Мы начинаем играть

      Грубое прикосновение коры – Дик останавливается. В тёмных, когтистых лапах елей застревает багровый шар луны, затапливает винно-красным светом и без того зловещий лес. О, Дик его знает: играя в прятки с Айрис, он исходил все тропы, и, как любая опасная вещь, с которой часто встречаешься, дороги, устланные ковром из седого мха и сломанных сучьев, перестали пугать детей. Но сейчас – у Дика есть смелость себе в этом признаться – ему страшно, очень страшно, и он не может узнать знакомый лес.       Однако уверенность в том, что он в своих владениях, не покидает его, смутная, призрачная, почти невидимая, она гонит его вперёд, к голому дереву, к фамильному камню. Слепая уверенность и волки. Чёрные смоляные волки идут, следуют по пятам, гонятся за ним. Дыхание. Дыхание сбивается, изо рта вырывается густой ватой пар, но он должен, обязан спастись. Дыхание. Шаг тонет во мхе, оступившись, Дик падает коленями в колючую хвою, цепляясь, раздирает руку в кровь. Дыхание. Нужно подняться, оборачиваться нельзя – смотрят. Дыхание. Красными глазами смотрят, преследуют, ловят – не уйти. Дыхание. Нелепая попытка встать и снова падение. Дыхание. Это конец, можно ровно, спокойно выдохнуть, перевернуться на спину, тихо закрыть глаза – он обречён. Дыхание. Смерть должна была его рано или поздно найти, возможно, он слишком молод, но не жалеть же, в самом деле, себя!       Звон. Тишину разрезает, звучит звон. Струна звенит, призывает, зовёт за собой, надеждой дарит крылья. Чёрным покрывалом, смоляными перьями его укрывают, спасают, прячут чьи-то крылья. Неужели спасён? Тихим гулом в ушах шумит ветер, под ногами проносятся косматые верхушки елей. Не может быть! Крылья – теперь его? Насовсем? Дик подставляет лицо ветру, пролетает сквозь тонкую шторку мертвенно-бледных облаков, тихо и мягко приземляется на ледяной край скалы. Поднимает голову, встаёт.       Первая мысль: и здесь багровая луна. Но нет, в этом месте её свет уступает другому, более грозному огню, клюквенно-красными сполохами озаряющему небосвод. Какая прелесть, он в Закате. Пробирает дрожь, по спине течёт что-то тёмное, липкое, треплет перья ветер. Взгляд останавливается. К полыхающему закатным пламенем солнцу тянется тонкий канат, мелко дрожит на ветру. Взгляд останавливается на тонкой, угольно-чёрной тени, что дрожит на канате.       – Осторожно!       Неосторожный шаг к краю, но Дик не падает, ловит равновесие руками, заваливается вперёд, мощный взмах крыльев отбрасывает назад. Тень оборачивается, синим пламенем горят глаза:       – Юноша?       – Эр… Эр Рокэ, вы можете упасть!       Привычным жестом склоняет голову к плечу.       – Да неужели! – На лице пляшут отсветы, ломается улыбка, – А разве не моей смерти вы хотите? Зачем вы пришли?       – Я не знаю, как здесь оказался. Крылья…       – Вам нравятся?       Колючая усмешка, пронзительный взгляд.       – Да, но…       – Так зачем вы пришли? – делает шаг назад, раскинув руки, качается – Зачем? – Звон мешается с криком.       Мелькает предположение – струна. Дик подходит к краю грифа, смотрит на трепещущие на ветру обрывки канатов… Последняя струна. Это он его спас? Замечает тёмные пятна на чёрной рубашке, поднимает голову, встречается с насмешливым взглядом.       – Раз вы пришли, налейте мне вина. Здесь слишком много крови.       Вина? О каком вине может идти речь, если он вот-вот упадёт? Дик делает шаг, всего один неверный шаг, напрочь забыв о крыльях, ступает на канат. Струна обрывается больно и просто. Крылья рассыпаются чёрными перьями. Дик летит, падает, срывается во тьму…       Грубое касание кэнналийца – Дик просыпается. Загнанно оглядывается, видит смуглое жестокое лицо, замирает. Заставляет себя не жмуриться, стискивает зубы. Ещё не хватало закричать! Выдох. Это всего-лишь сон, страшный, кошмарный сон. Вдох. Всего лишь сон? Какой по счёту?!! Выдох. Он убивает его уже в десятый раз, в десятый! Сколько можно? Вдох. Нужно успокоиться, нужно, необходимо, он обязан успокоиться. Выдох. Всё закончится, как хорошо, что всё когда-нибудь заканчивается…       Выровняв дыхание, Дик откидывается на бархатную спинку сидения, устало прикрывает глаза. Любопытно, сколько они едут? Попытки догадаться, куда они держат путь, Ричард давно бросил: разобрать можно только время суток в редкие моменты, когда ему дают поесть, делают короткие остановки. Скоро, должно быть, вечер, а впрочем, не всё ли равно? Сейчас по-настоящему важен всего-лишь один вопрос: когда? Они едут, должно быть, уже больше четырёх суток – от нечего делать Дик считает. За это время можно было бы доехать до Эпине, быть на полпути к Надору… Не нужно вспоминать о Надоре, вспоминать о чём-либо – не нужно. Но Дик вспоминает.       В строгом сером одеянии мать, судорожно стиснутые чётки, остановившийся на иконе воспалённый взгляд. Свет преломляется в витражном узоре, разноцветным плащом укрывает её тонкую, как будто насильно выпрямленную фигуру, а Дик стоит рядом, не может помочь ей ничем. Хочется подойти, обнять или хотя бы взять за руку… Не решается. У Дика есть серьезные сомнения в том, что ей может ещё хоть кто-то помочь. Мать, кажется, давно ушла от семьи в другой мир, мир церкви, постов и молитв, в любви к условному Создателю забыв про далеко не условных детей. Рядом с ней Дик чувствует себя последним еретиком, ведь для него вера всегда была всего-лишь средством, а не самим смыслом существования, ради которого можно похоронить себя заживо, превратив дом в склеп.       Обрадуется ли она вести о смерти кровного врага? Даже ценой жизни сына? Безусловно. Осудит ли его поступок? Возможно, что и нет: честь в Доме Скал никогда не была пустым звуком, но во всех вопросах, касавшихся отродья Леворукого, часто была только на словах. О, герцогиня Окделл была бы счастлива, убей он Ворона на дуэли, но в борьбе с потомком Предателя все средства хороши, потому как и он без зазрения совести пользуется помощью своего покровителя. В эту чушь Дик перестал верить ещё в детстве и сейчас искренне удивляется, как взрослые люди могут оправдывать свои неприглядные поступки событиями четырёхсотнелетней давности.       У Дика есть вопросы к эру, но почти все они касаются не его предков или далёкого прошлого, а последних двух лет, что он служит у него оруженосцем. И один из них затрагивает отнюдь не его честь. Рассказ Катарины о недостойном не только Человека Чести и дворянина – Да что там, любого порядочного человека! – поведении Ворона поверг его в ужас: Дикон до сих пор помнит срывающийся на шёпот взволнованный голос, смятый в нежных хрупких пальчиках шарф, трогательно склонённую голову… Ангел не мог ему лгать.       Но и глазам своим Дикон верит не меньше, а в сцене со срочным письмом, когда он по неосторожности застал Рокэ и Катари в будуаре, их пара меньше всего напоминала ему бедную голубку в когтях коршуна. Всё в позе королевы – от нежного изгиба шеи до трепетно обхвативших Ворона рук – говорило лишь о любви, и потому, как только Ричарду удалось обуздать свой гнев, он постановил для себя выслушать версию Рокэ, но… Визит к Штанцлеру спутал все планы. Бросить вызов – а расценить такой вопрос иначе как оскорбление Люди Чести не могут – человеку, которому уже подсыпал в вино яд и задолжал дуэль, было невозможно, и он так и повис в воздухе… Дикон вздыхает. В любом случае, Ворон уже мёртв, а его собственная смерть долго себя ждать не заставит…       Дик ждал, не мог дождаться этого момента, и всё равно они приехали неожиданно. Святой Алан, наконец-то! Ещё пару дней наедине со своими мыслями и пару ночей – с кошмарами, он бы не вынес. Пока его молчаливый сторож разрезает путы, Дик даже успевает отметить, что испытывает некоторое любопытство: ради чего они проделали столь долгий путь, какие пытки и казнь его ожидают? На казнь он всё же надеется, старательно избегая мыслей о морисских расправах и жизни, что может быть хуже смерти – ему отчаянно не хочется сходить с ума.       Впрочем, самые жуткие опасения не оправдываются. Выпрыгнув из кареты, понимает: под ногами – душистые травы, над головой – безоблачное небо, вокруг – густая зелень орешника и жимолости. Ошибиться сложно, и Дик верно определяет, что они на чудесной лесной поляне… С раскидистым дубом. Повесят? Сомнительно. Ворон изобретателен и не стал бы гонять своих людей из-за обычного повешения, к тому же, есть же Занха… Да и во время Октавианской ночи Дик к удивлению для себя обнаружил: в Олларии растёт подозрительно много каштанов, годящихся для такой скверной цели. Нет, его ждёт что-то поинтересней… Скорее бы.       Ровным, сухим, ничего не выражающим голосом бывший работорговец отдаёт чёткие приказания. В рубахе из лёгкого льна, с заткнутым за пояс морисской ковки кинжалом, он меньше всего напоминает управляющего одним из самых богатых домов Олларии, являя собой ожившую иллюстрацию к сказке о заплутавшем путнике и разбойниках. Но внешний вид Хуана почти не интересует Ричарда: сейчас его куда больше занимают сами указания эра. А дал их именно Ворон, потому как весь вид старого слуги говорит об одном: будь его воля, Ричард живым даже не выехал бы из Олларии.       Оскорблённая гордость требует от Дикона, чтобы тот немедленно возмутился столь явным пренебрежением со стороны бывшего работорговца, здравомыслие подсказывает, что такая несдержанность унизительна. Да и важно ли это? Куда больше Дика волнует вопрос: зачем эр отправил его в Крион? Уловок и хитростей с его стороны Дик не ждёт, а вот на что способен Хуан? Нарушить волю Ворона он не посмеет, правда, эр умер…       Тогда что его держит? Не знает? Дикон задумчиво смотрит, как ему седлают Сону. Это предположение Ричард отметает сразу: смерть Первого маршала Талига, непобедимого Ворона –не то событие, что пройдёт незамеченным и не облетит слухами каждый уголок Золотых земель.       Не может не подчиниться приказам Ворона даже после его смерти? Дикон ловит брошенные поводья и подъезжает к пограничному посту. Он не только наслышан о невероятной верности кэнналийцев, но и имел удовольствие наблюдать их в деле, поэтому можно было бы подумать, что эта догадка верна, если бы…. Если бы не граничащая с безумством преданность поданных Соберано: свою жизнь они ценят меньше возможности отомстить за него.       Не убьёт ли его Хуан по приезде в Крион? Обернувшись, Дик видит, как исчезают за поворотом хмурые кэнналийцы, обещающие взглядами долгую и мучительную смерть и сверкающие благожелательностью пограничники – А то как же, пропустили порученца самого Ворона! Устроят засаду на него в Крионе? Убьют выстрелом или схватят и продадут на невольничьем рынке? Хуан способен на всё…       Так зачем ждать? Мысль закончить всё сейчас, прямо здесь, на спрятанной под густыми кронами грабов дороге, заманчива, но Дика уже разбирает злой задор: а что всё-таки случится, если он приедет в Крион и вскроет пакет? У Ворона остаётся ещё один, последний, ход и пренебречь им Первый маршал Талига не может. В обтянутом кожей плоском свёртке, должно быть, шкатулка. Неужели послание? Предположение о том, что в ней может таиться гибель в виде отравленных игл или других смертоносных сюрпризов Ричард прогоняет, как оскорбительное и для себя, и для эра Рокэ: тот никого не травил, а если бы захотел – позволил бы выпить яд ещё на злосчастном вечере у камина. Надо отдать ему должное, в подобных вопросах Ворон никогда не медлит и убивает сразу.       Какую-нибудь подлость мог устроить Хуан, хотя нет: не посмел бы вскрыть пакет, бросив тень на Соберано. По этой же причине не убьёт его в Крионе… И почему именно Крион?!! Тяжёлую цепь раздумий Дик разрывает одним резким движением – даёт шпоры Соне. Сейчас – как в шахматной партии, когда долго не удавалось просчитать все возможные последствия опасного шага, всё-таки делал ход, чтобы узнать: так к чему он приведёт? – Дик с тем же отчаянным интересом принимает решение ехать в Крион.       «Крион, город которому уже более шести сотен лет» встречает Дика умиротворённостью тихих улочек, укрытых в тени цветущего терновника, с тем спокойствием, что свойственно только бывшим столицам: шум жизни, чехарда дворцовых интриг, военные перевороты остались в далёком прошлом – предоставив жителям замечательный повод гордиться: Крион на целых двести лет старше Гориканы! Об этом Дик узнаёт из надписи, каллиграфически выведенной чёрной краской, отдалённо напоминающей уголь, на одной из стен. Но по большому счёту не требуется и она: о древности города свидетельствует каждый камень, и в любой другой раз Дик не упустил бы возможность прогуляться по безмятежно спящему городу в лучах заходящего солнца. Не сегодня.       «Будете проезжать, не забудьте посетить храм на главной площади, редкий образец архитектуры прошлого круга, но будьте готовы столкнуться с наплывом паломников, особенно осенью», – напутствовал мэтр Шабли. «Ни осени, ни паломников не наблюдается, а «редкий образец архитектуры прошлого круга» может вполне обойтись и без посетителя в моём лице», – мысленно поправляет Дик и, обернувшись, провожает взглядом древнюю обитель, уже частично скрывшуюся за поворотом и крышами домов. Будь Ричард добрым эсператистом, его бы привлекли в храм монастыря Святого Танкреда не ажурность древней резьбы по камню и стрельчатые, украшенные замысловатыми витражами окна, а долг истинно верующего и звон колоколов… но с недавних пор относить себя к последним Дик не может. Создатель всеблаг и милосерден и, вероятно, простил бы грех убийства, если бы Ричард под сенью древней обители замолил его и попытался хоть как-то искупить свою вину… Но путь в храм для него навеки потерян: о возможности прощения Дик думал ещё у фонтана до того, как решился…       Лицемерие жертвовавших щедрые дары на строительство храмов прихожан, заранее знавших, что грех прощаем и им не сложно будет откупиться от него в будущем, выводило из себя десятилетнего Дика и заставляло стыдливо краснеть за других шестнадцатилетнего Ричарда. Его поход в церковь был бы лицемерием не меньшим: сидя на ледяном мраморе фонтана, Дикон в красках представлял, что может сделать в будущем, чтобы умалить свою вину, и именно поэтому не мог поступить так сейчас. Он знал, на что идёт, и прощения ему нет.       От мрачных мыслей Дика отвлекают тихие шаги и приглушённый шёпот за углом. Неужели? Но опасения не оправдываются: охота на него действительно ведётся, вот только не кэнналийцами, а лопоухим мальчишкой лет восьми. Его веснушчатое лицо на считанные секунды выглядывает из-за полуразбитой каменной кладки, чтобы тут же исчезнуть, и слуга, зазывающий на постой в гостиницу, не заставляет себя долго ждать. Дик почти сразу соглашается, лишь бы не видеть восторженного взгляда – им он тоже обязан Соне и чёрно-синей перевязи. На славу устроенная гостиница встречает богатого путника беготней слуг, суетой расторопного хозяина с рыжеватой бородкой и возней на кухне.       Чтобы побыстрее отвязались, не отказывается от самых дорогих комнат с видом на монастырь, хотя обитель – это последнее, что он сейчас хотел бы видеть. Верно говорят, что убийцы и предатели слышат не Создателя, а Леворукого, а кто он если не предатель и убийца? Уже поднимаясь по скрипучей лестнице Дик вспоминает, что впопыхах всё-таки заказал ужин. Зачем? И чем он за него заплатит, деньгами убитого? Вдох. За что ещё заплатишь золотом Ворона?!! За упокой души? Выдох. Его или своей? Вдох. Ну же, добрый эсператист, может пожертвуешь на храм? Выдох. Это безумие, не нужно, безумие…       Справившись с приступом и оторвавшись от спасительных перил, в спешке уходящего от преследования преступника находит дверь, открывает, захлопнув, прижимается к ней спиной. Опрятная спальня встречает Дика уютом провинциальной гостиницы и звенящей тишиной. Или… Нет, конечно, это звон колоколов, залетающий в открытое окно, забивающий ватой уши, затапливающий крохотную спальню. И сам Дик маленький, никому ненужная точка в квадрате комнаты, бежать… Глупости! Хлопающий звук закрывающихся ставен: он спасён. Медленно пятится, натыкается на стул, садится. Глупости. Зарывается пальцами в липкие волосы, прикрывает глаза.       Тонкий остов пера скользит, тем крепче его сжимают пальцы. Надавить чуть сильнее – тонкая чёрная линия станет шире, точно ручей превратится в реку, блестящую смоляную реку. Не сейчас, нужно дописать перья, волноваться нельзя, иначе рисунок испорчен. Тихий скрип успокаивает, не даёт думать о… Клякса. Густым чернильным пятном клякса заливает клюв. Проклятье, ведь оставался последний штрих! Скомканный, уже пятый по счёту ворон летит в пламя камина. С вниманием охотника Дик смотрит, как огонь сначала осторожно, несмело касается крыла, и с каждым следующим мгновением быстрее, яростнее, безумнее лижет языками нелепый комочек, что был когда-то птицей – дымятся перья… О, Дик накормит ещё раз пламень. Молчаливая чёрная птица вновь станет углём. Угольком безразличная тёплая птица с стекленеющим небом на самом дне глаз…       Дик открывает глаза, лихорадочно ищет подсвечник, зажигает свет. Тьмы больше не будет, как и ненависти, он не будет убивать воронов. Тихо смеётся. Конечно не будет, потому что уже убил. Поджимает губы. Любопытно, а Ворон долго умирал? Как быстро погасла синева глаз, померкло небо? Штанцлер обещал Рокэ смерть без мучений, но мог ли он, как и Ворон, его обмануть? Не был ли Дик лишь разменной пешкой и в его игре?       Взгляд останавливается на дрожащем пламени свечи. А что если друг семьи просто захотел избавиться от врага, не замарав рук? Кажется, мать от него хотела того же… Она точно знала, не могла не знать, ЧТО он рисовал, знала про ненасытный огонь, знала про пожиравшую Дика боль и ненависть! Так почему остановила, только когда он начал писать кровью?!!       Меряет комнату шагами вперёд, назад, вперёд, назад, вперёд, назад… Усмехается. Да, Дик хорошо помнит: не хватало чернил, а звать слуг долго, да и к тому же… Кровь красна, когда только-только из раны, но не проходит и пары минут – темнеет. Чёрная кровь. Но тогда по запястью алой змейкой ползла красная, струилась, липким клюквенным соком заливала бледную кожу… Ей было интересно рисовать, жаль только в глазах потемнело быстро…       Тогда его успели спасти: нашли слуги – Дик помнит их взволнованные лица, когда его пытались привести в чувства. Даже мать, кажется, переживала за него: он цеплялся за шёлк рукава, а она сжимала в объятиях, говорила, шептала, что любит… Лгала. Она всего лишь хотела вырастить убийцу. Все они хотели. И лгали тоже все.       Дик жмурится, надеясь прогнать навязчивые мысли, открывает глаза: в руках пляшет нож. Откуда? Должно быть лежал на столе, для писем… Спохватившись, бросается к двери, закрывает. Он и так слишком долго медлил. Нужно открыть пакет: не зря ведь ехал в Крион! А потом… Да, потом. Сейчас торопливо поддевает ножом печать синего воска – парящий ворон пополам. В свёртке и вправду оказывается шкатулка. По краю – чередой завитков узор, знакомая вязь орнамента: на двери была похожая. Вернуться бы в тот момент, переиграть…       Отравил бы он эра снова? Дик не знает: идти на поводу у Штанцлера не хочется, но и участвовать в мистерии Ворона никакого желания тоже нет. Что он от него ждал, раскаяния и выбитого из рук бокала? Даже сонет вспомнил, а какую трогательную историю про дуэль рассказал… Улыбка тонким лезвием , меж пальцев вертится нож. Если знал заранее, неужели трудно было остановить?!! Нет же, куда интереснее посмотреть, кто рядом: предатель и убийца или глупый, несмышлёный волчонок, которого можно дальше не замечать? Марионетка, на чувствах которой так приятно играть…       Несчастный замок наконец поддаётся, поворот ключа, с тихим щелчком шкатулка открывается. Блеском молнии на тёмном бархате сверкает кинжал, рядом тусклой звёздочкой – перстень. Святой Алан! Ему снова оставили выбор. Смерть или… смерть! Камнепадом обрывается смех, Дик заходится кашлем: стены падают, рушатся, каменной крошкой забивают лёгкие. Дик сползает по стене, отчаянно ловит воздух – его хоронят заживо. «Стены, вы хотите убить меня. Попытайтесь, играть буду я. Нож поможет. Играть буду я». Руки быстро находят на шее артерию. Дик знает, куда бить: его научили. Ворон научил. Хотел вырастить себе убийцу и научил… Проклятье, последний ход останется за ним! Сметая фигуры с доски, Дик делает резкий и точный удар. Мир заволакивает красная темень. Последнее, что видит: алым заливает белоснежное кружево. Рубашку… жаль.