Неочевидные сложности семейной жизни

      В отделе что-то оживлённо обсуждали: Леша сперва посерьёзнел, решив, что прислали новое дело, но, прислушавшись, только рукой махнул. Какая уж тут работа, когда коллектив так бодро спорил насчёт графика дежурств на новогодние праздники.       - Леонидов! - Макс возмущённо треснул его по плечу. - Что это?       - Чего?       - График! Что там делает твоя фамилия? Иди быстро к...       Лёша махнул рукой.       - Да пусть остаётся. У меня всё равно планов не было никаких.       - Даже если так! - не успокаивался Макс. - Ты зачем новичков распоясываешь? Мы все честно отсидели тридцать первое в прошлом году, в этом должны быть Игнатьев и Попов!       - У Игнатьева семья, дочь маленькая, - пожал плечами Лёша. - Макс, не будь...       - Максом, - хихикнула подошедшая Лена. - Но, Леонидов, нас же никто не спрашивал, семья у нас там или не семья.       - Кто-то вообще из ЗАГСа на работу поехал, - сказал Макс назидательно.       - Не от большого ума, - Лена легонько толкнула его в плечо.       Лёша улыбнулся то ли ей, то ли Максу, то ли в бесконечное вселенское никуда. Эти двое в своей уютной семейной возне до сих пор были чертовски очаровательными.       - Говорю же - никаких планов. Ну смысл су... вредничать просто ради галочки.       - К нам заходи, - мгновенно предложила Лена. - Мы тоже ничего не планировали особенного, так, посидим вдвоём, пройдёмся по улице после курантов, к моим забежим. Может, на каток потом...       - Ну вот и посидите, и пробежитесь.       - Так давай втроём!       Она улыбнулась - уголками губ и искрящимися глазами - и Лёше как будто воздух из лёгких выбили. "Втроём" звякнуло в голове колокольчиком и всё дозванивало, никак не затихая. От внезапного смущения даже слов сразу найти не получилось - Лёша повернулся к Максу за поддержкой, ожидая, что он умерит пыл Лениного гостеприимства и напомнит, что супругам, не так давно съехавшим из общежития и от родителей особо незачем зазывать на праздник неприкаянного друга, но Макс неожиданно выдал:       - Давай, иди к Иванцову и говори, что он промахнулся. Пусть вписывает Игнатьева. А на Новый Год...       - Что за детский сад, - поморщился Лёша, постаравшись взять себя в руки. Получалось плохо, и слова звучали отрывисто, резко, и, наверное, грубо. - Я же сказал, что всё решил. Что я, график себе составить не могу?       - Можешь, конечно, - растерянно ответила Лена.       - Лёш, ты чего...       - Мне работать надо, - трусливо заявил Лёша в их удивленные лица и быстро пошёл в архив.       - Леонидов! - крикнул Макс вслед.       Лёша очень старался не перейти на бег.       На проходной в архиве на него смотрели так тщательно, словно то, насколько ужасным другом он был, написано прямо в пропуске.        На втором курсе он всё пытался набраться храбрости пригласить Лену Жарову в кино - боялся то ли вообще её отказа, то ли того, что этот отказ она может сформулировать максимально болезненно для самолюбия. Это его увлечение тёмными кудрями и серыми глазами было тайной за семью печатями - настолько тайной, что, когда храбрости Лёша почти набрался, эту самую Лену Жарову на крыльце взял под локоть Макс.       Это было такое идиотское совпадение: Максу строили глазки столько девчонок, а он ухитрился влюбиться - ох, какой и у него это оказался жуткий секрет! - именно в ту, что нравилась Лёше, что даже злиться на него или несправедливость судьбы толком не получалось. Лена вблизи оказалась ещё краше и ещё - самую малость - ядовитей. Сценарий "они оба были влюблены в одну девочку" был избит в школьным курсе литературы и нетрезвых историях родственников, Макс сиял, как начищенный пятак, Лена всегда передавала для Лёши пирожки (бабушкины, разводила она руками), очаровательно закатывала глаза для порядка и изредка грозилась "уйду к Леонидову, у него вот с головой всё в порядке!" Лёша привык и к пирожкам, и к Максовым отлучкам из общежития, и иногда танцевать с Леной на праздниках, невинно и весело. Потом привык, что будет свидетелем, привык, что Лена - Максимова, и радоваться чужому счастью до теплоты в груди тоже, кажется, привык.       Об этом школьный курс литературы стыдливо умалчивал, но Лёша, сперва увязая в ярких Лениных глазах, а после - в самокопании, смог себе на вопрос "желаю ли я им расстаться?" честно ответить "нет", и на этом посчитал разговор с совестью законченным.       К своей странной радости за этих двоих он тоже привык, но однажды и она стала слишком уж странной. Лёша себя старательно убеждал, что новые грани ему открыл портвейн, которого в чужой квартире и в самом Леонидове в тот вечер было предостаточно, но портвейн выветрился, а новые горизонты вместе с Лёшей так и остались.       И вечер-то был совершенно обычный, размеренный, линейный. Только что в четыре голоса они орали “Демобилизацию” в честь чьего-то товарища, потом курили на балконе - курили, собственно, Ваня и Паша, Макс поддерживал беседу, Лёша вытягивался вдоль бетонной стены и проветривал голову. Пашка выдал какую-то шедевральную шутку (вспомнить её у Лёши так и не получилось), и Ваня отчаянно ржал, давясь дымом, а Макс ржал в Лёшино плечо. Он так и задержался, прислонившись лбом, размеренно дыша куда-то в ключицу, и вот здесь что-то случилось, нарушив линейность вечера и, кажется, его жизни. Лёша моргнул, а когда снова открыл глаза, из предыдущего момента его уже выбросило на пол комнаты. С пустым бокалом и пустой головой он опирался спиной в спину Макса, и было непонятно, кто кого сейчас поддерживает, зато понятно, что Макс сейчас поёт.       Лёшу потянуло течением жизни и покачивало на мягких волнах через, кажется, всё, что они к тому времени в этой жизни прошли.       - Любой ценой — и жизнью бы рискнули, Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить Волшебную невидимую нить, Которую меж ними протянули…       Сперва он думал о том, что Макс, конечно, создан, чтобы петь Высоцкого, потом - что Максом можно только восхищаться, и восхищался, и волны становились коварнее, пытались накрыть Лёшу с головой, утащить вниз, оставить в этом безумном море. Это было таким чудовищным пьяным бредом и так не вязалось вообще ни с чем, что Лёша стыдился, даже не сформулировав толком, чего именно ему нужно стыдиться.       Макс допел и завозился, кто-то захлопал; Лёша удивительно твёрдо встал, отчаянно цепляясь за стакан в руке, но Макс, передавший гитару, перехватил его подмышкой, надавил рукой на лопатку.       - Порядок? - спросил он, улыбаясь - вот перед этой улыбкой, наверное, никто не мог устоять. - Ещё или хватит?       Лёша хотел сказать "ещё", потому что отчаянно хотел ещё - ещё песен, ещё хриплого голоса под самым ухом, ещё совместной беготни за вором-рецидивистом. Ещё разговоров за последней сигаретой и хохота над старой заначкой Максового отца в учебнике по физике.       Лёша хотел какого-то странного, жуткого, полумистического "ещё", и лёгкое головокружение никак не удавалось заземлить - а потом Макс, решив, что он слишком провалился в свои мысли, чуть встряхнул, удержал, заставил смотреть на себя и приблизился к уху.       - Лёш.       Волны ударили его в виски и сомкнулись над головой.        Лёше потребовалось всего одно мгновение, чтобы утонуть.       - Мне хватит, - проговорил он с трудом, и это было откровенной ложью - с Лёшей в этой жизни случился откровенный перебор.       Макс понятливо оттеснил его в кухню, к свободному стулу, открытой форточке, стакану воды - и, после очередного кивка "в порядке" растворился в многолюдной квартире.       Головокружение сменилось ядом в крови, водой в лёгких - Лёша пообещал себе, что проспится, и всё станет хорошо.       Он не проспался ни в эту ночь, ни в следующую - безумие жрало и истощало его, словно шизофренического Раскольникова.        Только, в отличие от Раскольникова, Лёше удалось избежать и убийств, и покаяний. С безумием пришлось смириться и научиться жить - безумие не было довольно, но, попав в человека, привыкшего к дисциплине, в конечном итоге подчинилось.       Лёша снова поговорил с собой и совестью, зашёл издалека, спросил "я счастлив за них?" и честно ответил себе "да". Совесть посчитала это достаточным, чтобы успокоиться.        А вот для того, чтобы встречать Новый год со своими счастливо женатыми друг на друге друзьями - явно, явно недостаточным.