Шепот

— Speculum, speculum… Черту за чертой он воссоздавал в памяти облик Тави: такой, какой она была, и такой, какой стала — не забывая ни единой детали, не упуская ни одной особенности. Длинные, закрывающие и грудь и лопатки кудрявые волосы цвета чуть поблекших осенних листьев. Глаза под широкими золотистыми бровями — прозрачные, зеленовато-голубые, левый больше зеленый, чем голубой; щеку, переносицу и лоб перечеркивает шрам — теперь куда более заметный из-за бледности и исхудалости. Рот, раньше просто пухлый, а теперь слишком большой и широкий для истощенного лица. Черта за чертой — пока он не забыл; а впрочем, вряд ли он хоть когда-нибудь сможет ее забыть. Невозможно забыть то, что выжжено внутри его глаз. Это было сложное заклинание — более, чем на пределе его сил, особенно сейчас; ко всему прочему, Гейл использовал его впервые. Серебряное зеркало на столе перед ним пошло рябью: сосредоточившись, Гейл переплел пальцы с нитями Плетения, удерживая их, чтобы заклинание не соскочило — и рябь в стекле постепенно сошла на нет, явив то, что он желал увидеть. С той стороны по узкой винтовой лестнице куда-то спускалась Тави, и ее босые тонкие ступни оставляли в пыли следы; ее лицо было потерянным, и у глаз виднелись следы слез. Куда ты идешь, думал он в отчаянии, куда же ты идешь… и где теперь тебя искать? Тави совершила фатальную ошибку, думая, что он так просто ее отпустит. Как же все, на самом деле, было просто и очевидно; и каким же дураком был он, Гейл, раз догадался обо всем так поздно. Кирим Уск аль-Бейлур. Миркул Бей аль-Курси. История, повторенная трижды: Акачи Предатель, собравший крестовый поход против своего бога — во имя любви к безымянной женщине в красном; Кетерик Торм, отказавшийся от своего предназначения в надежде встретить в посмертии жену; и Октавия… Октавия, которая оказалась не там, где нужно, в совершенно неудачное время. Никто никогда не служил Миркулу искренне и всей душой — всегда находилось что-то — или кто-то — важнее. Всегда находится что-то важнее, чем служение богам, которые только и норовят забрать тебя всего и без остатка — а взамен не дать ничего, кроме прощения и эфемерных почестей. Смерть всегда проигрывала любви — будь то любовь в облике женщины в красном, вернувшей душу жреца-предателя, или же Мелодии Торм, даже из могилы позвавшей Кетерика к свету; напрашивался вопрос — чего стоит его, Гейла, любовь, если он проиграет смерти?.. Все его обещания оказались пустышками — он не смог защитить Тави ровным счетом ни от чего; от этого где-то глубоко внутри разгоралась ледяная злоба — чувство, доселе ему незнакомое. Что-то внутри него безвозвратно менялось, открывая то, чего он в себе и не подозревал. К Мистре, которая равнодушно вынесла его жизнь за скобки, он никогда не испытывал ненависти — дурацкая влюбленность и дурацкая же злость постепенно ушли, оставив только безразличие. Он совершил глупость и был за глупость наказан — только и всего, теперь это прошлое. Но того, кто довел до безумия и превратил в нежить его жену, он желал уничтожить. Даже нет — «желание» не совсем то, что он чувствовал. Желания скоротечны. Он был намерен уничтожить своего врага, и береги судьба всякого, кто посмел бы встать у него на пути. Это были мысли, которые не могли родиться в голове у того Гейла Декариоса, которым он был каких-то полгода назад — у мягкого, доброго, всегда желающего самого мирного исхода волшебника из Уотердипа. Ему было недостаточно вернуть Тави; он был намерен заставить заплатить того, кто ее забрал, за каждую секунду ее мучений. Если заплатить после придется ему самому… что ж, значит, такова цена. Которая, как известно, в этой жизни есть у всего. Изображение в зеркале померкло, а затем и вовсе пропало; теперь Гейл видел лишь собственное бледное до синевы лицо с больными темными глазами — лицо полумертвеца. В звенящей тишине комнаты вдруг раздался треск — с таким звуком обычно захлопывают огромную старую книгу, намереваясь не открывать ее больше никогда. Гейл собрал все то самообладание, что у него еще осталось, чтобы не вздрогнуть — и не вздрогнул. И не повернул головы. Это просто не было нужно. — Итак, — пророкотал голос, доносящийся как бы отовсюду. — Маленькое существо говорило, что ты просишь аудиенции. Я помню тебя, волшебник. Все еще пытаешься идти против судьбы? — Приветствую тебя, Бледный Сенешаль, — Гейл слегка склонил голову в знак почтения. — Отрадно знать, что моя просьба была услышана. — Мне больше нравилось быть Иссохшим, — он бесцветно рассмеялся, и этот смех был похож на шуршание древних, рассыпающихся под руками свитков. — В конце концов, это имя прекрасно отражает не только мою сущность, но и будущность вообще всего в этом мире. Гейл не мог видеть его полностью; он выхватывал из полумрака отдельные детали — нижнюю часть лица, желтую и сухую, как пергамент; длинные тонкие пальцы, больше напоминающие паучьи лапы; пыльные складки тяжелой темной хламиды — пыль, падающая с них, не была тем, что рождено Первичным Планом. — Если ты желаешь, чтобы я звал тебя Иссохшим, значит, так и будет, — произнес он, — потому что это я тебя призвал, а не ты меня. — Никакой разницы, волшебник. Джергал, Бледный Сенешаль Келемвора, Писарь Обреченных, которого они знали под именем Иссохшего, сделал шаг вперед; комнату окутало затхлым сухим холодом старых хранилищ и тусклым, едва слышным запахом чернил. — Ты желаешь, чтобы я переписал судьбу этой смертной, — его голос, как и всегда, был лишен всякого выражения. — Не много ли ты просишь? — В том, что произошло, нет ничего правильного. Разве это не злой умысел, который рушит законы мироздания? В ответ он хмыкнул. — Резонно. Миркул… злобный мальчишка. Я знал, что он долго не продержится на посту, даже когда служил ему. Он умеет ранить и словом и делом, однако же и его ранить проще, чем он думает. Особенно сейчас — когда он стоит на границе смертности и божественности. Тем не менее, умертвление одной смертной женщины никаких законов мироздания не порушит. Так почему же я, все-таки, должен тебе помогать? Добрый ли я джинн, волшебник? — Она не простая смертная, — монотонно возразил Гейл. — Вероятнее всего, она будущая Избранная Миркула. Заполучив Избранную, он станет могущественнее, и последствия могут быть непредсказуемыми. — В таком случае — она должна умереть. — Нет! Самообладание едва не изменило Гейлу; слово, сказанное лишь на полтона громче, отрезвило его, и он выпрямил спину, все так же — не оборачиваясь. — Нет, — повторил он тише. — Я знаю, что в этом мире ничего просто так не происходит. У всего есть своя цена. Так назови свою, Иссохший — и я ее заплачу. — Глупо, — равнодушно постановил Бледный Сенешаль. — Взамен я мог бы забрать твою жизнь — и заставить тебя вечность переписывать в архив имена всех, кто рождается, и всех, кто умирает. Однако я того не сделаю, потому что мне не нужен еще один писарь… по крайней мере, пока что. Скажи мне, волшебник, — в его бесстрастном тоне прорезался намек на интерес, — ради чего все это? Ты думаешь, что способен бросить вызов Миркулу? Твои амбиции настолько велики? Я знаю твою судьбу, волшебник. Тебя всегда вело слишком много страстей. Ты никогда не знал точно, чего по-настоящему желаешь — потому что желал ты всего и сразу. Так? Я спрашиваю тебя, волшебник — так? — Так, — тихо ответил Гейл. — Я желал всего и сразу, и не думал о последствиях, потому что считал себя лучше всех и выше всех, а остальных — пылью под моими ногами. — Честный ответ. Но не весь. Закончи свою мысль — и я вынесу решение. — Да, я считал себя лучше всех, — Гейл вскинул голову, и его голос окреп. — До тех пор, пока не узнал, что такое быть пылью под ногами других. Только она увидела во мне — меня. Не вместилище магии. Не обузу во время путешествия. Не беспомощное больное дитя. Я обязан ей разумом и жизнью. И я повторяю, Иссохший — назови свою цену. Бледный Сенешаль молчал; на какое-то мгновение Гейл подумал, что тот ушел — и эта мысль отозвалась отчаянием таким жестоким, что едва не остановилось сердце. Однако он никуда не делся. — Итак, плата, соразмерная просьбе, — раздумчиво промолвил он. — Я не верну ее к жизни — однако проклятье не сделает ее и монстром; она останется такой, как сейчас, навсегда. Но за ее жизнь ты отдашь часть своей… Гейл почувствовал, как его левую руку от локтя до кончиков пальцев охватывает мертвенный холод; опустив глаза, он увидел, что пальцы на этой руке болезненно посерели и покрылись темными пятнами. Попытавшись ими пошевелить, он понял, что они почти не гнутся — и что так теперь будет всегда. — А теперь о том, что ты называешь нарушением законов мироздания, — провозвестил Бледный Сенешаль. — Они уже нарушены. Существует только один бог, повелевающий смертью, и ему я служу; всякий, кто посягнет на этот титул, должен нести наказание. Гейл Декариос из Уотердипа, именем своего господина я выношу приговор — и направляю твою руку. Иди и исполни его волю. В голове Гейла разлилась поразительная ясность — будто он прилежно записал и запомнил с полдюжины заклинаний, и каждое из них отпечаталось в мозгу крепче, чем если бы его выбили на камне. Правая, здоровая рука будто стала сильнее и быстрее в два раза; он чувствовал, что Плетение теперь будет отзывчивее, и искалеченная левая не станет препятствием. По крайней мере, сейчас. — С удовольствием, — сказал Гейл и легко поднялся на ноги. *** Она увидела Гейла, на лице которого играла незнакомая ей злая улыбка… по крайней мере, она думала, что это он — потому что спустя секунду его облик неуловимо изменился; вместо него за спиной мертвого бога стоял некто в простой серебряной маске. — Дурной гость, значит? — прошептал он безгубым ртом. — Прочь! Он направил в сторону фигуры костлявый истлевший палец, с которого тут же сорвалась тонкая черная стрела; зажав рукой рот, чтобы не закричать, Тави едва не прокусила себе ладонь. Соприкоснувшись со стрелой, иллюзия развеялась в воздухе; и в ту же секунду мир вокруг Тави снова изменился. Она очутилась на широкой площадке на вершине башни — судя по тому, как ревел в ушах ветер и какое высокое небо простиралось на все четыре стороны света; отступив назад, Тави уперлась спиной в стену. Тяжелый венец сдавливал голову, вызывая ноющую боль; вместе с тем она чувствовала странное пульсирующее тепло в том месте, где должен был лежать камень. — Где ты? Покажись! — страшным голосом прокричал Миркул, и голос этот странным образом изменился. Как будто… как будто стал чуть более живым. — Я здесь… я здесь… я здесь… — ответило ему разноголосое эхо. С противоположной стороны площадки стали проявляться смутные образы людей, которых Тави никогда не знала: вот девичье лицо в обрамлении алого покрова… вот некто в черной мантии и с кулоном-черепом на груди… вот женщина, неуловимо похожая на Изобель, только старше и тоньше… вот Кетерик Торм — единственный из всех, кого она видела раньше. — …вернейший из всех — но предатель, предатель, предатель… — …выбрал меня, а не тебя… — …оставил служение… — …из-за меня! В ужасающем молчании Повелитель Костей одну за другой уничтожал эти иллюзии — казалось, он совершенно забыл о Тави, полностью ими поглощенный; но они никуда не девались. На их месте появляись новые, и их голоса сливались в причудливую какофонию, смешанную с воем ветра; они шептали, рассказывая неясное о смерти и жизни, любви и предательстве, о том, что случилось века назад — и о том, что произошло не так давно. Все прекратилось в одну минуту; внезапно образы исчезли, и на их месте появился Гейл — теперь-то уж точно самый настоящий, и его бледное лицо было смертельно сосредоточенным; словно бы он держал в руках сотню разбегающихся в разные стороны нитей, и отпустить не имел права ни одну. Они стояли друг напротив друга — живой и мертвый, ее любимый и ее враг; Тави с содроганием увидела, что левая рука Гейла совершенно омертвела. Волна дикой, неуправляемой ярости, доставшейся Тави от ее матери и бабки, а той — от самого Баала, медленно, медленно, но неотвратимо начала подниматься со дна ее души. Он ответит. Ответит. Ответит. — Упорство и глупость всегда идут рука об руку, — бесцветным тоном произнес Миркул — будто учитель указывал ученику на его ошибки. — Особенно — говоря о тебе, смертный дурак. Воистину некоторых людей жизнь ничему не учит. Твое отчаяние было слышно по всему Рейтвину… Что-то странное происходило с его обликом. Кажется, голый череп не хранил в себе ничего, кроме широкого оскала… но Тави уже не до конца понимала — мертвый оскал это или обычная кривая тонкогубая усмешка. — …и будь я на месте этой девки, я не оставил бы тебе и капли магии. Какая разница, кем развоплотиться — магом или обывателем? — Но ты не на ее месте, — спокойно ответил Гейл. В его правой, здоровой руке начал формироваться пространственный разлом, формой похожий на широкий длинный клинок. — Никогда не был и вряд ли будешь. — Как я понимаю, ты собираешься меня убить? Одним коротким жестом Повелитель Костей взмахнул пальцами — и воздух вокруг него зарябил, как при сильной сухой пустынной жаре. Вместо ответа Гейл замахнулся клинком; тот со скрежетом вошел в костяное тело — и наполовину осыпался песком. — Всегда одна и та же ошибка. Кто бы из вас ни пытался. Всегда одна и та же ошибка, потому что вы не в состоянии осознать простейший факт. Раздоры, которые сеет Бэйн. Убийства, которыми наслаждается Баал. Нас называют Мертвой Троицей, и в конце концов это то, что мы есть на самом деле. Я — Смерть, — он вскинул руки в магическом пассе, и его голос усилился подобно низкому звону похоронных колоколов, — а Смерть невозможно убить! Пульсирующее тепло надо лбом — там, где между двух рогов венца располагался черносветный камень — стало невыносимо горячим; Тави резко вскинула руку — и мысль, подобная вспышке молнии, едва не заставила ее упасть. — Ну тогда живи, скотина, — прошипела она с беспредельной, всепоглощающей ненавистью. — Живи долго и счастливо! Она сорвала с головы венец и бросила его о каменный пол. Грянув оглушительным звоном, черносветный камень разлетелся мелкими осколками — как будто был самым обычным, банальнейшим стеклом. — Тави… — почему-то потрясенно воскликнул Гейл. Одновременно с этим мертвое божество развернулось к ней. Вместо желтого старого черепа на нее с совершенно человеческим злым оцепенением снова смотрел профессор Кирим Уск аль-Бейлур — только как будто моложе и здоровее; его лицо играло целой палитрой красок, а темные глаза ярко сверкали. — Что… что ты сделала? — уже не шепотом, а звучным и выразительным голосом выкрикнул он, с явственным ужасом глядя на собственные ладони — гладкие и смуглые, совершенно обычные ладони молодого мужчины. — Что ты натворила?! — Вернула тебя к жизни, Миркул. Через всю площадку к ним шел Иссохший — ровно такой, каким его помнила Тави: желтый и сухой, словно древний пергаментный свиток. С неожиданной легкостью для тонких старческих рук он нес тяжелый, обитый металлом фолиант. — Любой поступок имеет свои последствия, — безо всякого, как и всегда, выражения произнес он. — Большая часть из них влияет на судьбу мира прискорбно мало… однако же в конечном счете и совокупности обстоятельств так или иначе влияет всегда. Когда я отдавал тебе часть своей силы, Миркул, я знал, что этот поступок будет иметь последствия — и был готов их принять. Прими их и ты — с достоинством того, кто когда-то был божеством. — Я все еще божество, — глухо ответил тот. — Ты не имеешь права… — Неважно. Ты забыл, на чем зиждется данная тебе сила: равнодушие и тлен. Тот, кто взрастил в себе столько страстей, не имеет права на статус божества Смерти — и я объявляю не подлежащий пересмотрению вердикт. Смертный маг Миркул Бей аль-Курси, ты отправляешься со мной на план Фугу, где будешь ожидать решения Келемвора вместе с остальными душами. Приговор окончателен. Он расписался в книге — и захлопнул ее с треском, в котором звучала непреклонность самой судьбы. Прежде чем исчезнуть, Миркул бросил на нее еще один, самый последний взгляд — и Тави подумала, что, не будь она уже мертва, возможно, умерла бы прямо сейчас от того, какая бездна открылась ей в этих неподвижных глазах. Но это уже не имело никакого значения. Она бросилась к Гейлу — и чуть не упала, запутавшись в ослабевших ногах; он едва успел ее подхватить. — Прости… прости… прости меня… — бессвязно всхлипывала она, прижимая к губам и покрывая поцелуями его изуродованную руку. — Почему я не смогла… уберечь тебя… почему… — Не надо плакать, милая, — он осторожно, но настойчиво приподнял ее подбородок. — Посмотри на меня, пожалуйста. Они снова стояли на одной из дорожек уотердипского некрополя, и падающий снег оседал на голых плечах Тави, не причиняя ей почти никакого неудобства; впрочем, Гейл все равно набросил на нее свой плащ. — Посмотри на меня, пожалуйста, — повторил он и крепче прижал ее к себе. — Разве я похож на человека, с которым сделали что-то страшное? На несчастную жертву? Или, может быть, на кого-то, кто не понимал, на что идет? Перестань плакать. Со мной все будет хорошо, милая. — Но твоя магия… заклинания… — Лишний повод начать изучать метамагию, — он чуть улыбнулся. — Меня давно интересовали способы накладывать магию без соматических и вербальных компонентов… но никак не находилось время. Идем, иначе нас скоро найдут констебли. Обычная жизнь непреклонно вступала в свои права — та самая жизнь, от которой она, Тави, едва не отказалась бесповоротно; и пусть они только что отправили в небытие древнего бога — прямо сейчас вопрос того, как без приключений добраться домой, был гораздо важнее. «Как же я тебя люблю, боги великие, — думала Тави, шагая следом за ним к ограде. — Никакими словами, никогда я не смогу это выразить. Все, что угодно, будет только глупостью и пустословием, недостойными тебя… Но…» — Но ведь я все еще могу сделать тебя счастливым? — едва слышно произнесла она. — Ну… хотя бы попытаться? — Тави? — он искоса, удивленно на нее посмотрел. — О чем ты? Она не ответила ничего — вглядываясь в бледно-розовую полосу рассветного неба, Тави вдруг осознала одну очень важную вещь. Ее жизнь не кончилась. Ей еще предстояло понять, как жить и что делать дальше — потому что, конечно, кое-что изменилось безвозвратно, и с этим ничего не поделаешь — но, тем не менее, ее, Тави, жизнь не кончилась. От этого хотелось не то заплакать, не то рассмеяться от всего сердца — и, так как Тави еще не определилась, она подумала, что и смех и слезы подождут до того, как они вернутся домой. Да, точно, подождут.