыхалась между этажами, продолжала бежать, хвататься за перила и сгибаться под резью в ребрах. Нужный этаж. Юля уже не чувствовала ног, руки тряслись, а сердце продолжало делать «солнышко», как подросток на качелях. Хотелось просто упасть перед распахнутой настежь дверью квартиры Сергеевых, лечь и рыдать, звать его к себе, орать во все горло от страха только одно слово: «Помогите!» Оказавшись перед входом в квартиру, Холмогорова облокотилась о стену, волосы потянулись к двум косам, в которые были заплетены ее волосы — натянутые в струны нервы. Ноги забились, колени подгибались под тяжестью собственного тела, но она зашла внутрь. Дома было светло, майское солнце проникало сквозь кружевные занавески и играло своими лучами на ее промокшей кожаной куртке. Густо подведенные черным глаза судорожно выискивали Мишу; уши, скрытые растрепанными волосами, вылезшими из прически, пытались поймать любой звук, но в квартире было подозрительно тихо. — Миша! — выкрикнуть имя парня в такой давящей тишине было психологически сложно и потому звук получился гораздо более тихим, чем предполагалось. — Миша, ты где?! С кухни раздалось какое-то бряканье: будто ложка упала на пол. Внутри у Юлианы все похолодело. — Твою ж… — раздраженное шипение с кухни резало ей слух и обеспокоенная Юлиана бросилась на голос. Она помнила каждую часть интерьера в каждой комнате квартиры Сергеевых. И в кухне тоже. Крохотная комнатушка с большим окном, выходящим на южную сторону, отчего весной и летом здесь было практически невыносимо находиться. Кухонный гарнитур, красные жестяные баночки для круп, жесткий деревянный угловой диван, обитый темно-коричневой тканью, похожей на вельвет, небольшой обеденный стол. Белые занавески волновались под спокойным ветерком, по-хозяйски наполнившим комнату из открытой форточки. Сквозь полупрозрачную ткань можно было рассмотреть однотипные горшки с мелкими цветками фиалки. Картина поистине гармоничная, можно даже сказать, идиллическая. И мрачным пятном на ней растеклось тело Миши, суетливо пытавшегося приготовить себе очередную дозу наркотика. Юлиана подалась вперед, продолжая держаться за дверной косяк. Все слова, которые она хотела сказать покойному парню, застряли где-то в горле, а глаза расширились так, будто бы токсичные пары наркотика дошли до нее. Холмогорова не могла оторвать взгляда от такого живого, уже слегка подзабытого образа Миши. Разница в возрасте у них была небольшая — всего год. В целом, он выглядел на свой возраст, но все же казался немного старше: высокий, худощавый, с карими глазами и темно-русой шапкой мягких волос (она до сих пор помнила, что, несмотря на внешнюю жесткость и растрепанность, они были приятными и пахли дегтярным мылом) стриженными волосами. Черты лица чуть заостренные, но все же не источали ничего хищного. Напротив, они только придавали Мише какой-то детскости и указывали на то, что он еще очень молод. Одет был просто: в белую домашнюю майку, открывавшую его явно натренированные на турниках во дворе руки, и темно-синие спортивные штаны. Ноги — узкие, с длинными пальцами — были босыми и никаких тапочек рядом не наблюдалось. Сергеев готовил дозу быстро: видно, что схема была отлаженная и уже засела где-то на подкорке, как умение ездить на велосипеде. От осознания этого девушке стало дурно — затошнило и захотелось горько плакать. — Оставь это, — сдавленно пролепетала она, подойдя к парню. Но он никак не отреагировал на ее появление. Казалось, что он ее даже не видел, отчего сердце сжалось до совсем микроскопических размеров. — Я же сказала, оставь это! Никакого внимания. Он и впрямь не видел и не слышал свою некогда любимую девушку, а только продолжал завороженно смотреть на горку белого порошка в согнутой ложке. — Совсем мозги прокурил? Юлиана попыталась выхватить ложку из его рук, но ее рука попросту прошла сквозь нее, а парень так и сидел, ничего не подозревая. Кожанка не спасла девушку от неприятного холодка, прошедшегося по коже. Лицо от испуга загорелось так, как всегда бывало при высокой температуре и Юлиана была готова поспорить с кем угодно, что будь в кухне зеркало, она бы увидела в нем свое раскрасневшееся и очень липкое от страха лицо. Всегда идеальный макияж глаз, скорее всего, тоже потек от тех слез бессилия, что она роняла, пока бежала по улице и вверх по лестнице. Холмогорова боялась опоздать, боялась, что допустит своей медлительностью страшное и никогда не сможет простить себя за это. Но теперь выяснилось, что все ее усилия были зря, ведь она для него здесь лишь призрак, которого Миша даже не замечал. В другой же жизни, в реальной, он был призраком для нее, но вот загвоздка — Юлиана-то как раз хотела видеть Мишу рядом с собой, услышать его голос, прикоснуться к нему, а он, судя по всему, нет. Больно. Сердце щемило и морозило, оно переворачивалось в безумном кульбите и заставляло девушку тяжело дышать, проглатывая слезы и пытаясь докричаться до ставшего таким далеким родного человека. — Миша, услышь меня! Пожалуйста! — крикнула она над самым его ухом, но никакой реакции, ожидаемо, не последовало. Юлиана продолжала метаться, как загнанный зверь, по кухне, срывалась на все более громкий и громкий крик. Подавленное чуть ранее желание заорать от боли и страха теперь выходило наружу и подавить его снова она не уже не могла. Да и не хотела. — Это же дрянь, Миша! Она превратит тебя в чудовище! Убери ее, пожалуйста, не трогай! Не надо, не трогай!.. Длинные черные полосы подводки устремились вниз, на черной кожанке следы косметики были гораздо менее различимы, чем, например, на белой кофте или рубашке, особенно, в такой момент. Юля хрипела, пыталась потормошить Мишу за плечо, но и сквозь него проходили ее руки. С каждым выкрикнутым словом она осознавала, что вряд ли сможет достучаться до его сердца, вряд ли сможет остановить неизбежное. Смотреть на то, как убивает себя близкий человек и не иметь возможности исправить его ошибку — это самое ужасное, что когда-либо могло произойти с любым, в том числе, и с Юлей. Она была обречена на заточение в теле призрака, пустого места. Может быть, стоило дождаться, когда он примет, наконец, дозу и начнет видеть то, чего нет в мире адекватности? Может, тогда она станет видимой для него? Может. Но Юля безумно боялась этого мгновения, коода Миша на ее же глазах «закинется» порошком и словит эйфорию — приятное, волшебное чувство, которое больше напоминает яркую бабочку: ее красочные крылья блеснут на солнце и она тут же улетит туда, где очень скоро умрет. Эйфория — это не надолго, а вот отходить от нее будет мучительно больно и время будет тянуться, как карамель. Только та вредная, но хотя бы сладкая. — Миш, не надо. Я прошу тебя, остановись… Сил больше не было. Девушка упала перед ним на колени и, подобно преданной до самой смерти собачке, запрокинула голову наверх, пытаясь разглядеть, что творило наркотическое безумие с таким прекрасным и молодым человеком. Мише было хорошо. Он был на вершине счастья, чувствовал его тепло совсем рядом, в своих ладонях. Оно увеличивалось в геометрической прогрессии, заполоняя каждую клеточку его тела и заставляя полностью отдать бразды правления именно ей — треклятой эйфории. — Я же люблю тебя, Миш… — прошептала Юлиана. Это далось ей так легко, будто бы Сергеев и не умирал вовсе. Будто бы все это время он был рядом с ней, осязаемый, настоящий. Эти слова вросли в язык Холмогоровой и она говорила их спокойно, без «задней» мысли. Парень вдруг встал со стула с громким, режущим слух скрипом. Юлиана вздрогнула и зажмурилась на секунду — не выдержала неприятного звука. Она уперлась руками в холодный пол «хрущевки», покрытый гладким линолеумом и жадно ловила каждое движение Миши, пытаясь совершить невозможное — предугадать действия словившего кайф наркомана. Сергеев улыбался: широко, безмятежно, словно маленький и еще не знающий зла и несправедливости ребенок. Он смотрел куда-то сквозь стену и улыбался, заставляя сердце Юли пропускать удар за ударом. Казалось, что от страха оно скоро совсем перестанет биться и застынет, как та самая муха в янтаре. Вдруг парень согнулся пополам и упал на колени. Не прошло и минуты, как он расслабил все мышцы, перевернулся на спину и раскинул руки в разные стороны, упираясь одной из них в ящички кухонного гарнитура. Карие глаза смотрели теперь в потолок, а дышал он полной грудью — это было видно через тонкую майку. Холмогорова молча смотрела на это, будто завороженная, хотя и знала, что надо вновь попытаться достучаться до его затуманенного разума. Она все больше верила, что то вещество, которым «баловался» Миша, действительно могло распространять какие-то едкие пары, убивающими и ее дух, волю и характер. — Миша… — она медленно подползла к запертому в глухой камере эйфории парню и оперлась на свои ладони, возвышаясь над ним. Сквозь пелену боли и жалости Юлиана всматривалась в совершенно неживое лицо Миши и ждала, когда что-то в нем изменится. Но, увы, он так и лежал, смотря с улыбкой перед собой и, к сожалению, не видя самого главного. — Я. Люблю. Тебя. Эти слова дались Юлиане уже тяжелее — она вдруг осознала происходящее. Поняла, что признавалась в любви трупу. Такому живому, но все же трупу, как ни крути. Миша никогда больше не ответит ей взаимностью, никогда не придет к ней и даже не позвонит. Она никогда не услышит его голоса в ответ, а последнее, что она слышала от него — «Твою ж…» — было произнесено с такой звериной злостью, что от нее кровь стыла в жилах. На самом деле, это был уже не Миша. Но Юлиана так давно не видела его рядом с собой, что не могла перестать говорить эту фразу. Это будто было компенсацией за тот год без него. — Я люблю тебя. Люблю тебя, слышишь? — Юлиана утирала капающие слезы и гладила Мишу по щеке, хотя и видела, что рука ее каждый раз проходила сквозь его болезненно острые скулы. — Солнце… — вдруг просипел Миша, смотря по-прежнему в потолок. Улыбка сползла с его лица и теперь он выглядел совершенно равнодушным. Мертвым. Прямо как в реальном мире. — Что? — Юля часто заморгала, пытаясь сбросить пелену слез с глаз. Услышать еще что-то из его уст было невероятно ценно. — Солнце… — тихо повторил Сергеев. — Солнце встало… После этой странной фразы все вокруг стало еще более нереальным, чем до этого. Светлая комната поплыла перед глазами, а в ушах набатом били последние слова призрака. Миша тоже растворялся прямо в пальцах Холмогоровой, что привело ее в ужас: — Нет! Нет, пожалуйста, не уходи! — нервный шепот то срывался на крик, то вновь затихал. Руки снова забились в приступе тремора, а навязчивая идея — спасти Мишу — с грохотом опустила шлагбаум между адекватностью и безумием. — Не уходи, я же люблю тебя!

***

— Не уходи!.. Юля распахнула глаза и тут же встретилась с сумраком просторного помещения, где и находилась. Форма, в которой она заснула, давила на — что уж греха таить! — потное от теплого одеяла тело; волосы, собранные в хвост, превратились в мочалку, а в голове была вата. Типичная картина для позднего сна. Юлиана протерла рукавом лицо и стянула с волос резинку, пытаясь их прочесать пальцами. Больше всего на свете в тот момент хотелось снять с себя всю одежду, умыться холодной водой и, конечно же, включить мозг. С первым ей подсобил добродушный хозяин дома — на журнальном столике возле дивана лежала сложенная футболка темно-зеленого цвета. Она оказалась старой и растянутой, но и Юлиана, вопреки своему происхождению, не скривилась, а только обрадовалась: если она растянутая, значит, отсутствие штанов или юбки на ней не будет выглядеть критичным. Ванная комната в квартире Пчелкиных находилась практически напротив гостиной. Оказавшись в ней, девушка тут же стянула с себя капроновые колготки и, почувствовав облегчение, сползла вниз по стене, облицованной кремовой плиткой. «Что ж со мной будет, когда я верх с себя сниму?» — рот Холмогоровой расплылся в усмешке, а теплый желтый свет лампочек над зеркалом будто рассеивал ту тяжелую мутную дымку, что стояла в ее голове после сна. Стало чуть легче дышать. Необыкновенная тишина в квартире насторожила Юлиану, но она решительно списала это на то, что проспала до глубокой ночи и отец с сыном, не захотев ее будить, отправились спать молча. Только вот вопрос: что они сказали ее отцу, чтобы он не беспокоился за дочь и позволил остаться на ночь не в любезно снятой для нее квартире рядом с институтом? Форма курсанта Академии МВД вскоре оказалась на полу безобразным комком. Конечно, завтра ее придется тщательно отглаживать, но сейчас хотелось только избавиться от той тяжести, что она несла в себе (во всех смыслах). Футболка приятно скользнула по телу и повисла на худенькой и фигуристой Юле. Рукава доставали ей до локтевого сгиба, а сама она с лихвой прикрывала бедра, хотя, если бы Холмогорова подняла руки, то белье, несомненно, открылось бы во всей красе. Девушка убрала волосы под воротник футболки и открыла кран. Вода хлынула толстым столбом в белоснежную раковину и она сразу же набрала ее себе в руки, чтобы умыться. Мыло было только одно — молочно-белый гладкий кусок, а о всяких гелях и пенках для умывания в этом доме, естественно, только слышали. В зеркальной глади на Юлю смотрела уставшая, с отекшим лицом и темными кругами туши под глазами девушка. Она облизнула бледно-розовые потрескавшиеся губы и вновь заправила передние пряди волос за уши. В голубых глазах Холмогоровой читалась беспомощность: хотелось только лечь обратно на диван и смотреть в окно до самого рассвета. Ведь с рассветом бы пришло и понимание происходящего — полное и безоговорочное. — Доброе утро! Юлиана обернулась и рвано выдохнула. Перед ней сидел Паша. Выглядел он свежим и бодрым, отчего Юлиана почувствовала что-то вроде зависти — ей бы тоже хотелось сейчас быть такой. Холмогорова потянула вниз край футболки и сделала несколько шагов навстречу ему. Пчелкин, в свою очередь, расправил темно-серый махровый плед под собой и чуть отодвинулся, давая Юлиане возможность сесть на более удобное и мягкое место, усыпанное подушками. — Сколько сейчас времени? — спросила она, усаживаясь рядом. — Без десяти одиннадцать, — ответил Павел, посмотрев в мигнувший голубым светом экран смартфона. — Что? Так мало? — девушка нахмурилась, а в душе появилось ощущение, что ее обманывают. Она осмотрелась в поисках собственного телефона и, найдя его прямо перед собой, на столике, проверила время сама. Пашка не обманывал: двадцать два часа и пятьдесят минут. Уже даже пятьдесят одна. — Ты мне уже даже в таких пустяках не веришь? Он задал этот вопрос грустно, с явной безнадежностью в голосе. Понурив голову, Пчелкин казался котенком, которого ни в коем случае не хотелось обижать, а если и обидел, то нужно было срочно попросить прощения и сделать ему что-то приятное. Жгучий стыд взорвался бомбой внутри Юлианы и она, заламывая руки, смотрела на парня виновато и поджимала губы, будто пыталась собраться. — Верю, конечно, — тихо произнесла Юлиана и осторожно положила ему руку на плечо. Внутренний голос подсказывал, что Пашке сейчас нужно было услышать от нее что-то еще, но что — на это он ответа не дал. — Просто… Когда я проснулась, мне показалось, что сейчас глубокая ночь и я решила, что… — Да ладно тебе, я не обижаюсь, — Пчелкин вдруг повернулся к ней лицом и улыбнулся своей фирменной улыбкой: радостной, широкой, вселяющей надежду на светлое будущее. — Это я уж так, смехом сказал, а ты оправдываться начала. — Странное у тебя чувство юмора, Пчелкин. Ты бы сходил к врачу, обследовался, что ли… — К шуткологу? — решил развить тему, пробуя вселить в девушку хоть капельку своего оптимизма, но та оставалась все такой же серьезной. — К психиатру! — воскликнула Юля, демонстративно выдергивая плед из-под парня и пытаясь укрыть им ноги. — Вообще, что за демагогию ты здесь развел? На нормальную тему поговорить не можем? — Дина, если что, до дома добралась. Она звонила мне пару часов назад, — отрапортовал вмиг посерьезневший Паша. — Отлично, только… — Юля опустила взгляд на свои ноги. — Только, может быть, поговорим о чем-то другом? Не на тему нашего дела. Запрос был необычным. Причем, для них обоих. Пчелкин уже привык к тому, что круговорот загадочных событий вокруг подруги детства затянул и его. Все его действия и слова, адресованные ей, вылетали на «автомате» — бездумно и бесчувственно. Все сводилось к привычкам, въевшимся в кожу. И сама Юля жила почти также: круг интересов безбожно сузился; все, о чем она думала — это обстоятельства смерти Миши. Искала, думала, анализировала, совершенно позабыв о себе и тех, кто рядом. Забыла о том, что мир гораздо более многогранный и интересный, чем ей казалось. А теперь вот вспомнила и решила удивить Пашу, а заодно и себя саму. Что ж, получилось, ничего не скажешь. Самое обидное, что они оба сейчас смотрели друг на друга, как два истукана и не понимали, что нужно говорить. Ответа на запрос Холмогоровой не находилось. — Отец дома? — первой нарушила неловкую тишину Юля. Она согнула ноги в коленях и натянула на них многострадальную футболку. Она тихо треснула, но Паша не обратил на это внимание. — Нет, он на работе задерживается. Для него это нормально, ты же знаешь… Он потер переносицу и тяжело вздохнул. Хорошо было бы, если бы Юлиана ничего не поняла: ни его обреченности в голосе, ни спрятанных глаз, в которых вот-вот могли навернуться предательские слезы. Мужчины ведь не плачут. Даже когда больно и обидно от того, что всю жизнь считал себя ненужным самому близкому человеку. Да вообще никому не нужным: ни отцу, ни уж тем более матери, которую Пашка и в глаза не видел никогда, ни внучке профессора астрофизики. — У него опять кто-то появился? — догадалась она. Павел никак не отреагировал на ее слова, а только лишь запустил пятерню в волосы, взлохматив их, будто ему это могло помочь прийти в себя. Юля прикусила язык: ей показалось, что ей все же не стоило говорить это вслух, тем более, что всем, кто близко знал Виктора Павловича, это было и так ясно. Человек он такой: без внимания к своей персоне — особенно женского — жить не мог. Ему жизненно необходимо было чувствовать себя кому-то нужным, даже пусть и для таких низменных целей. В этом они с сыном очень похожи. Для них одиночество хуже самой мучительной смерти. — Да, скорее всего, — вдруг устало сказал Пчелкин. Юлиана обняла себя за колени и положила на них голову. Она никак не могла оторвать взгляд от именно такого Паши: взрослого, серьезного. Его маска весельчака, балагура и дамского угодника ей уже изрядно надоела, тем более, что чувствовала на себе ее действие гораздо чаще всех остальных. А когда он становился таким, как сейчас, то Юлиане больше хотелось проводить время с ним, говорить и вообще видеть его. Она была более предрасположена к серьезности, нежели чем к легкомыслию. А еще к честности и свободе, а не к лицемерию, пусть даже и невинному, не приносящему людям ничего плохого. — Главное только, чтобы он ее сюда не притащил. Конечно, навряд ли, но мало ли… — произнес Пчелкин, повернувшись лицом к подруге. — Не дай Бог, там какая-нибудь «любовь всей жизни» на старости лет нашлась. — Почему ты так говоришь? — нахмурилась Юлиана. — Неужели ты не хочешь своему отцу счастья? Пусть уже он и немолодой, но ведь еще сильный и красивый мужчина. Да и потом, сорок пять лет в наше время — это еще совсем не старость! — Да нет в его окружении нормальных, понимаешь? — в голосе Паши послышались истеричные нотки, хотя внешне он еще оставался спокойным. — Он их цепляет везде, где бывает, а это официантки, секретарши, просто какие-то левые бабы с сайтов знакомств. Короче, никого там адекватного нет, все только поживиться за его счет хотят! — Моя мама тоже была секретаршей. И что, она по-твоему какая-то «не такая»? Теперь был черед Пчелкина прикусывать язык, хоть и не вовремя. Он совсем забыл о том, что Людмила познакомилась с Космосом Юрьевичем как раз в «лихие» девяностые и долгие годы была секретаршей на их «предприятии». — Твоя мама — это совершенно другое… — Следи лучше за языком, Пчелкин. Трогать свою семью я не дам, понял? Он только кивнул в ответ. Юлька всегда была семейным человеком, родителей любила сильно, хоть и трепала им нервы не по-детски. Бывала и грубой, и просто наглухо отмороженной стервой, но Пчелкин был уверен: случись что, она закроет их собой и ни на секунду об этом не пожалеет. Паша даже завидовал Юлиане в этом отношении. Ему не суждено было понять, что значит полная семья, где все на своем месте. У них с отцом все было сложно: ревность, эгоцентризм, присущий им обоим, неготовность выйти за рамки собственного маленького мирка. Пчелкины с недовольством варились в этом котле, но не пытались выбраться из него. Так было привычно, так было спокойно. Юля встала с дивана, продолжая растягивать футболку. Она вышла на кухню и открыла холодильник. Взгляд ее упал на нижнюю полку в двери, где хранились разные бутылки: и сок, и йогурт, и водка. Холмогорова нерешительно провела пальцем по блестящей крышке. Холод дул ей прямо в лицо и хотелось поскорее закрыть холодильник, но комок переживаний, заключенный внутри, хотел исчезнуть, раствориться в алкоголе. Мысли о Мише, появившиеся после сна, давили на нее, а слова, которые она была готова без остановки говорить ему, остались невидимым пеплом на губах. Слизать его? Смыть? Нет, она не станет этого делать, ведь эти слова были адресованы дорогому человеку. Они отправились к нему, на небо. Там, где солнце встает и садится. Холмогорова шмыгнула носом и смахнула слезы, после чего достала из дверцы бутылку и с громким хлопком закрыла холодильник. — Можно? — бесцветно спросила Пашу девушка, ставя бутылку на барную стойку. Это произвело на него впечатление: — Ты чего? — он подпрыгнул с дивана и двинулся к ней. На лице было написано явное беспокойство. — Нафига тебе напиваться? — Ну уж явно не из-за тебя, Пчелкин! — саркастично заявила Юлиана, пытаясь открыть бутылку. — Конечно, не из-за меня. Ты же скорее убьешь, чем нажрешься из-за меня! Крышка поддалась и со звоном отлетела на стол. Юлиана взяла в руку бутылку и огляделась еще раз в поисках какой-нибудь емкости. Пчелкин подошел к кухонному гарнитуру и открыл один из верхних шкафов, где была сушилка для посуды. Он достал два стакана и со стуком поставил перед ней. — Коли пьешь, так пей цивильно, — сказал Паша. Юлиана молча разлила водку по стаканам. Паша взял свой и взглянул на девушку, которая, недолго повертев стакан в руке, вдруг выпила все содержимое залпом. По ней было видно, что долго не пила: закашлялась, согнулась пополам и уперлась руками в столешницу. Пашка метнулся к холодильнику и вынул оттуда пачку сока. Плеснул ярко-желтую жидкость в стакан Юлианы и поднес к ее губам. — Закуски нет, но хоть запей, — заботливо произнес Пчелкин, помогая ей запить сладким алкоголь. Юля жадно глотала сок, а Паша аккуратно гладил ее по голове. — «Отвертка» какая-то получается… — просипела Холмогорова, отставляя стакан. — Только все в ней по раздельности. — Ну да, ну да… — усмехнулся Пчелкин. — Юль, а… — Мне Мишка снился, — оборвала его девушка, понимая, какой вопрос он собирался ей задать. Разогнувшись, Холмогорова плеснула себе еще водки: — Живой такой. Только все равно труп. Пчелкин повторил за ней. Девушка отодвинула пакет с соком и водку подальше и села на барную стойку. Вид у нее был гораздо более помятый, чем в начале. — Он при мне этой дрянью закинулся, — продолжила она, смотря в стакан, где плескалась прозрачная жидкость. — Смотрел прямо мне в глаза, а все равно не видел. Паша смотрел куда-то в сторону. Он внимательно слушал рассказ подруги, а потом лихо запрокинул голову назад и выпил все, что было в стакане. Юля же по-прежнему сидела с каменным лицом и смотрела на дно емкости, а Пчелкин же вдруг сел рядом с ней и положил свою руку на ее. Не отдернула. Вообще никак не реагировала. Только думала о своем сне и переживала его заново. Пусть этого было не видно, но он чувствовал, как она сомкнула челюсти, чтобы не разрыдаться. — Знаешь, какого это? Ты видишь, как дорогой тебе человек собственными руками убивает себя, но спасти не можешь. Ты будто за стеклом стоишь, бьешься в него, а тебя не слышат, — тихо сказала Юля. На водку в стакане она смотрела уже не как на эликсир, способный подарить ей облегчение, а как на что-то очень мерзкое. Девушка набралась смелости и выпила содержимое. В этот раз не кашляла. Взяла вдруг руку Пчелкина, укрытую рукавом свитера, и втянула носом воздух. Пашин свитер пах кофе — оно и неудивительно, ведь Пчелкин иногда давал внутреннему эстету свободу и разгуливал по пафосным и не очень кофейням, принципиально заказывая только самые необычные напитки. Нравилось ему, видите ли, исследовать те или иные сочетания ингредиентов. Пожалуй, в чем они с Юлианой безоговорочно сходились, так это именно в любви к кофе. И к приключениям, конечно же. Пчелкин терпеливо наблюдал за действиями девушки. Юлиана же, оправившись, положила свою ладонь в его и сжала. В голубых глазах Холмогоровой по-прежнему читалась какая-то сосредоточенность. Паша согласно сжал ее ладонь в ответ и посмотрел на нее. Хотелось придвинуться, хотелось обнять. Даже без всякого подтекста, только по-дружески, с искренней заботой и желанием защитить. Да и какой, к черту, подтекст, когда перед ним сидел абсолютно разбитый человек, которого сегодняшние события разбили вновь? — Юль, — наконец позвал ее Пчелкин, невесомо касаясь другой рукой ее плеча и жадно ловя каждую эмоцию девушки, выискивая в них разрешение или запрет. Но ничего из этого не было: Холмогорова просто смотрела на него снизу вверх и ждала, что будет дальше. — Можно же, да?.. Запах алкоголя смешался со сладковатым привкусом кофе, отчего Юлиана слабо улыбнулась. Ей нравился этот аромат: сладкий, манящий и по-странному уютный. Это был именно его, Павла Викторовича Пчелкина запах. — Ну да, а почему нет? — она пожала плечами, двигаясь ближе к нему. Эти объятия были совершенно другими — в них не было чувства собственничества и желания обладать ею. Забота, отсутствие всякой фальши. Она ощущала каждой клеточкой тела, что Паша ценил эти минуты и был благодарен ей. Это ощущение заставляло рот Холмогоровой расплываться в довольной улыбке, которую окропила пара слезинок из ее льдистых глаз. — Ну сейчас-то ты что плачешь? — прошептал он над самым ее ухом, вытирая большим пальцем дорожку слез. — Не знаю… Честно, не знаю, — пробормотала она. — Алкоголь, наверное, так действует на меня. Паша усмехнулся в ответ на ее слова: — Этому столику больше не наливать, значит? — шутливо спросил он. Юля тихо хихикнула, а потом вдруг повернулась лицом к нему. Расстояние между ними было минимальным и они почти что дышали друг другу в рот. Девушка закинула руки на плечи Пчелкина и нежно коснулась своим лбом его. — Паш, поклянись, что будешь рядом до самого конца, — одними губами прошептала Холмогорова, прикрыв глаза. — Я боюсь. Мне страшно от того, что я чуть не связала свою жизнь с конченным наркоманом. Он снится мне, обдолбанный, понимаешь? Юлиана медленно открыла глаза и встретилась с точно такими же глазами Пчелкина. Тот скользнул руками по ее спине, но до низа не дошел. — Клянусь, что никогда не оставлю тебя наедине с твоими кошмарами. Клянусь, что всегда помогу. Клянусь, что ты никогда не разочаруешься во мне, — Пчелкин говорил это самозабвенно, будто бы разум отключился, а голосом завладела его душа. Иначе как могла родиться такая потрясающая клятва, которой она верила безоговорочно и которая действительно вселила надежду на спасение? — И я клянусь… — сказала Холмогорова, утыкаясь носом в плечо Паши. Она не сказала, в чем именно клялась. Впрочем, здесь и так все было ясно. И потому Паша Пчелкин так долго не мог прийти в себя от счастья.