* * *
Вагон электрички залило желтоватым светом — по полу меж сидений блуждала широкоплечая тень мотылька. Словно Билловы страхи — только кажется, что раздуты. На деле хлоп! — и нет. Просто ты никогда не решишься. Согласишься скорее на то, чтобы тебя прихлопнули раньше. Грохотали колёса электрички, из динамиков брезжил сонный голос машиниста — сегодня записанные голоса ему не помощники. Они сели в хвосте вагона — где не отдавало стальным запахом мочи. Под окном кто-то подарил им маркерное граффити. Vutze den Tag! Биллу казалось — уже наглотался. Лови момент — и под крылышко к паршивым родакам. Ты ведь думал об этом? Мысли брезжили — как голос машиниста из динамиков над их головами. Брезжили — угасали. Может, под натиском внутренней тьмы. Сколько её в тебе? — Ты… д-даже ни-ничего не скажешь? — вполголоса спросил Билл, сидя рядом с Меркелем. Он глядел в окно — в отражении видать, как нахмурились брови. Может, он таким заходит в комнату на третьем этаже Лэнгли — вот и Билл заигрался. Думал, убережёшься? — Зачем ты пошёл за мной, Билл? Ласковые обращения в чём-то растворились. Напомнишь ему разве я не кроха? смолчит. Словно поднялись по лестнице, ведущей в подвал их отношений, на ступеньку выше. И кажется, тут уже не так темно. Почему же ты не тянешься к свету? — Я… Мне б-было интересно, — прошептал Билл. — Интересно, — повторил Меркель, словно катнув это слово на языке. — Интересно. Хрена с два. Смотри на меня. — Вдруг повернувшись к нему корпусом, он обхватил Биллово лицо горячими ладонями. — Теперь интересно? А? Смотри мне в глаза. Билл смотрел — почти сразу отвёл взор, хоть Меркель и сминал ему большими пальцами щёки — до нытья в дёснах. Не страшно. Страшно, что больше ласковых прозвищ Билл не услышит. — Видел меня таким когда-нибудь? Голос звенел — словно колёса электрички. Билл всхлипнул. Головой мотнул в тисках его рук — нет, не видел. И больше не хочу. Наверное, тяжело признаться — на такой-то должности, — что чего-то боишься. Чего боишься ты, Меркель? Билл не спросил — понял по взгляду. Прижался, обняв под кожанкой поперёк тёплой — живой, значит, — талии. Я рядом. Я здесь. Ты никогда меня не потеряешь. Я буду жить до глубокой старости — мне линии на ладонях обещали. — Кроха, — вздохнул Меркель — ткнувшись в Биллову макушку, — не делай так больше. — Не буду. Билл прижался щекой к его груди — сердце за ней постукивало. Глаза закроешь, и кажется — ты в безопасности материнской утробы. Меркель, объяв его, поглаживал большим пальцем каёмку уха. Электричка выдохнула на остановке, лязгнув пастью в каждом вагоне. Никого. Только пританцовывала бледноватая тень мотылька. — Этот Зуёк, — начал Билл, не поднимая головы. — Кто он? — Доставучий мудозвон из соседнего отдела. Считай… — Меркель примолк — но касания не прервал. — Считай, это как сосед, которому всё не то. Что бы ты ни делал. Зальёт кого-то снизу — свалит на тебя. — Ты его спас, да? В Аргентине. — Глупая история, кроха. Как-нибудь расскажу. — Обещаешь? — поднял он взгляд. — Честное пионерское. Билл улыбнулся, пощипывая складки его футболки на спине. — Если б он знал, — начал Меркель вполголоса — так, что в самой груди, что у животного, гудело, — что с коммунякой ещё и снюхаться можно. Билл выпрямился — их кожанки, соприкоснувшись, скрипнули. — Ник-какой ты не коммуняка, — нахмурился он. — Пусть за-засунет это себе в… — Ладно-ладно. — …а то я зат-толкаю. Меркель хохотнул — на щеке провалилась неглубокая ямочка. — Верю, Билли, — шепнул он, обняв его лицо ладонью и чмокнув в губы. Облизнувшись, Билл пристроился обратно — к его тёплой груди, где постукивало сердце. О чём-то ему нашёптывало — словно тайный шифр. — Только знаешь, Зуйку повезёт, если с ним уже не… — Так это в него ст-треляли? — вскинул на него взгляд Билл. — Его уже давно пасут, — проговорил Меркель — вновь награждая касаниями к щеке-уху-волосам. — Останется жив — счастливчик. Только удача ему никогда не подыгрывала. Они помолчали — Билл вглядывался в пустые перроны. Кое-где гудели группки брошенных малолеток — родителями-обществом-жизнью. Друг другом. Сам из таких вышел — то ещё племя. Ритуалы обещают сжечь чужаков и проклясть весь город. Он отряхнётся — как сотни до этого раз. — Но зато я, блин, шулер, — протянул Меркель звонче — ткнувшись в Биллову макушку. — Глядите все, какой приз я выиграл. Захохотав, Билл отпихнулся — пока он не вздумал задушить. В его руках не страшно задохнуться. — Утешительный! — уточнил Билл. — Шутишь, что ли, ягодка? — фыркнул Меркель, откинувшись в угол сиденья — будто в сердце, не иначе, сражённый. — Самый главный. Протянув руку, ущипнул за щёку — пока. Пока сумерки не остыли.10. der diversant
21 октября 2023 г. в 16:30
Примечания:
Диверсант (нем. Diversant) — агент, саботажник, «разрушитель» (от восточногерманского выражения «идеологическая диверсия», то есть вторжение западных идей).
Песня, сопровождающая главу: Empathy Test — Holding On
Берлин гостеприимен к летним сумеркам — словно брошенный отец в рыхлом от старости домишке к повзрослевшему сыну.
Проходи давай. Не стой на пороге.
Не заставляй втаскивать тебя силком.
Билл на себе испытал десяток — сотню? — раз.
Был бы сумерками — никогда бы не возвращался в Берлин. И пусть рыхлый домишко развалится, похоронив под крышей его родаков.
Ты ведь так не думаешь — всерьёз-то, ну?
Меркель ему бы цокнул погромче над ухом. Знаешь, мол, какими б ни были родаки, принимай их — других не будет. Берлин тоже дважды обделался перед всем миром на своём веку — и ничё, подтираем, кроха.
За ним дерьмо — да себе сопли.
Мы с тобой — брошенные дети.
Мы с тобой друг друга отыскали. Этого мало?
— Ты что-то вновь приуныл, — заметила Бев, подперев голову рукой.
В её отрастающих кудрях припряталось рыжее солнце — словно развело целый костёр.
Словно Бев — поджидающая своего часа осень.
На кухоньке сквота пахло мятным чаем — будто Бев принимала его в гадальной комнате. Вместо цветастой шали только — узоры, вышитые солнечными лучами, вместо сурьмы на глазах — размытые пепельные тени.
— С чего ты в-взяла? — спросил Билл, отхлебнув чаю. Язык прижгло — а-ай-й, не увиливай.
Не идёт тебе это. Не под этой крышей.
— Я задала тебе вопрос. Трижды, — улыбнулась она, постукивая по полупустой кружке ногтями. — А ты даже не услышал.
— Прости. О чём ты сп-просила, Бев?
— Это подождёт. — Она откинулась на спинку стула, поглядывая то на Билла, то на Сосиску, составившую им компанию на соседней табуретке. — Что тебя тревожит?
С чего начнём?
Билл вдохнул поглубже — перечислять измучается. Все тревоги сводились к Меркелю. Или росли от него — словно на плодотворной почве?
Билл боролся с сорняками — чтоб для них остались только цветы.
— Меркель, — вполголоса сказала Беверли, сложив руки под грудью и чуть подавшись вперёд.
— Ты, блин, даже в к-карты не глядела, — кивнул Билл на колоду Таро рядом с заварочным чайником.
— Всё у тебя в глазах. И тоска, и любовь, и… — Она покрутила пальцем у глаза и вздохнула. — Что случилось?
— Дум-маю, я слишком хорошо узнал Меркеля.
— Не-ет, — помотала головой она. — Ещё не знаешь, сколько от тебя попрятано. Он не надевает с тобой масок — но осторожничает. Не вини его за это. Всё ради твоей…
— …безопасности. А-ага, — хмыкнул Билл, не глядя на неё.
Когда взглянул вновь — солнце из её волос понемногу испарилось. А сияние в глазах не гасло.
Сосиска мигнула жёлтыми глазами, посмотрев на него.
Давай-давай. Всё ей доверь.
Словно на сеансе у гадалки, найденной через тысячу и одного знакомого.
Только не кляни за ответы. Сам же хотел услышать, придя сюда.
Сколько ни твердили, что с Меркелем непросто — Бев-Меркель-окружение, — не верил.
С ним хохочется. Хочется-любится. Чего проще?
Меркель как Берлин, проштрафившийся дважды перед историей, — тоже принимаешь его любым.
С него-то хоть долги вытряхивать не станут?
— Мы хо-отели пойти в «Ксенон», — облизнул Билл губы. — На «Позитивного». А потом… У него вроде как дела. Не-неотложные и всё такое. Пообещал, что с-сходим ещё — на…
последний ряд?
Бев знать необязательно. Может, тоже прочтёт в его глазах.
Тебе с ним хочется-хохочется-любится. Где ещё такого
хоть сколько масок на нём тресни до прихода в их постель
сыщешь.
— Я типа должен понимать, что у него за де-делища. Отпускать с по-поцелуем, как тёлки из боевиков, и ждать у оконца, — мотнул Билл головой в сторону. — Но ни хрена не понимаю. Он, блин, рв-вётся туда без мысли, что там, не знаю… п-пристрелят или прирежут. А в кино не идёт, хотя там безопаснее.
Как ты не поймёшь — приучи псину прыгать на людей, и резиновые мячики ей даром не нужны.
Приучи псину прыгать на мальчишек вроде тебя — на других зубами и не щёлкнет.
— Думаю, он сам об этом жалеет. И очень хотел бы пойти с тобой на последний ряд, — проговорила Бев, и Билл подпёр щёку кулаком — лишь бы не налилась теплом не к месту. — Я знаю Меркеля. И знаю, что говорю. А к тому же ему есть для кого себя беречь.
Билл опустил взгляд в кружку — чай поплёскивал на дне. Отпил ещё немного — лишь бы подействовал.
Лишь бы её слова были правдой — а не заговором гадалки, найденной через тысячу и одного знакомого.
Иногда ему представлялась жизнь без Меркеля — глухая, как волны гэдээровского радио, и плаксивая, как гэдээровсие мелодрамы.
А просвет где-то там — стоит задрать голову. И ощупать стены колодца, пригласившего на самое дно.
Вот так ему виделась жизнь без Меркеля. А ему, интересно, — без Билла?
Со знанием, что он жив — да блуждает по свету. Ютится по новой на заброшках Котти и с пацанвой ломится в заколоченные двери SO36.
Веселись, что ж. Только упомни, что в рождественскую ночь Вайнахтсмана не увидишь — только Крампуса.
Билл изредка оглядывался на их с Меркелем следы — не оставлял ли он отпечатки копытец.
Входная дверь грохнула, и Билл вздрогнул.
Ушёл.
А вдруг не вернётся?
— Сп-пасибо за чай и… вот это всё, — мотнул он головой на стол, поднявшись. Сосиска вскинула на него взгляд. — Пойду п-проветрюсь, ладно?
— Билл, — нахмурилась Бев, — не вздумай глупить.
— А?
— Я тебя насквозь вижу.
— Я зд-доров, сестрица Рентген? — закатил он глаза и направился на выход из кухни.
Бев что-то пробурчала ему вслед.
Ты болен, Билли, — сам знаешь чем.
Сам знаешь, от кого подцепил.
Он выскочил на улицу следом — дверь придержав, чтоб не громыхнула. Меркель услышит ведь — обернётся.
А прятаться за чьими спинами?
Привык за Меркелевой. Чужая покажется с прорехами.
Не то что его — крепче Берлинской стены. И точно не рухнет.
Меркель направился вдоль улицы — накинувший кожанку, треснувшую на локтях. Прильнёшь к плечу — запах дымный почуешь.
Словно он в такой броне — рыцарь, воротившийся из Крестового похода.
Всех обратил в свою веру? Все ли стали твоими рекрутами?
Эх, секретничать будет.
Вдоль улицы глухо — никто Биллу не укрытие. Припрятывался за углами зданий — только бы длинная тень не выдала.
Закатное солнце в неё ткнёт — вот, вот он, держи!
Держи меня крепче.
Выпустишь — пропаду.
Вдохнув, Билл выбросился из-за угла закрытой на ночь булочной — приникал то и дело к фонарям, если Меркель поворачивал голову вбок.
А вдруг услышит его шаги?
У него слух тоньше собачьего. Хотя бы не разорвёт.
Он старался. Билл просто, может, попривык.
Принюхивался — словно улица сможет подсказать, куда он держит путь. Не последний ли он в Меркелевой жизни.
Изгнать его прочь всё старается, словно замученная выходками сына мать, — да потом отмахивается. Чёрт с тобой.
Не бог.
Может, лучше не оглядываться, если за ним топать, — чтобы не было нужды повернуть назад. Чтобы что-то внутри не уговорило — там, в сквоте, безопаснее.
Оставь ты его след. Он уже пропащий.
Мотал головой, словно себе в ответ, — и брёл дальше. Миновали недлинные торговые ряды, в которых осси наконец предложили стильную одёжку. Оголяйся — без дани социализму.
Меркеля уговаривать не приходилось — словно он не вырос на почве ГДР.
Словно пересажен из соседней — во-он рукой подать — клумбы.
Откуда-то пахнуло мазутом и дампфнуделями. Билл на миг обернулся — стоило «Трабанту» помычать невдалеке — и кинул взгляд перед собой вновь.
Меркель исчез — размытый людьми, облитыми сумеречным светом.
Догадался?
У него ведь чуйка — в Билле, может, заподозрил какого-нибудь крота.
Не пригляделся просто. Вот же — зрячий. И под землёй жить не умею.
Кто-то пихнул его плечом — и Билл фыркнул, отшатнувшись. Нащупывал взглядом Меркеля в прохожих — да всё не то.
Не те габариты-волосы-одежда.
Словно он — пришелец с Луны-44.
Может, устремился в свою галактику? Где Биллу места нет — не подкованный и звездолёта не имеет.
Отойдя с тротуара к высотке, Билл вздохнул, сунув руки в карманы кожанки. Вытягивал шею — глухо. Не бывать ему в шпионах.
Если Меркель решит его завербовать — отмахнётся.
И пусть не уговаривает — кроха-ягодка-liebe.
Прищурившись, Билл отскочил от угла высотки — набрёл на Меркеля взором.
Он ли?
Он! Не чудилось!
Кинулся вслед, будто потерянный щенок
не скули, ну, — что народ подумает?
огибая людей, перешедших на другую улицу, — только бы его светофор не отсёк.
Оказавшись шагах в пятнадцати от Меркеля, притормозил, выдохнув ртом, и упёрся ладонями в коленки — холодные в зеве дыр джинсов.
Может, всё-таки и у Билла имеется звездолёт?
Покопайся в карманах — отыщешь на него свидетельство. Под шмотками — скафандр, не иначе.
Билл огляделся — люди возвращались по домам. Дошло вдруг — Меркель вёл его к вокзалу на Александерплац, отпускающему электрички. Принимающему, словно комнатушки злачных подвалов, людей — чего изволите?
Хотя бы не в «Ксенон»?
Поток людей помаленьку мелел — вброд можно пройти. Накормили
не глотай
его запахом дыма и застоявшихся духов — не отплюёшься. Маменька такими пользовалась лет десять назад — когда к ней ещё можно было прижаться
попросить защиты
и уснуть.
Здешние бабёнки отставали по программе лет на десять. Пока соседки трахаются в туалетах на выпускных — эти обмениваются с мальчишками конфетами.
Сколько тебе скормил Меркель?
Меньше, чем трахов в туалете.
Здание вокзала он миновал — направил Билла вслед за собой на один из перронов. Этот осиротел месяца три назад — прикрытый вроде как на ремонт. Вскинешь голову — через прорехи в крыше навеса видно румяное небо, заласканное солнцем.
Оглянешься — приметишь группку подростков, словно ждущих хвоста электрички. Пахло металлом рельсов — остывшим и прибитым дождями.
Меркель остановился — будто пассажир.
Билл припрятался за подпирающей навес колонной с расклеенными объявлениями — пропал кот-ребёнок-я.
Найдёшь меня?
По ту сторону железной дороги зашумел перелесок под электрическими проводами.
Зудели — зыбкие. Словно Билл — перед каждым
хорош-шо-о да-а-мх
после каждого
иди ко мне
не с каждым — с Меркелем.
С каждым такого не бывало бы.
Он побродил вдоль перрона — мимо выцветшей скамейки к «Интершопу» с заколоченными дверями.
Постоял перед ними — будто ждал, не откроют ли, как оголодавший бродяга.
Сегодня — точно. С Меркелем они
по-своему, как привыкли
не трапезничали.
Послышались глухие шаги — кто-то пнул подвернувшийся под ногу камень. Билл выглянул — может, у него и пистолет есть?
Может, он даже не крот.
Пригляделся — глазюки впрямь что щёлки под кепкой.
— Что, другого места не нашлось, Сапожник? — бросил мужик, остановившись рядом с Меркелем.
— Самое безопасное в округе. Тут никто не ходит. Даже поезда.
— Да-а? — протянул мужик, сунув руки в карманы спортивной куртки с нашивкой «Униона». — А что насчёт тех малолетних придурков, а?
— Торчки, — пожал плечами Меркель. — Можешь считать, мы одни. Романтично, скажи? Даже закат нам подыгрывает… Умеешь в серенады? У меня вот слуха нет.
— Заткнись, — прошипел мужик.
Он оглядывался — словно куница, в небе приметившая кречета.
Пронесло? Не тронет?
Сказать бы ему, что рядом зверь страшнее.
— Хвост не приволок? — почти прошептал мужик.
— Не отрастил, Зуёк.
Тот вновь хотел что-то сказать — примолк. Билл заметил — Меркеля, словно портной, обвёл взглядом с ног до головы.
— Слышал, что у тебя легенда — дерьмо, но чтоб настолько… — хохотнул он — Билла кольнуло, будто ледышкой.
Или клювом. А Меркеля, хоть он и в броне?
А ну не тронь, блин.
— Я её оживший герой. Что там с артефактом? Припёр? — спросил Меркель, не глядя на него.
Порывшись за пазухой, вынул пачку KARO и, пристукнув по донцу, подцепил одну сигарету губами.
Зуёк молчал — вновь поклёвывал его взглядом.
Снимешь кожанку — увидишь наверняка ранки.
Меркелю точно не впервой. Биллу привыкнуть предстояло, словно медсестре в раковом корпусе — к мысли, что к чьей-то койке завтра она не вернётся.
За своего пациента Билл со смертью поборется до последнего.
— Хренов ты коммуняка, — усмехнулся Зуёк, прищёлкнув языком. — И как в Управлении тебе доверяют?
— А ты спроси, — выпустил дым Меркель, наконец повернув к нему голову. — Им есть что рассказать.
Может, куснул его в ответ на клевок — тоже взглядом. Гляди, дескать, — чтобы до настоящего не дошло.
В Управлении ведь есть что рассказать.
Хоть и про дверь в коридоре на третьем этаже.
— Знаешь, Сапожник, — вновь заговорил Зуёк, помахав возле себя ладонью — дым отпугивал, словно муху, — такие, как ты, у меня всегда ассоциировались с крысами. Взяты из подвалов на стол для экспериментов.
— Мы больно кусаемся, — не остался в долгу Меркель. — Слушай, Зуёк, я сюда по делу припёр, а не за счетами. Ты мне, кстати, торчишь. Помнишь операцию в Аргентине?
Билл прищурился, крепче притулившись к колонне. Облупившаяся серая краска посыпалась хлопьями на кеды.
Зуёк вздохнул, отведя глаза. Глянул в Биллову сторону — и, сунув руку за пазуху куртки, что-то вручил Меркелю, словно контрабанду.
Поселилась во внутреннем кармане его кожанки.
Нащупаешь? Если к нему прижаться.
Меркель и такие методы раскусывает — о-о, кроха, лучше и не знать, сколько
и кто
о меня отирались.
Не ревнуй. Не ревнуй, моя ягодка, — личико от хмурости превращается в изюм.
— А говорил, хвост не приволок, — выплюнул Зуёк.
Меркель проследил за направлением его взгляда.
Узнал?
Билл припрятался глубже за колонну — если и засёк, то лишь кончики пальцев.
Подул на них, скребнувшие по краске.
— Ты давно в Берлине? — спросил Меркель — сигарету, бросив под ноги, притоптал подошвой гриндерса. — Это торчок. Я ж говорил. Они ширяются по…
Бах!
Откуда? В кого?
Зажмурившись, Билл шлёпнулся на корточки — коленки будто набило ватой
а говорил хвост не приволок
не подняться не подняться — сердце, подскочив, раздулось до
встанешь — утянет вниз.
Где-то закаркала
дурная примета — словно Берлин крутанулся в Средневековье
стая ворон.
А ты, глупыш, беги. Беги, пока не нашли инквизиторы.
Ты ведь колдуешь?
Над Меркелем ночами.
Билл прижался лопатками к колонне — под нарастающий грохот шагов
давай давай а ну пры
его унесло, словно в пропасть, — горячей ладонью.
Узнал, значит.
Меркель затолкал его под перрон — где сыпалась под ногами щебёнка и несло мочой. Голову береги — не то коснётся сырой курчавой плесени.
У него горячая рука.
От крови?
Билл оглядел свою дрожащую ладонь — ни следа. Только линия обещала дожить до глубокой старости.
По Меркелевым ладоням не считаешь — прячет, хитрец.
Он не дышал, стоя перед Биллом — словно водопад, собой припрятавший сокровище в гроте.
Где-то загудела электричка — эхо растворилось в воздухе.
Билл опустил голову — щиколотку пекло. Наверно подвернул, пока прыгал, — сердце, скакнувшее обратно в грудь, позволило различить боль.
Запах Меркелева одеколона — пряноватый, жгучий.
Запах натёртых колёсами электричек рельсов.
— Чт-то э-это… — Билл примолк — прикусил язык. Губы дрожали.
— В порядке? Билли? — позвал Меркель твёрже.
Под его ногой осыпалась щебёнка — повернулся, оглядывая. Взгляд пожигал — только бы следов не оставил. Не ласковый это огонь — в руки не дастся, словно у зажигалок или спичек.
Билл закивал — руку дёрнул, лишь бы его коснуться.
Тронул плечо — кожанка тёплая, словно согретая солнцем броня.
Щебень зашуршал — и Билл крепче, до ломоты, стиснул на его плече пальцы. Захочет — и прожжёт кожу насквозь.
Не только куртки.
— Не-хди-пжлуста-не-хди.
Вдруг он ждёт снаружи.
Поджидает их на перроне, как пограничник — перебежчика.
Ты давно в Берлине?
С этой стороны с такими не миндальничали.
Рука сползла к его ладони — Меркель позволил сжать ему пальцы. Побелели — а, шагнув, и не поморщился.
Он выглянул, наклонившись вперёд. Хмурился, оглядывая перрон и всё, что за ним скрыто.
Билловы пальцы вспотели — и он вцепился крепче. Вдруг выскользнет.
Вдруг выскользнет — и
бах!
это последнее касание, запомнившее его тело.
— Идём, — сказал Меркель, глянув на Билла, и потянул его на себя. — Держись рядом, Билли. И ничего не случится.
— А если…
— Держись рядом.
Билл нырнул под его руку — за броню кожанки — и зажмурился.
Вдохнул поглубже тёплый запах — и ноги будто сами поволокли его.
Будто что-то в Меркеле придавало ему сил.