Август
***
Холодные, практически неживые руки касаются его плечей. Сгорбленных, изрытых разодранными язвами — они уже давно не болят, когда дрожащие пальцы снова и снова отрывают корочки крови, не ноют от ледяных касаний. Надо бы, кажется вздрогнуть от этого холода, вдохнуть резко через стиснутые зубы, но он только прикрывает глаза, чуть запрокидывая назад шею. Сам не зная, обнимают так возлюбленные или матери… Л. склоняется над ним, аккуратным, но уверенным движением заставляя откинуться назад. И ловит, будто окутывая мягкими рукавами. И что-то внутри замирает от этих объятий. Будто перестает загнанно метаться из угла в угол маленькая, в общем-то, душонка. Кухня, заполненная едкой обжигающей тьмой, ощущается совершенно отрезанной от внешнего мира. От далёкого гула трассы за окном, от шорохов и таких одинаковых голосов Крыс в коридоре. Сюда они не зайдут, нет-нет… Не к чему им видеть эту любовь. Грязную, неправильную априори… Остывший чай на высокой столешнице, горькой, перезаваренной отравой, ждет своего часа, когда аккуратные женские руки наконец вытащат ставший совсем коричневым пакетик, и безликий голос укоризненно заметит, что: «Не стоит пить крепкий чай на ночь. Ты принял лекарства?» А тот, к кому обращена фраза, виновато пожмет плечами, бесцветно улыбаясь и трясущимися пальцами затолкает выжатый комочек обратно в глянцевую упаковку. Теперь он уже не помнит, когда именно Л. появилась. Только она не вошла в его жизнь, не была поймана, встречена. Л. была той данностью, что кажется и должна бы была быть всю жизнь рядом, но… Как правило на этом месте мысли расфокусировались и повисев снова складывали ее образ. Слишком своеобразный и в то же время безликий… Лицо ее смотрело на него всегда с какой-то тоскливой улыбкой. Эта улыбка была во всем, в каждом изгибе линий, каждом движении губ… Но сказать точнее было нельзя. Он не помнил, просто-напросто не знал, какого цвета ее глаза, как смотрит она, когда смеется или наоборот, слушает… Как именно выглядят ее губы. Ведь они такие… Такие… И снова сознание закрашивало портрет. А при взгляде на нее искать все эти черты не хотелось… Она просто есть. И большего было не нужно. Собственное имя перестало иметь значение. Некому было звать. Как робкое «извините», вместо забытого имени-отчества, но не было и его. Крысы за своего не принимали, обращались кривыми, нередко приправленными говорком, оборотами, просьбами, обыкновенным «ты». Еще был Поля. Тот, который был здесь царем и богом, который будто в этом всем и виноват… «Где этот чертов героинщик?» Действительно, где? И в какой момент все так получилось? Поля всегда говорил так, будто он был просто недостоин носить свое имя. И в общем-то был в чем-то прав. В чем-то. Имя. За ненадобностью позабытое, стертое, как и восприятие собственного тела… Яр. Ярик. Кажется, так его называли в свое время. А потом стало некому. Да и не клеилось оно больше к роже в зеркале. И Л., слишком, черт возьми, умная, тоже это понимала. И звала. Как угодно, без имени. Но чай стыл. Почерневшая жижа стала терпкой, и горечь появлялась при одном взгляде на нее. Никто не спешил творить почти ежедневный ритуал обмена заботой. Было хорошо и так. Ледяные пальцы аккуратно перебирали рассыпанные темные пряди, то и дело мягко наматывая, поглаживая спутавшуюся шевелюру. Но при этом не было боли, не хотелось, как бывало от чужих касаний к голове, сжаться, зажмуриваясь, от неосознанного страха. Яр так и лежал в ее объятиях, прикрыв глаза. И приходила на ум, только горькая правда о том, что она — единственный, кто остался рядом. Нельзя было уже представить себя без нее. Без леденящих ознобом, но как никогда мягких объятий, безжизненных поцелуев, советов, уговоров. Без всего того, что больше никто не мог дать. А что, в сущности, было до нее? Психопатичная мать, повернутая на наркоте. Интернат. Эта идиотическая, но дающая свои плоды муштра. Дядя. И снова приевшееся требование про самоконтроль. Клиники, срывы, попытки все прекратить и начать заново, и дядина смерть в итоге. Все что он помнил после — это наркотики и ежедневное желание отключится или наконец сдохнуть во всей этой грязи. Было еще что-то страшное. Что-то, что не знал никто, но о чем все догадывались. Что-то плохое, что он сам совершил и что был не в силах вспомнить. А потом был Поля, само существование которого ощущалось, как хлесткая пощечина. За все. За грехи, за то, что он не мог изменить, за то, что мог, но не стал, за неспособность окончательно взять себя в руки… И снова оглушительный провал, уничтожающий все только-только зародившиеся надежды. Бьющая под дых больница… И Крысятник. С пониманием, что стать частью этой системы не получится, с разговорами ни о чем, только бы не упоминать о действительно важном, только бы не поняли и не узнали. И где-то там появилась Л. То ли еще в больничных коридорах, то ли уже тут, в шумящем разноголосом одиночестве. Появилась, мгновенно сливаясь с ним воедино. И она каждый день тянула его вперед. Нельзя вверх, значит будем ползти дальше, в этой самой грязи! Заставляла ковылять самого. Без ультиматумов, пощечин и оскорблений. И он правда брел сам. Как иносказательно, так и фактически, морщась от боли при каждом шаге. Вниз, в аптеку, и обратно на двадцать первый этаж по лестнице, потому что он может. А еще вперед, по рецептам от лекарств, учебникам, книжкам и бессмысленному, в общем-то, существованию. — Ты молодец, — ее шепот-шелест, укутывает нескладное тело нездоровым, но родным теплом. Как одеяло в колотящий озноб… Нежный поцелуй в макушку. И как-то нечего в ответ сказать. Может быть она и права, а может, это — добрые слова умирающему. Разницы уже нет. Только Яр знает — на этот раз все искренне. — Он не приходил сегодня? — Яр отрицательно мотает головой, не открывая глаз. Л. в курсе. Вообще всего. И того, что было между ними с Полей, как закончилось и почему никто кроме нее знать об этом не должен… — Ты не виноват, — тихое, но бесконечно ласковое, и это почти просьба. Еще одно успокаивающее движение по волосам. — Не уверен, — хрипловатый голос кажется глухим. Еще чуть сильнее откинув голову Яр пытается поймать ее взгляд. Безвыразительный и пустой, такой же, какой видит зеркале… Хотя от ее фразы становится ощутимо легче. Лимит на слова, очевидно превышен и он снова затихает, прислушиваясь к дыханию за спиной. От Полиного равнодушия, — может только внешнего, но это мало что меняет, — больно. Еще больнее от понимания всей ситуации. Но им с Полей не о чем говорить больше. Вернее, нет… Им нельзя. К чему тревожить прошлое и так имеющее полно вещественных доказательств теперь? Поля состоит из запретов: не пей много кофе, прекращай курить, сходи наконец к врачам. Поля плоский и параллельный. И куда лучше других понимает, что это — все. Что не имеют смысла нелепые ограничения, что менять что-либо такими методами слишком поздно. Изначально было поздно, говоря откровенно. Но по-другому он просто не может. И продолжает наступать на больное, лишь бы перед самим собой не выглядеть бездеятельным ублюдком. Яр его за это не винит. Будто он с самого начала знал, что так будет. Вернее… Когда все уже случилось. Глупо винить того, кто по-другому жить просто не умеет. Яр и сам не умел. — Закурить не дашь? — кажется пытаясь разрядить обстановку. Л. треплет его по плечу. — Хотя бы сигарет он тебе купил? Все это — будто спектакль. Она видела, — неоднократно видела, — их разговоры. Сухие и выверенные до черточки. Без намека на близость. Как Поля снова и снова говорил, что стоило бы перестать курить «и так чуть живой». И как всегда все равно приносил две пачки. И это, кажется, снова было жестом того самого Полиного бессилия. Ранее, как бы и незнакомого, того, в котором его методы не работали. И он шел на уступки. Яр молча выуживает из широкого кармана треников помятую упаковку садясь ровнее. Л., одобрительно кивает, склоняется, ловко целуя его в нос, и легко соскользнув с высокого стула подходит к окну. — Составишь мне компанию? — и снова. Он бы и так пошел курить. Но это — предлог, возможно специально для него, чтобы избавить от чувства вины. По губам скользит едва уловимая улыбка и Яр кивает. Той ловкости, которой обладает Л., пусть и облаченная во что-то старомодное, — правда снова не разглядеть, — он мог бы только позавидовать. Единственное, что теперь получается у него также невозмутимо и элегантно — это выуживать трость, откуда-то из окружающего пространства. Босые ноги неуверенно касаются холодного кафеля. Первый шаг, как всегда, напоминает о том, почему именно перемещения настолько короткие и неловкие. Л. мгновенно серьезнеющая шагает навстречу, мягко обвивает под руку, придерживая, притягивает к себе. Но во взгляде промелькивает какое-то материнское тепло. Яр только виновато глаза отводит. Опять же — смысл отрицать? Из открытой форточки приятно сквозит душноватым августовским воздухом. Гул дороги, пусть и бесконечно далекий от квартирки на двадцать первом этаже, врывается в помещение. Взгляд примерзает к пропыленному, синеватому небу, отражающему весь городской свет. Там — свобода, пьянящая своей эфемерностью. Свобода, которой он, скорее всего не добьётся. Яр устраивается поудобнее, как можно сильнее опираясь о подоконник, при этом пытаясь создать, возможно перед самим собой, естественную, даже расслабленную позу. Брови чуть хмурятся, когда он наступает на больную ногу. — А ну-ка… — ладонь опускается на плечо. Мягкая и уверенная одновременно. Яр поворачивает голову, тут же ловя губами поднесенную к его лицу сигарету. Л. удовлетворенно кивает, подпаливая ее. Закуривает сама. — Спасибо, — тонкие губы растягиваются в улыбке. Л. рушила все барьеры, как хирург, распарывающий свежие швы под наркозом. Обнимала, целовала, говорила с ним так — как никому другому было нельзя. Потому что с другими было больно, а с ней — нет. И это не пугало. С самого начала казалось, что так и надо. Она была заботой и опекой — но не изничтожала в нем кипящую в своем бессилии самостоятельность. Она была наблюдателем и верным болельщиком, смотрящим, как он взбирается на клятый двадцать первый этаж, как при разговоре с кем-то безжизненный смягченный тихостью голос, начинает дрожать от резкости, как в глазах появляется огонь, лихорадочный, только пуще разгорающийся от понимания невозможности действовать. Л. была не инвалидным креслом, а костылем, и проще порой было от одного только знания, что костыль этот есть, и пускай, что в другой комнате. Она видела его голым. Во всех смыслах. И не ясно было, что из этого страшнее. Видела каждый шрам, каждый излом нескладного тела. И целовала, не стесняясь ничего в нем. Только один человек делал так, за все годы. И снова это была женщина. Утоптанная в своей значимости грунтом событий, просуществовавшая так недолго для него, и тем не менее положившая начало многому хорошему. Воспоминания всегда зачем-то идут вперед. Не замирают на хорошем — крутят ленту событий дальше. Мертвым ведь писем не пишут? Но мертвые и не должны приходить ночами, под молитвы, укоризненно замечая, что поменялся он только к худшему. Мертвые не должны доводить до исступленных молчаливых истерик. Не должны. Но все это было. И письма, и истерики. И пальцы Л. вытирающие слезы с бледных щек и дрожащих губ после. — Скоро три года, — пепел безжизненно сваливается в пепельницу. Еще затяжка. — Снова? — односложно. За то понятно лишь им двоим. Яр невесело усмехается, было собираясь снова затянуться: — Я умненький — таблетки пью… — внимательно смотря еще с секунду, она кивает. Яр вдруг серьезнеет, тихо добавляя — Он уже давно не… — искренне. А еще искренне то, что вспоминать об этом все так же страшно. И страшно не понимать, и не помнить, почему его убили, а Яра, там же, в тот же миг стоящего рядом — нет. Л. молчит. Не лезет с сочувствиями и вопросами. Даже смотрит мимо. Но оба знают — она бесконечно понимает, а молчит, потому что иначе будет лишь хуже. И Яр бы отдал все ей за это понимание, жаль, отдавать, кажется нечего.***
Колени упираются в щелистый пол, ладони сжаты в кулаки, а губы беззвучно повторяют слова молитвы. Л. уходит так же тихо, как и пришла сегодня. Только целует в лоб, желая хороших снов, оставляя один на один с собой. Вокруг — спящие тела Крыс, которые привыкли и к этому, которых уже не разбудит он, беззвучно плачущий, мечтающий в этот момент лишь быть услышанным, не знающий, как искупить все совершенное. Непомнящий, что совершил. Боящийся сам услышать в ответ знакомый, погасший три года назад голос. Форточка на кухне уже закрыта, чай, так и не дождавшийся своего часа, покрылся ледяной коркой всплывших масел. Ритуал не свершился. Шустрым переступом босых ног к столешнице пробирается Савочка — молоденький и неисправимо конопатый, — оглядываясь по крысиному, как и остальные, живущие тут, изучающе смотрит на чай, и вытащив костлявыми пальцами из розовой картонной банки, стоящей рядом, лимонную мармеладку, сует ее за щеку и исчезает за дверью. Будто и не сидели тут никогда те двое. Трость забыто стоит около батареи. На дне пепельницы ручной работы — одинокий, истлевший до фильтра окурок.