Понедельник начинается с сюрпризов

Штольман остался на улице ждать Коробейникова. Ему не хотелось находиться с Терентьевым, которого охранял городовой. Через пару минут после того, как он попрощался с Левенталем, к лавке подъехала полицейская пролетка. Антон Андреевич ловко спрыгнул с нее. — Яков Платонович, что происходит? Мы только что встретили подполковника жандармерии, он мимо больницы проходил. Я приказал придержать лошадь, вдруг ему помощь какая нужна, он большой пакет нес. Да и один он был, вдруг заплутал. Затонск — город маленький, но ему-то незнакомый… — Как же, заплутает он, — усмехнулся Штольман. — Не из тех людей подполковник, кто плутает. Скорее, он других запутает… Ну, так что, Антон Андреевич, помогли Вы ему? — Нет, он рукой махнул, мол, проезжайте, ничего не нужно. А почему он без своих унтер-офицеров был? Где они? — Они должны были ехать вместе с Милцем в морг, чтобы забрать тело Измайлова. Он сейчас туда же направился, прямо отсюда, из лавки. — С пакетом-то не особо удобно… Да еще и в морг… — заметил Коробейников — Ну, так он сам решил. — Он сладостей каких в Затонске накупил? Неужели у них в Твери бакалея хуже? — Не накупил. Лавочник ему так отдал. — Из уважения к офицеру жандармерии? — Нет, из-за боязни быть привлеченным им к тому делу, по которому он изволил появиться в Затонске. В пакете — улики. — Какие, если не секрет? — Да какой уж тут секрет, Антон Андреич. Железная банка с печеньем и коробка с зефиром. — Этот прохиндей в них листовки прятал? Или, того хуже, взрывные механизмы? — настороженно посмотрел на начальника сыска его помощник. — Иначе какой интерес может быть к нему у жандармов? — Нет, дело, слава Богу, в другом. Сам он напрямую ни в чем, чем жандармы занимаются, не замешан. Он просто попал в поле их зрения. — Это как? — Терентьев покупателей обжуливал, этикетки переклеивал, выдавал товары за заграничные. — Вот шельма! Но это наше дело, полиции, никак не жандармерии, — резюмировал помощник Штольмана. — Да, если бы не одно обстоятельство. Оказалось, он украл эти этикетки в Твери у тех, кто, похоже, причастен к подпольной деятельности. Вот подполковник Левенталь и допрашивал его в связи с этим. — О, как! Значит, по политическому делу он свидетелем проходит? А по нашему подозреваемым? — Абсолютно точно. Нам будет нужно произвести обыск в лавке, затем провести официальный допрос Терентьева и составить рапорт. А копию направить в Тверь в жандармское управление. — Не беспокойтесь, Яков Платонович, я все, что нужно, сам сделаю. И обыск с городовыми здесь проведу, и допрошу его, и показания запишу, и в камеру жулика определю. Вам ведь Трегубов разрешил после того, как Вы с подполковником жандармерии дела закончите, быть свободным. А я и так несколько дней от службы отлынивал, не по своей воле, конечно, и все же… Штольман предложил свой вариант: — Давайте так, обыск вместе проведем, а потом Вы его допросите в участке. Если поймете, что он пытается скрыть что-то от следствия, намекните, что завтра допрос по-другому проводиться будет. Пусть думает, что жандармом, он же не знает, что тот через пару часов покинет Затонск. Посидит до утра в камере, понервничает, завтра все мельчайшие подробности нам выложит, от радости, что с полицией все еще дело имеет, а не с грозным рычащим подполковником жандармерии. Коробейников уставился на своего начальника: — Рычащим? Как злая собака? Да Вы, должно быть, шутите, Яков Платонович. — Никаких шуток. Рычал как разъяренный лев. Антон Андреевич, Вы пропустили весьма примечательное зрелище. — Как в цирке? — Пожалуй. Только там укрощение льва. А я лицезрел укрощение Львом подозреваемого. — Ух ты! Ну, тогда точно нужно этого Терентьева жандармом припугнуть, если будет ерепениться. Штольман с Коробейниковым прошли в лавку. Городовой стоял прямо перед Терентьевым, который, казалось, даже не шевелился. Начальник сыска зашел за прилавок, снял с полки и протянул Коробейникову железную банку и картонную коробку, такие же, как унес с собой подполковник Левенталь. — Вот, полюбуйтесь, Антон Андреевич! Коробейников внимательно осмотрел товары: — Я тут ошибку во французском заметил. В немецком тоже есть? — Да. Их подполковник Левенталь сразу же увидел. — Scientia potentia est, — привел Антон Андреевич расхожее латинское выражение. — Знание — сила. Не знал бы жандарм иностранных языков, возможно, эти коробки и подозрительными ему не показались… — Поверьте, Антон Андреич, если человек кажется подозрительным подполковнику жандармерии, он найдет причину, почему у него возникло такое впечатление, — ухмыльнулся Яков Платонович. Затем он обратился к лавочнику, по-прежнему стоявшему как столб: — Терентьев, Вам есть, что предъявить до того, как мы начнем обыск? Бакалейщик покачал головой: — Нет. Больше как в том, что я эти чертовы ярлыки налепил, я ни в чем не виновен. Все коробки и банки с липовыми этикетками были сложены городовым на прилавок. Начальнику сыска с помощником пришлось перебрать всю бакалею на полках — ничего, что выглядело бы странно, они не нашли. Затем они перешли в большую комнату, которая служила складом. В стоявших около стены мешках с мукой и другими сыпучими товарами, было только то, что и должно было быть. Нужно было еще проверить коробки, банки, ящики с более мелкими упаковками, занимавшие несколько больших, грубо сколоченных стелажей. Городовой, которого оставили с пролеткой на улице, заглянул в лавку и громко крикнул: — Ваше Высокоблагородие, здесь подполковник с гарнизона! Штольман прервал обыск, поручив Коробейникову продолжить его, и вышел на крыльцо. Рядом с полицейской пролеткой была еще одна. Около нее стоял подполковник Вознесенский. — Господин Штольман, добрый день. Подполковник жандармерии здесь? — Уже нет. — Могу я поговорить с Вами тет-а-тет? — Да, конечно. Они отошли на несколько шагов, чтобы у городового и младшего офицера, привезшего подполковника, не было возможности их услышать. — Я представляю, что, скорее всего, у Вас нет права говорить… о текущих делах… — осторожно начал разговор Вознесенский. — Смотря о чем. — Подполковник жандармерии сначала был с Вами у больницы, а потом здесь, в лавке… Он собирал информацию? — Можно сказать и так, — дал следователь довольно неопределенный ответ. — Ну, значит, он все же по душу Симакова прибыл… — тяжело вздохнул подполковник Вознесенский и вытер лицо платком, хоть на улице и не было жарко. Штольман был ошарашен: — Да с чего Вы это взяли? — Как с чего? Логически поразмыслил… — Я не вижу никакой логики! — немного резко произнес Яков Платонович. Он бы предпочел продолжить обыск, не то что бы он не доверял своему помощнику, но еще одна пара зорких полицейских глаз была бы не лишней. А Вознесенский отвлекал его с какими-то… нелепыми предположениями. — Ну, как же, господин Штольман. Барышня Трегубова заезжала к Розену сказать, что сегодня им лучше не встречаться, поскольку батюшка может быть не в настроении. Приехал жандармский подполковник, она видела его с начальником сыска около лавки Терентьева. Розен поспешил с новостью ко мне. Сказал, что вчера в Затонске был князь Ливен и вызывал полицмейстера на службу, а сегодня появился жандармский штаб-офицер. И со Штольманом они у Третьякова в лавке. Странновато, неожиданно, конечно, сюрприз, можно сказать, что жандарма прислали, но… начальству виднее… — Господин подполковник, какое отношение имеет Терентьев к Симакову? — Яков Платонович все еще не прослеживал связи. — Как какое? Самое что ни на есть прямое. Неужели жандарм даже Вам не доверился? Хотя, может, и не обязан был… — Подполковник! Извольте объяснить все толком! — Я сначала подумал, что, может… ложная тревога насчет Симакова. Мало ли, зачем жандарм может в Затонск прибыть… Но Розен Терентьева упомянул, что видел его в гарнизоне на прошлой неделе, вот я из адъютанта Симакова все и вытряс. Ну, все и сошлось… — Да что сошлось-то? Пасьянс, что ли? — не удержался Яков Платонович от саркастической ремарки. — Нет, пасьянс я не раскладывал, решил сразу к Вам поехать, наверняка узнать… — от волнения Вознесенский даже не понял, что Штольман хотел поддеть его. — Помните, я Вам говорил, что отсутствовал по делам? — Да. — Так вот, в один из дней, когда меня не было в гарнизоне, к подполковнику Власову приехал Терентьев с полюдюжиной коробок конфет. Дочь его, которая внука ему родила, обожает эти конфеты. Вон он и решил ее порадовать. На беду из своего кабинета вышел полковник Симаков, который уже был подшафе, увидел коробки и давай разоряться, что из штаба округа базар сделали, что коробейники всякие шляются как у себя дома. Терентьев обиделся и сказал, что он не коробейник, а бакалейщик. Лучше бы он рта не открывал, поскольку Симаков еще больше разозлился и вытолкнул Терентьева из здания взашей, из дверей его на улицу выпихнул. При этом кричал во все горло, что то подполковники из Петербурга прутся один за другим, черт бы их, сукиных детей, подрал, то торговое жулье. Терентьев упал, похоже, разбил колено, штаны, по крайней мере, в крови были. А когда поднялся, пробурчал, что он этого так не оставит. Никто, конечно, этого серьезно не воспринял. Где полковник, и где лавочник. Адъютант Зуев, когда я его спрашивал, что вытворял Симаков в мое отсутствие, это от меня скрыл, посчитав это… малозначительным происшествием… А тут снова князь Ливен в Затонске появился, а за ним подполковник жандармерии. Вот я и решил, что лавочник на самом деле донос куда настрочил, что полковник Симаков руки распускает и штаб-офицеров из столицы прилюдно оскорбляет. Раньше, может, такую кляузу и выкинули просто, а сейчас на вооружение взяли, чтобы еще одно доказательство относительно… неблагонадежности полковника иметь… Послали сначала жандарма, чтобы разобрался. Он в больнице побывал — не обращался ли Терентьев туда с травмой, а потом к самому лавочнику направился… Я и забеспокоился. Симаков же все еще в бане под арестом… в ожидании приказа… Вот я и ринулся к Вам… — закончил пространное объяснение подполковник Вознесенский. Штольман не видел, хромал ли Терентьев, когда они с Левенталем появились, он стоял за прилавком и мало двигался. Возможно, потому, что колено все еще болело. Из последней части рассказа Вознесенского Яков Платонович понял, какую закономерность тот узрел, когда связал появление подполковника Ливена и жандармского офицера с неприятным случаем, произошедшим с Терентьевым в гарнизоне. В прошлый раз в Затонске был Ливен, а вскоре после него приехал подполковник Дубельт, который собирал сведения о том, что творилось в гарнизоне, в том числе и в городе, а также побывал в полиции. В этот раз, по мнению Вознесенского, по душу Симакова вместо армейского подполковника прибыл жандармский. Терентьев мог написать не только донос на Симакова, но и подать жалобу в полицию. Вот жандарм на пару со следователем и отправились по местам, где могли подтвердить информацию о том, что Терентьев пострадал от действий Симакова, который, будучи пьян, также, не стеснясь окружающих, поносил офицеров из столицы. — Подполковник, Вы зря беспокоитесь, — заверил Штольман подполковника Вознесенского. — Жандармский офицер прибыл в Затонск совершенно по другому делу. Терентьев проходит по их ведомству как свидетель, а по нашему как подозреваемый. И в больнице у подполковника был иной интерес. Так что можете со спокойной душой возвращаться в гарнизон. — Ну, слава тебе Господи, — радостно воскликнул Сергей Арсеньевич и чуть, было, не кинулся обнимать Штольмана. — Господин Штольман, это лучшая новость, которая могла бы быть сегодня! Премного Вам благодарен, что не стали скрывать от меня того, что происходит. — Не стоит благодарности, — Яков Платонович был рад, что разговор закончился, и он мог вернуться к своим обязанностям. Коробейников доложил ему, что на полках также не оказалось товаров, которые можно было бы заподозрить как поддельные. Похоже, Терентьев не лгал, что больше ни с какими товарами не мухлевал. Но Яков Платонович все же решил быстро оглядеть все сам и заметил, что ко дну одного ящика прилипла цветная бумажка. Он попросил городового поднять его и осторожно отклеил ее. Это оказалась рваная этикетка от шоколадных конфет. Терентьев признал, что именно такие он клеил на те коробки конфет, что уже все продал. Пытаясь, как он сказал, присобачить первую, не имея подобного опыта, он намазал слишком много клея и нечаянно порвал ее, ну, и отложил в сторону, чтобы выкинуть. А она, видно, прилипла к ящику. Начальник сыска приказал приобщить этикетку к делу, чтобы потом отправить ее вместе с копией протокола подполковнику Левенталю. И изъять у лавочника еще и конторские книги. Помощник начальника сыскного отделения с городовыми и арестованным Терентьевым уехали. И Яков Платонович подумал, что раз у него внезапно появилось свободное время, он мог зайти в цветочную лавку, она находилась в нескольких минутах хотьбы. В ней он как-то купил для Анны маленькую неказистую пальму. В этот раз он хотел узнать у лавочника, Листьева — как было указано на вывеске, насчет анютиных глазок. Хозяин лавки прохаживался между рядами цветов и растений с гроссбухом в одной руке и карандашом в другой и что-то сверял. Увидев Штольмана, он положил карандаш в книгу, захлопнул ее и прижал к груди. Яков Платонович обратил внимание на его руки — большие, загорелые, привыкшие физическому труду. — Господин Штольман! Какой приятный сюрприз! — улыбка Листьева казалась искренней. — Я ведь, было, хотел Вам записку послать или в участок заглянуть. А Вы сами ко мне изволили пожаловать! Это Нарциссов Вам сообщил, что у меня чудо расчудесное? — Нет. Я зашел к Вам, поскольку был неподалеку по служебным делам. — Вот как? А то уж я, было, подумал, что он решил… вину свою загладить таким образом. Про чудо Вам рассказать. — Вину загладить? Я не припомню, чтобы он в чем-то провинился. Ну, был не слишком учтив. Пожалуй, это все. — Вот! Я как раз об этом. Мы с ним в Сосновске в выходные были, ну, говорили о том, о сем и про покупателей, кто чем интересуется. Он и выдал такое… прям говорить неудобно… — Листьев отвел глаза. — Да уж говорите, раз заикнулись. — Ну, это… не знаю, как и сказать… — Скажите, как есть. — Мол, такие сквалыги попадаются, что за копейку удавиться готовы, а еще и князья столичные с родственниками местными. Ему даже обслуживать их не особо хотелось… — тихо проговорил лавочник. — Сквалыги? — переспросил Штольман и оторопел, поняв, что цветочник Нарциссов так нелестно отозвался о нем с Павлом. — В чем же он увидел скупердяйство? Князь Ливен уж никак не прижимистый человек, скорее, наоборот. Неужели он этому Нарциссову за незабудки не заплатил столько, сколько он просил? Это на Павла Александровича совсем не похоже. — Дело не в оплате, а в цветах. Нарциссов рассчитывал, что солидные господа на корзины потратятся, а один купил незабудки в дешевом горшке, а другой анютины глазки в битом, а еще про семена спрашивал. Куда уж тут быть более… — Листьев чуть замешкался, подбирая менее обидное слово, — экономным… Яков представил, как они с Павлом смотрелись со стороны, два хорошо одетых господина при дорогих тростях, а скряги, один почище другого. На такое мнение хозяина «Эдема» о них стоило рассердиться. Но ему стало смешно, хоть в чем-то он обставил Павла — до семян тот не додумался. — Я смотрю, господин Штольман, Вы с юмором ситуацию воприняли. А вот я со всей серьезностью. Спросил Нарциссова, о ком он так. Он описал обоих господ. Я сразу понял, что это он о Вас и Вашем дядюшке-князе, я про Вас с Его Сиятельством в газете читал… Да и, не буду скрывать, покупатели мои упоминали… Объяснил ему, садовой голове, кто Вы. И что скупердяйством Вы никогда не отличались. Просто, похоже, госпоже Штольман больше по душе простые цветы, вот муж с дядей и решили ее порадовать. Про пальму ему сказал, что Вы ее явно не из-за цены купили, а так как решили, что Вашей женушке ухаживать за ней понравится. Ко мне ж потом госпожа Штольман заходила, расспрашивала, что и как. Нарциссов аж дар речи потерял на время. Он и представить не мог, что господа на самом деле хотели даме своей угодить, оттого простые цветы для нее и выбрали, как второй господин говорил, то бишь, Вы… Нарциссов еще сказал, что Вы заказали ему сальвию отсадить, он сделал уже, надо бы отдать. А как теперь в глаза Вам смотреть, не знает. — Да пусть не смотрит. Лишь бы отдал. Или передал с кем. Может в участке у дежурного оставить… А я к Вам по поводу тех же анютиных глазок. Может, у Вас бОльшее их разнообразие, чем в «Эдеме»? — У меня разнообразия, к сожалению, нет, да и простенькие они совсем. Я специально ими не занимаюсь. Но есть чудо, про которое я Вам говорил. Я сейчас принесу. Пока хозяин отсутствовал, Штольман прошелся по лавке. У Листьева, как и у Нарциссова, было много всего, ближе к входной двери стояло несколько корзин с цветами, подобных той, как Анне как-то принес молодой офицер Шумский, пытавшийся завоевать ее расположение. Подальше были горшки с разными цветами, в том числе и два с анютиными глазками. Но они были примерно такими, как он уже подарил жене, ничего особенного, как и сказал Листьев, так что смысла покупать еще один не было. Яков Платонович отметил, что хоть в лавке и благоухало цветами, сочетание запахов, в отличии от «Эдема», было приятным, а не тяжелым, удушливым и не вызывало головной боли. В прошлый раз, когда он купил пальму, он зашел и почти сразу же вышел. А в этот провел в ней уже несколько минут, но все еще чувствовал себя хорошо. Листьев ушел с гроссбухом, а вернулся с красивым фаянсовым горшком с анютиными глазками и поставил его на прилавок. Яков Платонович, уж насколько не разбирался в цветах, был не просто очарован, а заворожен. Он и не предполагал, что существуют такие необыкновенные, сказочные цветы. В центре цветка была желтая точка, от нее по трем лепесткам расходились мазки, будто выполненные кистью с желтой краской. В них были синие прожилки. За желтыми мазками следовал насыщенно синий цвет, к краям лепестков становившийся все более темным. Лепестки были словно бархатные и выглядели как крылья бабочки. Еще два лепестка были только синих тонов, от этого казалось, что бабочка опустилась на цветок. Такие бабочки были не только с синими, но и с фиолетовыми и бордовыми оттенками. — Откуда это… великопепие? — Яков Платонович наконец нашел подходящее слово для того, на что смотрел, не в силах оторвать взгляда. — Из Сосновска. Тамошний помещик Бороздин занимается селекцией цветов и растений. Это его произведение искусства, — пояснил Штольману лавочник. Яков Платонович признал, что эти анютины глазки на самом деле являлись произведением искусства. И, как он предполагал, были еще и весьма прибыльным делом. — Он этим занимается с целью коммерции? — О, нет, — махнул рукой Листьев. — Чисто для души. Бороздин — человек состоятельный, поместье большое, урожаи отменные. Батюшка его в Германию отправлял агрономической науке учиться. Он все свои знания по земледелию в поместье приложил, с огромнейшим успехом. А в Германии он Розу полюбил, тогда и к садоводству пристрастился. — Розы полюбил? Ну, что ж, цветы красивые, — не зная, что еще сказать, ответил Яков Платонович. Лавочник заливисто рассмеялся и от этого стал больше похож на молодого человека, чем на мужчину средних лет: — Не розы, хотя и их потом тоже. Розочку, немочку он полюбил. У нее отец главным садовником у какого-то графа в замке был. Из дворян они, но небогатых, безземельных, своим трудом на чужой земле жить приучены. Пока Виктор Модестович за Розой ухаживал года два, перенял у ее отца интерес к выведению новых видов цветов. Женился на ней перед тем как на Родину вернуться. Поначалу отец его занятие цветами как баловство, как блажь воспринимал. Да и к невестке настороженно относился, иноземка все ж. Коли хотел на немке жениться, так у нас и своих полно. А потом признал, что жена из нее хорошая — скромная она, хозяйственная, к ним с супругой с пиететом относится, к сыну их с любовью и заботой. А уж когда внука первого подарила, так растаял весь. Говорит, проси, Розочка, что хочешь. А она ему: «Дозвольте Виктору садоводством серьезно заниматься, цветы и растения новые выводить». Ну, отец раз обещал, слово сдержал. Землю сыну специально выделил под его увлечение, теплицы, оранжереи, построили, всяких растений и цветов туда закупили. Первые цветы, им выведенные, Виктор Модестович жене и матушке преподнес, а затем сестрице на свадьбу букет, какого в тех краях никогда не видели. А через пару-тройку лет к нему стали цветоводы ездить, про его новые сорта прослышав, — пересказал Листьев то, что слышал от самого Бороздина. — С тех пор уж лет тридцать прошло. Вот как получилось, благодаря любви к женщине вся его жизнь изменилась. — Да, пожалуй, так можно сказать. Если бы он свою Розу не встретил, так бы обычным провинциальным помещиком и остался. — Вот-вот. Талант селекционера его уважаемым и известным человеком сделал. Он в Императорском обществе садоводов состоит, в нескольких заграничных обществах. На выставках свои цветы представляет, в Париже, в Берлине, к примеру, ну, и в России, конечно, в Петербурге, Москве… Он по большей части розами занимается, но и другими цветами и растениями тоже, теми, которые ему интересны. Сад у Бороздина красоты невиданной, особенно розарий, я ни у кого такого не встречал. Оранжерей с десяток, есть и с заморскими цветами и растениями. Пальма, кстати, от него. Я у него тогда купил всего понемногу, а он две пальмы маленьких мне, можно сказать, подсунул. Мол, ему самому некогда ими заниматься, а кому, может, и пригодятся. Одну почти сразу купили, та попышнее была. А ту, что поневзрачнее, Вы потом приобрели… Штольман не предполагал, что в соседнем уезде жил помещик-селекционер, слава о котором вышла не только за пределы уезда или губернии, но и Империи. Да, богата талантливыми, одаренными людьми русская земля. — Значит, эти анютины глазки — его рук… и таланта дело? — Его, его, — кивнул Листьев. — Он у себя в поместье раза два-три в год устраивает выставки. Обязательно в день ангела жены. По саду в сопровождении садовников или слуг могут все желающие прогуляться. А вот в оранжереи он мало кого пускает. Но мне честь не раз оказывал. На этих выставках можно купить цветы и растения, и по твердой цене, и на аукционе. — На аукционе? Он цветы на аукционе продает? — изумился Яков Платонович. — И что, покупают? — Еще бы! Из соседних уездов приезжают, да что там, даже из Твери и Москвы. Вы не представляете, какие шедевры у него бывают! — Ну, по этому шедевру немного могу. Вы его на аукционе купили? — Нет, Бороздин мне его вне аукциона как старому знакомому продал, мы с ним приятельствуем много лет. Но такие же анютины глазки с аукциона увезли в Москву и еще куда-то. Из Москвы молодой господин купил, который свататься собрался. Радовался от души, что Анна, его дама сердца, теперь ему точно не откажет. — Да, пожалуй, тому, кто с таким подарком придет, когда будет руки просить, вряд ли дадут от ворот поворот. Я бы тоже такие цветы для Анны Викторовны купил. Вы не могли бы с тем помещиком договориться, чтобы он продал Вам для меня? Я заплачу, сколько скажет. — Господин Штольман, я для Вас и привез, точнее для жены Вашей. Хотел, чтобы ее доброе сердце такой необычайной красоте порадовалось… После незатейливых анютиных глазок в битом горшке из «Эдема». — Для Анны Викторовны привезли? — удивленно спросил Штольман. — А как же Вы сами? — У меня тоже есть, в ящике, чтобы на клумбу высадить. Так что Вы меня Дивной Сказки не лишите. Я для дочки приобрел, к именинам ее. — А Нарциссов не купил? — О, нет. Он хоть кроме цветов и растений почти ничем не интересуется, можно сказать, живет ими, не сложилось у него с Бороздиным. Он как-то по поводу аукциона высказался, мол, не стоят те цветы того, какие цены за них заламывают. Да, цены иногда бывают, прямо скажу, недешевые. Но Виктор Модестович не себе в карман прибыль складывает, а на богоугодные дела отдает — на местный сиротский приют, богадельню, больницу, Роза Петровна их попечительница, у нее душа сострадательная, всем помочь хочет. Вот Бороздин и затаил обиду на Нарциссова. Сказал, что кому для сирот, немощных или больных жалко пожертвование сделать, чтобы редкий цветок при этом получить, пусть от него милостей не ждет. Продает с тех пор Нарциссову только то, что и остальным, а редкие сорта по оговоренной цене, как мне, не предлагает. А на аукционе покупать Дивную Сказку Нарциссов бы не стал, слишком дорого. Пока Листьев вел рассказ, у Якова Платоновича оформился вопрос, который он не стал откладывать на потом: — Скажите, а Бороздин только во время выставки разрешает его сад осматривать? — Ну, почему же. Ежели по договоренности, то в любое время можно. В поместье всегда кто-то из Бороздиных есть, если Виктор Модестович в отъезде. Если он в Империи куда едет, так или один, или с кем-то из семьи. А когда в Европу, непременно берет с собой Розу Петровну и двух из трех сыновей, чтобы отца ее навестить, а одного дома оставляет, чтобы присматривал за его чадушками, он так своих любимых представителей флоры называет. Так что, если согласие от Бороздина иметь, можно, когда удобно, приехать. А Вас так его сад заинтересовал? — Признаюсь, даже заинтриговал, — честно сказал Штольман. — Но спросил я вот по какой причине — я хотел бы туда свозить Анну Викторовну. Она недавно была у князя Ливена в усадьбе в Царском Селе, сад дяди ее очень впечатлил. Я подумал, что если ей показать, какие сады бывают и здесь, в провинции. Яков верил, что такая поездка должна была прийтись Анне по душе. Они с Анной мало где бывали вдвоем, вчерашняя прогулка по реке была одним из немногих их совместных развлечений. А теперь предоставилась возможность предпринять небольшое путешествие, пусть и в поместье в одном из соседних уездов. — Обязательно нужно показать! Я сегодня же напишу Виктору Модестовичу. Но уже сейчас могу сказать, что он не откажет тем, за кого я попрошу. — Анна Викторовна может высказать свое мнение о цветах только… с эстетической стороны. С точки зрения селекции ни она, ни я оценить их не сможем… — В последнем нет необходимости. Многие приезжают просто полюбоваться на сад. У Бороздина даже есть гостевой дом, в нем несколько комнат, на случай, если кто-то желает остаться больше, чем на один день. — Да? — идея показалась Якову очень привлекательной. Они с Анной могли бы пробыть в имении Бороздина два дня, если бы Трегубов отпустил его, как сегодня. Ему бы хотелось провести с Анной время в красивом, живописном месте. В конце концов, не только Павлу Ливену совершать с ней прогулки по саду. — А это можно как-то устроить? Чтобы приехать в субботу, а уехать в воскресенье? Только я пока не знаю, на какой неделе. Точно не на этой, возможно, на следующей или через одну. Если, разумеется, служебные дела в планы не вмешаются… — Да, конечно. Даже если случится, что гостевой дом будет занят, Роза Петровна непременно найдет Вам место. Уж начальника сыскного отделения, племянника князя точно на улице не оставит, скорее всего, гостевые апартаменты в доме предложит. — Как-то неудобно сваливаться на голову незнакомым людям, стеснять их. Гостевой дом все же, как я могу представить, с оплатой. Нам бы это больше подошло, — высказал свое мнение Яков Платонович. — Господин Штольман, Бороздины платы как таковой ни с кого за постой не берут. Только пожертвования можно сделать, кому сколько кошелек позволит и сердце подскажет. И если Бороздины Вас в свой дом пригласят, опять же можете свою лепту, например, для приюта или больницы внести. Я несколько раз ночевал в гостевом доме, да и во флигеле — когда приезжал, а дела не удавалось за один день закончить. Всегда в ящичек деньги опускал. — В ящичек? То есть, анонимно? Бороздины не учитывают, кто сколько дает? — Нет, никогда такого не было. Что дали, то и дали. Хотите, можете записку написать, на что именно жертвуете. На это деньги Ваши и пойдут, даже не сомневайтесь. — И многие жертвуют? — поинтересовался Штольман. — Да все. Люди к Бороздиным приличные приезжают, никому совесть не позволит просто так, ничего не дав, уехать. А собирают достаточно. Ни в больнице, ни в богадельне сам не был, а про приют могу сказать, что дети там одеты, обуты, сыты, воспитаны, к труду приучены. Я несколько раз заезжал туда, одежду дочкину отдавал. Она носит все аккуратно, да росла до недавней поры больно быстро, матери приходилось новое шить, а донашивать некому, одна у нас дочь, а мальчишек двое, но те такие сорванцы, что и в сиротский дом после них одежду стыдно было бы отдать… А про стыд… Знаете, господин Штольман, я в приюте с месяц назад был, дочкины туфли принес, которые малы ей стали, и крестьянку там видел с мальчонкой годиков четырех. Она хотела его в приют отдать. Слезами заливалась, мол, девать ей его некуда, без крыши над головой осталась, без работы. Муж помер, как только сын родился, на мельнице жила, имение барин профукал, а новые хозяева ее выставили. А у нее мальчика не взяли, да еще и пристыдили, мол, молодая, здоровая, сможешь работу найти и одного-то ребенка поднять. У них только те дети живут, у которых совсем никого нет. Штольман, хоть и не был слишком впечатлительным, на службе он повидал всякое, почувствовал комок в горле. Он понял, кого видел Листьев в Сосновске. Дуню Коровину с Егоркой. Вряд ли у кого-то в том же городе была точно такая же история, как у нее. Значит, она пыталась-таки избавиться от сына, хорошо хоть не оставила его на пороге сиротского дома. Юрий бы с ног сбился искать Егорушку. — Господин Штольман, Вы так помрачнели. Я сказал что-то не то? — с опаской спросил хозяин лавки. — Нет, просто я знаю этого мальчика. Он сейчас в Затонске. — На улице кто нашел да в полицию привел? — Нет, его брат привез к себе. Брат… по отцу. Юрий Дубровин. Черкасова внук. Листьев задумался, а потом спросил: — А отец их куда смотрел, когда девка сына его в сиротский дом хотела сдать? — Никуда. Он умер, а имение оказалось заложено. Новые хозяева женщину на самом деле с мельницы прогнали. — Но это же не повод пытаться от сына отделаться, — лицо лавочника стало суровым. — Согласен. Тем более, что Юрий всегда был к нему расположен. Никогда бы его на произвол судьбы не бросил. — Вот негодяйка! Носит же таких земля! Понятно, что я этим упоминанием Вам настроение подпортил. Не взыщите, не со злого умысла я. Так, сболтнул… Но опять же, не это, так и не узнал бы, что Дубровин мальчишечку себе взял, а не кинула она его потом где под забором. Вот у молодого человека сердце доброе, не камень, как у его мамаши. Мальчик-то вроде как хороший, ладный, не бедовый. — Хороший, Юрий у меня в участке с ним был и дома у нас, с Анной Викторовной чай пил, — поделился с Листьевым Яков Платонович. — Ну, вот, что я говорил, добрая душа у Вашей жены. И пальму выходила, и с мальчишечкой сердечным теплом поделилась. Как такой даме Чудную Сказку не привезти? — Я бы хотел это чудо сейчас забрать. Чтобы уже сегодня жене сюрприз преподнести. — Я бы тоже такое не откладывал! Я его для Вас в несколько слоев бумаги заверну, а то если ветер подует, потрепать цветы может, да и костюм Ваш светлый они могут запачкать… Вскоре лавочник вручил Штольману большой кулек. Левенталь сегодня получил пакет с уликами, он — с кулек с цветами. Каждому свое. Яков Платонович расплатился с лавочником. Горшок с анютиными глазками стоил как богатая корзина, но он был уверен, что Листьев, если и надбавил к той цене, за которую купил их у Бороздина, то совсем немного. И он нисколько не жалел потраченных денег. Но боялся даже представить, сколько заплатил за Дивную Сказку Москвич на аукционе. Яков надеялся, что его необычный подарок обрадует Анну. Вчера, когда они с Анной, проводив на пристани Павла, вернулись домой, она сделалась печальной. Он спросил ее, грустила ли она из-за отъезда Павла. Он понимал, на это была причина, ведь он приезжал в Затонск по делам и совсем ненадолго. И решил подбодрить ее, напомнив, что Павел обещал выбраться к ним, по крайней мере, на пару дней, когда позволит служба. Анна ответила, что дело было не только в отъезде Павла. Она предполагала, что он далеко не полностью восстановился после того, как почувствовал себя дурно, когда дух Александра II говорил через него во время сеанса, но не хотел признаться в этом. А теперь в Твери ему предстояло много важных дел, связанных с убийством в Затонске, и она беспокоилась, как бы ему снова не стало плохо, например, от переутомления, ведь она подозревала, что при них он храбрился. Яков был согласен с Анной — то состояние, в котором они нашли Павла, сидевшего на земле, прислонившись к стене сарая, не могло бесследно пройти так быстро. Но он не хотел, чтобы Анна слишком волновалась. Не потому, что ревновал Анну к Павлу, и ее беспокойство о нем было ему неприятно. Он не почувствовал укола ревности и в этот раз, когда воспроизвел в голове картину, где Анна помогала обессилевшему, находившемуся на грани обморока Павлу прийти в себя, вытирая его лицо и грудь влажным полотенцем. Он просто не хотел, чтобы Анна чересчур нервничала. Не хотел и потому, что этого не хотел и сам Павел. Яков попытался успокоить ее, сказав, что Павел все же физически очень развитый мужчина, и в связи с его службой ему многократно приходилось справляться с недомоганием, болью и нагрузками и выполнять приказы, несмотря на то, как он себя чувстовал, тем более на войне, поэтому он верил, что Павел сможет успешно преодолеть последствия болезненного спиритического сеанса. На самом же деле он волновался за Павла как и Анна. Чтобы у нее не было возможности подвергнуть его слова сомнению, он решил отвлечь ее важным вопросом. Он поинтересовался, считала ли Анна, что у Павла тоже были какие-то способности к духовидению или, по крайней мере, предрасположенность к ним. Ведь, скорее всего, если бы этого не было, дух Императора не смог бы вещать через него, даже если бы хотел. У Анны на этот счет не было однозначного мнения. Она не исключала того, что Павел мог иметь какие-то задатки, но в то же время дух Императора мог использовать его и потому, что он был просто очень чувствительным человеком, а также знал Александра II лично, и духу было легче решиться говорить через Ливена, чем через нее. Яков Платонович согласился, что прийти к определенному выводу на основании только одного случая не представлялось возможным. Он уже, было, решил, что причин для грусти больше не осталось. Но Анна сама озвучила еще одну. Ей все еще было немного обидно, что Павел забрал дело, ведь ее Штольман сделал так много. Яков Платонович заверил жену, что как раз этот случай не имел повода для переживаний, в сравнении с тем же здоровьем и самочувствием Павла. Подполковник Ливен забрал дело, потому что для этого были серьезные основания. Измайлов занимался преступной деятельностью и в Твери, и в Петербурге, и еще Бог знает где. А дела за пределами затонского уезда были вне компетенции местной полиции, так что дело ушло бы из Затонска в любом случае. И то, что его забрал Павел, даже к лучшему — подполковник Ливен не был к нему предвзят, как это могло бы случиться, если бы за делом сразу был направлен кто-то из той же Твери, ведь провинциальный начальник сыска мог восприниматься полицейским чином из губернского города как малокомпетентный следователь. Последнее нашло подтверждение его словам сегодня, когда из Твери прибыл жандармский подполковник Левенталь. Подполковник, получивший дело Измайлова из рук подполковника Ливена, признался, что задавал ему вопрос о профессионализме уездного следователя. В том, что до Анны дойдут слухи, что его видели с жандармским офицером, он не сомневался. Поэтому стоило самому сказать ей об этом. Но, возможно, не сегодня. Сегодня ему не хотелось больше возвращаться к делу Измайлова. Для этого будет следующий день, когда все равно будет необходимо отправить Левенталю копию допроса Терентьева. А сегодня можно было использовать свободное время для более приятных дел. Он ускорил шаг в предвкушении романтического свидания с Анной, которое хотел начать с вручения необычного презента. Около дома его поджидали. Но отнюдь не жена. А начальник почтового отделения Печкин. — Ваше Высокоблагородие! Вам письмо и бандероль. Как Вы просили, с почтмейстером не отправил, сам решил передать. В управлении Вас не было, сказали, что Вы могли уже до дому добраться. Штольман пристроил саквояж на ручку калитки и неловко взял письмо и довольно увесистый пакет рукой, в которой все еще держал трость. Если бы на них был написан их с Анной домашний адрес, он бы подумал, что это, возможно, очередные гнусные послания от Измайлова, не отправленные вовремя или задержавшиеся в пути. Но на них значилось: «Затонск, полицейский участок, Штольману Я.П.» — Господин Печкин, я просил Вас передавать мне только ту корреспонденцию, что послана на мой домашний адрес. Здесь же указан адрес участка, следовательно, это касается службы. — Так что, мне с ними почтмейстера в участок послать? — уныло спросил Печкин. — Да теперь-то уж зачем. Штольман взглянул на имя отправителя на письме. Им значился некий А.А. Дитерихс. Он же послал ему и бандероль. Этого человека Яков Платонович не знал. Он бы не смог сам положить бандероль и письмо в саквояж, не опустив ценного горшка на землю, и ему пришлось попросить об этом Печкина. Он решил, что прочтет корреспонденцию, по крайней мере, письмо, улучив минутку, когда Анна будет чем-нибудь занята. Но Анны дома не оказалось. Со всеми событиями, у него совсем вылетело из головы, что она собиралась на примерку платья. Он поставил горшок с Дивной Сказкой на стол в гостиной, снял с него оберточную бумагу и улыбнулся, глядя на радующие глаз и сердце фиолетовые, синие и бордовые с желтым бабочки. Еще он представил Анну в новых платье и шляпке. Он желал, чтобы у Анны сегодня была и своя дивная сказка с анютиными глазками у модистки.