Мы начинаем играть

      Дику всегда нравилось наблюдать за игрой облаков, надеющихся догнать друг дружку или поймать золотой, нестерпимо яркий шарик. Он часто заворожённо наблюдал, сидя на старой, укрытой зелёной подушкой мха скамейке, как дети гор – так любила их называть мама – тихо подкрадываются  к беспечному солнцу. В их бесконечном движении ему виделась загадка, которую во что бы то ни стало необходимо разгадать, и потому он часто вступал в игру, торопливо вытаскивая, словно пряха, спешащая закончить работу в срок, из шерсти облаков нить образов. Чаще всего ему попадались герои далёкой Гальтары, редко – страшные Закатные твари, но иногда удавалось поймать загадочных выходцев, которых почему-то так боялась няня Стэр и пыталась отогнать от будущего герцога, втыкая засушенные веточки рябины за изъеденные молью гобелены.       Скрип колёс повозки, пронёсшейся в пяти бье от Дика, вырывает его из мимолётной иллюзии беззаботного детства, чтобы снова  вернуть на холодный мраморный бортик фонтана. Ещё раз взглянув на седые, грузные тучи, он думает, что те в любой момент могут обрушиться и погрести его под собой. Прочь, не нужны такие мысли, он не хочет умирать! И убивать тоже… Через силу улыбается. Смешно. Как будто у него есть выбор! Кольцо с кровавым камнем в кармане, никуда не делось и не потерялось, всё так же спокойно лежит и ждёт, когда же Повелитель Скал решится… Лучше бы потерялось, честное слово! Отражение кисло морщится, вызывая смутное желание ударить. Нашёл выход, молодец. Решил сбежать… Нечего сказать, поступок, достойный герцога Окделла и Человека Чести!       Переводя дыхание, Дик наблюдает, как вырывается плотная, стремительная струя из каменной чаши навстречу безразличной синеве неба. На ветру вода рассеивается мельчайшими брызгами, обдаёт Дика прохладой, тонкой паутинкой влаги заволакивает лицо. Раньше мерный шум падающего и разбивающегося хрусталя воды успокаивал, но не сейчас – Ричард снова возвращается к своим мыслям. У него нет выбора: за него уже всё решили, как всегда. И действие, и бездействие одинаково ведут к неминуемому поражению, все ходы обречены на провал, партия проиграна, даже не начавшись. Или она уже давно идёт, а Дик только сейчас опомнился? Колеблющееся отражение зло усмехается, ненароком повторяя жест пока живого, ещё ничего не подозревающего эра.       И всё-таки, как Дика угораздило оказаться в вилке? Да, ему никогда не удавалось продумать свою стратегию дальше, чем на один ход вперёд: эту истину он усвоил в далёком детстве. Ещё когда Айрис победно улыбалась, накручивая русую прядь на палец, а через пять минут, играючи ставила ему шах, ещё тогда Дик понял: маршалом ему не быть. И вот теперь предстоит партия с Первым маршалом Талига… По правде говоря, отравление как способ убийства всегда ему претило и не соответствовало ни одному из его принципов, но выбор в пользу потери всего одной пешки разумен. Очевидно, смерть одного человека лучше гибели десятков, раз он не может предотвратить смерть всех, необходимо выбрать ход с наименее разрушительными последствиями, это логично и… подло.       Обречённые попытки оправдаться окончательно выводят Дика из себя, и, вскочив, он заполошно оглядывается. Оллария мирно живёт своей жизнью: на почтовых проносятся со срочными посланиями гонцы, спешат, тихо бранясь, по своим делам измученные духотой горожане, у лавки с неугасаемым интересом спорят о ценах на сахар торговки, как будто и их жизни зависят от бездушных белых песчинок, и если они не решат, по сорок или по сорок пять таллов за килограмм, кто-нибудь неминуемо умрёт, навсегда исчезнет из этого мира!       Повелитель скал стоит. Людской поток шумит, бурлит, несётся по улицам, и, кажется, скоро поглотит застывшего каменным изваянием Дика, но первое впечатление обманчиво: никому нет дела до него, и, одинокий, он остаётся на своём месте в немом ожидании Рокэ Алвы. Под натиском его воли он обрушится с оглушительным грохотом и позволит бурной воде затопить город, разрушить чужие жизни, будет повинен в гибели людей, которым был призван стать защитой, поможет оставить детей без отцов. Как и его когда-то… Нет, этому не бывать! Тогда, у Барсовых очей, он струсил, теперь же у него нет права на промедление и ошибку. Дик спешно вскакивает на Сону и мчится на улицу Мимоз.       В глупой, ненужной, совершенно бесполезной надежде Дик пытается замедлить время и рассматривает резную чёрного дерева дверь. Аккуратно выведенная рукой художника птица парит, свободно летит навстречу ветру, наглядно отображая смысл девиза одноимённого Дома. Но не только удивление своей невнимательности – И как он раньше её не замечал! – останавливает Ричарда. Тонкая работа мастера завораживает: переходы между завихрениями почти не видны, каждое пёрышко искусно проработано и, кажется, одно неосторожное движение – сломается. Обманчивая хрупкость. У Дика и близко не получалось так красиво, хотя воронов после смерти отца он рисовал часто… Ричард не без усилия заставляет себя разжать руку – ненависти больше нет места в его жизни.       Святой Алан, и это мысли человека, решившегося на убийство! Подлое убийство. Недостойное Человека Чести убийство. И всё-таки пути назад нет, выбор сделан – он поклялся. Дик заверил друга семьи, эр Август мог даже не просить – имел право потребовать от сына Эгмонта пообещать не отступиться от своего решения: на кону стоит жизнь Катари и не только… Но тот всего-лишь попросил, и Дик не смог отказать ему в этой малости. Внезапно кольнувшую обиду – Ему не верят! – заглушил голос разума: «А разве после того, что ты задумал совершить, тебе есть вера? К тому же, твоё слово служит печатью, скрепляющей этот скверный, но всё же необходимый договор».       Да, клятву он произнёс ещё в доме у Штанцлера, но лазейку для себя оставил – дал слово себе он только в сквере у фонтана. Как будто теперь оно всё ещё чего-то да стоит! Но это слово он сдержит: потерять доброе имя не так страшно, как доверие к себе. А с репутацией Человека чести можно попрощаться, в том, что славы Святого Алана ему не видать, сомнений нет, впрочем, история может перевернуть всё с ног наголову: замечательным образом предательство и нарушенная клятва обернутся чуть ли не подвигом. Как же, потомок Святого Алана убил самого приспешника Леворукого! На губах мелькает горькая, искривлённая усмешка. Подумать только, для него уже всё кончено, а он до последнего пытается цепляться за преданную Честь и думать о святых.       Внезапно обнаруженное лицемерие отрезвляет: он слишком, подозрительно долго стоит у двери. Пора заканчивать этот спектакль одного актёра. Дик заносит руку для удара, тихий стук – тишина. Ещё одно усилие, стук громче – и снова проклятая тишина. Молчание становится невыносимым, оставаться один на один с совестью больше не хватает духу, ему нужно, просто необходимо услышать голос! Чей-нибудь, пожалуйста… Лязг. Поворот ключа. Лязг. Поворот ключа.       – Юноша?       Дик чуть медленнее, чем требуют приличия, поднимает голову,  задерживаясь на тёмно-синей вышивке, вьющейся по вороту рубашки… и наконец, встречается с внимательным взглядом сапфировых глаз. В шутливой манере эр Рокэ пытается выяснить, что же случилось, и не получив вменяемого ответа, приглашает, нет, скорее приказывает зайти внутрь. Дик нехотя подчиняется.       Проклятье, Рокэ уже мог обо всём догадаться! Он, верно, смотрел на него как последний идиот или загнанный зверь, что значительно хуже. И хотя Ворон привык ловить на себе откровенные, неприлично долгие взгляды и сносить их с поистине королевским достоинством, но… Дело в том, что Дик на него ТАК обычно не смотрит, не пытается запомнить каждую черту лица, запечатлеть в памяти еле заметные сполохи каминного пламени, мерцающие в иссиня-чёрных волосах… Если он до сих пор себя не выдал, следует немедленно собраться. Не гибнуть же зря! Речь идёт о спасении Катари, а значит…       – Раз вы пришли, налейте мне вина.       Вина? Обычный приказ, эр всегда так приказывает, таким же голосом. Но что-то не так, Дик медлит и разглядывает остатки скомканных бумаг в камине, ещё неполностью охваченных языками пламени. Слишком знакомо…       – Да что с вами такое?       В голосе эра Дик улавливает обычно хорошо скрываемое раздражение, – Наслушались проповедей о вреде винопития?       Создатель, он ведёт себя максимально подозрительно, а на лице, должно быть, как всегда написаны все его душевные метания… Проклятье! Дик бросается к секретеру, пытаясь не выдать себя, поворачивается спиной к Ворону, дрожащими руками – Закатные твари, ещё и дрожь! – ищет бутылки. Третий снизу, всегда был третий снизу! Нужно быстрее, он уже обо всём знает или узнает. Скоро! Собрав по крупицам остатки своего самообладания и аккуратно вытряхнув другие две крупицы в горлышки, оборачивается. Эр Рокэ сидит, откинувшись на спинку любимого кресла, свет пламени багряным очерчивает его тёмную фигуру. Задаёт вопрос:       – Так что все-таки произошло?       И смотрит. Прямо и открыто, как смотрят только люди, которым нечего скрывать и которые не собираются никого травить. Ричард поджимает губы. Ворон, кажется, никогда никого не травил. Действительно, зачем, если легко и просто можешь расквитаться с врагами шпагой. А Дику приходится прибегать к обману и подлостям, ведь иначе Катари, прекрасная Талигойская Роза, погибнет. Эр Август явно ошибся, Рокэ не мог дать согласие на смерть королевы, Дик же видел, как тот смотрел на неё тогда… Но и спасти Ворон её не сможет, он никогда не пойдёт против Дорака. В конце концов, Ворон должен его понять, он ведь и сам часто пренебрегает жизнями людей ради достижения своих целей. Вот и сейчас счастье Катари, а следовательно и счастье Ворона невозможно без его же смерти. Дик хмурится. Получается какая-то бессмыслица. Но он, кажется, снова задумался, нужно что-то уже ответить!       – Его преподобие… Оноре… убили, – лжёт Дикон.       Именно лжёт, здесь он себя не обманывает, потому что полуправда, сказанная в подходящий момент и приводящая собеседника к выводам, далёким от истинного положения дел, мало отличается от лжи. Судьба Оноре Дика печалит, он всем сердцем хотел бы помочь тому избежать гибели, но… Сейчас его заботит жизнь и смерть других людей.       Нет, всё-таки из него вышел дурной эсператист: свою жизнь и жизнь своих близких он ставит значительно выше, чем всех остальных братьев. Не понимая ужаса положения, в котором они оказались, тем не менее, Рокэ разделяет позицию Дика – судьба Преподобного отца его волнует мало – и он не без усмешки предполагает, что Оноре рады все праведники в Рассветных садах. Ричард тут же собирается возмущённо возразить, что так смеяться над умершим человеком кощунственно, но вовремя ловит себя за язык: нашёлся, понимаешь ли, защитник веры, подливающий в бокалы отравленное вино! По всей видимости, Ворон также не готов к богословским диспутам, а потому, чуть подавшись вперёд, кладёт голову в распахнутые кисти и, переводя тему, лениво задаёт вопрос:       – Что-то еще?       А ещё я собираюсь вас отравить, эр Рокэ! Желание выпалить всю правду велико, вот только что оно изменит? Предал эра он, ещё когда решил, что сможет осуществить задуманное. Его и Ворона уже не спасти, а люди, много людей – эр Август перечислил более двух десятков, а ведь он даже не дочитал до конца! – их ещё можно! И он спасёт, их смертей Повелитель Скал не допустит, и потому необходимо ответить, прямо сейчас, пока эр окончательно не решил, что он резко сделался слабоумным.       – Я… Я хотел спросить…       Что именно спросить? Разве теперь хоть что-то важно? Повисает неприятная пауза, и Дик чувствует себя последним идиотом – Ещё бы, не мог придумать повод заранее! – но вопрос, как ни странно, находится:       – Эр Рокэ, как умер мой отец?       Получше ничего придумать не мог? Проклятье, ну зачем лишний раз вспоминать прошлое, бередить зарубцевавшиеся раны? Где была эта прекрасная возможность узнать правду раньше – А в том, что Ворон скажет именно её сомнений нет: что бы он там о себе не говорил, Дик давно понял, что Рокэ – Человек Чести, – когда он только потерял отца и сгорал от ненависти? Совершенно слепой, детской ненависти, сродни той, что заставляет бить дверь за прищемленный палец. Тогда разговор об отце мог помочь, но его не было и Дик находил другие способы выплеснуть обиду и боль на отца, посмевшего поставить его счастье ниже Великой Талигойи, мать, позволившую  втянуть семью в с самого начала обречённый заговор, и многих других. Но что теперь об этом говорить?       Дик не простил – ему это так и не удалось – принял факт смерти отца от руки Ворона и постарался отпустить, смирить свои чувства по отношению к врагу своему. И перестать считать врагом. Так учит Эсператия, и именно матери он благодарен за приобщение к церкви, хоть та в итоге разозлилась на него и чуть ли не прокляла за отказ мстить… Что ж, на родителей нельзя обижаться, возможно, она невнимательно читала…       – … мы стали на линию.       – Это была линия?!       – Разумеется.       А Дик думал, что его уже ничто не удивит! Выходит, у отца был шанс уклониться от занесённого над головой  топора судьбы? Нет, пожалуй, не было: Рокэ победить невозможно, в чём на тренировках он убеждался не раз. Открывшаяся правда делает честь Ворону, но не может вернуть отца и кардинально ничего не меняет. В конце концов, за что он действительно не может простить эра, так это за отношение, как к забавному злому волчонку. Разве обязательно каждый раз насмехаться над тем, что важно для другого человека? А эти вечные оскорбления и упоминания «фамильной» недогадливости и упёртости? Да, ему сложно принимать шуточные замечания в свой адрес, он несколько вспыльчив, ему не всегда с первого раза удаётся всё понять и подобрать нужные слова… Дик это понимает и не может в себе изменить, так неужели сложно…       Рокэ протягивает руку с бокалом и Ричард, задумавшись, наполняет его.       Так неужели сложно объяснять, быть хоть немного мягче? Нет, скорее всего Ворон тоже не может изменить себя, а разве должен? Характер – интересный предмет: появляется он как-то сам собой, а исправить его почти невозможно.       И всё-таки, они живут в одном доме уже больше года и продолжают оставаться абсолютно чужими людьми, не могут поговорить, понять друг друга. Не брать же в расчёт пьяные изливания под гитару, затевающиеся только для того, чтобы прогнать скуку, скрасить одиночество присутствием хоть кого-нибудь, например, оруженосца. Дик уверен, будь у Ворона собака, выслушивать того пришлось бы ей. Закатные твари! Дик ставит кувшин обратно и чуть не проливает.       Почему этот разговор только сейчас, когда уже поздно! Хочется кричать, Дик сдерживает крик: чему-то у Ворона он всё же научился. Со спокойным выражением лица Ричард глядит, как Рокэ задумчиво смотрит алую отраву на свет, не изменяя своим привычкам, ставит на инкрустированный сталью столик.       – Хочешь спросить что-то ещё?       Хочет, вопросов к эру у Дика много и главный из них: почему всё так, неужели не могло быть иначе? Но его Ричард не задаст, как не посмеет обвинить в скверном отношении к себе: по правде говоря, учтивостью и вежливостью не может похвастаться и он. К тому же, ставить что-то в вину человеку, которого вот-вот отравишь…       Потому он молчит, не смея отвести глаз, пытается запомнить. Запомнить, как размеренно покачивается бокал меж бледных пальцев, запомнить, как потемневшие глаза – Да, у него сегодня особенно мрачный взгляд, – что-то ищут в пламени, трепещущем за кованой решёткой, запомнить, как мягкие тени ложатся, нежно трогая линию скул…       – С какого возраста ты себя помнишь?       Странный вопрос. К чему он его задаёт? Неужели чувствует близость смерти и потому хочет вспомнить свою короткую жизнь? Очень может быть, по крайней мере, Ричард бы не удивился. Его воспоминания детства преследуют с того момента, как он вышел от Щтанцлера…       – Лет с трех…       – Память – отвратительная вещь.       Спорить сложно, и Дикон не спорит: чуть более внимательно, чем следовало бы, наблюдает, как Рокэ подносит хрусталь к тонкой линии губ, бережно наклоняет – кровь течёт по хрупкой стенке… Смотреть на человека, умирающего на твоих глазах, – невыносимо, по твоей вине – невыносимей вдвойне, но Дик не отводит взгляд. Не видеть, закрыть глаза, отвернуться – значит сбежать от последствий своих поступков, а он решил, поклялся и отступиться не может. Окделлы никогда не отступают и могут посмотреть в лицо смерти, чужой и своей погибели.       О, Дик не строит иллюзий на свой счёт: с сегодняшнего дня он окончательно и бесповоротно обречён. И дело даже не в том, что как только станет известно о смерти Ворона, кроваво-красными райос заполыхают моря и его найдут даже в Закате, и не в том, что Рокэ может догадаться и успеть убить Дикона раньше – в конце концов, у него будет целый день, чтобы заметить ухудшение самочувствия – у Ворона есть на ответное убийство полное право. Всё это верно, но дело в другом.         Ещё четыре года назад Ричард впервые задался вопросом: где проходит та грань, за которой  жизнь заканчивается и ты больше недостоин называться человеком? Когда именно борьба за жизнь оборачивается нелепыми метениями ради сохранения жалкого существования? Юношеский максимализм, возможно, но сейчас Дик понимает, что не сможет жить и помнить… Действительно, память отвратительная вещь. Как будто в подтверждение мыслей Дикона, Ворон продолжает:       – Мы помним то, что хотим забыть. И отчего-то забываем то, что не следует. Лично я с наслаждением расстался бы кое с какими воспоминаниями, но не получается.       Вино понемногу отбавляется, и Дик мысленно пьёт свою чашу вместе с Рокэ, не пропуская ни одного глотка. Ворон неторопливо отводит бокал чуть в сторону, с удовольствием смакует Чёрную кровь, но на долю секунды – Ричард успевает заметить – губы кривятся в странной улыбке. Горчит? Дику не казалось вино настолько горьким даже в пять лет, когда отец дал попробовать на одном торжестве, причину которого память не удосужилась сохранить.       – Необычный букет, но мне нравится. Впрочем, у меня извращенный вкус, это знают все. А вот о том, что я когда-то был, «как все», забыли, и хорошо, что забыли.       Отхлебнув ещё немного, Ворон, затянутый в омут воспоминаний, рассказывает Ричарду о своей первой дуэли. Дик ловит момент – Ворон не охотник делиться деталями своей крайне интересной жизни – и ненароком память рисует ему утро перед дуэлью с Эстебаном. Тогда эр Рокэ очень вовремя появился и не дал ему погибнуть. Однако герцог Окделл, помнится, чувствами благодарности и признательности к спасителю не проникся, а вспылил и высказал эру обвинения – Он не дама и справился бы сам! – и вызвал на дуэль. Додумался! Впрочем, это очень на него похоже, а от себя, как водится, не убежишь.       – … Какой только чуши не сочинишь, когда тебе пятнадцать и ты собрался умирать… Ты, часом, не пишешь стихов?       – Нет, эр Рокэ, не пишу.       – Врешь, – надменные губы искажает улыбка, – и правильно. Не стоит показывать другим, что у тебя на сердце – не поймут или переврут. Я давно бросил марать бумагу. Единственное, о чем стоит думать перед смертью, это о хорошей компании. Разумеется, я имею в виду врагов. Преисподняя – это место, куда приятно заявиться в их милом обществе. Налей мне еще, да и себе заодно. Мне расхотелось напиваться в одиночку.       Дика прошивает пониманием: эр всё знает. И предлагает разделить с ним смерть. Проклятье, было столько намёков, а ему как всегда нужно объяснять всё в лоб. Ну почему так? Впрочем, смерть от яда – не худшая смерть, вот только… А если Ворон изначально всё знал, зачем было нужно это театральное представление? Или он снова забыл, что игра идёт совсем не на подмостках, а на поле Олларов в чёрно-белую клеточку? Запамятовал, что является, да, не игроком, всего лишь пешкой при чёрном ферзе. И игра, их общая игра, подходит к вполне логичному завершению…       – За что же нам выпить? За любовь не стоит – ее не существует, равно как и дружбы, – слегка наклонив голову, Ворон смотрит прямо на Дика, – За честь? Это будет нечестно с моей стороны. Не хочу уподобляться шлюхе, поднимающей бокал за девственность и целомудрие. За отечество? Это слово мы понимаем по-разному, и потом за это не пьют, а умирают. Или убивают. Пожалуй, я выпью за жизнь, какие бы рожи она нам ни корчила… Я пью за жизнь, а за что хочешь выпить ты?       Браво! Немного пафосно, а впрочем… Эр Рокэ, может быть, выпьем за искренность? Дикона пробирает смех, но он не даёт ему вырваться. Было бы интересно посмотреть на реакцию Ворона, но ведь он, действительно, говорил ему только правду, ни словом не соврав и обманув во всём! Дик восторженно смотрит на эра, как не смотрел на него на Дорамском поле. Да, ему до Ворона далеко и за искренность не могут выпить оба. Любовь, дружба, отечество – всё для Ричарда безвозвратно потеряно, что же Ворон от него ждёт? Кого он в нём видит? Накормленного чужими мнениями абсолютно пустого мальчишку? Если так, то стоит выпить за справедливость, главное оправдание всех бывших и будущих злодеяний этого мира! Дик улыбается. Он скажет то, что от него ждут, окажет последнюю услугу умирающему!       – За… За справедливость…       – Вот как? – приподнимает бровь, – Еще один фантом… – и тоном, не терпящим возражений, приказывает, – Поставь бокал!       – Эр Рокэ…       – Поставь, я сказал!       Нет, всё же смерть так просто ему не достанется. Печально. Но разницы особой в способах нет: он в любом случае найдёт другой путь. И почему Ворон не позволил ему умереть на дуэли с Колиньяром, всё закончилось бы намного раньше и проще. С гулким звоном Дик ставит хрусталь.       – Очень хорошо, – одним резким движением Ворон допивает остатки вина и бросает в камин тоже опустошённого и отыгравшего свою роль актёра – бокал, – я не стану спрашивать, кто дал тебе яд, потому что знаю и так.       Дик замирает и тут же встрепенувшись, в отчаянии загнанной в клетку птицы, выхватывает клинок. Резкий удар по запястью, и кинжал летит в чёрную блестящую шерсть. Дика постигает участь не лучше, с той только разницей, что его швыряют в кресло.       – Глупо.       Может быть и глупо, но одно дело умирать одному, и совсем другое обрекать на гибель ещё кого-то. Не потому ли Ворон не позволил выпить ему яд?       Тем временем Рокэ с видом человека, не понаслышке знакомого с оружием, рассматривает кинжал, рассуждая о его редкости и том, сколько же их осталось. Неужели это всё, что Ворон имеет ему сказать? Постойте, эр Рокэ, зато есть у меня! Проклятье, пока остаётся время, нужно что-то соврать, пока не погибли остальные!       – Я сам достал яд. Вы…       – Я – мерзавец и негодяй, убивший твоего отца и позорящий Великую Талигойю. Прикончить меня – долг каждого Человека Чести, – услужливо подсказывает маршал, – но ты врешь. Окделлы по собственной воле не травят даже врагов.       Не верит. Впрочем, он сам бы себе не поверил. С угасающей надеждой Ричард предпринимает последнюю попытку объясниться.       – Эр Рокэ!       – Помолчите, юноша, – его порция яда безжалостно выплёскивается в камин, Ворон вызывает слуг, – вы свое дело сделали, хоть и бездарно. А с благородными спасителями отечества, снабдившими вас отравой, я сам поговорю.