Опера нищего

XIII

      Моя голова — моя Империя. Мой мозг — круглый стол, а мысли мои — рыцари. Рыцари круглого стола. Только в моей Империи не так, как в других. Здесь я — Император, и здесь творятся разруха и хаос. Круглый стол не такой уж и круглый, скорее овальный, рыцари чаще всего обсуждают не поиск Грааля, а всякую херь. То же самое происходит и сейчас, с чем я борюсь и начинаю думать сам.       Да, знаю, все это становится похоже на блядскую шизофрению, на очередную болезнь, на фобию, пополняющую мой и так огромный список: «Чего я, сука, в этой жизни боюсь». Но все же я просто хочу раскрутить одну интересную мысль, захлестнувшую пару минут назад.       Итак:       Почему мы, сосредоточившись на одной вещи, на некоторый момент забываем об остальном? И хорошо это или плохо? Хоть второй вопрос и исходит из первого, но и в таком виде он звучит гораздо важнее.       Самый обычный пример, который назревает в голове: зарисовка из жизни любого алкоголика. У болеющего есть извечное желание выпить, соответственно, бутылка — это то, что будет каждый раз задевать его внимание. Остальное же, будь то сломанный стул, люстра с одной неработающей лампочкой, грязь на полу, — дело второстепенной важности. Возможно, он вернется взглядом к этим вещам, однако только после того, как разберется: пустая бутылка или же полная? И как только поймет, тогда и вернется к пресловутому стулу, перегоревшей лампочке, вонючей грязи. Так хорошо это или плохо? Честно? Все вместе.       Прямо сейчас я точно такой же алкоголик, а произошедшая пару минут назад ситуация — стул, лампочка и грязь на полу. Не сказать, что мне плохо или же хорошо. Я вроде и рад тому, что отошел от реальности, а вроде готов поскорее вылезти из пещеры мыслей наружу. Из того вывод: в жизни между крайностями я нахожусь в самом выгодном положении. В суперпозиции. Мне одновременно хорошо и плохо; весело и грустно; светло и темно; жизнь и смерть. Считаю, что в хорошем есть плохое, а в плохом — хорошее.       Оттого в моей Империи творятся оправданная разруха и упорядоченный хаос. В своей голове я — Император, сидящий на троне со скипетром в руках. Ха, в аду мне позавидовало бы сразу два Артура.       А теперь плавно возвращаюсь к тому, почему же я задался тем самым первым вопросом.       Несколькими минутами ранее Малой, держа свечу в руках (хотя на дворе стало уже достаточно светло), весь дрожащий и испуганный приперся на берег, огласил новость о плохом самочувствии Веснушки и стал топтать землю, ждать, пока я — Император всех Императоров, глава Империи под названием Хаос — застегну ремень и последую за ним. К слову, о том, что пацан увидел — иначе говоря, полуголого меня, Принцессу, слава богам, успевшую прикрыть белоснежную задницу, — и словом не обмолвился. Не сказал совершенно ничего.       И как раз это насторожило. Неужели Веснушке настолько плохо, раз другие вещи и вовсе не стоят внимания? Что ж за хрень там произошла, пока я трахался?       Мой овальный стол сотрясается от яростного удара кулаком первого рыцаря. Он кричит:       «Надо схватить Малого за руку и потребовать чертовых объяснений. Мы должны все знать, а не гадать!»       В диалог вступает второй рыцарь. Он складывает сильные и огрубевшие пальцы в замок и решительно выдвигает предположения:       «Что значит «Марко плохо»? Его тошнит или его веснушчатая мордашка на грани вымирания? В первую очередь нужно понять степень этого «плохо», а уже потом что-либо предпринимать».       Мой овальный стол превращается в поле словесного боя. В моей Империи вновь наступает темная-темная ночь. И я, Император, жду третьего рыцаря. Тот говорит редко, а-ля Великий молчун-улыбака, а молчуны-улыбаки до дрожи в коленях опасны. Потому что, во-первых: улыбка их под правильным ракурсом — оскал. А во-вторых: их слова — приказы. И слова их — закон.       В воздухе над столом повисает пыль, когда он останавливает речи других одним махом сухой и мозолистой руки:       «Нужно дойти до опушки, остановиться на месте. Посмотреть. Подумать. Молча порассуждать. И начать действовать только тогда, когда хотя бы часть происходящего станет ясна».       Рыцари замолчали. Дальше дело за Императором. Так кого же я послушаю?       Пожалуй, тут все понятно.                     Не прошло и часу, когда Малой, все же дождавшись (угадайте, кого?) меня, начинает вести нас с Принцессой к костру. Последний же словно язык проглотил, я только и чувствую его смущение, представляю пунцовый румянец на ныне белесых скулах и — да, грешен, каюсь, — невольно ловлю себя на мысли о том, что хочу в малейших деталях вспомнить прошедшую ночь.       Однако не успеваю я полностью погрязнуть в этих мыслях, как делаю следующий шаг вперед, ступая на территорию опушки, и картина происходящего тут же предстает перед глазами не в самом изящном и распрекрасном виде.       Опушка не такая уж и голая. Вся моя «золотая» команда, словно рой мух, кружит над честерфилдским коконом. Только Эрвин, оставшийся без пальто, отходит в сторону, как я замечаю личико Веснушки, выглядывающее из того кокона. Но если быть честным: лицо Веснушки вообще сложно назвать «личиком». Сложно перестать думать о том, что сейчас в этом коконе он выглядит не как бабочка, он выглядит как недоношенная гусеница, что не дождалась положенного срока, чтобы родиться.       Следующий шаг дается с трудом, и я чувствую, как по коленям пробегает дрожь, а по телу — легкий озноб. Что не сказать о Принцессе, который словно за секунду (я и вправду заметить не успел) обходит меня, плюхается на колени возле больного и кладет ладонь на его лоб.       Даже отсюда вижу, что лоб влажный, что при огоньке от свечи блестит от пота. Волосы мокрые, словно засаленные. Веснушка дышит ртом. Хрипит. И хрип этот бьет по ушам.       Хотя понимаю, что стою довольно-таки далеко, чтобы настолько четко расслышать подобный звук.       И теперь сделать шаг становится невозможно.       Дело дрянь. Полная дрянь.       Я чувствую на языке легкий металлический привкус, а тело уже начинает здорово так трясти от того, какие мысли, какие воспоминания, начинают меня посещать.       — Что случилось? — спрашивает Принцесса и, не убирая ладони со лба Веснушки, проводит взглядом по остальным зевакам.       Очкастая, которая сидит напротив Эрена, только и делает, что хлопает ртом, как рыбеха. Она то хмурит брови, то расслабляет. «Не знаю», — читаю в ее окулярах. То же самое на лице и Эрвина блядского Пантократора Смита, тяжело смотрящего на Веснушку.       А Веснушке плохо. Блять, когда Малой говорил о том, что тому «плохо», он явно упустил одно очень важное уточнение. Веснушке не просто «плохо», Веснушке «пиздец как плохо». Его состояние не стоит наравне с простудой, нет. Это мне очень сильно напоминает Его состояние.       Ох, черт. Нетнетнет. Нет.       Нужно отвлечься. Что там обсуждали рыцари за моим овальным столом? Точно. Нужно отвлечься, отвлечься, отвлечься. Плевать насколько это хорошо, похуй насколько может быть плохо. Мне это нужно как глоток свежего воздуха, нужно, как никогда. Нужно как вновь увидеть лицо Эрена при свете полумесяца.       — Эй? — вновь поднимает свой бархатный голос Принцесса, хмуро оглядывая окружающих.       На его слова реагирует, кажется, только Недовольная рожа. Он резко оглядывается, будто ныне и не замечал нас, пришедших, ведь и взгляд его был прикован лишь к Веснушке.       — Мы ложились спать, — начинает он, оставаясь стоять на расстоянии ото всех, и слова его не льются грозным потоком, он пытается пересилить себя, чтобы хоть что-то произнести четко и внятно, — я был к нему спиной. Все было нормально. До того момента, пока он не начал хрипеть. Не знаю что это, не знаю из-за чего. Не знаю, правда, — он подносит сжатый кулак ко рту и со взглядом (я не вижу, но почему-то думаю о том, что со взглядом боли) смотрит на Веснушку. — Не знаю, почему он выглядит так, будто скоро умрет.       Меня пробирает дрожь, а вместе с ней к горлу подступает ком тошноты. Живот крутит. Да так, будто из кишок затягивают петлю. Виски прожигает болью, колют елочными иглами. Ебать, как же тяжело: плечи будто окаменели, стали на несколько футов тяжелей. И меня постепенно прижимает к земле.       В замыленном взгляде, со сбившимся дыханием опираюсь рукой о дерево, будто о единственную опору на этой сраной опушке, и жмурю глаза. Темнота. Чернота. Белые блики — противная моль, пытающаяся меня сожрать. Не становится лучше. Становится только хуже. Сквозь черноту начинают проявляться те картины, которые я видеть больше никогда не желал.       Перед глазами: комната, окутанная полумраком и насквозь пропитанная жженной махоркой. В этом помещении запах заставляет задыхаться.       Под ногами: дощатый пол, успевший впитать в себя весь алкоголь из близлежащего к родному крову ларька. В этих досках я вязну, как в чертовом болоте.       Над головой: нет неба, оно скрыто за треснутым потолком. Мне не сбежать.       Вокруг: боль, тоска и желание уйти. Куда? В небо я перестал верить с рождения, а землю под ногами не чувствую уже давно. Из этого итог точнее, чем арифметические вычисления Галилео: бежать некуда, но бежать все-таки хочется. Далеко. Надолго. Туда, где будут ждать, туда, где будет смысл существовать.       Блятьблятьблять.       Вдох-выдох. Вдох. Уйти от мыслей, сфокусироваться на чем-то другом. Выдох.       Вдох.       Открываю глаза и в отчаянной попытке, что с каждой пройденной секундой становится все смешнее и смешнее, стараюсь найти вещь, найти любой объект, за который могу зацепиться, как за ебанное дерево.       Коряга, на которой я сидел. Она вся трухлявая, в плесени. В плесени такой же, как и ванна в той самой квартире. Заразная. Нетнетнет. Не то.       Дерево. Кора на нем, как чертовы сухие и морщинистые губы старухи. Старухи, что гуляла со своим дедом под окнами у Нашего дома. Вот блядство. Сука, это все не то, не то, не то. Это все угнетает.       Ищи, ищи, ищиищиищи.       Выдох.       Рядом с Веснушкой, склонив голову к его телу, сидит Принцесса. Спина ровная, осанка все такая же прямая. Пряди волос скрывают лицо от моих глаз. Но меня не обдуришь, это лицо я помню вплоть до каждой детали. Это лицо не забыть даже при беспробудном пьянстве, даже при морфиновой ломке. Он в одежде, но я все равно вижу его голым, потому что знаю, как он выглядит нагим. И выглядит он бесподобно, до скрипа в чужих, женских зубах — идеально; до чужого, мужского недовольства — безупречно. И до моего поклонения — божественно.       Возможно, он был бы первым человеком, которому я преподнес бы букет гвоздик. Туманно-розовых, цвета точь-в-точь его улыбки. Туманной, скрывающей за собой целый океан. А розовая она лишь из-за того, что хер поймешь: тайфун там на горизонте или же рассвет на белом небе.       Сжимаю руку, скользя ногтями по коре и моргаю несколько раз. Мне по-прежнему херово, только не со словом «пиздец», а со словом: «в меру». Голова раскалывается, и даже кажется, что кто-то уже как несколько минут зовет меня по имени.       — Леви.       Или не кажется?       Перевожу взгляд с земли, таю в сердце легкую паранойю, мол сейчас все повторится, но вовремя ловлю себя на мысли, что тьмы перед взором нет. Давно нет. Она расступилась, и я могу видеть, слышать:       — Леви? — неустанно шепчет Малой, дергая меня посильней за рукав шубы. — Ты как? Все хорошо? Ты какой-то… Бледный.       Как я? Он спрашивает: как Я?       — Нормально, — и ни слова больше.       Не знаю, что на меня нашло — вернее, знаю, просто не хочу придавать этому ебаное значение, — в любом случае, нужно двигаться дальше. Не прирастать же мне (как некоторые) к этому тупому бесчувственному дереву. Потому отталкиваюсь и, игнорируя взгляд Малого, иду к коряге. И буквально в следующую секунду на меня снисходит озарение: на меня смотрит только Малой. Остальные же до сих пор стоят подле Веснушки и что-то обсуждают. И я вспоминаю, от чего отвлекся.       Сажусь на корягу, хочу закурить, но поджигаю кончик самокрутки не с первой попытки: после той ебки мозгов, что я по-дружески устроил сам себе, пальцы дрожат, не слушаются. Остаюсь вдали от остальных настолько, чтобы не быть в общем внимании, но настолько, чтобы слышать суть всего, о чем пиздят:       — Это… — Принцесса хмурится, точно молча связывает все предположения воедино, — Что он ел пару часов назад? — и обращается исключительно к Недовольной роже.       Тот смотрит на землю пустым взглядом, прикасается рукой к затылку, пальцами цепляясь за короткие волосы. Короче, либо пытается понять способен ли его мозг на трудность в виде «подумать», либо действительно что-то вспоминает. Не знаю, но реакция у него все равно смешная (смешная в такой мере, какая может быть в подобной ситуации).       Надо же. Не проходит и дня, как Недовольная рожа наконец поднимает голову:       — Ягоды. Я приносил ему горсть ягод.       В разговор вдруг встревает Эрвин, отзываясь с довольно-таки грубой интонацией для текущего положения:       — Что за ягоды?       Точно. Я же и сам видел у этого недоделанного Адама эти сраные ягоды. Неужели…? Да ну нет.       — Красные, — находится он, — они были похожи на клюкву. Это точно была клюква. Другого быть просто не может.       Но ведь…       Ранее молча стоявшая возле Эрвина Очкастая поправляет очки и с печалью на губах вздыхает:       — Клюква не растет в это время года.       Молодец, ставлю твоим познаниям пять баллов. И ставлю шесть баллов Недовольной роже за максимально ублюдский романтический подарок.       Стряхиваю пепел и облизываю нижнюю губу, смотря за тем, как Принцесса вновь подносит ладонь к мокрому лбу Веснушки. Наблюдаю за его рукой долго, не упуская ни одного движения. Но вот толку-то? Мыслей его я все равно читать не умею. А жаль. Буквально все внутри подсказывает: он что-то скрывает.       — Это были кустовые ягоды, верно? — видимо, выныривая из глубин размышлений, спрашивает Принцесса.       — Да.       Принцесса лишь кивает, заправляет мокрую прядь волос Веснушке за ухо — чего, сука, можно было бы и не делать, — и лишь на секунду поджимает губы:       — Ему нужны свободное пространство и отдых. Разойдитесь, пожалуйста.       По выражению лица (ха) Недовольной рожи изначально было понятно, что просьба — да, именно просьба, — Принцессы ему не пришлась по душе. Однако на мое — да и не только на мое, но и на остальных, — удивление, он препятствовать не стал. По крайней мере, вслух. Посмотрел на Веснушку и куда-то пошел. Хотя, скорее, не «куда-то», а как и все остальные, пошел создавать вид деятельности, лишь бы не маячить на чужих глазах.       А что я? А мне стало (мне и было) интересно понаблюдать за тем, что дальше собирается делать Принцесса. К моему же счастью, я не туповат. Мозги не прокурил, понимаю, что все эти вопросы, просьба разойтись по своим делам и желание остаться рядом с больным, что-то за собой скрывает. Он абсолютно точно что-то скрывает.       Вновь.       Так сколько же в тебе тайн, Недосказанность моя?       Смотрю за тем, как он, едва наклонившись над лицом Веснушки, прикладывает ладонь к его шее. Нарочно оставленный в одиночестве, что-то обдумывает, кусает губу, но молчит. Молчитмолчитмолчит. Блять. Эта его недосказанность медленно убивает. Но мучительней этой недосказанности становится вид на происходящее со стороны.       Веснушка кашляет во сне. Его лихорадит, и я уверен, что сейчас ворот его рубашки походит на мокрую половую тряпку. Даже издалека вижу как ему плохо, как ему больно.       Болен он, но ритм сердцебиения поднимается во мне. А все из-за того, что невольно задумываюсь о том, что, господи, как же я не хочу сделаться больным. Я боюсь стать больным, и любая болезнь для меня по-прежнему остается самым главным страхом в жизни. Все эти микробы, которые прямо сейчас плодятся на подошве ботинок, все эти бактерии, что живут у меня под ногтями, морозят кожу, доводят до легкой-легкой — на самом деле совсем, блять, не легкой — паники. Одни лишь высеченные на подкорке мозга «если, если, если» наводят мерзкую дрожь.       А если бы я вчера поддался чувству голода, забрал у Веснушки одну из этих обоссанных ягод и съел?       Если бы у меня была привычка грызть ногти, насколько быстро я бы сыграл в ящик?       Сукасукасука.       А что если мои руки сейчас настолько грязны, что, пару минут назад обхватив ими фильтр самокрутки, я уже занес в рот как минимум миллион сраных бактерий и миллион ебливых микробов?       Блятьблятьблятьблять.       Нет. Надо остановиться.       Сжимаю зубы и с силой впечатываю давно истлевший бычок в трещину на коряге, вгрызаясь взглядом в ее темно-зеленую плесень. Плесень.       Стоп. Вдох. Выдох. Вдох. Надо найти способ успокоиться, найти вещь, чтобы успокоиться. Найти…       Где Эрен?       Медленный выдох.       Все там же. Все так же Принцесса сидит возле Веснушки, но уже чуть подальше. Подобрав под себя худющие ноги и обхватив их руками, он умещает подбородок на острых коленях. Такой, как и всегда. Вновь спокойный, словно летний ветер, и вновь тихий, как штиль. И я сам не замечаю, как мне и самому становится спокойно. Моя голова — межзвездная Империя — утопает в бесшумной ночи. Мои мозг — по-прежнему овальный стол, в центре которого стоит хрустальная ваза с туманно-розовыми гвоздиками. Мои мысли в эту минуту преданны тебе, Эрен.       Как тебе, Принцесса, удается молча спасать меня? Я тебе уже как минимум три раза обязан. Проси, что пожелаешь, а если ничего не желаешь, то придумай. Назвать звезду в честь твоего имени? Хах, блять, постараюсь. Нарисовать икону с изображением твоего ангельского лица? Из меня хуевый художник, но я готов заставить любого искусствоведа выпустить статью с заголовком: «Икона Пресвятой Девы Марии была срисована с Эрена Йегера» (я бы поверил).       Проси у меня, что хочешь, слышишь?       Конечно не слышишь. Я ведь тоже молчун. Всегда поганый молчун и почти никогда улыбака.       — Можно?       Блять.       Вздрагиваю на месте и оборачиваюсь, клянусь, с ошалевшими глазами. На меня смотрит Недовольная рожа и кивает на пустующее место на коряге. Это он так ждет приглашения? Ждет моего согласия?       Ладно. Возможно, он просто оказался в нужное время в нужном месте. Уверен, если я сейчас не пытался бы уйти из своего мира мыслей, то хер бы он присел рядом со мной, однако сейчас, повторюсь, другой случай.       Двигаюсь в сторону, мол, говоря: «Садись, присаживайся. Милости (немилости) прошу к моему шалашу и все такое, ага», и складываю руки на коленях. На коряге становится почти тесно, но, на удивление, мне не хочется поскорей свалить. Становится интересно, ради чего он решил присесть именно ко мне.       — Его же можно вылечить, правда? — ну, тема диалога как никогда ясна.       Осталось только понять, почему Адам решил поговорить о своей возлюбленной со мной, сынком зари? Вот, черт. Какая гадость об этом ненарочно вспоминать.       Впрочем хочу ответить сразу же, вот только вовремя успеваю прикусить язык. Хочется подумать, что во всем виновата совесть, что «ха-ха, как смешно». Все же сердца у меня все также нет, потому что молчу я из обыкновенного понимания одной простой вещи: вытирать слюни, сопли и слезы этой лошадиной морды на самом деле и вправду «ну такое себе».       Потому ловко отвечаю вопросом на его вопрос:       — Я по-твоему похож на врача? Если да, то, не обессудь, проверь чертово зрение.       Он лишь пожимает плечами и выкидывает простое на слух, но такое горькое на вкус:       — Не хочу, чтобы он умирал.       «Я верю» — все, что могу сказать. Нет, мне не жаль его, я ему просто верю и все. Верю в то, что терять близких по духу людей, — это как минимум тяжело, но выразить соболезнования себе позволить не хочу. Да, возможно, это прозвучит неэтично, но и я, знаете ли, не Аристотель. Считаю, что говорить «соболезную» тогда, когда ситуация тебе буквально безразлична, — хуже мести. Лучше уж просто помолчать и продолжить слушать исповедь. Не знаю, почему я его действительно слушаю, ведь мне так-то глубоко плевать. Видимо, среди изречений таю надежду услышать хоть что-то стоящее. И надеюсь, что мои ожидания оправдаются, иначе будет жаль. И жаль мне будет себя и собственное пошатнувшееся терпение.       Со стороны слышу тяжкий вздох. Недовольная рожа закрывает лицо руками, начиная медленно мотать головой из стороны в сторону:       — Не хочу, чтобы умирал он, вот и все. Разве я о многом прошу?       На это мне есть что ответить. И я даже хочу ответить:       — Если думаешь, что спрашивать за чужую жизнь, — это много, то ты будешь тупее любого, кто здесь еще остался. Жизнь это не просто много, — смотрю на него, — это, блять, необъятно.       Он молкнет, понимаю — задумался. Опять же, надеюсь. Все же думаю, смерть — это одна из тех извечных тем, над которыми можно мыслить буквально всю жизнь. Единственный момент — это рождение, когда ты — еще маленький сосунок, не знаешь и двух слов. Вот только, чтобы понимать такую простую вещь, как: «жизнь — хорошо, смерть — плохо», — этого хватит. С детства нас учат, что спичка — огонь. Огонь равно смерть. Еда — энергия. Энергия равно жизнь. Все элементарно.       Однако бывают и те случаи, когда люди, вырастая, хотят поменять результаты подобных формул местами. Иногда это случается из-за того, что они неправильно трактуют понятие: «И в хорошем есть плохое, и в плохом — хорошее» (да, это как раз-таки то, про что я недавно думал), а иногда из-за того, что результат формул, трактовку меняет не сам человек, меняют их обстоятельства.       Я знаю, о чем говорю, уже терял людей, попадающих в эти самые «обстоятельства». И единственное, что могу сказать: тогда мне было больно. Так, что в один момент и самому хотелось слечь в гроб и засыпать себя землей. Хотелось сжечь себя, чтобы хоть как-то перебить то назойливое жжение в груди. Хотелось, чтобы пиявки высосали всю кровь. Хотелось, но в то же время нет.       Я привык считать, что если мне больно — значит я все еще жив. Но, что если боль — это не главный признак жизни? Ведь тогда, на берегу, когда Принцесса сидел буквально в миллиметре от меня и гладил мою ладонь нежными пальцами, мне было щекотно. Я был живой. И этой ночью я был жив, я чувствовал, казалось, все, что можно чувствовать. И чувства эти были сравнимы лишь с самыми действенными лекарствами. Так значит ли это то, что Принцесса в темную-темную ночь был моим кадуцеем?       Все. Довольно. Мысли о Принцессе меня заебали; хотя, если честно, то скорее всего это я заебал свои же мысли.       — Тогда, в вагоне, в багажном отсеке, — начинает Недовольная рожа, и я вновь обращаю на него внимание, — почему ты решил остановить нас?       Ах, вот оно что. Вот, почему он решил, что среди всей моей «золотой» команды может поговорить именно со мной. После того, как я не дал тому лысому парню перегрызть ему шею, он теперь мне доверяет, милашка.       — Не хотел засыпать в обнимку с вонючим трупом, — собственно, это правда.       Он усмехается в ладони и бубнит что-то по типу: «понимаю». Хотя создается впечатление, будто у него во рту чей-то хер и выходит совершенно иначе.       В голове рождается вопрос, который мои рыцари еще не успели разжевать, поэтому я их опережаю и спрашиваю:       — Как ты здесь оказался? — в лесу — один хер понятно как, а вот в вагоне…       — Я бежал.       — От чего?       — От любви.       Вскидываю бровью. Как же иронично звучит: бежал от любви, прибежал к невозможности любить. Что же, пожалуй, теперь я жду объяснений. Жан Кирштейн смог заинтересовать.       — Все до глупости просто. Я нравился девушкам, они мне нет, — он прикусывает губу. — Каждый раз, когда дело доходило до постели, я исчезал. Так произошло и в прошлый раз, только та дамочка почему-то подумала, что если с ней не остались, значит она чем-то плоха. Начала преследовать меня, и, если честно, это было до ужаса страшно. Я не выходил из дома, потому что на улице была она. Перестал ходить в свой любимый паб, потому что ее там все знали и могли сообщить о моем появлении. Поэтому лучшим решением было сбежать, что я и сделал.       — И как ты разузнал, что девочки тебе не нравятся?       Знаю, вопрос глупый. Чего стоит всплывшая картина из Империи запечатленных воспоминаний в моей голове, где я, Принцесса и мой хер в его белоснежной, но такой гладкой заднице. Но все же его ответ хочу услышать просто потому, что мне интересно: может быть хоть в этом наши домысли схожи.       — Я многим девочкам нравился, только они меня никогда не любили.       — А мальчики любили?       Молчу, смотря на него внимательно и готовясь также внимательно слушать. Кирштейн опирается руками на корягу, распрямляет ноги и смотрит на верхушки трухлявых сосен, после чего плавно ведет головой в сторону… Веснушки.       И говорит тихо, да так, что и боги, казалось, перестали дышать:       — Любили.       Все, что мне остается, — это сцепить руки в замок. Почему одно его слово звучит так искренне, так, как звучит литургия часов? То ли из-за последнего сравнения, то ли из-за всего в целом на душе становится гадко.       Поднимаю взгляд и смотрю вслед за Жаном. Только объект моего внимания далеко не Веснушка. Объект моего извечного внимания — Эрен. Сидит все так же, на том же месте, словно недвижимая скульптура. Клянусь, ее изваял самый талантливый скульптор. Черт. Какие же мы разные. Он — идеальная скульптура. Я — молот. И молот не в руках творца, я — молот в руках преступника. Я — «Молот ведьм». Он — «Буколики». Нас написали в разных веках и наши содержания разнятся и будут разниться друг с другом всю жизнь. Он — солнце на лоне природы, свет на пастушьих полях. Я — луна за решеткой в допросной, тьма над пыточным столом. И не более.       Не хочу быть таким. Устал быть таким.       На душе моросит пониманием того, что, кажется, мое сердце настолько полое, дешевое, что его не купил бы и дьявол. Что если Он — хотя давайте называть вещи своими именами, — Кенни был прав? Что если и слова «любовь» для меня не существует ровным счетом так же, как и для мертвых слова «жизнь»? Что если…       Мысли вовремя перебивают, за что я почти готов сказать бестолковое «спасибо». Жан говорит:       — Я так далеко бежал, что и не заметил, как добежал до края без возможности вернуться. И в этом случае выхода два: либо бежать назад, либо прыгать, — он играет носками ботинок, водя их из стороны в сторону. — И сейчас после всего этого дерьма второй вариант кажется не таким уж и плохим.       — Чтобы убить себя можно всегда найти время, а вот чтобы убежать — тут стоит подумать «куда?» и подгадать момент, — разминаю шею ладонью. — Подумай об этом.       Эта тема мне знакома. Могу целыми днями думать о том, куда мне бежать и зачем. Но, самое забавное, за все это время я так ничего и не придумал.       Спустя пару секунд (надо же, действительно подумал) Жан говорит:       — Знаешь, никогда бы не смекнул, что ты можешь говорить так… Разумно. Без обид, но ты точно не похож на интеллигенцию.       Ха-ха.       — А мне твоя рожа напоминает срущее очко старика-трактирщика. Оставим комплименты.       Он, не сдерживаясь, открыто смеется, но смех его быстро прерывают. Первый звук за такое долгое время тишины на опушке действительно звучит, как рокот бурь. Со спины Принцессы на серую лужайку выходит Эрвин «Великолепный» Смит. И нетрудно догадаться, о чем он собирается говорить, собрав руку в кулак:       — Мы не можем потерять еще один день. Думаю, вы забыли, что нам в спины дышат бандиты, подорвавшие поезд. Так вот, смею напомнить, нам в спины дышат бандиты, подорвавшие поезд.       Очкастая, прислонившись к сосне, поправляет очки и кривит уголки сжатых губ:       — Если бросим здесь человека, с которым прошли больше половины пути, то ничем не будем отличаться от этих преступников.       Ее слова можно счесть за абсолютную правду, вот только Эрвину до этого, мягко сказать, до пизды:       — Вокруг нас лес, здесь совершенно другие правила, нежели в городе, — он смотрит на Веснушку. — Если бы Марко находился в сознании, то сам бы согласился помочь.       Чувствую, как коряга покачивается. При упоминании знакомого имени, Недовольная рожа реагирует будто собака на команду «фас», поднимается с места и делает красноречивый шаг вперед. И от того смеха, полуулыбки, что я видел буквально пару минут назад, не остается и следа:       — Марко спит. Он вам ничего не скажет, — твердо произносит Жан. — И как ты вообще смеешь думать о том, что оставить его — это есть помощь?       Как слышу, уже все успели сказать слово. Настало время для…       — Разве, помощь в убийстве — это не пособничество? — спрашивает Малой.       Да я и впрямь внебрачный сын ебанного Артура Уайта. Надо же, угадал.       — Не лезь в разговор взрослых, Фалько, — Эрвин предпринимает попытку его остановить. Только вот я прекрасно знаю, что его попытка с самого начала не могла увенчаться успехом.       — Тоже мне взрослые, — взмахивает рукой Фалько. — Вас таких взрослых здесь пятеро, но и так вы не можете прийти к единому мнению. Так лучше бы не говорили о том, сколько кому лет, — он, малыш, едва теряется от твердых взглядов, стойкого молчания и под конец начинает бубнить. — Станет стыдно, да и только.       — И что же ты предлагаешь, взрослый? — я буквально слышу в обращении Эрвина ничем неприкрытый сарказм. — Вода и еда у нас на исходе. Очередной день, который проведем здесь, сделает только хуже и умрет из нас не один, а в лучшем случае двое. В худшем, полагаю, не стоит продолжать.       Да, я не могу отрицать того, что Эрвин прав. Он и вправду говорит умные вещи, за которыми следует вся логика его решения. Однако во всем виновата воля случая: если бы я не заговорил с Кирштейном, то сейчас однозначно отдал бы свой голос за Безрукого. Но, опять же, во всем виноваты обстоятельства. После красноречия Кирштейна — сделать выбор сложно. Точнее, пиздец как сложно.       Но Малого не остановить, он продолжает гнуть свою палку:       — В реке полно рыбы, в лесу полно зайцев. Мы наловим их всех, как и в прошлый раз.       Мы?       — Мы?       — Ну… — Малой было теряется, но всего на миллисекунду. — Я. Я наловлю. Только не бросайте Марко.       — Ты же понимаешь, что одного в лес и к реке тебя никто не отпустит.       И это лишь одна проблема. Вторая же: из них с тобой, малец, никто пойти не захочет.       Фалько начинает смотреть на каждого в попытке выловить, уловить, поймать чужой взгляд. Но никто мало того, что не говорит, никто на него и не смотрит: Эрвин яростно гнет свою линию, он точно не пойдет, это оскорбит его нежные лидерские чувства; Очкастая — тут слова излишни, она потеряется в лесу быстрее, чем пятилетний ребенок; Веснушка (боже, лучше бы я вообще о нем не думал); Жан мог бы, вот только оставить свою возлюбленную на съедение моей «золотой» команде — перспектива «так себе».       Короче, ты в полной заднице, Малой.       — Я могу пойти, — голос отдается эхом в собственных ушах. И этот голос сладкий, манящий. Нетрудно догадаться, кто такой интонацией умеет произвести на меня впечатление.       Принцесса.       Не сомневаюсь в том, что Эрен, чья совесть и порядочность походят на галерею арабесок, и сам был бы не прочь пойти в лес с Малым, вот только, без обид, он и я — да и все здесь, — прекрасно понимаем одно: пойдет-то он пойдет, но вот вернется ли?       Рыцари в моей голове начинают дискуссию, а мне, если честно, и слушать их не хочется. Потому что понимаю: даже несмотря на свербение легкого страха на затылке, я все равно готов послушать не разум, а свое чертово желание: не увидеть в скором времени на очередной опушке очередной труп (или же сразу несколько).       У меня есть пистолет. Заряженный на два патрона. У меня есть чувство самосохранения и способность быстро бегать. У Принцессы, кажется, из этого нет ничего. И если умрет он — число людей в моей «золотой» команде уменьшится. А этого больше допускать никак уж нельзя.       Ведь чем нас больше, тем велик шанс того, что мы доберемся до города живыми.       Поэтому устало поднимаюсь с коряги, чувствуя на себе непонимающие взгляды моей «золотой» команды:       — Двинешься вперед хоть на шаг, — смотрю на Малого, чьи глаза сейчас похожи на два ди́скоса, — сразу пойдешь лежать в обнимку с этим больным.       Прохожу мимо Малого, мысленно задаюсь вопросом, когда он спохватится, чтобы пойти за мной. Хах, ему требуется три секунды:       — Д-да. Иду! — выпаливает и вмиг оказывается у меня под боком.       На нас все лупят, но ничего не говорят. Отпускают. Ну и бог с ними. Принесем им эту злоебучую рыбу, зайца или еще какую-нибудь херь. Пусть подавятся.       Сую руку в карман шубы и шагаю вглубь леса, долой с проклятой опушки.       Пройдя вместе уже которую опушку подряд, я с каждым сделанным шагом понимаю: на самом деле моя «золотая» команда — лишь похожа на команду и не более. Это группа, я бы сказал, — свора собак с атрофированным стадным инстинктом. Каждый сам за себя, а помощь — лишь притворная забота. И мне от этого становится едва печально, но печаль эта не яркая, я бы сказал блеклая, просто потому, что надежд на нечто большее от своих коллег по несчастью мало того, что не ждал, — я про них и не думал.       Но я никак не огорчен. Вообще трудно огорчаться тем вещам, которые ты понимаешь. Я ведь тоже не часть команды, я — тень ее. Не принимаю участия, иду за всеми ровно по той же причине, по которой идут и они сами. Цель наша — спасение. И никто не желает подохнуть на полпути. Правда, на вопрос: «Как будет эффективней выжить?» — у меня (и, на мое же удивление, у Малого) с ними разные ответы. И в данном случае мое решение выглядит как маленький сорванец с огромными глазами, в которых все еще пылает дух справедливости и капля разумности.       — Почему ты пошел со мной? — спрашивает Малой, пиная камень.       Не желаю говорить откровенную правду. Потому отвечаю шутливо:       — А ты хотел, чтобы с тобой пошел Безрукий, тот с конской рожей или же наш белозадый аристократ-неженка?       Он вскидывает бровью:       — Белозадый аристократ-неженка? — опускает взгляд на землю, убирая руки в карманы поношенных брюк. — Это ты так про Эрена?       Нет, блять, про Очкастую. Но ее задницы я не видел, что слава богу.       — А тебя что-то смущает? — отвечаю хмуро.       Он молчит. Долго, сука. Думает, думает, думает и наконец говорит, отрицательно мотая головой:       — Нет, не смущает, — понимаю, он врет. Оттого ловко переводит тему: — На самом деле я рад, что со мной пошел именно ты.       Продолжаю идти, молчу, а у самого в голове вихрем проносятся слова той соплячки, Габи — надо же и имя не забыл, — перед ее уходом.       — С тобой безопасно, — признается Малой, и мне в какой-то степени хочется, чтобы он замолчал. — И с тобой просто. С остальными все не так, — он пинает камень, однако я перевожу взгляд на нечто другое: на какое-то белое пятно в паре метров от нас. — Они сложные какие-то. Им всегда нужны доводы, всегда смотрят на то, что правильно, а что нет. А ты поступаешь так, как считаешь нужным. У тебя будто бы нет понятия: что правильно, а что неправильно. И мне кажется, это действительно круто, — белое пятно… Оно становится ближе, — Ты крутой, Леви, — и оно двигается, — и…       — Тихо, — хватаю его за плечо, и мы останавливаемся.       За голыми ветками кустов — очередная опушка, окруженная худощавыми деревьями. Я давно перестал замечать, что за все время моего путешествия на небе не было ни единого лучика солнца, точно так же, как и сейчас. Облака серые, все вокруг — серое. И камень, на котором сидит белоснежный пушистый заяц с маленькими глазами-семечками — тоже серый.       Заяц. Какая прелесть. А Малой все же оказался прав.       Пацан мягко прикасается к краю моей шубы и дергает на себя, говоря самым тихим шепотом:       — Нам надо подойти ближе.       Не свожу взгляда с безоружного животного. Он весь такой маленький, хрупкий. Невольно задумываюсь: как он с таким телом так долго прожил? В мире, где из-за физических параметров получают социальное превосходство, он все еще сидит на сером валуне и дергает длинными ушами. Не поверю…       К затылку прикасаются сухие и ледяные пальцы паранойи. Мне становится холодно, а во рту начинает скапливаться слюна. Блять. Да что за херня? С какого хера это опять началось ни с того ни с сего?       Только узнав о новой пище, мои рыцари-чревоугодники незамедлительно начинают новое собрание. И первым выступает самый громкий:       «Оглянись! Мы отошли от опушки слишком далеко, нам нужно возвращаться. В неизвестности нет ничего хорошего. Одумайся!»       Второй рыцарь, не сдержавшись, закатывает глаза и откидывается на спинку венецианского стула:       «Выдворить, нужно выдворить прочь из головы все тупые сомнения, поймать этого сраного зайца и уйти отсюда как можно скорее. Закончи начатое, иначе тебя примут за трепло».       Но так или иначе третий рыцарь всем неровня. Он вновь молчит, а я ой как жду его слов. Давай, Великий-молчун-улыбака, сделай мне очередное одолжение и на этот раз.       Но он не делает.       Кусаю губу, думаю, думаю, думаю, и в следующую секунду меня шепотом прерывает Малой:       — Пошли, — а я про тебя совсем забыл.       Ладно. Все это херня. Заяц по-прежнему сидит на месте, за все это время на этой полянке не произошло ровным счетом ничего. Небо все такое же серое, камень все такой же большой, заяц — белый. К черту. Я хочу закончить со всем этим побыстрее, чтобы потом пойти к той обоссанной речке, залезть в нее с головой и хоть как-то остудить разгоряченную голову.       Киваю и веду Малого к кустам. Мы садимся на корточки. От нас по-прежнему ни шума, ни духа. Мы — будто приведения, умершие, что решили поглазеть на то, чем богата мать-природа. Вот только как минимум меня за мертвого уж точно не счесть, сейчас пульс — крылья ежесекундно сверчащего кузнечика.        — Леви.       Перевожу взгляд на него.       — Можно я его поймаю? — он замечает мое сомнение, потому продолжает. — Ты же сам меня всему научил.       Этот пацан… Тц.       Не хочу думать о том, почему мне потребовалась лишь пара секунд, чтобы вынести кое-какое решение. Вслух я все также не желаю ничего говорить. Это ни к чему. Он смотрит на меня, ждет ответа, однако я просто молча протягиваю ему свой нож.       Ну, давай, дерзай.       Он присаживается за кустами, сжимает нож в пальцах, гладит рукоять большим пальцем. И смотрит, словно юный хищник, на свою жертву, зайца, что длинной лапой чешет ухо. Малой пытается сосредоточиться. Я же вижу эту попытку, словно пытку над собой. Что же, вероятность того, что мы останемся без ужина, — около девяносто девяти процентов, потому что он пока не понимает того, что понимаю Я: задеть ножиком шустрого зайца можно лишь в сновидениях. Но пусть пацан поиграется. Он меня обманул — обману его и Я.       Подыгрываю собственной идее:       — Задержи дыхание, представь, что ты его уже убил, а потом, — смотрю на зайца, — убей на самом деле.       Он набирает в грудь воздуха. Не выдыхает. Замахивается. И в этот же момент, каюсь, сбоку улавливаю шевеление в кустах. Все происходит быстро. Резко. Молниеносно.       Сбоку — один взмах руки Малого, впереди — вздрагивает заяц, дергает ухом и достаточно одной секунды, чтобы понять, что нож все еще в руке Малого, а позади раздается жуткий рык. Урчащий рык, вперемешку со слюнями. Небо — серое, камень — серый, зайца — нет. А на меня бежит оголодавший волк и скалит зубы.       — Леви!       В груди — глухой стук. Тело — бесчувственно. Перед глазами раскрытая пасть, клыки, слюни. И в моей Империи начинается разруха и воцаряется хаос. Два рыцаря начинают кричать, начинают доказывать свою правоту, а я, блять, нихуя не понимаю. Эти нескончаемые диалоги я хочу закончить. Заткнуть всех. Чертчертчерт.       Не контролирую тело. Я в клетке.       Позвонок упирается в сырую землю. Меня готовятся хоронить.       У меня проблемы со зрением. В перерывах между тьмой и светом я вижу оскал третьего рыцаря.       Я слышу выстрел. Я мгновенно убит.       Ба-бах.