50 оттенков музыки

      Очередной нотный лист превращается в комок испорченной бумаги и летит на пол, где присоединяется к своим предшественникам. Который он уже по счёту? Раньше Эрик мог сутками писать музыку, не прерываясь даже на сон и еду, отдаваясь процессу со всей нерастраченной страстью. В такие периоды жизни он становился настоящим аскетом, забывая про все предписания врачей, про весь свой выверенный годами график, про все возможные риски для своего здоровья. Это могло длиться от силы неделю, но за неё он успевал создать настоящий шедевр, не нуждающийся в правках, готовый труд, после чего возвращался в колею человеческой жизни и мог месяцами не притрагиваться к партитурам. Но моменты отчаянного творчества, ради которых приходилось жертвовать своими отнюдь не бесконечными человеческими ресурсами, были неотъемлемой частью его существования. Они наступали приблизительно пару раз в году, как правило поздней осенью-ранней зимой и в середине апреля. Точной даты не было, но он чувствовал приближение таких периодов, физически ощущал постепенную потерю аппетита, желание запереться ото всех, и играть до боли в кончиках пальцев, он буквально слышал зарождающуюся мелодию в своей голове.       Только музыка могла завладеть его сознанием полностью, ни один из других видов искусства не будоражил его настолько, как она. Он мог подготовить проект здания, но делал это постепенно, работая не более четырёх-пяти часов в день, заставляя заказчиков нервничать, правда делать это можно было исключительно молча. Любая попытка поторопить месье Дестлера была чревата угрозой отказа от проекта. Либо существенным повышением цены за срочность. Он ценил каждый час своей работы, потому что умел считать, во сколько ему обойдётся профессиональное выгорание. Тем более, своему штату врачей он дал чёткие указание контролировать его расписание дня, следить за режимом сна, сбалансированностью питания и регулярностью тренировок. Он не умел сам держать себя под контролем, но умел контролировать других. И поручал им контролировать себя. Во всём, всегда, кроме моментов, когда он полностью отдаётся музыке.       Музыка…ей он умел принадлежать полностью, без полумер и полутонов. Ни еда, ни сон, ни риск жизни не останавливают его. Никому из подчинённых не было позволено отвлекать его, пока он не закончит. Он мог простить, чтобы его прервали во время утех с любовницей, если дело того действительно требует, но за попытку оторвать его от новой оперы мог нанести даже физический вред. Все, кто заключал с ним контракт, знали об этом. Две вещи, требующих полного подчинения: всё, что касается музыки, и всё, что касается его внешности. Разговоры о состоянии его кожи, о процедурах, к которым он прибегает, строго возбранялись. Любая утечка информации в СМИ неизбежно отслеживается.       Но теперь всё пошло не по сценарию. Неделю назад началось томление. Он знал, что скоро начнёт созидать. Чувствовал, что всё начинает раздражать, казаться несущественным. Всё, кроме, пожалуй, одной детали, которую он не принял её во внимание. А зря. Потому что сейчас вместо нот перед глазами стоял хрупкий образ белокурой девушки, которой он, вопреки всем своим правилам, разрешил писать, если это действительно понадобится, на свой личный номер телефона, который знают человек десять. И сейчас, уже три дня отгородившись от всего мира и дав чёткие указания, не отвлекать его даже если начнётся ядерная война, он сидит за органом и вместо того, чтобы извлекать из него новые, неизведанные мотивы, он насилует нотные листы и клавиши, потому что вместо того, чтобы сочинять музыку, он думает о том, как хорошо, что ей хватает такта не отвлекать его!       Эрик мог бы солгать, что приложил все возможные усилия, чтобы избавиться от мыслей о Кристине Дааэ, но это было бы ложью. Потому что ему нравилось думать о Кристине не меньше, чем о музыке. Потому что, почувствовав нестерпимое желание уйти ото всех, спрятаться, схорониться (желание, заложенное травмирующими детскими воспоминаниями), было связано не с очередной дозой божественного озарения, а с обыкновенными, пошлыми, человеческими страстями, которые он так презирал в себе. Он дал себе клятву, что никогда его больное сознание не посмеет проецировать свои жалкие низменные желание на мадемуазель Дааэ. На кого угодно, но не на неё. Ну что ж, это далеко не первая клятва, которую он нарушил.       Он встал из-за органа и подошёл к зеркалу, занавешенному тяжёлой тканью. В этой комнате не было окон, он не хотел, чтобы что-то могло отвлечь его. Что же касается зеркал…он ведь имеет право на один маленький фетиш?       Сдёрнув алую ткань, он всмотрелся в своё лицо, лицо мертвеца, которое удалось оживить и сделать лицом человека, благодаря современной медицине. О, боги, чтобы с ним было, родись он лет сто назад? В цирке бы, наверное, выступал. Тем не менее, особого удовольствия от созерцания его внешности и теперь, спустя множество пластических операций, мало кто испытывал. Худое лицо, пусть и наделённое теперь носом, высокий рост, больше двух метров, худые длинные конечности, на которых теперь наконец-то можно рассмотреть мышцы. Уродом он, конечно, больше не был, но назвать его привлекательным можно с большим трудом. Если смотреть на внешность, конечно. Как показала жизнь, женщины чаще заглядывают в кошелёк. А он у Эрика был весьма внушительным. К тому же, среди гетер, чьими услугами он пользовался, были женщины преимущественно со схожими ему предпочтениями.       К счастью, он мог купить себе любую понравившуюся женщину, из тех, которые продавали себя в той или иной форме. Высший сорт, разумеется. Профессиональная модель или начинающая актриса всё-таки ценились им больше обычной проститутки или девушки из эскорта, хотя и готовы были делать для него примерно то же самое. С более высокой и юридически грамотно прописанной доплатой за молчание. Ни к чему журналистам знать, какие предпочтения у всемирно знаменитого композитора, мецената и филантропа.       Но как можно купить ту, которая на любое подобное предложение… А правда, что она сделает? Расплачется от обиды, как маленький ребёнок и убежит? Залепит ему пощёчину? О, это было бы интересно. О таком он бы и сам её, пожалуй, как-нибудь попросил. Для разнообразия. Или начнёт покорно расстёгивать пуговицы одной из своих пуританский кофточек? Эрик давно заметил, что с ним рассудительная шведка становилась мягкой, как воск, и готова была выполнить любую его просьбу, взять самую высокую или низкую ноту, разучить новую арию за одну ночь, петь её бесконечное количество раз, пока не получится добиться правильного эмоционального окраса. Правда, объяснялось это скорее любовью к музыке, чем желанием угодить своему учителю. Он потому и старался не допускать всех этих мыслей о ней, она была нужна ему живой, счастливой, на лучших сценах мира, а не в виде сломанной куклы. Он никогда не встречал ранее более талантливой певицы, она была достойна покорить этот мир, озарить его своим светом.       — Ты лжец, Эрик. Ты хотел эту девочку, как только увидел её в комнате для прослушиваний, — ну кто ещё обличит его в преступлениях, как ни он сам! — А теперь ты ищешь себе оправдания. Только не ври хотя бы, что это любовь. Мертвецы не умеют любить. А ты — живой мертвец, сколько бы операций не сделал, какие бы гормональные терапии не прошёл и к скольким психотерапевтам бы не обратился. Ты даже себя любить не научился, что ты можешь дать этой девочке?       Другая часть его личности, та, которую он предпочитал прятать под маской каждый раз, когда она проявлялась, решила ответить на это:       — Я смогу подарить ей всё то, чего у неё нет и не было. Я дам ей богатство, уверенность в себе и завтрашнем дне, что следовало бы сделать её отцу, а не Эрику, я раскрою все грани её таланта. Она только этого и ждёт. А чтобы раскрыть свой потенциал, она должна слушаться своего учителя, научиться подчиняться ему, полностью. И тогда…       Его лицо расплывается в улыбке. Жуткой, абсолютно безумной. Он уже всё решил. Паззл в голове сложился. Он подарит Кристине Дааэ то, без чего она не может, то, ради чего она пришла к нему. Он подарит ей Музыку.