VIII.
— Что скажешь? — Наконец-то добрались. — Флоренс бахнула спортивную сумку об пол пустых апартаментов. Эхо разлетелось сухим искусственным шлепком. — А то в их особнячке шикарность зашкаливает. Я не про дом, — почти сорвалось у Фредди. Но это прозвучало и без слов. Он отошел и поискал на синей от ночи стене выключатель. Нашел. Стало желто. Белая штукатурка, целых два матраса на полу. Арочка над столом крошечной кухни. Стандартно, но, как по Фредди, так уютно. Здесь прибирались, но какое-то время назад. Что-то Фло тише, чем обычно. — Он тебе понравился. — Ни. Хрена. Подобного. — Понравился. Он затылком почуял, как она покачала головой и с каким лицом ушла на крыльцо курить. Ни криков, ни аргументов. Ни предметов быта в воздухе. Ни даже вполне уместного упрека «это тебе…». Нет, с чувствами, какими бы они ни были, она смирилась и без него. И чем-то расстроена. А если расстроена юристка Комиссии, значит,XIX.
— Что, бл… Кружево лиан. Лес. Пустота на сотни метров вниз. Алан сразу сел на кровати, мобильник впился в бедро — провалялся под ним всю ночь. Он же дома. Он вернулся. Он… Приехал ночью — вместе с комиссией по делам детей — Ульрих сказал, что будет здесь — он все еще здесь — с Аланом дома чужой человек. Он был здесь, пока Алан спал. Даже, если звуков не слышно напрямую, всегда понятно, когда в доме кто-то шароёбится. Он может и не шуметь. Просто возиться втихую в одной из комнат. Комета вскочил с кровати, мышцы уныло потянуло, а на глаза надавило серой темнотой, будто он старый дед и всю ночь разгружал вагоны. (Ему что, только что и отдышаться понадобилось?) Пилюли остались невыпитыми со вчера. Пожалуй, они могут подождать. Лучше сперва найти упаковки. Тихо, как вор в собственном доме, он вышел на лестницу. Как если бы нужно было разрешение, чтобы спуститься. (Услышат шаги, заметят, начнутся окрики, почему он так поздно встает — или злобные молчаливые взгляды, откуда ему нахрен знать, какое у этого соцработника будет настроение?) Не спускаться вообще? Но в ванную хотелось уже сейчас, а его зубная щетка была именно в ванной на первом этаже. Ждать, пока придут за ним? (Может, и завтрак в постель принесут?) Было в этом что-то… Беспомощное и дурацкое. Он прокрался по коридору и… По всей двери ванной комнаты сверху донизу висел синий лодочный брезент. (У них что, есть лодка? Он уже не удивится.) У самого пола был заметен протертый до дыры край. Теперь это, по крайней мере, дверь. Она разделяет ванную и остальной мир. Даже, если приложиться лицом к самой стене и заглянуть сбоку — примотано изолентой надежно. Никаких прорех. Абсолютно бесшумно — уж что-то, а этому он научился — Алан проник в ванную и прикрыл дверь, непривычно темную, и тихо заперся. Брезент не пропускал дневной свет и стоял мрачным прямоугольником, но он вдруг ощутил, что тот заслонил его, словно броня. Алан сел на край ванны, медленно стащил с себя футболку (наконец никто не видит и ничего не подумает, никто не ворвется) и потянулся. Санни… С ним все должно было быть в порядке. Маленькая наивная звездочка с большими наивными глазами. Дирка очень хочется обнять, но Дирк подождет. Для начала нужно навестить этого сияющего засранца. Мысль о Санни, только проскочив и от низа живота подло скользнув еще ниже, взяла между ног мгновенно. Ни мышцы, ноющие, словно побитые, ни легкие, которые будто обмотали тугой резиной, и дышать их нужно было уговаривать, больше не существовали. Существовало только то, что в паху, и этому стало хорошо. (Нет, так идти не вариант. Придется потратить здесь немного времени.) Ульрих действительно был на кухне, не слишком скрываясь и временами уютно гремя посудой. Но к тому моменту, как Алан, стараясь идти прямо, тихонько ввалился туда, в его голове не осталось к соцработнику никаких вопросов: сколько ты здесь уже торчишь, сколько времени еще проведешь, что еще у тебя есть право делать в моем доме. Телу было жарковато, но легко, всё вокруг было замечательно, в конце концов, он же вернулся домой, и здесь даже приготовили какую-то еду, судя по запаху, но есть не хотелось. Очень хотелось пить. — О, ты пришел. Доброе утро. Опять это чувство, будто в гостях он, а не Ульрих. Тот, при костюме и в мамином фартуке, складывал посуду в посудомойку. Обычно его заставляло вспыхивать, когда кто-то слишком наглел, но на сей раз он почувствовал некую снисходительность: это он тут в своем доме. Как-никак. Алан взял стакан, набрал воды под краном (ему элегантно и не глядя уступили место) и с наслаждением впился в стеклянный край с прохладной водой. Чуть не опрокинув все на себя. Мышцы начинали тяжелеть. Особенно, в той руке, которой он держал стакан. Полнокровная радость, в которой он пришел, выветривалась. Запах еды, а именно мяса, начал как-то больше обращать на себя внимание. Алана, развалившегося, как у барной стойки, так же спокойно и задумчиво спросили (и он вспомнил, что Уль говорил таким голосом всегда): — Ты выспался? Все в порядке? — У-угу… Теперь он что-то доставал из духовки. И Алан понял, что в костюме он явно не для него, раньше ходил в толстовке и не заморачивался. Значит, весь день он с ним провести не собирался. — Я не успел спросить тебя о предпочтениях. Поэтому приготовил мясо так, как оно хорошо усваивается любыми больными. Говоря, он отошел к обеденному столу, принеся туда на противне что-то вроде… Небольшого пирога? Прямоугольник, как пудинг или какая-то каша, со всех сторон одинакового кремового цвета и ничем не выдававшего свой состав. — Я это есть не буду. Я вообще-то не завтракаю. Ульрих не ответил, молча помыл авокадо и стал нарезать. Но этой хрени хотелось. И все сильнее. В унылом запахе, который сначала показался ему вареным, чувствовалось все больше тонких нот — чуть пряного, немного даже опаленного огнем, мясной сок… — Сядь. — Он не отрывался от невкусного фрукта. Не поднимал глаз на Алана. — Ты голодный, на восстановлении, и только первые сутки на ногах. Ты нуждаешься в пище. («Ты нуждаешься в пище»? Кто, бля, вообще так разговаривает?) Каждый раз, когда комета хотел начать спорить, тот отвечал так спокойно, что это передавалось. Нет, накрывало. Что бы ни творилось вокруг, голос и отрешенная сосредоточенность Ульриха давили на суету сверху. (Надо сесть, пока этот хрен не дорезал, не вернулся и не начал контролировать. Смотреть. Так и быть. Уговорил.) — Ладно. Может, возьму немного. (Пилился лопаткой пирог легко. Словно чизкейк.) — Уведомляю тебя, что в течение как минимум двух недель я буду присматривать за тобой. Официально буду твоим временным опекуном. — Он вернулся с тарелкой веселенько-зеленых ломтиков, — Отвечая за твою безопасность и здоровье. Ты должен слушать то, что я тебе говорю сделать, и выполнять это. (Ну, да. Естественно, должен. Черт. Вкусно. Как можно из мяса сделать что-то типа зефира? Оно перемолото и взбито? Это он сделал? Один? На их кухне?) — Готовка пищи, уборка помещений, гигиена, в том числе личная, и любые медицинские проблемы — говори мне обо всем, что тебе требуется и с чем возникнут трудности. Говори о любых твоих проблемах. Алан демонстративно приподнял губу от отвращения, глядя на авокадо, и работник, протянув ему сперва ломтик на вилке, перетащил себе на тарелку почти все. — Я обязан обеспечивать твое благополучие. Но, поскольку ты выписан из больницы, в удовлетворительном общем состоянии, не ограничен по здоровью, в здравом уме и достиг пятнадцати лет, то я необязательно должен присутствовать рядом неотлучно. И все? Так просто? Все утро он ждал, когда тот отвернется или отлучится хотя бы ненадолго и перестанет маячить, а теперь… (Чувство, будто тебя киданули первым. Пф, ну и пожалуйста. Вали.) Алан всмотрелся опекуну в лицо. Тот сидел напротив и занят был едой. Но все-таки заметил, что комета замер, и посмотрел в ответ. Алан почувствовал себя не ребенком, которому помогает комиссия по делам детей, а старым другом Ульриха, который натворил дел, и теперь его стараются, ненавязчиво, оградить от того, чтобы натворить их еще больше. Уважение. На него смотрели с уважением. (Зря.) — Как ты себя чувствуешь сейчас? Все в порядке? Ничего не тревожит? — Да нормально. Если он и хочет побыстрее от него избавиться, то хорошо это скрывает. — Нет страха, каких-нибудь странных ощущений? (Странных? Дохрена вокруг него происходит странного. Такой ответ тебя устроит?) — Ничего такого. — Раньше было неприятно или страшно оставаться в доме одному на несколько часов? — Хах… Неприятно? Это то ощущение, будто с твоей головы падает глыба весом в тонну? Это когда можно не пригибать голову и не ходить на цыпочках по коридору? Это когда можно хоть петь и танцевать? Он не удержал смешок. — Нет. Никогда. Ульрих спрашивал еще много о чем. Что ему можно и нельзя из еды, во сколько он обычно ложится спать… Он отвечал как попало, вглядываясь в чужое лицо. Ответный взгляд был все таким же спокойным и будто направленным не столько на Алана, сколько в собственные мысли. Это бесило, но его голос как-то рассеивал внимание, и комета забывал, что именно его начинало неприятно подогревать. (В конце концов, этот просто еще не знает, с кем связался.) Авокадо постепенно остались только на чужой тарелке. Посыпанные солью, они покрылись капельками. И Алан понял, что их хочет. Ненавидит, но хочет. Ульрих казался спокойным. Алан почему-то решил, что просто потянуться к еде будет понятнее, чем спрашивать, и протянул вилку к чужой зелени, замерев на полпути. Тот понял. — Хочешь? Я их не трогал. Алан криво усмехнулся в ответ. Можно подумать, его бы остановило выхватить то, чего ему хочется, хоть у Ульриха изо рта.***
«Не должен контактировать со своим отцом, а также другим пострадавшим, Санни Глиттером, и его семьей, лежи в постели, тебе нужен отдых»… Прости, дружище. Никак не получится. Тело, хоть и ноя от его быстрого ходьбы и вынуждая останавливаться иногда, чтобы отдышаться (будто у какого-нибудь жирдяя), все равно ловило кайф от улицы и свежего воздуха, как захиревший в клетке дикий зверь. Оно пило легкими духоту, стоявшую в городе, и было благодарно за каждый шаг, саму возможность ходить. Асфальт убегает назад, сменяется, как лента в кино… (В самом деле, столько работая с детьми, как можно было оставить его дома и надеяться, что он не слиняет?) Сан явно удивится ему. Нет, охренеет. Нет, охренеет в плохом смысле. Нет, испугается. И что Алан сделает? Что он скажет, получив этот взгляд звезд, смесь страха, снисхождения и омерзения, которому они все так или иначе учатся?XX.
Папа сказал, что им может понадобиться сегодня быстро уехать. Ненадолго. И чтобы он собрал пару своих любимых вещей из одежды. Самое удобное. На всякий случай. И самую любимую игрушку, если они ему еще нужны… Но только маленькую и легкую. «Но это, скорее всего, ерунда и вообще не понадобится. Не волнуйся.» Насколько стыдно было перед ним за все, что Санни опять натворил, настолько стало не по себе после этих слов. Это из-за него? Он испортил какие-то планы? Куда им нужно будет ехать?.. Но с ним папа был ласков, даже больше, чем обычно. С каким-то отчаянием внутри этих объятий. Неужели он не видит, что Санни все чувствует? Сначала тот отвратительный сон. Теперь это. Хоть он и сказал «ненадолго», но игрушки сидели перед ним на кровати, глядя пластиковыми глазами, как в последний раз. Он вывалил их на кровать, карандаши, кисти, альбомы и целое ведро мелочей для рисования — на стол, а одежду разложил по стульям и креслу. Часть ее уже незаметно растеклась по полу цветными пятнами. Что бы он ни решил, игрушки все примут молча. Кротко, как сносили стирки или придавливание его, Санни, боком во сне. Он вздохнул, отвернулся от кровати не без усилий. И сложил в пенал самые удобные карандаши. Нелюбимые остались лежать на столе, как безбилетные пассажиры. Столько времени вокруг них с Муни постоянно был Монти (и… еще Алан), и вот, его словно отбросило в прошлое — игрушки, игрушки, наборы для творчества. Какие угодно вещи, самые лучшие и интересные. Тихо ждущие его интереса. Оживающие только у Санни в руках. Теперь все это лежало вокруг горами и требовало его внимания. И начинало утомлять. «Давай теперь я». Санни нравилось, когда Мун выходил наружу вместо него. Будто ты можешь отдохнуть, не оправдываясь, и даже поспать, не ложась спать. В любой момент. И видишь все, что делают за тебя. А кто делает, видит твои мысли на этот счет. Он провалился далеко, ниже уровня глаз, комната отдалилась, но не исчезла, а мягкая темнота окружила со всех сторон. Она приглушала все звуки. Мун, конечно, тут же бросил собираться, и они повернулись к гимнастическим ремням, призывно свисающим с потолка. Руки схватились за ремень и подтянули тело наверх (дух слегка захватывало каждый раз), спина гибко прогнулась назад, и комната плавно опрокинулась. «Муни! Ой!.. предупреждай, просил же…» — Я хочу поехать в своих штанах! «Твоих любимых? Которые в звездочках? Мун, они же пижамные.» Проплыла вбок солнечным прямоугольником балконная дверь. — Ничего не пижамные! Мы в них не спим, значит, не пижамные! «И вообще, никуда мы не поедем… Иначе папа сказал бы точно.» — Откуда ты знаешь? «Чувствую.» Брат опять, не предупреждая, спрыгнул на пол через сальто, и Санни закрыл внутренние глаза, чтобы прийти в себя. Тот пока отстегнул дополнительные ремни от основных и спрятал в карман. Санни даже не стал спрашивать. Мун явно настроился на приключение. Хоть солнце и знал, что тот верит в поездку настолько же, насколько он сам. Их предчувствия здесь полностью совпадали. На балконе сильно прошелестела листва. Мун мгновенно вернул Санни на поверхность. В первую секунду ему показалось, что с крыши свалилась огромная тяжелая ветка, но… — Блять!.. Это голос Алана. Это же его голос. Секунда. Вторая. «Потому что это он и есть. Та-да-а-а-ам.» И Мун нырнул далеко вглубь их головы (он всегда чувствовал, когда это нужно сделать, и Санни был ему за это благодарен). Это же их с Муни место-(Комета — он и был таким тощим? Звездочки, какой же он… — вставал на ноги, с каждой секундой упрямо доказывая этому месту, что он и правда здесь.)-его комната-его дом-они только что были здесь одни-(Не слишком бодро, надо сказать, вставал.)-это-не-может-быть-Алан-откуда он здесь возьмется?.. На этот балкон никто и никогда не залезал (Ободравшись о ветки, комета враскоряку полусидел на белом мраморе вместе с кучей листьев, сора и незрелых кленовых семян-вертолетиков, словно сложивших крылья стрекоз)-и тогда, когда Санни болел, и когда ему было хуже всего и грустнее всего… (Балкон даже был Алану как будто мал — или так только кажется?) Пришелец, отдышавшись, не то чтобы тяжело — медленно опирался о перила. Его кожа была сейчас почти полностью голубой. По наитию, без чьих-либо объяснений, Санни понимал, что это у комет, наверное, не от большого счастья. У него на балконе — хулиган. Хулиган лезет к нему в окно. Надо позвать папу, выйти из комнаты, закрыть ее… Алан встал перед ним. Оперся о стекло двери локтем. Не улыбаясь, но вроде бы и не злясь тоже. Санни чуть не ахнул, как он осунулся, и теперь казался старше, но надрывно, болезненно старше. И только усталые круглые темные пятна под глазами странно подходили ему, его немного высокомерному лицу, подойдут и к кривоватой улыбке. Они посмотрели друг на друга, и Санни понял, что Алан ждет, что он сделает дальше, точно так же, как ждал он сам. Комета вдруг не удержал взгляд, глянув в пол, и снова в глаза Санни. Тени кленовых листьев укоризненно хлестнули его по голове. …ни в коем случае не открывать злоумышленнику балкон и не облегчать ему задачу. С собственной балконной ручкой он справился со второго раза. В комнату пахнуло светом и жарой. Хейл что-то начал говорить. — Я просто пришел, чтоб… Санни никогда не обнимал без разрешения никого, с кем они были все-таки не друзья. Но это оказалось так хорошо и просто. Просто прижать к себе кого-нибудь, кого нужно. Вот прямо так, руками обхватив чужую (ужасно худую!) спину, чтобы грудью упереть этого кого-нибудь в себя. Сейчас его оттолкнут, наорут, наверное, — но в неожиданной силе, которую звезда почувствовал в руках, было что-то очень правильное. Когда одежда чистая, обнимать было смущающе удобно. Хотя, чего-то не хватало. Чужая грудь не двигалась ни вперед, ни вглубь. — Алан? — Санни поднял голову. Комета смотрел на него с… Ужасом? Потерянностью? Ему больно? Что это за выражение? Будто Санни сделал небеса знают что. Он даже отпрянул, придержав подростка руками, чтобы не доломать в нем нечто невидимое. И Санни схватили в ответ. Крепко. Нет, не так. Алан обнимал, будто захлопывался мощный, обитый чем-то мягким железный капкан. Отчаянно. Весь страх за комету, вся жалость к нему и все остальное, что (оказывается) сдавливало ему легкие изнутри с самой той ночи, оказалось вдруг очень близко. И было горячее, как лава. Он обжегся слезами. — Алан! Я так рад, что ты вы-ыжил!.. И он беспомощно, откровенно, по-детски хныкнул. Капкан в ответ сжал его только сильнее. (И слаще…) Это он. Тот, кого Санни звал ночью. Перед кем можно и плакать, и хныкать. Он видел его и не таким. Кажется, что это было дня два назад… Интересно, он пришел прямо из больницы? Звезды, можно же его и спросить. Он же прямо здесь. Можно спросить, можно трогать, если не верится (по крайней мере, он вроде не возражает). — Пойдем. — прошептал Санни. — Пустишь? — Да, только тихо. У меня папа дома. Алан Хейл в своей черной рубашке в его комнате был, словно наклейка с монстром в чьем-то альбоме с натюрмортами. Словно живая черная-пречерная заплатка. — У меня тут… Не всегда такой бардак. Но вообще, это ты без пришел, не предупредив. — Сказал Санни, не сдержав улыбку, смутился своих же слов и замолчал. И комета тоже наконец-то улыбнулся, и стал похож на себя. — Срач, действительно, мое почтение. (Он ведь… Почти вторгся. Неужели только, чтобы снова его поддевать?) — Звездочка, это шутка. — Хейл задрал подбородок в неком превосходстве, опершись о косяк. У Санни отлегло от сердца: голубой цвет на лице задиры разбавился тускло-красным, правда, вместо непринужденной позы он держался на ногах с усилием. И впивался в его комнату взглядом, рассматривая все вокруг и сразу же отворачиваясь, когда Санни замечал это. (А вдруг она покажется ему слишком детской?..) — Как ты вообще… У нас же большой забор. — Забор? Какой забор? — Хейл поднял бровь и посмотрел на свои ногти (все черные от коры). — Высокий… И с пиками наверху. — А, ваша ограда? Ну, это еще не забор, знаешь ли. Комета вдруг беспокойно глянул на улицу — Санни посмотрел туда же — но он рассеянно отвернулся и замер, упершись взглядом в пол. То, что беспокоило его, было не снаружи, а внутри. — Ну, ты… Я… — Алан… — Я, уж наверное, не тот, кого ты здесь… — Алан. (Немыслимо, сказал бы на такое папа.) — Я же сам тебя пригласил. Значит, все нормально. Голубые и багровые пятна на нем потеряли четкие границы, и цвет стал приятно светлеть. Алан зыркнул на Санни и тут же опустил голову обратно. — Я доебался до тебя. Дважды… Напал. Я на тебя напал. Санни так много раз думал об этом, о том, что и как спросил бы у кометы, то пытаясь понять, то начиная злиться на него, то почти жалея, то чуть не плача, как же чудовищно неуместно было в такое время об этом думать… Но Алан начал за него. («Будь я идиотом, за это можно было бы почти похвалить», сказал бы Муни.) За ворот рубашки Алана зацепилась очень маленькая веточка. От листика дерева. Он ее не видел. Она вот-вот упадет за шиворот, юркнув прямо между тканью и горячей кожей, кольнет его в бок, и тогда он подумает, что это что-то живое и кусается… — …А значит, выходит, я перед тобой дважды проебался и дважды в долгу. — Тем временем закончил Хейл. — Я просто… Нет, просто хотел понять все это время. — Санни серьезно посмотрел ему в глаза. — Что ты хотел тогда сделать? Убить меня?.. — Нет. — Был очень быстрый ответ. — А куда мы шли? Этот вопрос прижал комету к двери спиной. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу. Должен. Он сказал, что ему должен. Неправильное и чем-то очень темное чувство, которое родилось в нем еще там, под землей, опять шевельнулось и засветилось нехорошим теплым огнем. Нет, он же не будет делать с Аланом ничего… Странного. Санни подошел ближе, но тот все еще молчал. Поднимал голову, кинув огненный взгляд, и отворачивался опять. Потрепанный и полузаживший, хоть внешне никаких ран и не было видно, какой-то ослабевший — его выглаженная одежда выглядела лучше него самого. От этого веяло холодком… (Он представляет, как хулиган бы ржал, объяви Санни, что хотел бы снять с него все это — и укутать в одеяло. Еще и по такой причине.) — Да ладно. — Прошептал солнце. — В обморок не упаду. Просто знать хочу, понимаешь. Там где-то были твои друзья, да? И увидел, как кончик хвоста кометы, который стелился по раме, невесомо гладя ее, стал глубокого, яркого темно-малинового цвета. — Ничего я не хотел. — Наконец сказал он в сторону. — И не было там никого. Я хотел, чтоб ты со мной пошел. Подальше оттуда. Только хер там плавал, чтобы ты пошел сам. (Это то, что он думает?..) (В груди трепещет. Нет, вдруг Алан имел в виду другое. Как-то странно и смешно поставлены друг за другом слова.) — А что было бы потом? — Впизду это все. — Зло скривил губы комета и отвернулся. Перед Санни стоял чужой, грубый отморозок. Такой же же, каким он и был всегда. — Я сваливаю отсюда. Хотел увидеть, что ты живой. И увидел. Наверное, рядом с ответом на этот вопрос внутри Алана было что-то слишком беззащитное, как под содранной кожей на ранке (звезды, и это ведь связано с ним, Санни). И комета мысленно сделал себе больно. Как бы там ни было, после этого спокойно, уверенно шагнув через порог наружу. Санни Глиттер взял его за рукав рубашки. Ткань натянулась. — Подожди. — Что? — Алан обернулся, явно стараясь не смотреть ему в глаза. Но слушал. — Ты сказал, что дважды должен мне. — Ну. — На него напряженно прищурились. — Тогда стой. Он и стоял. Глядя на звезду загнанно. Но… с достоинством. Сказать это. Сказать. Словами. Настолько ужасную, ужасную вещь. (Целых две ужасных вещи.) Расстояние между ними, которого не было, когда он обрадовался ему в первые секунды и просто бросился, не прашивая, теперь выросло и умножалось, обрастая весомыми причинами, с каждой минутой. Алан отдалялся с каждой минутой. Но его разум не захотел сосредоточиться и произнести хоть слово, и вместо этого Санни потянулся к воротнику чужой рубашки. Хейл дернулся так, будто тот собрался перерезать ему шею. Санни вздрогнул. Веточку стало не видно, даже, если она еще там. Он медленно, отведя руку, подвинулся… Удивительно, но она до сих пор висела, зацепившись. Он снял соринку, не дотронувшись до кожи, и показал ему. — На тебе была… Санни не отодвинулся обратно. Алан от него — тоже. Он смотрел ему в глаза. (Кометы такие теплые. Даже по воздуху чувствуется. Может, у них всегда температура больше?) — Делай, что собирался. — Можно тебя потрогать. (Вот оно и произнеслось.) У него получился даже не вопрос. — Что?.. Меня чт?.. Теперь настала очередь Санни опускать глаза. — Я просто никогда не трогал хвост кометы. Только смотрел со стороны и… Тогда, внизу. Но и тогда тоже не трогал… Руками. Все же было в грязи. — Ты — меня — просишь… — Он покачал головой. Санни вспомнил, как эти пряди хвоста торчали из-под его собственной футболки, когда он умолял совсем о другом. И рука поднялась сама собой. Они растекались под пальцами, будто легкая, воздушная жидкость или плотный дым. Под прядями была кожа, на которой они совсем никак не удерживались. Такая же теплая, почти горячая, как и (видимо, везде?)… Он погладил Хейла. Ровно, медленно. Пряди не прижались к голове, а весело и изящно избегали его руки, танцуя вокруг нее. (Его собственные лучи куда плотнее.) Более голубые у основания, они становились краснее к концам, но, как только он вгляделся этот цвет, водя по чужой коже то всей ладонью, то одними пальцами, все изменилось, и целиком стало фиолетовее. Вдруг Санни понял, что видит и затылок, и шею, и плечи кометы так хорошо, потому что тот нагнулся, помогая ему специально. И смущение подбросило его изнутри до небес. — М, это вообще не в долг… Не в счет… Ты мог это… И просто сделать. — Комета начал ворчливо, но закончил так тихо, что у маленькой звезды перехватило дыхание. Кажется, только что он услышал настоящего Алана Хейла. Последняя преграда, которая защищала подростка от его любопытства, пала. Он погрузил в лиловые струи дымки вторую руку, водя по коже кончиками пальцев. — Можно. — Сдавшимся, улыбающимся голосом сказал задира куда-то в пол. — Тебе — все можно. — И договорил, приподняв голову. Его лицо уже было цвета темной сирени, но звездный блеск еще не покрыл шею целиком. Санни медленно провел линии пальцами к его затылку, а затем и с другой стороны, заставив закрыть глаза. В ответ веки кометы засверкали серебром. Алан рвано, расслабленно вдохнул, как, когда засыпают, но пытаются не уснуть. — А что там было дальше? В тот раз. А то я уснул. Не помню. Санни вздохнул сам. Он бы все равно рано или поздно спросил. О месте, так похожем на кошмар, что после него их можно перепутать. — Я тоже спал, и не знаю точно, сколько, поэтому не все помню. Они очень громко позвали нас. То тебя, то меня. Даже в громкоговоритель. Прямо как спасатели в фильмах. Я даже не сразу проснулся и понял, а ты все равно продолжал спать, хотя я старался разбудить и тебя. Я им ответил, что мы здесь. Дальше было скучно, на самом деле. Они раскапывали проход. Кажется, очень долго. Санни помолчал. Тогда в шуме, грязи и летящих комьях земли он заслонял Алану лицо руками, все стараясь, чтобы он не вдохнул горсть пыли. Грязь размазывалась… Комета лежал, слишком багровый и бледный одновременно. И только морщился в ответ. И даже не пытался загородиться сам. — Ты меня тогда… Если бы я… Не прикасался к тебе все время, то сильно испугался бы за тебя, — И услышал, как сам перешел на шепот, будто со стороны. — М? Пчму?.. — Пьяно и блаженно уточнили снизу, и Санни тут же вернулся в настоящее. Алан вряд ли внимательно слушал. На них светит солнце. Аланом командует то, как именно его тронет Санни в следующую секунду. Сердце звезды подбросила вверх радость как-то слишком сильно. — Потому что ты не просыпался. Я не мог понять, почему, но тебе точно было плохо. Ты был такой горячий на ощупь. — Да-а? — С придурковато-томным выражением переспросил комета. — Горячее, чем обычно? — Д… Алан! Это точно значило что-то противное. — Хы-хы. Санни тем временем ощупал каждый дюйм кожи, наигравшись с чужим хвостом, и, уже чувствуя себя вправе, спустился пониже, одним пальцем погладив тонкую кожу, прячущую край невидимого со стороны мириадского уха. Проблеском, — который ему совсем не понравился, — ненароком мелькнула мысль задеть здесь ногтем и посмотреть, что будет… И едва он успел тронуть это место, как Алан с усилием наклонил голову прочь от ласки и увернулся. — Эй, не-не-не-не-не… — А?.. (Неужели больно?) Но на него смотрели слишком бодро, хоть и исподлобья. И Санни улыбнулся, мягко погладил «атакованное» место ладонью, Хейл доверился, и, почти ложась на дверной косяк, подставил повинную голову снова. — Звездочка… — Кометушка. Тот выпрямился, и весь его цвет за секунду волной перелился в голубой, а после — в прежний сиреневый. Странно дрогнула алая влага в глазах, хотя лицо мириада даже не скривил плач. (Насколько сильно нужно контролировать себя?..) Санни понимал чувства чужой расы, когда их видел — как и любой другой, — но у этой даже цвет слез отвлекал от их причин… Какие же кометы все-таки причудливые. Его комета коротко вдохнул, почти начав говорить что-то, но запнулся и передумал. — Алан? — Ты как сказал?.. — Он приобнял его за локти. — Кометушка… И подросток медленно наклонился, нацеливаясь уткнуться в него макушкой. Санни не стал ждать и просто обнял его за плечи, помогая это сделать. (Ему никто никогда такого не говорил? Им не говорил? Разве они не называют так друг друга дома?.. Слово же простое.) Алан даже покачал головой, еле-еле, от чего в их позе появилась какая-то торжественность, словно из ниоткуда. У Санни возникло странное чувство, что он прижимает к груди не Алана Хейла, известного задиру и злыдня, которому до всего есть дело, никто не указ и который не понимает ни по-хорошему, ни по-плохому, ни когда следует остановиться, а каким-то образом всех комет вообще. *** Комната мелкой звездочки. Бардак из его вещей. Это все пахнет им. Алан сейчас чокнется прямо здесь. (Он — назвал его — кометушка.) Смеется. Снизошел до него. До них. Как же. (Но как можно насмехаться над кем-то, глядя такими глазами?) Пусть. Пусть щупает, если это тоже способ унизить. Он, в конце концов, сам достаточно его пощупал. Пусть. (Пусть. Как же хорошо, когда он дотрагивается, сука, дотрагивается до него, приблизился и прикасается к нему. Сам. Алан близок к звезде. Его кожа солнечного цвета. Поверхность. Слегка сияет, в покое, еле видно — пока что, — но это мы можем исправить… Сан прямо здесь.***
Алан подчинился, действительно взял и подчинился Санни… Но хуже, что продолжил он тем, чего солнцу действительно хотелось. Как только он это подумал, комета словно воспользовался его мыслями. (Он сам его пригласил.) На лестнице папины шаги.