часть 9
мир?
Не знаю как мы прожили этот день. Долго молчали, думали. Я представлял себе смерть Уена, как гниет его тело и мое мертвое тело рядом с ним, но боялся представлять Хонджуна. Однажды случайно увидел в голове нас всех, лежащих на груде серых тел. И лица такие спокойные. Наверное потому что мертвые. Сан остался у нас, ему нужно было тепло, без него бы он не выжил. Но ненадолго, вскоре сквозь пелену тишины он, сказав пару слов, вышел в туман улиц и исчез. Я предупредил его не делать ничего с собой, не знаю послушал ли он. И так мы остались вдвоем под сгущавшимся небом. — Хонджун,— Все так же, сидя на кровати, я позвал его с кухни.— Не закончи так же как Уен, пожалуйста.— Он повернул свою светлую голову на меня в изумлении. — Я не могу тебе ничего обещать.— Ужасные слова, меня облило холодом. — Всмысле не можешь? В ответ Хонджун лишь молчит. Его тень замерла на кухне с опущенной вниз головой. — Хонджун, ответь мне.— Мои когти цепляются за одеяло, удерживая сидя. — Я не знаю что буду делать завтра, поэтому не могу тебе ничего сказать. — Ну ты же не пойдешь на смерть?— Я срываюсь еще пока не на крик, но говорю жёстче и громче. От этого горло начинает болеть.— Ты понимаешь, что Уен просто суицидник? Ты не такой, Хонджун, пожалуйста, скажи, что ты не такой.— Он молчит. Я понимаю, что нам обоим больно. Но если я его потеряю.. Я не думаю об этом. — Я хочу свободы людям.— Хонджун поднимает на меня свою голову, глаза больше не светятся. — Мне все равно на свободу людей, я просто хочу чтобы ты жил.— Я не выдерживаю и встаю с кровати, сжимая кулаки и челюсти так, что они начинают болеть. Ногти впиваются в мои ладони, но так только легче. — Не говори так.— Голос Хонджуна придавливает меня словно камень, и горло скулит еще сильнее.— Не привязывайся ко мне. Я всю жизнь был одинок, я не знаю что такое быть с кем-то. — Так я тебя научу.— Горло кипит, а из уголков моих глаз льется кипяток. Вдруг Хонджун пугается и подбегает ко мне. Глаза вновь стеклянные, но с треснутым блеском, он хватает мои щеки в свои руки, нагревая их еще сильнее. — Ладно, Сонхва, я не такой, я не такой как Уен, только не плачь снова, ты пролил достаточно слез. — Не убивай себя, Хонджун, пожалуйста. А вместо ответа он просто смотрит на меня. И улыбается с больными глазами. Я люблю их и если однажды они окажутся замутненной мертвой пеленой роговицы, то я не выдержу. Если он умрет- умрет и искусство вместе с ним. И все возвращается на свои круги: мы снова заплетаем друг другу мокрые волосы, чтобы на утро они были кудрявыми, придумываем строчка за строчкой стихи, я готовлю ему завтрак, а он, еле раскрывая глаза, целует меня в грязный лоб. Мы доживаем наши последние деньги, но они нам больше не нужны, и пусть отключат газ, тогда мы разведем в квартире костер и может сгорим вместе, но точно успеем выбежать сначала. Однажды, сидя на окне перед рассветом, Хонджун черкал что-то на своем листке. Я думал, это будет стих неразборчивым почерком, но линии уходили слишком далеко, агрессивно наклонялись вверх и успокаивались, кропошась над деталями. И когда он развернул ко мне бумажку, то я увидел, что из линий сложился мой портрет, корявый, непохожий, зато весь в цветах, с лучами солнца за спиной. — Поставь свою подпись, вдруг станешь известным художником.— Я протянул ему листочек обратно. — А вдруг и правда стану.— Наклонив голову набок, он размахивается в уголке бумаги и с умной довольной улыбкой протягивает ее обратно мне в руки.— Повесь на стену. — Хорошо.— Я тихонько смеюсь и ищу подходящую рамку. Единственная была из под зеркала, поэтому мы его разбили- к счастью. Осколки валялись по полу, отражая лучи солнца прямо на потолок, поэтому мы не спешили их убирать- сели и любовались зайцами, прыгающими по штукатурке до тех пор, пока солнце не взашло достаточно высоко, чтобы больше на них не попадать. Пару раз за бессчетные дни мы сходили на собрания круга, где почтили всех жертв репрессий этого месяца. В этот раз было больнее. Сан плакал. Я тоже. Но искусство должно жить, так же как и свобода, которую может и не видно сейчас, но она точно пробегала в темных закоулках и в наших взглядах. Мы читали свои стихи вместе, ловя недоумевавшие взгляды и только больше от этого улыбаясь. А позже замерзали по пути домой. Хонджун, закутанный в огромный теплый шарф, словно иголка в стоге сена, я смог найти только его нос, чтобы поцеловать, пока никто не видел. А приходя домой, мы накидывали все, даже самые дырявые одеяла, и грелись в ленивых объятьях. А снега все не было и не было. И слава богу. Мне нравилось проживать уже давно облысевшую от всех листьев осень. Конечно, с приходом снега глаза Хонджуна засияют еще ярче, ну а сейчас они заменяют мне крону на деревьях. Все стихи, что я писал Хонджуну я относил в редакцию, заменяя весь мужской род, досадно. Я слышал, что Маяковский недавно подарил Лиле Брик кольцо с ее инициалами. Если читать их слитно, то складывается «люблю». Л. Ю. Б., хотел бы я так же. К. Х. Д? П. С. Х.? Но у меня нет денег даже на обычное кольцо, тем более с гравировкой. Но есть мои руки и другая хорошая идея. Поэтому вечером я обошел все окрестные дворы с поисках непромокшей толстой ветки, а вернувшись домой, уложил Хонджуна спать, а сам сел за работу. — Хонджун, Закрой глаза и протяни руки. С опаской и небольшой улыбкой в сонных уголках глаз он закрыл их и протянул мне руки, заметно чистее, чем раньше. Слава богу кольцо я подогнал правильно, и пусть оно немного шатается на безымянном пальце, но зато не сдавливает. — Можешь открывать. Он резво опускает глаза вниз и загорается румянцем на щеках. — Когда ты успел его сделать?— Он бегает глазами от кольца и до моей улыбки. Вертит его пальцами и не может налюбоваться. В ответ я лишь устало улыбаюсь. — Сними, там сюрприз внутри. Аккуратно, словно держа не деревяшку, а настоящее золото, он легко снимает его и вглядывается. Trésor — Что это значит?— Он поднимает на меня ресницы.— Я никогда не учил французский. — Меня в детстве до революции немного обучала мама. Trésor- переводится как сокровище.— Ямочки Хонджуна заливаются светом, он не может перестать улыбаться и даже просто стянуть губы, чтобы меня легонько поцеловать оказывается для него большим трудом. Но позже он все же расслабляет их и целует меня в полную силу. — Ты мое сокровище, Хонджун.— Передыхая от поцелуя я смотрю в его глаза. Кольцо шерстит по моей щеке, а я отодвигаюсь, целую сначала его, а потом и соленые малиновые губы. Однажды ленивым утром мы собирались на предстоящее собрание круга. Солнце светило сквозь морозный ветер, небо ясное, а погода все холодает и холодает. Надо одеться потеплей, поэтому я снова заворачиваю Хонджуна в шарф, вдвое больше его роста, словно в кокон, а четыре руки, на которые есть толька пара перчаток, одну одеваю у каждого, а вторую грею, обхватив пальцами в кармане. А в круге места становится все меньше из-за огромных пальто, до краев наполненных шерстяными свитерами в три слоя, но мы втискиваемся, расталкивая чужие плечи. — Жаль теперь нельзя засветить нарядной рубашкой.— Шепчет Хонджун и после уставляется на меня, а я в ответ смеюсь с его очаровательности. Но тут я чувствую как он поваливается мне на грудь, отчаянно хватаясь за толстую ткань рукавов. За его спиной появляется черная, явно выше Хонджуна, да и меня тоже, свирепая фигура. — Пидорасина, пошли выйдем.— Острый козырек разрезает воздух, когда он замахивается своей головой вверх, словно смотря не на Хонджуна, а на собачье дерьмо. Что он себе позволяет? — Что тебе нужно?— Восстанавливая равновесие, Хонджун слегка откашливается и задирает голову. — Поговорить с тобой, что непонятного?— Фигура наклоняется, и теперь свет достаточно падает на его лицо, чтобы я разглядеть его мерзкие, обиженные черты лица. Я их не узнал, но точно запомню и сломаю этот корчавый нос позже. — Так говори тут.— Я уже и забыл каким бойким бывает Хонджун. Но вместо ответа, силуэт просто хватает его и крадет на улицу. Ноги Хонджуна заплетаются, он чуть не падает, но успевает обернуться на меня. В панике, я раскидываю всю толпу широких плеч и пробираюсь за ними. Колючая шерсть режет мне щеки, пока я расталкиваю толпу, но Хонджун ускользает все дальше, а белые волосы редеют среди спин. Дело подбирается к выходу и мое сердце начинает стучать чаще. Что ему надо? Он ведь просто разорвет Хонджуна. Мчась через входную дверь мои пальцы скользят, но, сдержав всю свою силу в хрупких костяшках, я успеваю догнать и схватиться за его рукав. Ногами я упираюсь в пол и задерживаю руку Хонджуна прямо над порогом распахнутой с силой двери. — Отпусти его.— Замерев холодным взглядом в косые глаза острого козырька, я останавливаю их на пороге. — Это ты с ним кровать делишь?— Козырек обращается на нас явно со злорадством и какой-то, что- ли обидой. Силой он выдергивает нас обоих за порог, отцепляет мою руку, пока я ударяюсь руками об асфальт. Руками, покрытыми зажившими и еще будущими шрамами, он хватает воротки Хонджуна, одной рукой поднимая его над землей. Но не успел он улететь, как тут же падает поодаль от меня, кровь сочится на землю из его носа, но слава богу, за головой я не замечаю и пятна. Наконец, адреналин добивает мою голову, и с силой сломненных костей я поднимаюсь.— Что тебе от нас нужно, я повторяю. — Я просто не переношу таких как вы. — Разве это причина? Вместо ответа он одной ногой бьет меня обратно на землю. Кашель пробирает мои легкие, кислород заканчивается. — Инфантильное, самонадеянное, безработное дерьмо. Кому нужны ваши стихи? Вы только и можете, что миленько смотреть друг на друга, а я свои руки в кровь стираю, чтобы прокормить таких как вы Бесполезно что- либо ему говорить, обычное капиталистическое стадо, до них не достучаться, надо хватать Хонджуна и бежать. Я смотрю в сторону: приподнимаясь на локтях, он оттирает свои губы. — Хонджун вставай.— Я кричу и сам уже на последнем дыхании подбегаю и подхватываю его за локоть. Я не знаю куда мы бежим, но этот тупоголовый мустанг гонится позади нас. Дорога от кабака в одну сторону ведет в центр, а в другую в замоскворечье, но я не узнаю никаких окрестных улиц. Почти в ногу мы бежим с Хонджуном, но перед нами заканчивается улица. Я смотрю на Хонджуна сквозь ветер, бьющий мне по ушам и пытаюсь кивать, подавать знаки, чтобы разбежаться в разные стороны. Лишь бы он понял, лишь бы он понял. И когда стены фасада надвигаются на нас, он разворачивается вправо, а я влево. Теперь главная проблема в том, чтобы этот громила ни в коем случае не побежал за Хонджуном. Мельком оборачиваясь, уже перебегая очередной квартал в далеко от Хонджуна, я вздрагиваю, потому что дыхание козырька чуть ли не упирается мне в спину. От шока я оборачиваюсь сильнее и теряю равновесие, потому что по- идиотски подумал, что умею бегать пятками вперед. Спина ударяется об холодную плитку переулка, кашель снова подступает. Козырек уставляется на меня, пытаясь успокоить бешенное дыхание. Он валится на меня и придавливает огромными бедрами так, что кажется, будто мой живот вот-вот разорвет. Замахивается, и тут мир замирает, я вижу серое сумеречное небо над головой, его поношенную, грязную рубаху, ссадины на кулаке, что в то время пока я разглядывал облака, уже успели проехаться по моей щеке. Носу, подбородку, обхватить мою тонкую шею до посинения моих глазниц. Я уже не дышал, но смотрел на небо и надеялся, что Хонджун уже прибежал домой. Почему меня теперь так часто бьют? За последний месяц уже две драки, не считая того, когда я повалил Хонджуна на землю, это было забавно. Когда успели появиться облака? Днем их еще не было, а сейчас они нагрянули целой грозой над Москвой. Козырек явно видел мой безжизненный взгляд. Какое дело бить тряпичную мертвую куклу? Его кулаки явно устали после целого дня на заводе. Кстати как он очутился в том баре? Я не знаю, но так же необъяснимо он и исчез, отряхнув кровь с ладоней прямо мне в лицо и так исписанное красными чернилами. Я еще долго лежал там. Плитка пробирала меня холодом, и как только Хонджун на ней спал. Смотрел на небо, пытался почувствовать свой нос, живое ли мое сердце, целы ли мои кости. Ведь только приподнимаясь, я раскладывался обратно на землю, придавленный синяками и ссадинами с шелушистых костяшек. Удивительно как только вчера я лежал вот так же, придавленный сонным Хонджуном. Его волосы, щекотавшие мои грудь, заменяли мне раны, а его теплое нагое тело- промокшее пальто и утерянный где-то в погоне шарф. Но надо вставать и идти домой. Сквозь скрежет ребер я поднялся и с согнутыми коленями, явно никуда не спеша, медленно переставлял свои ноги. Мое сознание включилось только тогда, когда я рухнул на дверь, не сумев даже постучать. Я и не знал, что все это время Хонджун сидел под дверью, не снимая шарфа. Он вовремя подхватил меня, раздел, умоляя меня не падать, и уложил на кровать. Спросив где у меня аптечка, он услышал только вялое бормотание, но все равно, перерыв всю мою ванную, через пару минут вернулся уже с ней. Перекись щипала мой лоб, я морщился и стонал. Затем Хонджун раздел меня, явно, чтобы рассмотреть цел ли мой корпус. Холод ударил по моей спине, бросая тело в дрожь, но Хонджун согревал меня своими горячими ладонями и этого было достаточно. Он сгибал мои руки и ноги в поисках переломов, но слава богу я был цел и болели только синяки, гематом еще не было и мы надеялись, что не будет. Дальше я провалился в сон, а проснулся только посреди ночи, судорожно подскочив, и тут же падая обратно от боли. — Хонджун!— Хватаясь за спину, я завертел головой в его поисках и обнаружил силуэт на полюбившемся месте у окна. — Не вставай.— Он заторопился подбежать ко мне, но я уже послушно лег, поэтому Хонджун лишь поцеловал меня в горячий лоб. — С тобой все хорошо? Хонджун смеется, но в сумраке я слабо вижу его сияние, да и его улыбку тоже, лишь слышу.— У меня все ладно, а ты то как, живой вообще? — Не уверен.— Я смеюсь в ответ, но перед собой вижу лишь скромную улыбку. Немного помолчав и налюбовавшись, я спрашиваю его.— Ты знаешь того парня. — Нет.— Хонджун слегка отодвигается от меня и садится на край кровати. — Тогда почему он гнался за нами? — Не знаю. Видимо мозги затупились.— Хонджун уставился в стену, а на свету полнолуния появился его силуэт.— Почему именно мы? — Это мог быть кто угодня, просто мы, наверное, более вызывающие.— Отзываюсь я ему. — В том то и дело. Он таких как он страдают массы людей. — Насилие не выйдет из моды. На моих словах силуэт пропадает, уставившись либо на меня, либо в глубь ночных улиц- во мраке не разглядишь. — Тогда я хочу искоренить понятие моды. — Всмысле? — Тебе не надоело вот так получать новые раны каждую неделю? Тут я понимаю, что наскольно бы не болели мои руки, но надо поднятся.— Хонджун, я готов поменять с тобой мир, но не срывайся на пустоголовых коммунистических идиотов. Это мог быть любой разгильдяй и в прошлом веке и в будущем. Людям нравится ненавидеть других, будто это делает их сильнее. — Я поменяю мир.— Хонджун еще раз оборачивается, подставляя свою щеку лунному свету, целует меня в лоб, и я проваливаюсь в сон.