Крест-накрест

Запах спирта, хлорки, жестких больничных простыней. Постоянная беготня медперсонала. Ни в одной больнице мира не могло быть спокойной работы — эти люди спасали жизни, здесь нужно думать и делать все быстро. Иван Белов — практикант с третьего курса — находился здесь уже две недели и каждый божий день пытался влиться в столь энергичный ритм работы. Когда его курсу только объявили о начале практики в хирургии, все возликовали: никто не думал о том, что это сложно и страшно; у всех была только одна мысль: «Буду крутым хирургом в красивом костюмчике!» Некоторые старательно романтизировали выбранную профессию и Ваня, который от природы не был склонен к этому, все же понимал этих людей, поскольку они были единственными, кто осознавал всю тяжесть работы медиком и потому старались скрыть свои страхи и опасения за «розовыми очками». Сам же он отнесся к этой новости спокойно: обрадовался, как и все, но без лишнего восторга. Знал, что это не просто практика, а проверка, где будут отсеиваться слабые и глупые, и Ване нужно проявить себя как можно лучше. Отец мог ему обеспечить хлебное место в абсолютно любой клинике, но Белов считал это деградацией и решил, что будет просить помощи только если ситуация сложится самым худшим образом. Поэтому он не стал сопротивляться решению комиссии, выдававшей направления на практику; покорно отправился в обычное хирургическое отделение обычной городской больницы и также смиренно стал пытаться стать частью рабочей команды врачей, зарекомендовать себя как перспективного хирурга. Ваня был слишком серьезным для своего молодого возраста — идеальное комбо для доктора. В то же время, он мало времени проводил за учебниками, поскольку лучше воспринимал информацию наглядно. В ход шли фильмы, картинки и вершиной его понимания будущей профессии как раз должна была стать практика в больнице. Первую неделю парень активно пытался влезть во все подряд, искал удобного случая, чтобы продемонстрировать опытным медикам свои знания и способности. Один из ведущих специалистов хирургического отделения — Николай Антонович Зайцев — особенно часто подвергался излишнему вниманию со стороны парня. Еще бы: на счету Зайцева огромное количество весьма сложных операций, он не просто закончил Сеченовку, но и являлся доктором наук, писал статьи в разные научные журналы. Многие практиканты, кто попал в это отделение, сразу избрали его своим кумиром и Ваня, естественно, был в их числе. Проблема состояла в том, что Николай Антонович был не то чтобы заносчивым человеком, а ему просто некогда было возиться со студентами да и не хотел он этого особо. По большей части для него юные медики были всего лишь недорослями, которым еще многое предстоит узнать, чтобы быть удостоенными хотя бы его взгляда. — Ну просто Миранда Пристли, только в мире медицины! Ну и в мужском обличии, — сказала Саша, когда узнала о существовании подобного врача в их отделении. Правда, потом она сразу же добавила: — А ты как Андреа: классный, перспективный, настойчивый… Я тебе зуб даю, что потом этот Пристли потребует тебя в свое отделение! С тех пор к Зайцеву и приклеилась кличка «Мистер Пристли». После просмотра самого фильма, Белов решил, что он, как и юная девушка Андреа, сможет добиться признания Николая Антоновича, а потому стал еще более внимательно наблюдать за его работой и проситься в помощники с утроенной силой. — Ну почему вы думаете, что я не справлюсь? Там же торакоцентез нужен, только и всего… — Сначала надо провести обследование! Или ты мне хочешь сказать, что с ходу определил плеврит у этого пациента? Ваня обернулся на худого и сморщенного старика, чья лысина блестела от пота ярче, чем многочисленные мамины бриллианты. Он заходился в кашле настолько надрывно, что Белов по-настоящему чувствовал, как все скудные силы старика уходили только на это. К тому же, мужчина пожаловался и на отсутствие аппетита — хотя, впрочем, сильная худоба при немаленьком росте говорила сама за себя, а поэтому Иван Белов сразу же соединил каждый симптом, словно провод, и лампочка вспыхнула внутри него — экссудативный плеврит. — Да я ж не против обследования, Николай Антонович, только я уверен, что и флюрография, и весь комплекс анализов докажут мою правоту! — Я не понимаю, Белов, ты чего от меня хочешь? — Зайцев скрестил толстые руки на груди и взглянул на практиканта из-под своих очков-прямоугольников так, как смотрел бы психиатр на шизофреника. Ваню одновременно захлестнули страх и обида, но он, стиснув зубы и сжав кулаки, только тряхнул шапкой темных волос и попытался придать себе деловой вид: — Я хочу, чтобы мы пошли и уже начали помогать этому несчастному, — Белов абсолютно серьезно в тот момент боролся со страхом взглянуть хирургу в глаза. Он знал, что его попытки выглядели жалко, но и смотреть в пол тоже было нельзя — очередная попытка взрастить хоть какой-то авторитет в глазах Николая Антоновича закончилась бы, даже не начавшись. — Вместе пошли, понимаете? Я хочу стать таким как вы, высококлассным специа… Договорить ему не дали. У входа загрохотала каталка и замелькало несколько почти одинаковых фигур в объемных ярко-синих куртках и штанах. Николай Антонович, завидев суматоху, подтолкнул надоедливого студента к каталке: — Иди лучше там разберись. Если что, перенаправляй другому врачу. Ваня не успел ничего возразить, как мужчина буквально испарился в потоке белых халатов, снующих в разные стороны. Он поправил волосы и, стараясь скрыть расстройство, пошел в сторону бригады «скорой помощи», куда его и направил Зайцев. Впрочем, когда он увидел, кого привезли, злость на врача тут же пропала. — Перелом пальца, — объяснил Белову один из фельдшеров. — Доставили прямо с тренировки. — Что-то не клеится у тебя в это межсезонье, не правда ли? — грустно проговорил Ваня, смотря на Сашину перевязанную левую руку. Выглядела она не то, что расстроенной, а по-настоящему раздавленной этой травмой. — Давайте-ка на рентген человека: посмотрим, не нужен ли будет остеосинтез, — Ваня тяжело вздохнул и постарался убрать из голоса усталость и личные переживания, вновь становясь серьезным доктором. Филатова не проронила ни слова. Лишь только когда медсестры подхватили у фельдшеров управление каталкой, она обернулась ему вслед уже не с таким равнодушным взглядом. Она открыто просила о помощи, будто бы Ваня был ее единственной соломинкой, при помощи которой она бы не утонула в болоте длительного восстановления после травмы. «Она даже не знает, что такое остеосинтез, но уже надеется, что до этого дело не дойдет», — понял Белов, смотря на постепенно удалявшуюся от него рыжую макушку. Вообще, ему стоило отправиться за ней, но мысли о нелегкой спортивной судьбе девушки будто прижали его ступни к полу, обернутому в светло-серый линолеум с непонятными мелкими крапинками. Совсем скоро этот линолеум будет блестеть почти как лысина старика с плевритом, а он же будет сидеть рядом с Сашей, у которой обязательно будет самый обычный перелом фаланги. И никакой операции не потребуется. Их отношения многие бы осудили, если бы узнали. Впрочем, так оно и случилось, когда об этом прознала Юлиана. Но Ваня вовсе не был кем-то вроде отвратительного Гумберта из «Лолиты», хотя выкрашенная в рыжий голова Саши иной раз сводила его мысли к этому; он любил ее, потому что она была гораздо взрослее, чем казалось всем вокруг. Самая младшая из всех четверых, выстраданный ребенок своих родителей — иной раз абсолютно все ловили себя на том, что относились к ней не так, как полагалось, а ведь по уровню самообладания и миропонимания Саша могла посостязаться со многими взрослыми. Ваня же понял ее, дал возможность развиваться не только как спортсменке или ученице, но и как девушке. Сугубо одностороннее развитие без уяснения устройства человеческой души могло потом сыграть с ней дурную шутку. Разве она заслуживала потом огромных трат на психологов, ощущение себя черствой и холодной тварью, умевшей только флиртовать, а не строить серьезные и здоровые отношения? Ведь Филатова была очень романтичной натурой, открытой чувствам. Белов знал, что он у нее первый во всех смыслах: до него она даже не знала, что значит термин «влюбиться». На вопрос «влюбился ли он сам в нее?», который совесть Ване ставила нередко, он не мог ответить однозначно: он понимал и принимал Сашу, восхищался ее спортивными достижениями да и просто человеческими качествами. Он любил слушать ее, потому что она была молода и видела мир совершенно иначе. В какие-то моменты она представлялась ему пластилиновой фигуркой, которую можно было легко изменить в любой момент, хотя сам же Ваня этих мыслей очень стеснялся и старался избегать, поскольку осознавал, что это отдавало чем-то не совсем нормальным. А был ли он нормальным, раз закрутил роман с малолеткой, которой только через две недели должно было исполниться семнадцать? Опасения Вани не подтвердились: перелом у Саши был самый обычный, для нее — почти что бытовой. Внимательно изучив снимок еще пару раз, парень окончательно убедился в своей правоте. — Поздравляю, недельки три — и ты снова в строю! — обрадованно сообщил Филатовой Ваня, когда они вышли из кабинета рентгенографии. — Целых три недели… — печально пробормотала она, положив волосы, собранные в хвост, на плечо. Белов прикусил язык: давно надо было понять, что для нее любая травма — это серьезно. Для Саши вообще не существовало ничего несерьезного, кроме, пожалуй, Паши Пчелкина. На это «исключение из правил» она поглядывала с подозрением и, что было просто уморительно, не поддерживала его сердечной привязанности к Холмогоровой. — Поматросит и бросит! — фыркала она всякий раз, когда речь заходила об этой безмерно любопытной парочке. — Хорошо, что Юлька не дура и не подпускает его слишком близко. Как бы Ване хотелось, чтобы Саша сейчас привычно осуждала Пчелкина, хоть это и не было приятно для самого Белова; чтобы смотрела на него, как кот из «Шрека» и просила больше, чем одну встречу в месяц. После бронзы на первенстве России Филатова стала еще более суровой, чем прежде. Она все больше молчала в компании, думала о своём и вообще производила впечатление последней буки. Ваня чувствовал себя единственной отрадой в ее жизни и потому собственные мысли касательно «нормальности» их отношений все больше изводили его и он уже не мог бросить ее, потому что боялся, что нанесет тот самый удар, после которого мгновенно проявятся старые, залежалые и почти заросшие травмы — физические и моральные. — Как это вообще случилось? Саша неопределенно пожала плечами и опустила взгляд на палец: — Неожиданно, — сухо ответила она. — Это случилось очень неожиданно. Я даже не сразу все поняла. — Мяч прилетел, да? — это предположение прозвучало столь наивно и просто, что Филатова не удержалась и прыснула со смеху, впрочем, это не продлилось и пяти секунд и она вновь нахмурилась, но Белов все же почувствовал облегчение, потому что после этого Саша уже не казалась бесчувственной статуей, филигранно выточенной из острого булыжника, а все же какое-то тепло шло от нее, просто оно все еще было задавлено обидой на обстоятельства, хоть и уже не так сильно. — А как иначе? — со знанием дела сказала она. — Зря говорят, что волейбол — самый безопасный вид спорта. Я же не в первый раз пальцы ломаю. Помнишь? — Помню, конечно, — ответил ей Белов. — Но, слава Богу, ни разу операция не потребовалась. — Знаешь, а я думала, что именно сейчас я сломаю палец так, что она потребуется. Просто потому, что ты прав: у меня сейчас ничего со спортом не клеится. Они остановились у лифта, который должен был отвезти их на два этажа ниже, к травматологу. Саша отвернулась от Белова и прижала травмированную руку к себе сильнее, будто она могла отвалиться. Этот жест был в понимании парня топорным: она хотела сочувствия. Это внешне Филатова пыталась показаться гордой и независимой, а внутри нее жил маленький ребенок, требовавший себе внимания по любому поводу. Тем более, что сейчас, в такой серьезный для нее момент, поддержка была необходима, как воздух. — Все трудности временные, — Ваня положил свою руку ей на плечо. — Сезон только недавно закончился, палец будет восстанавливаться меньше месяца. Ты успеешь прийти в форму, обязательно… — Пойми, я боюсь разочаровать тренера! — вдруг слезливо заявила Филатова, резко повернувшись к нему лицом. — Мне страшно, что он… Он может списать меня… Списать со счетов и бросить на произвол судьбы. Она даже не могла это выговорить, потому что страх поглотил девушку вмиг. Думать об этом было невозможно, но в то же время не думать было нельзя. Вокруг ходило много людей и, не желая приковывать ненужные взгляды, Белов не мог никак утешить ее. Было стыдно, но он, прежде всего, был на работе. — Тебя никто никогда не спишет, потому что ты — лучший игрок в команде, — прошептал он, наклонившись к ее уху. Ваня пытался вложить в тон все свое умение уговаривать и убеждать, отчего для Саши он прозвучал даже немного гипнотически. Она тряхнула головой, срывая с себя теплую пелену его слов, отчего у Вани внутри что-то совершило кульбит и он, не скрывая, скуксился. — Уже нет, — констатировала она, заходя в приветливо щелкнувший при открытии лифт.

***

Высокие «панельки» навроде тех, что населяли Харьковскую улицу, были идеальным укрытием от ставшего совершенно непонятным мира. Ходить по улицам, ездить в общественном транспорте, общаться с одногруппниками в техникуме после событий прошлого января стало настолько неуютно, неловко, будто бы даже необычно, что Дина, недолго протерпев, уехала в одну из таких грустных серых башен, на той самой улице, где и прошло ее детство. Жизнь Дины с самого начала была предопределена: после трудного, но, несомненно, победоносного окончания местной школы, она должна была идти учиться в техникум или колледж. Основной госэкзамен Давыдова едва не провалила, так как не просто не готовилась к нему на протяжении года, а попросту не собиралась этого делать. Ее учителям еще повезло, что девушка была настолько безразлична к учебе и не стала пытаться «прыгнуть выше головы»; сдала русский язык с математикой — и вперед, можно без песен. Петь Дина совсем не любила, поскольку любой живой звук, хоть отдаленно напоминающий этот род человеческой деятельности, вызывал у Давыдовой раздражение. Сосуществование с матерью-алкоголичкой было наполнено подобной псевдомузыкой. Отец Дины погиб, когда ей было всего четыре года. Мать, когда бывала трезвой, показывала ей его фотографии в альбоме и рассказывала, что он был милиционером: честным, благородным и… убитым при попытке задержания очередного криминального элемента. Дина сразу смекнула, что ее мама пила не потому, что ей нравился вкус вина или ощущения, которые оно дарило, а просто потому, что это был единственный способ справиться с потерей близкого человека. Ей ведь больше не на кого было положиться. Уже чуть подросшая Дина решила, что должна попробовать помочь маме, ведь она уже «взрослая» и приносить проблемы домой не должна. Вместо того, чтобы просить мать о чем-либо, девочка училась справляться сама: попросила соседку по лестничной площадке, которая частенько помогала матери Дины вещами для ребенка, научить ее готовить; убиралась в квартире, сама стирала вещи и, став чуть постарше, научилась платить за жилищно-коммунальные услуги. Давыдова никогда не испытывала ненависти к матери — только жалость. У Светланы были безумно красивые рыжие волосы, на старых фотографиях она выглядела очень ухоженной и красивой. Дине было жаль, что мать не справилась с собой и превращалась из первой красавицы в одутловатую пьяницу, но поделать ничего с этим не могла. Когда пришел момент выбора профессии, Дина взглянула на свой скромный аттестат и решительно направилась в тот же техникум, куда собирался поступать Андрей — парень, с которым последний учебный год ее много что связывало. К тому же, там она нашла для себя специальность по душе — дизайн. Девушка неплохо рисовала, к тому же, для поступления туда требовался внутренний экзамен и на его результаты смотрели больше, чем на пресловутый аттестат. Тогда-то Дину впервые и посетила настоящая удача: преподаватели браковали экзаменационные работы одну за другой, будто бы абитуриенты поступали не в техникум, а в Суриковское училище. Из-за этого бюджетные места оставались незаполненными и шансы Дины на бесплатное обучение только повышались. Ее работа стала одной из нескольких, которая понравилась комиссии и девушка стала студенткой бюджетного отделения. — Вся в отца, — высказалась мать, которая, на удивление, в тот день была трезвой. — Тому тоже сначала везло, а потом — бах! — и нету человека… К подобным проявлениям «радости» за дочь Давыдова давно привыкла, поэтому не обратила внимание. Уже вскоре после поступления Андрей предложил Дине съехаться, зная, что она точно согласится. Ведение хозяйства и работа, чтобы оплачивать квартиру было легче, не пугали Дину, которая уже с четырнадцати лет подрабатывала то тут, то там. В конце концов, ей тоже удалось применить свои профессиональные навыки и девушка стала рисовать на заказ. Андрею же помог его одногруппник Миша и парни устроились в один автосервис. Жизнь налаживалась и Дина, хоть и уставала сильно, но радовалась этому, ведь рядом не было матери, от которой иногда Дина даже не знала, что ожидать. Под Новый год, когда Дина, удивительно даже для самой себя, готовилась и сдавала сессию на достаточно высокие для себя оценки, она впервые почувствовала, что в их с Андреем жизни происходило что-то не то. С виду все было отлично, но женское сердце неустанно твердило Давыдовой, что к Андрею стоило приглядеться. Она как могла гнала от себя эти позывы, поскольку парень исправно работал, учился и в личной жизни у них было все хорошо: Андрей лучился нежностью, которую недолюбленная, голодная до ласки Дина охотно принимала. Дарить ту же нежность в ответ ей было чуть сложнее, хотелось только потреблять, однако совесть и чувства к Андрею заставляли ее также работать в их отношениях и делать что-то приятное ему. Дина нет-нет, да посматривала все же на Андрея каким-то подозрительным взглядом, ища то, о чем ее предупреждали чувства, но долгое время ничего не могла уловить. В конце концов, она решила, что в ней говорила природная мнительность, ведь большую часть жизни она не получала в нужном объеме добра и заботы, поэтому любое из этих чувств со стороны чужих людей могло вызвать у нее неприятные мысли. Даже когда Андрей только начал ухаживать за ней, Дина сначала не отвечала ему взаимностью, выпускала «колючки» и всячески показывала, что не хотела заводить с ним отношений. На ее беду, Андрей оказался слишком проницательным и понял, что ей просто страшно менять надежное одиночество на то, что не обещало хорошего конца, даже если бы у них буйным цветом цвели любовь и взаимопонимание. Впоследствии Дина тысячу раз проклянет себя за то, что поддалась чувствам и впустила Андрея в свою жизнь, ведь в итоге уже спустя месяц после смерти парня девушка оказалась на пороге родной халупы и нос к носу столкнулась с матерью, на которую посмотрела уже несколько другим взглядом. Андрей оказался повязан с очень опасными людьми, которые и заправляли тем автосервисом. Трудно перечислить, сколько на них было грехов, но Дина знала, что противостоять им невозможно. И вовсе не потому, что они такие сильные и способные на все, а потому, что умели работать с такими, как они с Андреем, убеждали в том, что скоро у них будут «золотые горы». И молодые, бедные, но очень амбициозные студентики шли за ними, несмотря на все риски. Андрей обещал жениться на Дине, как только ей исполнится восемнадцать, купить все, на что она только ткнет пальчиком, а она тряслась от страха и не могла заставить Андрея выйти из этой схемы. — Все классно будет, Динка! — заверял ее счастливый Андрей, тряся разноцветными купюрами перед ее лицом. — Какая разница-то, как зарабатывать? Сейчас наваримся, а потом откупимся! — То есть, ты зарабатываешь, чтобы потом откупаться? — вскинула брови вверх Давыдова. — Да нет же, не воспринимай так все буквально, — отмахнулся Пловцов. — Я имею в виду, что потом, если уж что, то нам никто ничего не сделает. Будем богаты и счастливы! В январе оказалось, что они только богаты. Когда Андрея нашли возле подъезда их дома, Дина впервые почувствовала себя настоящей дочерью мента: предусмотрительной и хладнокровной. После краткого допроса, где она отрицала всевозможные криминальные причины смерти парня, она взяла из тайника ту часть денег, что Андрей хранил дома и перепрятала по разным углам. Неизвестно было, возьмутся ли за это дело серьезно или спишут на самоубийство. Надежда, естественно, была на последнее. Следующим шагом Дина сменила личину на замке входной двери и постаралась как можно реже бывать в квартире. Она знала, что сразу после окончания следствия менять место жительства нельзя, нужно будет выждать минимум несколько дней, за которые произойти могло всякое. Девушка тщательно маскировалась, когда ходила по улицам; даже при заказе новой личины и ключа к ней назвала не свое имя и на время встречи надела темные очки и объемную шапку, полностью закрывающую светлые волосы. Когда дело Андрея было закрыто, а самого парня объявили самоубийцей, начались самые страшные три дня в жизни Дины. Уже на следующий день после прекращения следственных мероприятий к ней очень громко и дерзко постучались — оставшиеся два дня Давыдова жила без света и могла позволить себе только фонарик на телефоне. Скромные остатки еды и воды пришлось сильно растянуть; ни чайник, ни телевизор, ни даже слив на унитазе нельзя было использовать. Вонь, давящая на уши тишина, голод и холодящий душу страх — и все ради нескольких пачек денег, каждая из которых была спрятана под совершенно случайным куском ламината. Одна на кухне, другая — в комнате, третья вообще в туалете… В дверь стучали каждый день и в разное время. Дина, спавшая и принимавшая пищу в единственной комнате без окон — санузле — отмечала каждый несостоявшийся к ней визит и пыталась просчитать, когда ей нужно будет, наконец, уехать отсюда. Уехать получилось около пяти утра. У Дины от морозного воздуха закружилась голова и пришлось взять себя в руки, чтобы не упасть в обморок. Дубликат ключей для хозяйки квартиры девушка завезла к ней сама и после направилась на временное пристанище, коих за месяц сменила около десятка. Это были и гостиницы, и съемные квартиры, даже в области некоторое время жила. Для Дины в тот момент самым важным было запутать преследователей. Только спустя месяц с лишним она смогла показаться на пороге материнской квартиры и рассказать ей об убийстве Андрея. У девушки стали заканчиваться деньги и ей пришлось вернуться, чтобы подзаработать. Дина по-прежнему старалась соблюдать меры предосторожности и лишний раз из дома не выходила. В техникуме взяла академический отпуск и туда ее отпустили спокойно, поскольку после смерти любимого человека она выглядела болезненно. Когда у Дины появлялись деньги, она съезжала от матери, когда заканчивались — возвращалась. Полноценно осесть у матери и вернуться на учебу удалось только в последний месяц. Утро встретило Дину небывалой доселе тишиной: мать ушла либо на очередную халтурку, либо к собутыльнику. Оба варианта были хороши для Дины, главное только, чтобы собутыльник по итогу не пришел сюда. Надев очки — из-за долгой работы с компьютером зрение у девушки снизилось и теперь она носила либо линзы, когда вынуждена была куда-то выйти, либо очки, но дома — Давыдова расчесала высветленные подругой из техникума волосы и закрепила ярко-красным пластмассовым крабиком. Надев растянутый голубой свитер в оранжевую полоску и бежевые спортивные штаны, девушка вышла на кухню и открыла холодильник. Ожидаемо: полкуска сыра, салат, помидоры и упаковка майонеза. Майонез Дина ненавидела всей душой, даже от вида упаковки с ним ее тошнило, поэтому, достав сыр, она взяла остатки черного хлеба из кухонного шкафчика и сделала себе быстрый бутерброд. Едва она откусила первый кусок, как в голову тут же ворвался поток эндорфина. Дина запила бутерброд стаканом воды и выглянула на улицу. Там уже кипела жизнь: на детской площадке гуляли мамы с колясками, бабушки уже оккупировали лавочки возле подъезда. Смотреть в окно прежде, чем выйти на улицу, Дина научилась, пока находилась в бегах. Убедившись в безопасности обстановки, она быстро составила список продуктов и, надев куртку и кроссовки, вышла из квартиры. В подъезде не было ни души, поэтому Дина постоянно оглядывалась до того момента, как на ее этаж приехал лифт. Из подъезда девушка вылетела пулей, поскольку на первом этаже не было окон и от того там стояла непроглядная темень. Пусть уж лучше бабки у подъезда сочтут ее придурковатой, чем кто-то подстережет ее с отнюдь не благородными целями. Супермаркет был совсем рядом — нужно было только перейти дорогу. Дождавшись, когда на светофоре покажется шагающий зеленый человечек, Дина вместе с группкой таких же пешеходов ступила на «зебру» и тут же отпрянула: совсем рядом с ней, на огромной скорости и с характерным ревом пролетел синий «Жигуль». Люди, шедшие рядом с ней, закричали, запричитали, но спокойно продолжили свой путь и только Дина не знала, что делать. Негативные мысли тут же оккупировали ее мозг и девушка, отрешившись от всего остального мира, побежала куда глаза глядят. Предчувствие ей говорило, что опасность вновь настигла ее, а синее чудо отечественного автопрома, которое она заметила совсем рядом с собой в тот же момент, когда уже заходила в приветливо открывшиеся двери магазина, только усилило эти подозрения. Дине было все равно на оставшиеся в квартире деньги и вещи: забежав в торговый зал, она судорожно стала искать глазами черный выход. Она пыталась выглядеть совершенно спокойной и не срываться вновь на бег, но это получалось очень плохо: ей казалось, что издалека было всем видно, как она дрожала от страха и старалась найти выход из ситуации, но все вокруг буквально разваливалось и было ощущение, что огромная прохладная клетка, где она оказалась, вот-вот закроется. — Быстро бегаешь, Электроник, — раздался незнакомый мужской голос за ее спиной. Год в бегах прошел впустую. Ее все равно нашли.