Подводные камни

      В зале стояла невыносимая духота. Совершенно не было воздуха, но в избытке было звуков — гудели лампы дневного света, шелестели бумаги, со всех сторон кто-то покашливал, прочищая горло. Люди вытирали платками и салфетками пот со лба и под носом, а у кого салфеток не было, украдкой проводили по лицу такими же потными руками. Все окна были наглухо закрыты и завешаны жалюзи. Только в одном месте их нельзя было закрыть до конца, потому что сломался механизм. Там было видно грязное стекло и муху, которая в него отчаянно билась. Джин смотрел на нее не мигая. Он чувствовал с ней странное родство. Но была между ними непреодолимая разница — она пыталась выбраться на свободу, а вот он нет. Потому что зачем теперь ему эта свобода?       — я сделала это, потому что заботилась о сыне! У меня не было другого выхода!       Высокий голос, срывающийся из-за подступающих слез, вытащил Джина из его мыслей обратно в зал суда. Худая женщина с крашеными волосами размазывала по лицу слезы и рассказывала о том, как много лет назад была вынуждена оставить своего сына в приюте, потому что не могла тогда заботиться о нем.       «Вранье. Эта женщина врёт, и слёзы её фальшивые!».       Огонек злости вспыхнул в груди Джина, но так же быстро угас. Какая теперь разница, что она говорит. Прошлого не вернуть.       Но память — бессердечная сука — никогда не оставит в покое. Она крюком под ребра подцепила его, вытащила из настоящего и закинула в прошлое. И пусть тело осталось в душном зале, из которого он не мог выбраться, как та муха, но сознание ускользнуло.       Мне пятнадцать лет.       — знакомьтесь, ваш новый сосед! Его зовут Чон Чонгук. Позаботьтесь о нем!       Чонгуку одиннадцать.       Его привели уже после отбоя. Зашел воспитатель, включил свет, и все дружно завыли от рези в глазах. А когда привыкли, увидели, как в комнату подталкивают зареванного мальчишку.       На всю жизнь я запомнил эти огромные круглые глаза, как у олененка. Олененка, замершего в свете фар несущейся на него машины. Он стоял, прижав к груди тощий рюкзак со всеми своими пожитками, и не знал, что ему делать. Девять пар глаз были устремлены на него в полной тишине в свете тусклой лампочки под потолком. Наша комната была как у всех. Небольшая, одно окно, пять двухъярусных кроватей вдоль стен и тумбочки у каждой. Летний лагерь напоминает, только смены не заканчиваются. Как самый старший я занимал отдельную кровать.       — отомри, олененок, — первое, что я сказал мальчишке и нарушил давящую тишину.       — здравствуйте! — пискнул он и опустил голову.       — свободная койка надо мной. Сегодня можешь занять ее, а потом разберемся, — это второе, что я сказал ему.       — спасибо!       — воспитанный какой, вы только посмотрите! — пацаны совсем проснулись и начали хихикать над новеньким.       Чонгук, путаясь в ногах, подошел к кровати, снял видавшие виды кеды, наступая на задники, и в одежде залез на верхнюю. Мальчишка, который спал рядом с дверью, щелкнул выключателем, и комната погрузилась в темноту и тишину.       Спустя некоторое время тишина наполнилась сопением и похрапыванием, скрипом пружин и тихими всхлипами сверху. Я слушал эти заглушённые подушкой слезы, вспоминал огромные оленьи глаза и ненавидел того, кто бросил этого ребенка здесь. Не первый раз я встречал таких же брошенных детей, видел их слезы и слушал ночью тихий, а порой и очень громкий плач, но впервые во мне зародилась жгучая ненависть к человеку, который стал причиной этого неуёмного детского страдания. А ведь я даже не знал того, кто был способен жить дальше, заставив эти оленьи глаза изливаться соленой водой.       Так я познакомился с Чонгуком, и моя жизнь изменилась и привела туда, где я был сейчас. В зал суда.       Всхлипы затихли только под утро, когда в комнате залегли предрассветные тени.       В семь пришёл воспитатель, распахнул дверь так, что она ударилась ручкой о стену, где уже была от неё вмятина, и крикнул: «Подъем!». На кроватях началось шевеление. Некоторые мальчишки с головой укрылись одеялами и остались лежать, некоторые неуклюже спрыгивали сверху и выскакивали в коридор в трусах и майках, торопясь первыми попасть в туалет, находились и те, кто, спустив ноги на пол, неподвижно сидели уставившись в стену.       Чонгук не шевелился и не слезал вниз. Его стоптанные кеды стояли на полу. Он снашивал пятку на внешнюю сторону, причем на правой ноге сильнее, чем на левой.       Я поднялся, надел комнатную обувь, уродливые такие тапки матерчатые, и заглянул к Чонгуку. Тот спал на боку, подложив ладони под щеку. На лбу между бровями пролегла морщинка, видимо, сон его был неспокойный. Глаза опухли, нос покраснел, волосы дыбом.       — эй!.. — Нет ответа. — эй! Бэмби! Пора вставать! — я потрепал его по плечу. Чонгук дернулся, прикрыл голову рукой, а потом распахнул глаза. — Подъем, говорю, — повторил я, делая вид, что не заметил, как тот испугался. — Если сейчас не встанешь, не успеешь умыться перед завтраком.       — да, хорошо, спасибо… — мальчик начал слезать, запутался в одеяле и полетел вниз. Мне в последний момент удалось придержать его за плечо, чтобы он не расшибся. — Спасибо… — залепетал Чонгук. — Как тебя зовут?       — Сокджин. Можешь звать меня Джин.       — спасибо, Джин-хён!       Чонгук впервые улыбнулся. Улыбка у него была такая открытая, искренняя, очень красивая, хотя глаза и опухли от слез. Он стал натягивать свои кеды, подсунув палец под пятку.       — у тебя другой обуви нет? — Он помотал головой. — Тебе нужна комнатная обувь кроме уличной.       — я здесь ненадолго, так что не надо.       Так все говорили. А потом получали такие же уродливые матерчатые тапки, как у меня. А потом ещё одни, когда нога вырастала.       — почему ты думаешь, что ненадолго тут?       — мама скоро заберет меня. Она так сказала.       Мама. Значит, это мама его здесь оставила. Значит, ей принадлежала моя ненависть и слёзы Чонгука. Историй про маму я тоже слышал порядком.       — когда она тебя заберет? Она сказала?       — как только найдет работу и сможет снять квартиру. Это недолго. Ей только нужно чуть-чуть отдохнуть, и тогда она сразу пойдет на работу и заберет меня.       Это были не его слова, а ее, которые он просто повторил. И верил в них. Даже если бы кто-то попытался его переубедить, ничего бы не получилось, потому что он верил только маме. Маме, которая отдала его в чужие руки, маме, которая не смогла о нем позаботиться, маме, которая, похоже, била его, маме, которая легко могла соврать, потому что знала, что ей всегда поверят. Потому что ее любили сильно и безусловно просто потому, что она мама. Я не знал, как это работало, но работало безотказно. Стоит ей только позвать, улыбнуться, приласкать самую малость, и Чонгук простит ей все обиды.       — понятно. Ну, пошли, покажу тебе, где у нас туалет и умывалка. Зубная щетка есть? — Мальчик кивнул.       Прошла неделя, две, месяц. Чонгук получил уродливые тапки, полотенца, белье и одежду. У него появилась своя тумбочка, полка в шкафу, тетради и учебники, с которыми он ходил в школу с остальными приютскими.       Он ждал. Уроки делал лицом к входной двери и резко поднимал голову каждый раз, когда та открывалась. По дороге в школу и обратно внимательно смотрел по сторонам, искал знакомую фигуру, а на прогулке не отходил далеко от ворот.       Первое время его уверенность, что мама вот-вот придет, только росла. С каждым прошедшим днем время разлуки становилось все меньше. Но потом он стал сникать, сдувался, как воздушный шар, бледнел и худел. Все чаще Чонгук плакал по ночам, все труднее его было утром поднять с кровати, потому что он просто не хотел вставать и начинать еще один день бесплодного ожидания. Скулы его обострились, под глазами залегли тени, а сами глаза стали казаться еще больше. Они напоминали колодцы, в которые я проваливался и падал на самое дно каждый раз, когда заглядывал в них.       Прошел еще месяц, а за ним еще один. Наступило лето. В школе начались каникулы. Чонгук привык.       Он увлекся рисованием и делал успехи. Животные были как живые — кошки мурлыкали, собаки виляли хвостами, птицы пели. Пейзажи были не картинками, а будто окнами — ветер шевелил листья деревьев, вода текла, а цветы распускались. А люди… Все фигуры смотрели вдаль, все они ждали. Потому что Чонгук упорно продолжал ждать, даже когда перестал надеяться.       На самом деле упорство — это его второе имя. Все, за что Чонгук брался, он хотел делать лучше всех. Мы гоняли в футбол, бегали наперегонки, ползали по деревьям, боролись, задерживали дыхание, спорили на всё что можно, как любые мальчишки, и Чонгук постепенно начал участвовать во всех наших дурацких играх. Он во всём старался стать первым, пытался доказать, что он может сделать все лучше других, что он сам лучше других. Только человек, чьей гордости Чонгук отчаянно хотел добиться, всё никак не возвращался.       Иногда он забывался и просто жил, просто играл, просто рисовал, и именно в эти моменты он становился просто мальчиком с добрым сердцем, красивой улыбкой и солнечными глазами. Со временем таких моментов становилось все больше, и я надеялся, что Чонгук забудет ее. Если честно, я надеялся, что она не вернется.       Но она пришла.       Жарким июльским вечером, когда мы лежали на полу в общей комнате и не двигались, чтобы потеть чуточку меньше, зашел воспитатель.       — Чон Чонгук, выйди, к тебе пришли.       Пару секунд никто не шевелился, потому что слова от ушей до мозга текли так медленно, как растаявшая карамель по пальцам. А потом Чонгук сорвался. Он вскочил и побежал по коридору, сбивая с ног тех, кто попадался ему на пути. Топот шагов отскакивал от стен и ударял мне в самое сердце. Я побежал за Чонгуком, но остановился у двери и заглянул в холл через ее стеклянную часть.       На стуле сидела худая женщина. Волосы закрывали ее лицо, она смотрела телевизор вместе с вахтером и раскачивала одну туфлю за носок. Она не сразу заметила Чонгука, который как вкопанный стоял рядом.       — мама? — голос тихий, надломленный. — Мама!       Женщина обернулась. Чонгук в первый день говорил, что мама отдохнет, поправится и заберет его. Но даже спустя несколько месяцев эта женщина не выглядела здоровой. Но она улыбнулась, и ее улыбка отдаленно напомнила улыбку ее сына.       — Чонгуки, — ласковое прозвище.       Она не поднялась, а только протянула руку, и мальчик бросился к ней, схватил эту руку, как самое драгоценное в жизни, прильнул к худому телу и разрыдался надрывно. И если у человека есть сердце, то оно должно было расколоться. Мое поднялось в горло комом и упало на затертый линолеум солёными каплями.       Чонгук быстро затих, сполз на пол и обнял колени матери.       — я пришла узнать, как у тебя дела, — она поглаживала его черные волосы. — Все хорошо?       — все нормально, — ни слова упрека от него. — Я сейчас схожу за своим рюкзаком, — он начал подниматься, но она удержала его за плечо. Чонгук вскинул голову. — Ты же пришла забрать меня?       Мне не видно было лица Чонгука, он сидел ко мне спиной, но хорошо было видно лицо его матери, которая поджала губы. И даже если ей было стыдно, мне было плевать! Потому что, даже не видя его глаз, я знал сколько стекла разбившейся надежды наполнили их.       — нет, милый, я пришла тебя навестить. Забрать пока не могу.       — почему?       И опять никаких упреков, только вопрос, который терзал его днями и ночами — почему? Почему ты не приходишь, мама? Почему ты не звонишь мне, мама? Почему ты не забираешь меня к себе, мама? Почему? Ты не любишь меня, мама? Мама?..       — я тебе все объяснила в прошлый раз! — вместо утешения, которым она могла бы его успокоить, в ее голосе проскользнуло лишь раздражение.       — но это было почти пять месяцев назад! — Чонгук считал, я видел его листочки с закрашенными квадратиками, он мог назвать точное количество дней. А она знала? Я сомневался. — Ты обещала найти работу и забрать меня к себе!..       — Чонгук, прекрати ныть! — она вырвала руку и почти стряхнула его со своих коленей. — Ты тут прохлаждаешься на всем готовом, пока я еле свожу концы с концами.       Как же сильно мне хотелось ударить ее, не просто даже ударить, а хорошенько так вмазать! Я знал, что женщин бить нельзя, но и детей нельзя бить. Она же Чонгука ударила своими словами, вогнала их как нож в нежное детское сердце. И такое прощать нельзя даже женщинам. Такое прощать нельзя никому. И я не простил. Но он был лучше меня, он всегда и во всем был лучше меня.       — мама, мне ничего не нужно, я ничего у тебя не попрошу! — да он голодать был готов, только бы рядом с ней! — Я скучаю по тебе…       — я тоже скучаю, — она тут же сменила гнев на милость, как по щелчку перекинулась и улыбнулась мягко, словно не она только что разорвала ему сердце в клочья. Но я видел, как с клыков ее срывались на пол и разбивались о затертый линолеум красные капли. — Потому и пришла к тебе. Разве ты не рад?       Меня мутило и тошнило. За все время она ни разу не позвонила, не прислала письмо, или хотя бы записку, не передала ни одной весточки о себе, а теперь смела манипулировать его детскими чувствами.       — я очень рад! Я так ждал тебя… — всё ожидание Чонгука, все его страдания превратились в соленые воды и заплескались в надломившемся голосе.       — хватит плакать, ты уже не маленький, — отмахнулась она, а потом начала рыться в своей огромной сумке. — Я принесла тебе подарок! — с улыбкой и искренней радостью, которую Чонгук успел растерять за свою короткую жизнь с ней и без нее, она достала толстую рекламную брошюру из гипермаркета, полистала и открыла на нужной странице. — Вот! Смотри, плакат с твоими любимыми героями!       На развороте были крупно изображены персонажи известного мультсериала и игрушки в виде них, которые можно купить по акции.       — спасибо, мама… — Чонгук взял брошюру. Ему, как и всем приютским, не подарки были нужны, но он не хотел быть неблагодарным сыном. Он хотел быть хорошим сыном, чтобы мама любила его, чтобы мама его забрала домой.       — все, милый, мне пора идти, бери подарок и не хнычь! Я найду работу и заберу тебя, — она поцеловала его в лоб, улыбнулась, встала и пошла к выходу.       — мама! — Чонгук подбежал к ней и обнял. — Я люблю тебя!       Отчаяние — это не то, что должно быть в детском голосе.       — и я тебя, — она осторожно расцепила его руки. — Хватит, отпускай.       И ушла, закинув на плечо полегчавшую сумку, и, вероятно, с легким сердцем от того, что свой материнский «долг» она выполнила публично, явно, у всех на виду.       А Чонгук остался стоять.       Я подошел к нему и осторожно взял за руку.       — Бэмби, пойдем. — Он не шевелился, смотрел на дверь. Стоило только ей закрыться, как снова началось его ожидание. — Хочешь, порисуем вместе, или поиграем? — Он меня как будто совсем не слышал. — Бэмби?       — я не успел сказать ей, что у меня хорошие оценки и что я выиграл на соревнованиях по бегу, и еще, что учитель по рисованию меня хвалит, — Чонгук повернулся ко мне и посмотрел своими оленьими глазами. — Я старался…       Не должны дети так смотреть, нет, не должно быть в детском взгляде столько боли, разочарования, грусти. Я и сам был еще ребенком, но тогда, рядом с Чонгуком, чувствовал себя взрослым, таким, который может и должен защитить и утешить. Потому что настоящие взрослые так и поступают.       — Чонгук, ты молодец, ты много трудился. Ты умный, смелый, талантливый, добрый и честный! Ты хороший друг, слышишь?       — хён… Тогда почему?       Я обнял его и прижал к себе. Не было у меня ответа на все его «почему». Но у меня была любовь, которая с каждым днем только росла, ширилась и уже не помещалась внутри.       — дело не в тебе, Бэмби. Пойдем к нам в спальню, я всех выгоню, и ты поплачешь, и тебе станет легче, хорошо? — я говорил это тихонечко ему в самое ухо, потому что мне не надо было создавать видимость заботы, я заботился о нём на самом деле. — А еще у меня есть кое-что вкусное, я спрятал на черный день. — Который как раз настал.       — что вкусное? — Чонгук шмыгнул носом и посмотрел на меня.       — увидишь, — я постарался улыбнуться.       Хотел бы я сказать, что больше такой черный день не наступал.