* * *
На такие не пускают малолеток в кинозалы. Или они пробираются тайком — память мотает каждый пошлый кадр, как на бобину. Меркель сам таких, ух, пересмотрел — признаваться стыдно. А Билли всё равно горячее — в розоватом свете клубного толчка, с темнеющими губами. С раззявленными коленками — вот, ну, втискивайся. Со сползшими на бёдра джинсами — вот же, ну, вмазывайся. Пока — пальцами, на смазке из стащенного саше. Хлюпала, размокнув, — то ли драл его двумя сразу очень уж… ну, блин, кроха точно подобрал бы словцо. Ты же любишь все эти чавкающие наречия. Скажешь — в горле слюна клокочет. Меркель вроде не до неё добраться вздумал, заперев их с Билли в вонючей кабинке, — а язык пластался далеко в рот. Сглотнёт — подавится. А пока попискивал в ответ, направляя — как повернуть пальцы у него в тающем нутре, как вдавить язык в нёбо. Не перепутай только. Само выходило, ну, — когда пальцы елозили прямо по взбухшим, будто мокрая вата, стеночкам. Ну что так хочется тебе что ли. В одно предложение. В вопрос, в утверждение — поди разбери. Никаких тебе серьёзных шифровок, которыми гордится Управление, по пьяни. Билли дышал жарче, скрипя кожанкой по кафелю. Руки не знал, куда пристроить, — петлял вот пальцы за пуговицы Меркелевой джинсовки. В глаза взглянешь — утопнешь в тумане. Меркелю — ну… вспыхнешь наверно. Вот отчего кроха румянился — в глазах у него всё невысказанное прочёл, как в подпольной газетёнке. Цензуры по эту сторону Берлина уж как ни бывало. А Меркель до сих пор послания шифровал-вымарывал. Не годится. Вслух — только грязнее. Ты как в течке. Сцепимся? — Я тебя разорву, Билли. Клянусь. Меркель помаду с его губ слизывал — сладковатая, будто сиропом сбрызнуты. Ниже — солонее. А там — будто малафьёй. Пальцы он втащил в дырку до упора — так, что костяшки долбанули по промежности. От этого Билли голову запрокинул — к потолку с крапом крови спидболистов? Тоже поди угадай. Пальцы волокло — всю кисть забрызгало. Сцепимся сцепимся сцепимся? — Ты в-веришь, что я… с к-ке-ем-то?.. — Нет. Боже, нет. Не-ет, моя ягодка. — Прихватив губами Биллино ухо, мягко подёргал, будто щенка из родной стаи. И, вынув пальцы, вскользь горячую щёлку обласкал. Лучше языком, конечно. Ещё лучше — членом, чтоб он так — ать! — забавно вздрогнул. По-оаккуратнее с такой махиной. — Прсти-мня-прсти. Злишься — кусайся. Кусался — но не со зла. Просто чтоб пришпорить — нечего тут наглаживать, давай по-серьёзному. А сам млел, закатывая глаза, — от того, как проходились вдоль гладкой промежности пальцы, жирня смазкой. И Меркель млел — пальцы беспокоились. Да что там пальцы — нутро бесновалось. Биллину слюну глотал с поцелуями — умаслить думал, а распалялось. Пуще огней на заброшках — таких же диких, Берлин спалить грозящих. Искорка их металась в крохиных глазах. Шептал рви рви рви, как в лихорадке, голову кидая к розовому кафелю. Распускался нежным бутоном — насколько ноги позволяли. Синти-поп из колонок за его дыханием блёк. Тоже музыка, тоже особого жанра. Меркель наматывал на язык, целуя, — как на кассетную бобину. Записать — переслушать. Переслушать сотни — тысячи — раз. Хлеще подпольной порнухи с элементами снаффа. Билли джинсы помогал расстегнуть, член вывалить, томно глядя вниз. Взор прятал, как целка, впервые увидавшая елду. Же-есть шепнул, хватаясь ручонками. Обеими, как за жезл. Валял в глухо чавкающей смазке, отбрасывая со лба чёлку, — явил плавленый на веках карандаш. Плакал, кроха? Чуть не заревел. Они с подружками глаза закатывают — «мартинсы» жмут, ага. Им нравится доводить до слёз. Меркелю — нет. Если только во время оргазма — когда кишку натрёт до того, что пламенеть внутренности будут. Испробуем? Потом потушим. Билли замирал каждый раз, когда кольцо пирсинга втягивалось в мокрое нутро. Меркель — следом, после забитой в щёлку головки. Потягивало едва — ух какой ты узенький — от натяжения. Сколько пальцев до этого в себя ни прими. Да что там пальцы — на елде теперь кряхтел едва слышно, обмазывая губы — плавленое пятно вокруг рта — слюной. Язык верхнюю, нижнюю ласкал — не Меркелевы, а жаль. Считал, точно. Дюймы или секунды — через сколько соприкоснутся телами. Склеятся — сцепятся. Кроха замычал, морщась. Не от боли — бровки не так свёл, ресницы не так порхнули. — Что? Ну скажи. Что? — Меркель упрашивал нашёптыванием под горячим ухом, будто взмаливался ему. Билли маленькое божество — его тоже умасливать для милости надо. Оступишься — согрешишь. — Ко-ольцо… так дав-вит и… Не договорив, он прильнул к Меркелевой щеке. Поди разбери болтовню с хрипотцой — аа-х-ха-бо-оже — за грохотом музыки. За грохотом двери. За грохотом сердца. Билли всего колотило — учуешь, если в кафель впихнуть. Пульсировал, как открытая рана. Меркель поцелуями исцелял — куда дотянется. А он, благодарный, ластился в ответ, натирая Меркелю щёку — помадой и слюной. Тепло внутри него обволокло со всех сторон — будто обило войлоком. Продирался наружу-внутрь — пока легонько. На Биллином лице всё, всё-ё-ё написано. Где надавить, как двинуться. Куда чмокнуть — в рот давай, раз не в дырку. Там тоже влажно и горячо. Сушил дыханием вдобавок — за которым слыхать весёлый звон струи из соседней кабинки. Из динамиков в углу — неброский синти-поп. А чё, такое все ща слушают. А Билли — лимитированный экземпляр. Похныкивал — хорошо? ещё, да же? — и подтаскивал коленки повыше, развёртываясь. Всего принять чтоб — пока мошонка под копчиком не вплющится. В соседней кабинке тишина. Шорох — звон ремня следом. Ни щеколды щелчка, ни вздоха. Нашли где шпёхнуться, мол, завистливое. Зато чавкнуло отчётливо пару раз — как когда сдвигаешь воротник с сырой головки. Следом — плевок. А Билли зажимался, скромница херова. Будто не его щёлка вокруг члена пульсировала, обжимая, — не выпущу, не выпущу. — На нас надрачивают, — пробормотал Меркель ему в ухо. — Поможем человеку? — Ме-эрк… — Давай, ты же у меня шумный. Похвастайся, как хорошо. Упрашивал ещё — румянец с него слизывая, как с леденца. Язык, правда, от соли жгло. Хныкал — порядочно в кишках, значит, зудело. Порядочно по ним кольцом пирсинга гребло. Туда-сюда, попробовав, — и вот уж хриплое дааа взлетело, подпев незнакомому припеву. Ускорился — раз одобрял, ну. Словом-поцелуем-отдачей — ноги распёр. Дёрганые, зигзаг паучьих лап почти. А в «мартинсах» жались пальчики небось. Не от тесной же обувки. Он потом расскажет. А пока впитывал слухом-кожей-ртом — распухшим, что к елде уже успел приложиться. Всё подряд — чтоб только ему слышно было, чтоб толчкам подмахивало вместе с его робкими бёдрышками. Так? Так делаю? Лучше всех в Берлине. Меркель клялся — языком в Биллин это втирал. Одной рукой он хватался за Меркелеву шею. Другой — вкруговую натирал сырую головку члена, как девчонка — клитор. — Да ты тащишься, — бросил ему. — Посмотри, аж течёшь. Как мокрощёлка хренова. Билли не глядел — таращился вместо этого в крапчатый потолок, постанывая. Не тянись у него смазка от члена к пальцам, подумал бы — до чего хороший актёр. С таким проглотить бы все постановки. — Это комплимент. Да? Кроха-а-а… — Напористое касание вдоль уха Меркель тянул с таким же — в горячее нутро. — Как же тебе хорошо на моём члене. Головой не мотал, не кивал — стоны у него лучше любого ответа. Искал их в горле тебе лишь бы в щёлку чего запихнуть долизывая сгустки слюны с языка. Травился ими, сглатывая. Шлёпнул по холодному бедру в благодарность, тиская, — в ладони млело, в ладони таяло. Меркель потом слижет с неё остатки. Заталкивал в него крепче, глубже — густело чавканье смазки. Густело мычание Билли. Густели шлепки за стеной — ребра ладони о пах. Густели хлопки кожи. Густело в голове. Ни одной здравой мысли через это не пройти. Билли глаза прикрывал, не жмурил — до того хорошо, верно, пробивало кишку. Тушь-карандаш растеклись — явили чёрные пятна. Глаза — больше. Взглянешь — пропадёшь. Меркель смотрел, не боясь, — и в самом нутре что-то подёргивало. Там тоже открытая рана? На всякий случай припадал к Билли ртом, как к целительному источнику. — Щс-кнчу… — Громче. Меркель ухо его зубами корябнул, хватаясь, протыкая заново елдой его требуху, — простит же? — Счс-кончу… а-ай, д-да… — Громче. Давай. Давай, мой маленький. Билли бился, Билли одно сплошное сердце. Скулёж со стонами мешал, разбиваясь, — только осколки подбирай. Меркель не руки подставлял — рот. Резало — куснул наверно. Соскочил на сааамую головку, скрипнув кожанкой, — и сжался. Следующая сцена? Щелчок щеколды, грохот двери соседней кабинки. Щелчок в голове — глубже, глубже чтоб в него пробиться-зарыться. Грохот — в самых ушах вместо дерьмового синти-попа. У Билли большой красный рот — вздутый от поцелуев, как натёртая елдой щёлка. Оргазмы переживали на пару. Каждый раз как последний в жизни. — Ох… — выдохнул Меркель, тряхнув головой. Привалившись к Билли, вдавил его в плитку — там, где остудить щёки можно. — Если меня однажды завалят… скажи детишкам, что папочка их любил. Малафья кипятилась внутри — мясо забрызгала. — Счас откушу те я-азык. Билли полез угрозу наверно исполнять — глубже целовал, чем обычно, языком нащупывая. Отложил на потом — отстранился с чмоком. — Ты скажешь, детка? Меркель поцелуй ему вернул, забормотав сквозь. — Бож-же… — Пообещай, — с тягучим толчком в сырое нутро. — С-скажу-скжу! Да… Он примолк, облизнув губы. Вытереть глаза-рот не потрудился — ждал будто, что Меркель слижет остатки его помады, будто умоет изгвазданного щенка. Нет — вместо этого грелись напористым дыханием. Пока Билли не ляпнул: — По-моему, бо-ольшие члены ваще для секса не п-приспособлены. — Эволюция на мне отдохнула. Он приложил палец к Меркелевым губам: — Не углубляйся. Не то решу, что ты и в-вправду с Зоны 51. И не в-выт-тскивай… пока. У меня ща кишка вывалится… — Облизнув губы, кроха хохотнул, уставившись на Меркеля: — Ты весь чу-умазый. Смешной такой. Обхватив Меркелево лицо, он взялся вытирать — втирать в щёки? — остатки помады. Билли весь — чистое сердце. Кажется, Меркелево. Вырванное из груди.5. die tunte
5 ноября 2022 г. в 16:02
Примечания:
Tunte (нем. «пидор») ― гей с женоподобным поведением. С 1970-х годов термин приобрёл более позитивное, освободительное и политическое значение как самоназвание среди геев.
Песня, сопровождающая главу: Empathy Test — Love Moves
В клубешниках на Нолли духота, сколько ни глотай коктейлей — ладно, кроха, уговорил на пару шотов, — или вискаря со льдом.
Кроха говорит — не зал-ливай за шиворот, э.
Зачем же, всё по адресу. Глоток — жжение — першение.
Помутнение? Лёгкое, от пятен неонового света. К Билли они приставали, облапывали Меркелю на зависть.
На ревность?
Не, кроха, не ревную. К кому?
Есть же. Вон горстка мужиков лет сорока, мнущаяся у расписанных граффити стен, — глядели в центр танцзала, вытягивая шеи. Вдохнут — учуют какого-нибудь педиковатого малыша.
От них пахнет особенно. Меркель вдыхал, горстями загребал с тела — с самой сердцевины, будто плод вкушал. И зубы от сладости сводило, и глотка немела, и руки ходуном шли — начерпали, видно, донельзя, через край плещет.
В неоновом сахарно-розовом свете Билли будто овит нитями сладкой ваты. Лизнёшь — удивишься, что съедобный.
Лизнёшь — пристрастишься. Клянчить возьмёшься, разевая рот, — ещё накорми.
Досыта, пока цедить совсем не начнёт.
Меркель по сторонам в баре озирался — вряд ли единственный, кто охоч до такого лакомства. Вон как тени у стен зыркалками Билли жгли — чтоб в талую карамель обратился.
Капнул на язык — растёкся.
Меркель глотнул ещё вискаря — растёкся. Внутри, как бензин, вспыхивал. Он ли? Или то, что сбрызнул?
Держите руки подальше от керосина.
Меркель давно не ребёнок, чтоб сторониться, — а в рот всё равно тянул что попало. Биллины пальцы-член-щёлку — всё, что влезало.
Поозирался — нашлись бы те, кто с ним это обсудил.
Клубешник не тот, где осенью шмонался за Билли, — теснее. Зазывал по пятницам трансов, по выходным — мальчишек с алыми устами.
Билли, движ вкусив, густо свои подвёл. Во тьме взглянешь — кажется, посиневшие, как у ундины с глубины. Поцелуем окропит — Меркеля за собой потянет на дно.
Уже здесь — дышать нечем.
Слепил сияющий бар, грохотал тенор Мариана Голда, забивая уши, как землёй после взрыва в окопах. Меркель не выковыривал — ногой в такт покачивал, сидя на барном стуле. Покачивал следом стакан — мотало туда-сюда колотые ледышки.
Мотало туда-сюда кроху — от танцпола к бару. П-присоединишься? Нет. П-присоединишься? Нет. П-присое
ну и х-хер с тобой.
Билли дрыгался с другими малолетками — на разомкнутых устах помаду оберегал, не подпевая, на глазах — тушёную подводку карандашом, не жмурясь. Голову к шарам света под потолком запрокидывая, натраханным представлялся.
Натраханным не с Меркелем.
Вот с этими, гундявыми, что у стены хищниками рыскали. Какую задницу посочнее тяпнуть — чтоб мякиш дрожал, как желе, при долбёжке.
Хорошо, что Билли тощенький.
Хорошо, что мякотка у него ещё не взрослая — прут-язык давит.
Аргументы, да только до второго стакана. Переглянувшись с барменом, Меркель кивнул и вновь обернулся через плечо — на дрыгающемся Билли раззявлены полы кожанки. Футболку кажут — какой-то волевой призыв. На хуй систему.
На прошлой неделе он топчет кожанку — знашь с кого её со-одрали? — на этой топчется с Бев на зелёных митингах по заветам Клауса Дюркопа.
Дошло, что кожзам, — Меркель в рот объяснение вложил.
Кроха доверчивый — а на сказки других мудаков тоже вёлся?
Одни ему балакали про недавний развод, пряча в карман снятые с безымянного пальца кольца, другие — про лохани меж жениных ног.
У тебя-то точно не так?
Стакан в руке отогрелся. Меркель выпустил, лишь бы не лопнул. Поглядел — тени вдоль стен перемещались, будто пауки, и прятались по углам.
Совьют паутину для какого-нибудь мотылька.
Меркель своего в ладонях берёг — ах-х, да не порхай ты на огонь.
Рисковый, блин.
Думал, это Билли с ним тяжело. А ему с Билли?
Пригрел шебутного пацана под крылом — то ластится, то отгибает средний пальчик. К Меркелю он подскочил тяжело дышащим — натанцевался, лоснилась вон шея, будто у бесстыдных танцовщиц в стрип-клубах.
Они б гибкости Билли обзавидовались. А он — блёсткам на их скулах.
Т-тож такие хочу!
С Билли был один большой плюс — порой его можно купить. Симптом просранного детства — тогда-то этих хотелок не нахватался.
— Мож, по-отанцуем всё-таки? — предложил Билли.
В голосе улыбка припряталась, во взгляде — хитреца, как у лисёнка.
— Не сегодня.
— Ну-у, зануда.
Меркель обвёл пальцем ободок стакана — надо было глотнуть, пока кроха вихлял там задницей. На усладу мудакам возле стен, вползающим на танцпол.
А как тебя зовут, малыш?
А ты один?
Билли уже нет нужды врать. А на Меркеля небось всё равно по привычке оглядывается.
Mit deinem Geliebten?
Mit Vati.
Опёршись на его бедро обеими ладонями, Билли прильнул — давящее тепло паха ощутить можно. Качнулся, как неловкий телёнок, — и Меркель придержал его за ягодицы.
Ты хорошенький.
Па-апочка тоже так говорит.
Плотину такому дерьму в голове не проложишь. Напористое, пробьёт. Сколько Билли ни гляди ему в глаза — с преданностью танцовщиц, околдовавших клиента.
Говорил же, обзавидуются.
— У тебя п-привстал, да? Пока я там… — мотнул он головой на танцпол. — За-асмотрелся? Ну скажи. Для тебя стараюсь.
Покрутится, будто себя демонстрируя, — встанет до упора. Проверять ни взглядом, ни касанием не стал.
Ягодицу ему Меркель смял, притиснув, — чтоб точно посерьёзнел. Не о его попытках соблазнить разговаривали.
Меркеля, во всяком случае.
Билли, выдохнув, донёс до него сладкий запах жвачки. Немного — парафина помады. Или какое там ещё дерьмо в неё кладут, отговаривающее соваться?
— А ещё для кого? Знакомых, может, встретил? — спросил Меркель, для вида кинув взор за Биллины плечи — раз-два внахлёст.
— Каких ещё зна-акомых?
— С которыми сосался в ноябре. М?
Вот эти хмыканья заостряют любые беседы. Обсуждаешь сорта чая — покажется, что вместе с напитком глотнул лезвие. Болтаешь о претендентах на Биллину дырку — то же ощущение, горло изнутри жгло.
Потому, видно, что бриться выучился — ни прыщика на белой заднице. Как у лучших берлинских мальчиков.
Тех, что развозят по губам помаду, по ногам — нейлон чулок.
Билли по душе сетка — арканил в неё и Меркеля.
Крупную рыбу на берег тащил — разделывать будет с полным ртом слюны.
Он тронул языком верхнюю губу, отведя глаза, — лишь бы не смазать помаду. Обведёт по контуру — соблазнит брызнуть малафьёй.
Глотай до капельки.
Меркель ли только упрашивал?
Представишь вот так — как саднят онемевшие крохины коленки, — и проверить охота.
— Я думал, мы это об-бсудили, — заметил он.
— А по какой причине я должен тебе верить, Билли?
— По той же, по ко-оторой я верю тебе, блин. Когда ты болтаешь о своих ко-ко-омандировках. — Оттолкнувшись от Меркелева бедра, он встряхнулся — развенчавшая колдовство фавна нимфа. Перековеркал нара-ра-аспев: — «Я там никого не тра-а-ахаю».
Поморщившись, Билли качнул головой. Цеплялся за эту фразу слухом — цеплял её на Меркелев, как брелок.
На вот, приятно?
Так себе сувенир. Да и не верится толком — будто подпихнули ширпотреб.
— Хоть раз я давал тебе повод усомниться? Кажется, нет. А ты…
Осёкшись, Меркель сомкнул губы. Фу-ух, тише-тише на поворотах. Там, бывает, такой кювет поджидает, что все кости вдребезги, ни кусочка не соберёшь.
Будет ли Билли лазать за ними по трущобам, как Исида?
— Ну? Давай-давай. Раз начал.
Не разобрать — или музыка дубасила, скача от пола до потолка, или Билли постукивал ножкой о бетон.
Ну вот, смотри — кто ещё кого довёл, неженка.
— Ты мне сердце разбил. В прошлый раз. Когда я тебя увидел с этим…
— Чё ты от меня ус-слышать хошь, а, Гордан? Ну? Легче у-убеждать себя, что меня тра-ахали. Лучше, чем ты, наверное. Аж до с-слёз. Доволен? Так тебе лучше?
Билли наброситься бы впору — вздыбился, как зверёк. Рот не в помаде — крови. Меркелевой, пока доедал его сердце. Или собственной, пока зализывал раны.
Схватив стакан со стойки, он маханул виски залпом и сглотнул — будто ничего вкуснее в жизни не лакал.
Знакомый глоток, глубокий-гулкий.
Меркель — следом. Схватить его хотел, припрятав у распахнутой джинсовки, — рукой крепче вцепился в ляжку.
Биллины мягче, пуховее.
А теперь не дастся — развернувшись, опять ушёл в глубину толпы. Слёзы прятать в танце, подружкам — с такими же губами — говорить, мол, просто макияж смазался. Просто «мартинсы» до слёз натёрли пальцы.
Они будут убеждать, как старые бляди — целку, дескать, все они такие. Эти твои «мартинсы». Натирают до слёз и пальцы, и зад, и сердечко.
Своё им отдаёшь — топчут, суки.
Меркель Биллино берёг за пазухой близ своего.
Глянул — к ободку прилип след от его помады. Коснёшься — остывший, и самого проберёт.
Не годится.
Не годится и вся эта грызня. Билли тормошил вроде как без аппетита, но и не играясь.
Меркель — подавно, игры эти давно переросший. А как прикинешь натёртые крохины коленки — меж бёдер краснота? — так вгрызаться бы во что.
Бешеных собак принято и в ЦРУ усыплять. Так что вдох и выдох.
Запах пота и смешанный — духов. Одни воруют у подружек, как Билли. Других снабжают папочки.
Те, что гладят стены вместо спинок своих любовников.
Билли б не к ним пошёл искать утешения — Меркеля собирал бы по кусочкам. Весь искромсается от осколков, а ни слезинки не прольёт.
Лишь бы он, по крайней мере, не видел.
А поглядеть стоило. Точно ли ножку ему так сильно натёрло. Или коленки? Бёдра? Однажды. Меркелю благодаря.
Пальцы скрестил под барной стойкой — ну пусть хоть разок отвадит, будто глядел дерьмовый многосерийный фильм.
Следующая сцена — сочувственный взгляд бармена, принявшего оплату. У него работа такая.
Следующая сцена — нырнуть в беснующуюся толпу.
Следующая сцена?