часть 10
снег
Нет, и не под чуждым небосводом, И не под защитой чуждых крыл, - Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был.
А. Ахматова
Самое главное в деле художника, музыканта, поэта- это не воображение, не хорошая техника, а опыт. Поэтому я перестал писать стихи. Я рассказываю эту историю вам с комком в горле, упуская многое и не давая себя погрузиться слишком глубоко. Невозможно написать о любви которую никогда не испытывал. Можно притворяться, писать шаблонами о ее глазах, милой улыбке, но потом понимать что ты не помнишь даже ее лица. Лицо Хонджуна я запомнил. К несчастью. И никогда наверное не выкину из моей головы. Ведь, каждый раз когда я ложусь спать, он догоняет меня во снах. Кости ныли с самого позднего утра, когда я проснулся. Я не мог даже пошевелиться, а Хонджун, замечая это, кормил меня прямо в постели. Единственное, я мог держать хотя бы карандаш и со скомканной в усталых руках бумагой писать какие-то отрывки. Наверное, я пролежал в постели около трех дней, я точно не считал, а просто наслаждался теплым одеялом и Хонджуном, сидевшим каждый немой вечер на подоконнике. Иногда я просил его относить мои стихи, а он долго не уходил от меня: волновался, целовал тысячу раз перед выходом и возвращался как можно скорее. И вот мои мини- каникулы подходили к концу, когда я уже сам вставал налить воду, а руки мои, держащие стакан, уже не дрожали и не скулили от боли. — Что пишешь?— Сегодня я впервые сам подтянулся к подоконнику, посмотреть что же там придумывает Хонджун. — Не смотри!— Почувствовав мой подбородок на его плече, он отдернул руки, скомкав бедный листок бумаги аж до трещин. Чуть помедлив, он добавил.— Это сюрприз! — Ого! Что-то непристойное?— Я засмеялся, хотел его позлить и скинуть, наверное, эту бесконечную домашнюю тоску. — Что сразу непристойное то!— Его щеки заглись и это было отчетливо видно в ярком свете белого дня.— Я пишу про снег. — Снег выпал?!— Я потянулся через него к окну. — Вчера ночью. О нет. Я боюсь снега еще с детства. Ту умиротворенность, которую он приносит, будто мертвую. Он замуровывает землю в холодные оковы, а меня в тоску и чего хуже, в душевный холод. Не знаю как правильно это объяснить, но мама еще в детстве рассказывала мне сказки про снежную бурю, вставляя вместо главного героя мою любимую плюшевую лису. И даже лежа в отапливаемом, теплом доме, где все мне было родное и где меня всегда окружала защита гувернанток, сестер, матери, я дрожал от одной мысли о холодной снежной непроглядываемой мгле, как снежинки, подсвечиваясь луной, выходя из ее ореола под тени домов, пропадают бесследно, словно похищенные волками. — Что такое? Я отдергиваюсь от мыслей, понимая, какое только что у меня было страшное лицо. — Да ничего, задумался просто.— Немного отодвинувшись от окна, я нащупываю свои теплые руки и успокаиваюсь.— Отнесешь мои стихи в редакцию? — Конечно.— Хонджун подскакивает с подоконника. Странно… Он не ломается, не просит меня подождать немного, а через минуту, уже натягивает мое, несвойственно длинное для него, пальто. — Где они? — Вот, лежат у кровати.— Неужели он похолодел? Лицо его будто замуровали в камне, оно бездвижное, мертвое, страшное. — А поцеловать на прощание?— Я уже стою в дверях, провожая его в зимнюю стужу. И тогда он разворачивается от поиска ключей, и как он любит, берет мои нагретые щеки в руки и дарит самый прекрасный, чистый, теплый поцелуй, будто чтобы согреть меня на все время, что я буду один. И он прав, как люди живут от зарплаты до зарплаты, я живу от поцелуя к поцелую. Остальные часы дома проходят тихо: наблюдаю из окна за хлопьями снега, готовлю ужин из чего попало, досыпаю свои раны, глядя на потолок сочиняю стихи и умные мысли. А если бы мы были в другой вселенной, то узнали бы друг друга? Незнакомцы, случайно прошедшие друг друга на улице. Может быть мы бы были музыкантами, где один бы сочинял музыку, а второй текст, художниками, может даже пиратами? Узнал бы я его тогда? Глаза, возраст, цвет волос, все бы поменялось, но не его свечение… Я бы нашел его среди миллионов других звезд на огромном ночном небе. Он мог бы быть школьником со светлыми, мятными волосами, низким голосом, одетым в сотню шарфов даже в самую солнечную погоду. А я бы был таким же поломанным, дымящим сигареты как паровоз. Да да, если бы столько курил, то у меня давно бы уже заболело сердце. И умерли бы мы в один день, смешно. Тетрадка со стихами, румяное лето или цветущая весна, вместо одинокой осени. Я бы хотел быть влюбленным школьником. Как поживает Сан? Я лишь мельком видел его три дня назад и даже не успел заговорить. Плачет ли он? Плачет точно. А как поживает Уен? Я заглушил свои мысли. Мы потеряли многих. Тысячи. А разбили еще больше. Я хватаюсь за Хонджуна, держу его всеми замерзшими пальцами и мне все равно страшно. Дверь распахивается со стуком и летящей штукатуркой со стен. Я и не заметил как пролетело время. Отдернувшись от звука я подскакиваю, слава богу, живот уже не болит. В комнату вбегает Хонджун, не стянув пальто, еле разувшись, видя меня, он замирает, словно пытаясь что-то скрыть. — Что случилось? — Я уговорил Юнхо.— Он подбегает ко мне, а я уже стою с потемневшими от резкости глазами. — О чем? Напечатать мои стихи? — Да, да и это тоже.— Он не смотрит мне в глаза, а судорожно машет головой, пытаясь найти куда приковать взгляд. — Я рад!— Мои руки сползают с его мокрых плеч и обнимают со всей силой. Ну, поцелуй же меня еще, я так долго был один. Мы кружимся по комнате в радости, я, честно не понимаю, чему он так удивлен, но просто хочу поддержать его. Наконец, он смотрит мне в глаза, а я целую каждый из них, отодвигаюсь и только потом замечаю, что что-то тут не так. Брови скосились домиком, растопыренные зубы сползают вниз, упорно пытаясь напрячь ямочки, а мои губы вдруг от чего-то мокрые. У Хонджуна глаза мокрые. — Ты плачешь?— Я замедляю темп вольного вальса. — Я плачу?— От удивления он смеется. — Хонджун,— Мои руки перебираются на его щеки чтобы их вытереть. Но Хонджун протискивается сквозь них и убирает слезы сам.— О чем ты попросил Юнхо? Он смеется. Перебирая пальцы, верча кольцо, он продолжает улыбаться, хоть все его тело трясет. Долго молчит. Я совсем останавливаюсь где-то на пороге кухни и жду ответа, судорожно разглядывая любые его признаки. — Знаешь,— Хонджун начинает говорить, но случайно ломается его голос и он замолкает. — Что такое? — Я устал.— Хрипит он через колючее от слез горло, сжимая все свое лицо, чтобы удержать улыбку, которая теперь больше похожа на больной оскал. Руки трясутся еще больше, потеряв контроль, а слезы градом валятся с его глаз. — Почему? Д- давай я тебе помогу..— В растерянности я сжимаюсь и пытаюсь выдавить хоть что-то стоящее, но страх берет надо мной контроль. В отчаянной попытке, я вспоминаю фразу.— Мы изменим мир, помнишь? Хонджун задерживает дыхание на секунду, смотрит мне в глаза и целует. Но это не то, что нужно сейчас, дай я тебе помогу, а потом зацелую. Хватаясь за локти, я отодвигаю его. — Постой, расскажи мне что случилось. — Я, я.— Голос дрожит, легкие пытаюстя хвататься за воздух.— Я из.. изменил мир. — Всмысле?— Я не замечаю как разжимаются мои ладони в погоне за его глазами. — Я засвечусь на страницах томов. Заполыхаю как искра, сгорю весь до тла В ярком своем берете. И от тебя не отступит хмурая мгла, Если забудешь кто ты и где ты. Теперь я чувствую с какой скоростью бежит время. У нас есть 8, а может и меньше часов. Что он натворил. — Я опубликовал первый посвященный тебе стих. Я не говорю ни слова. Вы песни поете святому коммунизму, А что остается мне? Неужели порхать вокруг пыток и боли, Мне хочется плакать, бежать, бить его, поцеловать, успокоить— я не понимаю! Отстаньте! Я считаю секунды. — Не бойся, я опубликовал под псевдонимом, они меня не найдут. Идиот. Все видели как ты с ним выступал, найдя это в газетах на тебя тут же донесут. Сегодня же. Я знаю сколько в редактуре любопытных людей. Тебя убьют Хонджун, ты меня слышишь? Убьют! Он лезет ко мне обниматься, но я машинально отталкиваю. — Сонхва?— Отшагивая из-за толчка, он наклоняет голову влево.— Меня не найдут. Видишь, прошло уже три часа, а за мной еще никто не выехал. Значит у нас еще меньше времени. — Ты понимаешь что натворил!— Я не держу себя и из всех путей развития выбираю орать. — Сонхва, все будет хорошо.— Он пытается держать меня за локти, но я отступаю назад. — Какой хорошо! Ты обещал, обещал мне! Что ты не станешь как Уен!— Прислоняясь к стене, я наклоняю свою голову вверх. И со вздохом, понимая, что не нужно было кричать, говорю.— Что мне делать.— Голос ломается, слезы капают на плитку, я начинаю захлебываться воздухом и впервые, за долгое время с поджога усадьбы, начинаю не плакать, как я привык это делать- хныкая, сдерживаясь, а просто выть. И я не могу остановиться. А из горла вырывается только: «Не умирай» — Хонджун, пожалуйста не умирай, беги от меня к Сану, на улицу, куда угодно, останься в живых, пожалуйста. — Сонхва, они не найдут нас.— Он тянется меня обнять, но я отмахиваюсь. — Зачем?!— Я кричу на всю квартиру. Что подумают соседи- мне не важно. Прямо сейчас разрывается мое сердце, хлещет кровью, она вытесняет из легких кислород, который я так ищу во, внезапно душной, комнате.— Уходи! — Я не уйду от тебя.— Хонджун склонился надо мной, но я бесконтрольно замахиваюсь на него, чуть ли не давая пощечины. — Да почему ты не понимаешь?— Делая еще две затяжки воздухом, я вырываю их в крик, содрагающий картонные стены.— Уходи!— Но Хонджун не уходит, он напрягает все свои руки и пытается меня обнять, словно закоючив под замок.— Уходи! Уходи, уходи, уходи, уходи.— Я мечусь головой в разные стороны. — Мы будем вместе, Сонхва, я не уйду.— Склоняя голову мне на плечо, он держит меня, и я выбиваюсь из сил. — Мы умрем вместе.— Смеюсь хриплым голосом. — Значит будет так.— И я слышу, как Хонджун тоже выкатывает слезы. — Не плачь.— Рывками глотая воздух, я пытаюсь успокоить нас обоих, конечно, зная, что это не сработает. Хонджун молчит. Под пальцы попадается его белая макушка, волосы такие мягкие, кудрявые из-за вчерашних косичек, уже успели высохнуть от снега. Правду я говорил: «Мы умрем, когда выпадет первый снег.» И суть в том, что именно «мы», не может из нас умереть кто-то один, иначе реинкарнация не сработает и я не увижу его в тонне шарфов румяным летом. Мы лежали друг на друге, не расслабляя рук, иногда только сильнее сжимая, когда вспоминали что-то. И время скользит через тонкие пальцы, Скользит моя молодость В серые пропасти. Скользит как иголка сквозь ломкие пяльца, В руках оставляя черную нить. Как я был прав. Моя молодость- это и правда он, потому что дальше нее мы не проживем. Мы могли бы сделать так много: разрисовать заборы своими стихами, играть в подземном переходе на гитаре, хоть у нас нее даже нет, но ведь это всего лишь будующее, и оно уже никогда не сбудется. И мы лежим, гладим друг друга, молча водим по спинам воображаемые волны, хныкаем и тихо плачем. Вот бы так пролежать до самого утра, хотел бы я сказать до самой смерти, но так оно и есть. И я не устану повторять у себя это в голове. Завтра нас не будет. И мы не сдвинулись с места. Лежали так, пока часы не показали больше шести утра. Мы не спали- не могли, не целовались, потому что было слишком больно. А смерть пришла рано. Когда в дверь постучали, мы не хотели открывать, но нам и не надо было, ее выломали и целым составом непонятных, размазанных лиц склонились над нами. — Товарищ Хонджун здесь?— Он молча встал, снимая с себя мои руки. Ничего не объяснив, они заломали его пополам под наручники и уже собирались уходить, как я схватил что было сил его щеки. Я помню его глаза в тот миг. Несмотря на все, они сверкали как никогда ярко, как темное небо, что видно с колен и яркие звезды- вспышки. Я прижал его к себе, понимая, что это наш последний поцелуй, и как бы я хотел подарить ему еще сотню таких же, как бы я хотел снова заплетать его по урам, ловить солнечных зайчиков, обнимать, гладить, готовить завтраки, читать стихи, рисовать портреты, любоваться, радоваться, смеяться, любить. Я поцеловал его в последний раз, старался так, как он целовал меня в первый. Меня не забрали, и впервые мне было обидно, что я не умер тогда.