Не знаю, кто считает туалетные перекусы ужасными.
То есть, я имею в виду, здесь есть всё, что нужно среднестатистическому подростку, вроде меня, — уединенная кабинка, с низом таким широким, что приходится подгибать ноги, ставя их на край крышки унитаза, чтобы тебя не заметили, да и сам серый унитаз, повидавший не одну школьную девичью задницу, ещё тот хороший аналог стула в чахлой столовой, скажу честно. А этот вкуснейший сэндвич из ветчины, сыра, капусты и майонеза на белом хлебе, сделанный отцом, пусть и быстро, но со всей любовью, лучший обед за всю историю. Типа, этим же и питаются все красивые и популярные девочки, верно? Хах.
Ах, и ещё к уютной атмосфере толчка нужно добавить льющиеся от зеркал сплетни, конечно. Ладно, я шучу, захотелось добавить немного метафор, потому что эти красотки-старшеклассницы, выглядящие так, словно их сняли с конвейера, от здешних зеркал не отлипают, и правда срастутся с ними в скором времени.
Несколько раз проверить помаду, поговорить о Майкле, чьём-то парне-качке, поговорить о Люси, подружке, что или не пришла на этой перемене, или вовсе их кинула, поговорить о странном, сверх странно наносить седьмой слой помады на своё белое от пудры лицо, Марина, и бешеном неудачнике-готе из класса по литературе.
На тёмную кофту падает кусочек перемазанного в майонезе салата, пачкает, когда болтушки, являющиеся естественным саундтреком этого места, как и звуки слива с после набирающейся в баки водой, громко хлопают входной дверью, от чего я позорно дёргаюсь.
Мне придётся выбросить наполовину съеденный чудесный в своей простоте завтрак-обед-ужин, иначе я опоздаю на урок, до которого остаётся менее восьми, с несколькими секундами, минут.
Я аккуратно встаю на битую плитку занемевшими ногами, заскучавшая боль прошибает последней тварью, но терпимо. Кидаю хлеб в урну, заполненную почти, и думаю о том, что если отец когда-нибудь об этом узнаёт, то на месте убьёт. Взглядом.
Подбираю рюкзак-мешок, ныне лежащий на самом почётном месте — бачке, потому что шкафчики для лохов, и щёлкаю задвижкой.
Пробегаюсь по заново открывшейся локации, я надеюсь, глазами вовсе не бешеными, и иду к раковинам в помаде.
Боже, на меня оттуда глядит какая-то бедняжка. Глаза зелёные, под цвет болот в Амазонке, синяки, как норки для грызунов, треснутые губы. Чёрные и прямые волосы без намёка на женскую страсть, заигрывание, и кофта любимая, без рисунков, в майонезе теперь. Что за зрелище.
Когда подношу ладонь к этому бледному, без пудры, лицу, понимаю.
Ах, это же я. Всё ещё я.
До урока остаётся всё меньше, поэтому остервенело наглаживаю ткань холодной водой, чтобы поскорее смылось. Когда кофта мокрым пятном прилипает к майке под ней, я уже за пределами туалетной комнаты. Держусь за лямку рюкзака напряженной правой рукой, — вокруг, впереди и везде около меня мельтешат ученики, их гам давит мне на солнечное сплетение или мозг, не знаю, до сжатие зубов. Меня прошибает, сбивает желание вернуться назад, в узкую кабинку, но я не могу. Когда какой-то пацан, ТК, кажется, касается моего плеча одними пальцами и нагибается до уровня моего лица, теперь желание оседает на коже и зудит укусами красных муравьев. Я моргаю.
— Привет, Ев, — ТК смелый и симпатичный, у него выкрашенная в траву чёлка и пирсинг на ушах, мешковатая одежда, потому что он так хочет, — Ты не туда идёшь, астрономию перенесли в другой кабинет, — с улыбкой сообщает он, так пальцев и не убрав.
Мы ходим вместе на физику и курсы по астрономии. И не то, чтобы я шла сейчас туда. И не то, чтобы я вообще помнила, что сейчас астрономия, а не минута едкого приступа тревоги, но спасибо, ТК.
— А, да? — растерянно моргаю я и искажаю губы в вопросе, — Это когда поменяли? — царапаю лямку рюкзака.
— Ещё вчера.
— Ха, не заметила, наверно. Спасибо, ТК, — я возвращаю ему улыбку, но она, могу поспорить, на сотни ват слабее, чем его, подаренная мне.
Он не комментирует её, или не замечает, или ему всё равно, что чаще всего и бывает. Я чувствую мерзкий пот, прилипший ко мне, поэтому его отношение к моей пародии на улыбку — это последнее, о чем я могу серьёзно думать сейчас, — Тогда пошли вместе? — ТК глянул на центральные часы, — А то четыре минуты всего.
— Конечно, идём, — выплевываю я ответ с непрошеным задушенным смешком.
★
Я не знала, что Питер Кинг посещает курсы по астрономии.
Не могу сказать, что могла не заметить его раньше, потому что человек он запоминающийся. Скорее, его никогда не было здесь. Последняя парта первого ряда всегда оставалась пустой до этого дня.
Сейчас на ней лежат длинные руки в кожаных перчатках, скрывающие лицо.
Питер тот «бешеный и странный» парень-гот, о котором сплетничала Марина с её подпевалами. В прошлом месяце Питер разбил нос её парню, когда тот оскорбил его волосы, вот она и злится.
Я знаю, все знают, о Питере лишь то, что он ненавидит своё имя и его часто приговаривают к домашнему аресту, но почему-то не исключают.
У него красивые и длинные, для парня особенно, прямые чёрные локоны, вызывающая одежда, кричащая матом и вызовом и крашенные чёрным ногти. Хмурое лицо, бледная кожа и острые зубы.
Питер для меня личность та, которой мне никогда не стать. Если я начну отстаивать своё слово и место в школьном мире, как делает это он, то вызова родитель, а после отстранения от занятий — точно не избежать. Я не в праве так расстраивать, разочаровывать, отца, как бы ни было сильно моё желание раскрошить чей-то череп. Мне нужно терпеть.
Поэтому я восхищенно гляжу со стороны, когда кулак Питера красится кровью очередного придурка возле шкафчиков, когда с его длинного языка слетают скверные, пропитанные злобой и язвой слова в чужой адрес, от которых даже хозяйственное мыло не спасёт.
И, мне от чего-то кажется, что в последнее время он глядит в ответ.
♪
К разочарованию отца, я курю. А после спускаю все карманные деньги на жвачку и молоко. Иногда шоколадное.
Дым и смог не помогают мне ни с чем справиться, дарят копать лёгким и зуд на языке. Я не думаю о людях, когда я здесь, в самом заброшенном углу школы, куда никто не ходит.
И когда я случайно натыкаюсь на голубые, словно светящиеся в приглушенном свете глаза, то замираю всем телом.
Питер смотрит на меня. Как если бы кот смотрел на полудохлую мышь. С интересом и, чем-то ещё, что разобрать я не могу. И меня это напрягает.
— Прикурить? — спрашиваю я едва ли своим голосом, он холодный и уставший, хотя меня и передергивает дрожь. Я говорю именно это из всего другого, потому что в одной из ладоней Питер держит сигарету, но ни зажигалки, ни спичек я не наблюдаю. Он, словно умеет смущаться, замирает на мгновение, а потом кивает, неторопливо выходит из тени крыши. Питер такой высокий, намного выше ТК. Намного куча всего, чем ТК с курсов по астрономии и физики.
Питер немного нагибается, изгибается в спине, чтобы я смогла достать зажигалкой до его сигареты. Он закрывает глаза, когда я это делаю, может, поэтому и легче.
— Что за дешевку ты куришь? — грубо спрашивает меня Питер. В голосе скользит смешок, но на лице всё также остаётся хмуростью; тонкие губы сжимают сигарету, и дым гуще моего раза в три.
Вместо ответа я пожимаю плечами, мол, «Вот так и бывает, Питер Кинг, вот так и бывает», так как голос окончательно просел. Мне не становится слишком спокойно в его присутствии, но я ощущаю легкое удовлетворение от того, что гроза/один из отбросов, по мнению ещё больших отбросов, сейчас курит рядом со мной. Что для него я приемлемая компания для перекура. Небольшая улыбка марает моё лицо.
Мы ещё курим в тишине несколько минут, когда Питер достаёт из кармана узких джинс пачку. Он торопливо что-то вытаскивает из неё, минуя сигареты, и кладёт находку обратно в карман, а немного помятую пачку кидает мне на колени. При этом выглядя и небрежно, и круто.
— Не травись больше, бестолочь, — и понурив взгляд, нахмурив брови ещё сильнее, будто это возможно, он покидает меня. Уходит прочь с дотлевающим огоньком, зажатым меж указательным и безымянным. И я кашляю дымом, задыхаюсь мгновение, спешно и часто моргаю несколько раз.
Питер Кинг подарил мне свои сигареты. Свои дорогущие сигареты.
Я трепетно беру чуть осыпавшуюся пачку, купить которую мне не позволяют ни совесть, ни средства.
И в ней недостаёт только одной.
Как раз той, что взял Питер сейчас.
