***
Второй блондин марикьярской части флота держался на удивление стойко. Находясь на положении юнги, он должен был выполнять все данные ему старшими по званию поручения. Ропота от него не слышал никто, у Ойгена была другая стратегия защиты. Получив новое задание, он засыпал выдавшего поручение уточняющими вопросами в таком количестве, что вспыльчивые марикьяре срывались раньше, чем успевали дать юнге исчерпывающие — на его взгляд — объяснения. — Как я должен понять, что кубрик отдраен “до блеска”? Блестеть должно дерево? Должен ли я натереть его маслом, учитывая, что это небезопасно и любой может поскользнуться на смазанной поверхности? Райнштайнер честно хлопал голубыми глазами и сводил на переносице светлые брови, успевшие выгореть до почти что неразличимого цвета. — Рассортировать брюкву по цвету, размеру или степени повреждения крысами? Третье? Цвет и размер можно не учитывать? Я могу оценить ещё и степень зрелости, если это требуется. — Идите… к Вальдесу за дальнейшими указаниями! — не выдерживал даже кок, один из самых уравновешенных людей на корабле, помимо капитана Диего Салины. К Вальдесу Ойген действительно ходил. Часто и успешно, судя по тому, что Вальдес взял за обыкновение сообщать Альмейде об успехах своего подопечного. И проделывал это в таком тоне, что Рамон хохотал в голос. — Что, Рохерито, нашёл твой нож на северный камушек? Отыскался единственный человек, который способен тебя переупрямить? — Это не человек, — возмущался Ротгер. — Ко мне явился двойник любимого дядюшки Вейзеля в юности. Только он, в отличие от дядюшки, ещё и улыбается! Истинная правда, улыбаться Ойген умел и этим пользовался. От улыбки его невозмутимость словно растворялась, и даже Санчес ухмылялся в ответ. Альмейда наблюдал за происходящим с удовольствием, которое даже не пытался скрывать. — Сердца у тебя нет, Рамон! — возмущался Вальдес. — Ты мне подсунул это торское чудо. — Вот уж нет. Идея оставить Ойгена на “Марикьяре” принадлежала тебе. Я всего лишь её поддержал. — Отомщу, — пообещал Ротгер. — Гнусно и коварно, ты не будешь знать, что тебя настигло. На “Марикьяре” было два развлечения, которые обычно организовывали, с молчаливого одобрения капитана Салины, оба его помощника. Первым был Вальдес, который вызывал на бой на шпагах или саблях любого и обещал в случае даже не победы, просто обозначения укола, напоить счастливчика лучшим кэналлийским из собственных запасов. Кэналлийского на “Марикьяре” и так было в достатке, но личные запасы Вальдеса успели войти в пословицу. Рамон небезосновательно подозревал, что запасы состоят из пары бутылок, к тому же початых, но разоблачить Ротгера пока что никому не удавалось. Пробиться к нему сквозь его смертоносный танец не мог никто. Второе развлечение было делом Альмейды. Рамон раздевался до пояса, становился в центр круга и ждал нападения. По негласному правилу, больше троих за один раз к нему не подступало, но парами нападали практически всегда. Целью было уронить первого помощника на палубу и прижать к ней лопатками. Первое изредка удавалось, со вторым была та же история, что и с поединками Вальдеса. Рамон не слишком хорошо фехтовал, особенно в сравнении с Ротгером, но отпущенную богами силу и ловкость он умел использовать иначе. Моряки крутились волчком, наскакивали на Рамона с разных сторон и со спины, пытаясь сбить с ног, а тот радостно отшвыривал их на руки товарищей. Почти аккуратно. В один из вечеров в разгар веселья в круг вышел Ойген: без мундира и сапог, даже чулки снял. Собравшиеся заулюлюкали: в таком виде северянина им до этого встречать не приходилось, он даже гальюн бегал чистить, застегнувшись на все пуговицы. Компаньонов для нападения у него не нашлось, и Альмейда улыбнулся, поманив юнгу к себе. Ойген пригнулся, скользнул в сторону, в другую, двигаясь медленно, почти по-кошачьи, примериваясь к броску. Команда притихла, замолчал даже Вальдес. Ойген стремительно метнулся вбок и сделал подсечку. Колено Рамона подломилось и он со стуком опустился на палубу, успев, однако, подставить кулак. Ойген повис у него на плечах, ногой пытаясь выбить опорную руку. Рамон зарычал, вывернулся, перенося вес на другую сторону и сбивая Ойгена на палубу, сгрёб его в охапку, крепко прижимая руки к туловищу, поднял над головой, а потом медленно встал, так и держа юношу над собой как трофей. Команда взорвалась криками восторга и свистом, Рамон поднял голову и встретил сияющий искренней радостью и восхищением взгляд Ойгена и такую же искренне радостную улыбку. И улыбнулся в ответ, осторожно опуская Ойгена на палубу. Моряки окружили северянина, хлопая по плечам, по спине, чьи-то ладони задерживались дольше, чем казалось приличным Рамону. Он задумчиво разжал невесть когда успевший сжаться кулак и взял из рук подошедшего Вальдеса кусок ткани, обтереть взмокшую кожу. Вальдес был подозрительно тих и тоже смотрел вслед Ойгену. — Загадочный юноша, — сказал Ротгер. — Одарённый. И искоса посмотрел на Рамона. Тот пожал плечами. День Лунной Найери отмечали в месяц Ласточки, хотя иногда он приходился и на Всадника. В этот день Найери проходила рядом с диском луны, суля морякам удачу. Количество примет и обычаев для Лунной Найери было неисчислимым: шканцы были обвешаны узелками “на попутный ветер”, рубашки залиты вином, которое пили на брудершафт и выплёскивали в подношение морским духам, песни не умолкали всю ночь. Не везло только тем, чья вахта выпадала на самое жаркое время праздника, и сегодня таким невезучим оказался Рамон, которому вновь пришлось приводить в порядок бесконечные списки припасов. Вежливый стук мог означать только Ойгена Райшнтайнера, остальные члены команды себя так не утруждали. — Входите, Эухенио, — сказал Рамон, не поднимая головы от бумаг. На марикьярский лад Ойгена стали звать после того, как тот почти уложил Рамона на лопатки. Как оказалось, именно этого не хватало северянину, чтобы стать своим в команде “Марикьяры”. Ойген протянул ему початую бутылку. В Лунную Найери от угощения не принято отказываться, и Рамон отпил. Он ждал, что Ойген заберёт вино, но вместо этого тот наклонился и прижался губами к его губам, неловко обхватив Рамона руками. От удивления Рамон промедлил пару мгновений, которых Ойгену хватило, чтобы распрямиться и всё-таки забрать бутылку. — Спасибо, — кивнул Ойген. — Что это было? — вытолкнул из себя Рамон, чьё сердце колотилось совершенно неподобающим образом. — Обычай? — со слегка вопросительной интонацией сказал Райнштайнер. — Обнять и поцеловать помощников капитана на удачу. Я сделал что-то неверно? Рамон заставил себя улыбнуться. — Кто рассказал вам об этом забытом обычае?***
Он сжал ворот рубашки Вальдеса, тряхнул так, что у того клацнули зубы, и вжал его в переборку, подняв над полом. — Древний обычай? — прорычал он. Ротгер улыбнулся и похлопал Рамона по плечу. — Только не говори, Рамонито, что тебе не понравилось. Рамон с преувеличенной аккуратностью поставил Ротгера на пол и разжал пальцы, выпуская чужую рубашку. — Сводни работают в борделях, — сказал он. — И получают куда больше моряков, — согласился Ротгер. — Но судя по тебе, я бы сделал отличную карьеру Рамон сжал губы, словно загоревшиеся при одном воспоминании о совершенно невинном поцелуе. Толкнул Ротгера в плечо, развернулся и ушёл. Он даже провёл остаток ночи на палубе вместе со всеми, ища глазами Ойгена и одновременно избегая попасться тому на глаза. Их свело в танце, Ойген крепко сжал его предплечье, обжёг прикосновением, улыбкой и взглядом и двинулся дальше, к следующему танцору. А Рамона перехватил Вальдес, да так, что после круга танца Альмейде пришлось ненадолго схватиться за мачту. И получить от вездесущего Райнштайнера вопрос, к чему эта примета, сколько именно раз надо обнять мачту и должен ли это делать только первый помощник капитана. О любви Ойгена к обычаям и традициям быстро стало известно всем, и эта любовь стала поводом для невинных, а иногда и грубоватых моряцких шуток. Северянин не оставался в долгу, делясь собственными бергерскими приметами. Насыщенный обмен фольклором поутих после того, как однажды Рамону пришлось вытаскивать Райнштайнера из-за борта, куда он прыгнул, чтобы искупаться в лунной дорожке. Примета и вправду была настоящей, но Рамон, накинув на плечи Ойгена одеяло, смерил шутников таким взглядом, что разговоры и смех стихли сами собой, и у всех присутствующих внезапно обнаружились срочные и совершенно неотложные дела. На хексбергские танцы Ойгена, уже дослужившегося до звания теньента, взяли с собой. За пару дней до того его уже начали развлекать рассказами о происходящем на горе, так что к празднику Ойген успел накопить солидный запас знаний о том, как именно себя нужно вести. Но успокоился Рамон только после того, как собственными глазами увидел, что с Райнштайнером поговорил Вальдес. В вопросах общения с “девочками” Ротгер всегда был гораздо серьёзнее, чем во всех прочих. — Вы во всеоружии? — поинтересовался Рамон у Ойгена. — Рэй Вальдес сказал мне, что здесь существует множество правил, но главных два: танцевать и не отказывать, если тебе что-то предлагают. — В целом верно, — кивнул Альмейда. — Третье правило — пить, если наливают. Забирайте вон тот бочонок, если поднимете. Рамон не рассчитывал, что эту ночь на скрытой от посторонних глаз поляне ему доведётся коротать в компании кэцхен, поэтому удивился вдвойне, когда его уединение нарушил Ойген Райнштайнер. Юный бергер Рамону нравился, но в ночных грёзах точно не являлся. — У нас есть обычай, — начал Ойген, и Рамон испытал одновременно досаду и радость, потому что это точно была не горная ведьма, а бергер продожал: — Мужчина, которому требуется совет, обращается к другому уважаемому им старшему мужчине. Рамон внимательно слушал, допивая вино, которое как назло сегодня оставляло его до омерзительного трезвым. — Мне требуется совет в том, как общаться с другим мужчиной. Телесно. Рамон поперхнулся. — С чего вы решили, что я разбираюсь в этом вопросе? Вы не пробовали обращаться с ним к Вальдесу? — Пробовал, — кивнул Ойген, словно ждавший этого вопроса. — Он и отправил меня к вам. Из чего я заключил, что вы должны разбираться. В моём уважении к вам нет никаких сомнений. В этом не было сомнений и у Рамона — и это было единственным, по поводу чего их у него сейчас не было. Ойген тем временем уже успел снять рубашку, светлая кожа в лунном свете делала его похожим на кэцхен. — Погодите. — Если бы Рамон был пьян, то он бы сейчас моментально протрезвел, но он и так был как стёклышко. — Погодите, я же не согласился! — Но вы не отказали, — сообщил Ойген. — В эту ночь ведь не отказывают? — Это другой обычай, — пробормотал Рамон. Ойген аккуратно сложил рубашку, уложил её под куст и взялся за панталоны. Рамон схватил его за руку. — Мои извинения. Мне стоило сначала позаботиться о вашей одежде,— покаянно сказал Райнштайнер. — Хеньо, — в смятении Рамон назвал Ойгена так, как они называли его между собой с Вальдесом, — если я что и знаю о телесном общении между мужчинами, так это то, что за такое извиняться не стоит. Ойген продемонстрировал истинную моряцкую выучку, за какие-то полминуты разоблачившись до исподнего и вытянувшись перед Рамоном только что не во фрунт. На горе было холодно, даже бергер начал дрожать, и Альмейда сдался. — Идите сюда. — Спасибо за ваше… — Хеньо. Некоторые вещи Ойген схватывал на лету, потому что вместо следующей фразы он поцеловал Рамона. И на этот раз Рамон ему ответил. Когда ладонь Ойгена очень уверенно легла ниже пояса Рамона, он засомневался, так ли сильно этому мужчине требуется совет старшего. Когда эта же самая ладонь очень обстоятельно огладила всё, чем Рамона одарила природа, сомнения превратились в уверенность. А когда она принялась двигаться, мысли на этот счёт куда-то делись, и Рамон в меру собственных способностей и опыта начал демонстрировать Ойгену на нём самом, как именно мужчина общается телесно с другим мужчиной, которого он хочет здесь и сейчас. Руки Ойгена повторяли чужие движения и совершали свои собственные настолько умопомрачительно, что Рамон едва успел вывернуться из них, прежде чем результат действий стал виден на одежде. Выражение лица Ойгена было обескураженным. Рамон прикусил губу, но решил, что лучшим объяснением будет действие, и решительно усадил Ойгена к себе на колени. Второй раз объяснение далось проще и ощущалось гораздо сильнее и ярче. Про третий и говорить не приходилось. Под утро Рамон укрыл их обоих собственным плащом, потому что Ойген оказался очень требовательным учеником и сил ни на что другое не оставалось. — Вам стоит знать, — сказал Рамон, глядя в светлеющее небо, — у нас на Марикьяре есть традиция: проводить эту ночь с тем, кто тебе по-настоящему дорог. Ойген шевельнулся и поднял голову. Их взгляды встретились. — Знаю, — сказал он и лукаво улыбнулся. — У нас есть точно такой же обычай.