Опера нищего

XII

Иль в счаст­ли­вые дни Зла­то­го Сатур­но­ва века Не был люд­ской удел подо­бен боже­ст­вен­ной доле? Но и об этом смол­чу: всяк видит меж звезд Ари­ад­ну, Что за воз­люб­лен­ным шла, в полон захва­че­на стра­стью.              Голова идет кругом, никак не могу сосредоточиться. Позади, на фоне, слышится легкая песнь, мелодия, исходящая от винилового проигрывателя. И вновь я сижу на подоконнике, один в комнате. Протираю глаза, моргаю несколько раз, прогоняя отголоски усталости, и наконец откладываю книгу в сторону. Не знаю, с чего вдруг решил почитать Вергилия, видимо, совсем свихнулся. Но опущу этот момент.       За окном темень, ни черта не разглядеть. Нервно мигающий фонарь на моей, вернее, на Нашей улице точно никто не собирается чинить, и я в том числе. Судя по тому, как на скат громко шлепаются капли воды и брызжут во все стороны, на улице настоящий ливень. А вместе с ним холод. Слякоть. Осень. Такое чувство, будто на кладбище куда веселей, чем в этой душной квартире, которую, как и старый фонарь, ремонтировать никто не собирается. Вон, газовая плита давным-давно перестала работать; в туалете не унитаз, а ржавое ведро. Словом: ни пожрать, ни посрать. Просто шикарно. Не удивлюсь, если в аду условия и то получше будут (как говорится, поживем — увидим).       Так, значит ли это то, что я вдруг поверил в существование ада? Ха, нет. Нет. Точно, нет. Но тогда почему мой ответ звучит так неуверенно?       Неожиданную мысль прерывает такой же неожиданный стук в стену, и я оборачиваюсь. Стена — перегородка между кухней, в которой обитаю я, и спальней, в которой обитает Он. Слышу кашель. Противный, хриплый, сухой. Сука.       — Эй! — слышу приглушенный оклик, а после то ли стон, то ли нечто наподобие этого. Такое же жалкое и невыносимо раздражающее, от чего тянет блевать.       Не хочу подниматься, не хочу вставать, вообще нихера не хочу. Снова. Пусть он там умирает, как застрявшая в своем панцире улитка, мне похер. Умрет он — я пойду своей дорогой. На улицу. Снова. Хах, блять, забавно. Интересно, меня встретят с распростертыми объятьями или с карманным ножом в руках? А, может, и вовсе спросят: «Ты-то из чьей пизды вылез, сосунок?» Короче, загадка настолько велика, насколько велик член одного из дворовых разбойников (естественно, по их собственным словам, а не по настоящим фактам).       Чтобы хоть как-то абстрагироваться от навязчивых звуков, беру книгу и спрыгиваю с подоконника, наконец-то ощущая под ногами пол. В аккомпанемент скрипящим половицам продвигаюсь к деревянному стеллажу и ставлю сборник стихов ровно на то же место, откуда и взял. В большинстве случаев я уже и не обращаю на это внимания, просто сейчас стараюсь думать о каждой мелочи, чтобы убить в голове сучий кашель и назойливый стук в стену.       Провожу пальцем по корешку книги и пододвигаю ее ближе к стене. Да, так лучше. Так все и было. Считаю, что каждая вещь должна стоять на своем месте, потому что так или иначе для каждой вещи в мире придумано свое место. Для книги — полка, тонкий чистый прямоугольник, вокруг которого ограда из въевшейся в древесину пыли. Для чашки — место у раковины, маленький кругляшок, не покрытый ржавчиной. Для бродячего кота, клички которому я так за несколько лет и не придумал, — козырек под крыльцом нашего чертового дома. Для меня — дерьмовая хата, неумолимо требующая реставрации (впрочем, так же как и я).       Вздрагиваю. Что-то за стеной разбилось. Резко. Громко. И разлетелось на мириады осколков. Будто бы вижу их грациозный блеск перед собой, отчего меня передергивает. Да, я до сих пор не могу забыть тот фарфоровый сервиз, да, я двинулся, да, помешался. Но ведь и звук разбившегося стекла обычно не предвещает чего-то хорошего, правда?       — Эй? — я настолько давно ничего не говорил, что перестаю узнавать собственный голос. Он слишком сух, холоден и черств.       В ответ слышу ровным счетом ничего. Лишь тиканье часов. В горле вмиг пересыхает, на плечи будто кладут по булыжнику, а стук собственного сердца отдается в ушах. Мне тяжело. Мне страшно. Меня пугает это резкое затишье и собственное незнание дальнейшего поворота событий.       Наконец сдвинувшись с места, прохожу в окутанный полумраком коридор. Здесь всего две двери, ведущих, казалось, и в никуда, и в саму обитель зла (это разве не одно и то же?). Иначе говоря, выбирай, что хочешь. И не то чтобы я так хочу зайти к Нему, но вот проверить, с кем сегодня придется спать в одной квартире — надо бы. Потому что вариант «спать с мертвецом» мне, мать его, совсем, не нравится.       Прохожу в комнату, но за порог не ступаю. Не могу. Или не хочу. Пока не определился. Короче, не суть важно. В помещении пахнет затхлостью, окна давно не открывали, а курили минут пять назад, вон, даже самокрутка еще дымится в пепельнице, — ну, как пепельнице, просто в жестяной консерве. С моего последнего прихода в это злачное местечко здесь ничего не поменялось: ни потрепанные занавески, ни выцветшие вырезки из журналов на стенах, ни облезлый ковер. Все такое же гадкое, как и сам хозяин этой богадельни.       Однако при виде Его, на меня снисходит расслабление, а с плеч так и вовсе исчезают в небытие два призрачных булыжника.       Он жив. Но выглядит точь-в-точь как привидение, каюсь.       — А я думал, подох, — говорю и смотрю на лужу подле односпальной кровати. По паркету осколки вперемешку с разлитым алкоголем образовали собою настоящий мертвый пруд. — Какого черта? — наконец решаюсь посмотреть на виновника сего торжества.       И для меня не было удивлением столкнуться с его откровенной усмешкой. Такой наглой, такой… Больной. И этот придурок действительно болен, вот только проблемы у него далеко не с головой.       — Не рассчитал силы, — глухо усмехается он и лениво складывает руки на груди.       Он лежит смирно, не кашляет, сипло дышит. Даже в темноте комнаты могу понять насколько ему паршиво. Он точно бледен, как сама смерть. Можно подумать о том, что мне его жаль, однако нет, мне насрать. Тут дело в другом.       Прикасаюсь носком ботинка к одному из осколков и говорю:       — Сам будешь убирать это дерьмо.       Он смеется и тут же заходится в приступе кашля.       — Какой же ты черствый, малой, а, — произносит с улыбкой. — Ты мне всегда нравился, — вдруг признается он и кладет руку на грудь. — Правда, боишься каждого таракана, это не хорошо. В честь тебя назвали спутник, знаешь?       — Ага, — равнодушно сую руки в карманы штанов, — заткнись.       Ты не живой. Но и не мертвый. Ты балансируешь над пропастью между смертью и жизнью. Но знаешь, что здесь общего? Из общего здесь только то, что ни со смертью, ни с продлением жизни я тебе не помогу. Доживай свой унылый век, а потом посмотрим. Потом посмотрим. Потом. Сейчас разговаривать с ним бессмысленно — впрочем, как и всегда, — потому я и разворачиваюсь лицом к двери, при взгляде на которую уже предвещаю скорейшую свободу и избавление от мерзопакостного запаха в этой комнате.       Однако останавливаюсь, словно недвижимый. От голоса стального и вмиг ставшего серьезным, кожу начинает царапать холод — блядская стужа, не иначе:       — Передашь Траут, что я ее любил там и все такое? — секунда и голос вновь ломается, в нем читаю привычную усмешку. — Скажи ей, что я никогда не видел сисек лучше, чем у нее. Круглых, мягких. Идеальных.       Оборачиваюсь, когда он начинает смеяться в кулак. Его смех должен был еще долго продлиться, только вот дикий, сухой и явно саднящий горло кашель все портит. На удивление, во мне не разгорается ни одной искры раздражения. Все чувства застревают в горле, а сердце почему-то стучит быстрее.       Молчу, понимаю, монолог не закончен. Он протирает губы тыльной стороной ладони и продолжает:       — Волосы у нее были как пустынные пески. Я в них с головой утопал, серьезно, — не перебиваю, смотрю на него и словно впервые замечаю, какие волосы стали у него самого: ломкие, засаленные и с проседью. — Про глаза не забудь упомянуть. Глаза у нее голубые, такие голубые, будто свод небес, но ангельскими их и не назвать. Траут — тот еще суккуб, так самое смешное, знаешь, что? Что бы она со мной ни вытворяла, я уже с самого начала знал, что не смогу противиться, — вздох, долгая пауза, какая может быть только в театре, и… — Она держала меня за яйца, как распятие держало на себе Иисуса Христа.       Какой же он…       — Придурок, — говорю охрипшим голосом. Весь этот монолог устроил хорошую взбучку мозгам, даже не знаю, что еще сказать. Пожалуй, самым лучшим вариантом остается сказать очередную гадость: — Поменьше пизди и не наводи на меня жалость, сам ей все и передашь.       Не знаю. Незнаюнезнаюнезнаю. Я вроде бы все сделал так, как делал всегда. Только вот сейчас от выплюнутой гадости мне не становится лучше. Мне становится       хуже.       — Мертвый цветок не спасти, как бы ты его ни поливал. Понимаешь?       Ублюдок. В какой раз он это говорит? Что умрет и тому подобное? Думает, жалеть его буду? Да нихера. Чего пытается добиться? Не понимаю. И непонимание меня раздражает. Непонимание меня пугает.       — Ты мерзкий и скользкий тип. Тебя сам сатана боится, — еще одна попытка сделать себе же лучше. И эта попытка оказывается в очередной раз       провальной.       — Что я слышу? — он усмехается. — Ты что, уверовал в неземные силы, сынок зари?       — Нет, — говорю уверенно. — Просто по моим меркам сатана может выглядеть, — наглядно осматриваю его, — как ты.       Он улыбается.       — Тогда, по твоей логике, тебя воспитал сам сатана, — и начинает смеяться. Смеяться. Громче. Еще громче. И я содрогаюсь от этого звука.       — Когда ты умрешь, государство будет спонсировать праздник в честь твоей кончины, — говорю, — Кенни, — и на последнем слове его смех вмиг сходит на нет.       Становится тихо. Уши закладывает.       Становится темно. Ни черта не вижу.       И воздуха больше не хватает.                     Глубоко вдыхаю, сухие губы тут же одолевает мерзлый воздух. Сталкиваюсь взглядом с темным-темным небом. На секунду не понимаю, где нахожусь: то ли в сновидении, то ли в полном дерьме, иначе говоря, в реальной жизни. Начинаю считать. Раз, два, три, четыре, пять. Начинаю слушать, слышать, чувствовать.       Похуй. Начну считать еще раз.       Раз.       Слышу тихий треск дровишек позади. Кострище еще тлеет, прошло не так много времени с того момента, как я заснул.       Два.       Смотрю на то, как ветер треплет водную гладь, легкие волны приливают к берегу. Приятный звук старается заложить уши, словно вода заполняет собою раковину моллюска, в котором он начинает тонуть.       Три.       Тепло. Ощущаю неимоверную теплоту на щеке. Ее гладят невероятно мягкими пальцами, проводят кончиками от виска до края челюсти, очерчивают, будто безжизненную скульптуру. Медленно. Нежно. И чертовски ласково. Из головы вылетают все мысли, я вмиг забываю о сне, о том, что было вчера, о том, что было пару минут назад. Я, кажется, забываю и прошлое, и настоящее, и будущее. Кажется, я забываю все.       Сейчас меня окружает только действительность. И в данный момент действительность для меня настоящий яд, ведь я знаю эти пальцы, потому что только у одного человека они настолько мягкие, настолько неземные. И настолько ангельские.       И имя этому человеку дано, клянусь, матерью божьей. Имя ему — Эрен.       Слышу его голос:       — Кошмар, — нет, он будто не спрашивает. Утверждает. Знает, что мне снилось что-то крайне хреновое. Слава богу, не знает, что именно.       Сглатываю невидимый ком в горле и аккуратно (чтобы он не убрал свою ладонь с щеки) поворачиваю голову в сторону Принцессы, сталкиваясь взглядом с зеленющими глазами, цвет которых я не забуду даже в темноте ночи.       — Кошмар, — подтверждаю. Мне снился гребанный кошмар, мне приснилась моя жизнь.       Как же так забавно получается: раньше я думал, что мое сердце — ледник, а сейчас понимаю, что это ледник, который начинает таять, таять, таять и растекаться прозрачной, холодной водой по внутренностям.       Но я не буду собой, если с громким хрустом не раскушу эту романтику-ириску:       — Какого черта не спишь? — хмуро спрашиваю. Голос хрипит, я прокашливаюсь.       Принцесса не удивляется, наоборот, смотрит спокойно и продолжает гладить меня по щеке. И прямо сейчас я просыпаюсь, начинаю чувствовать, как внизу живота что-то связывается в узел.       — Не могу заснуть, — Принцесса и не собирается увиливать от ответа.       Прикрываю глаза (утопаю в его ласках). Из-за расслабления приходится предпринять попытку напрячься, чтобы скрыть усмешку. Кривлю губы.       — Боишься темноты? — не скрываю сарказма. — Страшных бабаек, ужасных монстров за соснами и всякой прочей чертовщины?       — Нет, — говорит он достаточно резко, но и это не заставляет меня открыть глаза, нежели его дальнейший вдох. — Мысли о тебе не дают мне заснуть уже которую ночь подряд.       Блять.       Блятьблятьблять.       Заглядываю в его бесстыже зеленющие глаза, пытаюсь найти в них хоть какое-то оправдание той херне, что он только что произнес. Пошутил? Решил надо мной посмеяться? Или же просто сказал правду? В последнем случае он знатно облажался, потому что мне не требуется и трех секунд, чтобы привстать на локте, положить ладонь на его затылок и одним резким движением притянуть лицо к себе.       — Аккуратней со словами, — его зрачки расширяются, как у кошки, а мои пальцы утопают в его шелковых волосах. — Ты, вероятнее всего, не знаешь, что обычно случается после таких слов. Так вот, — провожу ладонью от его затылка к шее и сжимаю пальцы, ощущая пляшущий пульс, — либо забирай их обратно прямо сейчас, либо…       Он перебивает меня, судорожно вздыхая:       — Я давно думаю о тебе, — тихо признается. — С первой нашей встречи, — голос отдается в подушечках пальцев, его пульс поднимает мой. Внизу живота уже не просто тянет, там происходит настоящая война. — Ты мне снился, — на выдохе произносит, — вчера, и позавчера, и позапозав…       Это невыносимо.       Это невозможно.       Просто, черт возьми, нереально слышать его голос.       — …всегда. Ты снишься мне всегда, — и сглатывает.       И у меня сносит крышу. Сжимаю руку на его шее и прижимаю спиной к земле, перекидывая ногу через бедра. Я сверху. Он подо мной. Между нами: пара свободных миллиметров, мой вставший член и огромное желание трахнуть его. Но, сука, было бы все так просто, как раньше со всеми остальными. Я не просто хочу вставить ему. Кажется, он до сих пор мне интересен. Интересен не только своей ангельской внешностью, а тем, что таит внутри себя.       Разжимаю ладонь на шее и провожу пальцами вниз по его вздымающейся груди. И в этот момент, каюсь, перестаю давать оправдания своим движениям. Я собираюсь поступать так, как хочу уже несколько дней подряд. И я это делаю.       Обхватываю свободной рукой его за талию, сжимаю, чувствую выступающие ребра. Это заводит, перестаю дышать ровно и уже не скрываю этого. Принцесса смотрит на меня, этот взгляд кружит голову. Наклоняюсь ближе, слыша, как он задерживает дыхание. Думает, мы поцелуемся, думает, у нас будет романтичная ночь. Нет. Я ведь, блять, предупреждал.       — Что именно тебе снилось? — шепчу на ухо, чувствуя отражение собственного горячего дыхания от шеи. Собственные руки мне не подвластны, голос не мой, я это не я.       Он отрицательно мотает головой, его дыхание учащается, а я провожу влажным языком по своим губам и оставляю первый четкий поцелуй на шее, на коже горячей, как настоящие угли. По-прежнему не слышу ответа, и во мне разгорается костер пресловутого раздражения. Провожу ладонью по животу вверх к шее и сжимаю ее пальцами.       — Отвечай мне, — шепчу на ухо, игнорируя желание сжать шею еще сильнее, — Эрен.       — Я, — он прерывается, вздыхает, и в следующий момент я сжимаю зубы, потому что чувствую, как он проводит ладонью по моей груди к животу. Кажется, я больше не способен слышать ничего вокруг, кроме его голоса: — я был твоим в те ночи. Целиком и полностью.       Блять. Сука. Блятьблятьблять. Да ну нахуй это дерьмо!       Сердце бьется как у бешеной дворовой собаки, и в таком состоянии мне хватает ровным счетом две секунды, чтобы принять непоправимое решение. В этот раз я покажу ему звезды. Покажу, где находится чертов Меркурий. Я сам одену на него диадему, а себя сам короную.       Подцепляю пальцами его подбородок и поднимаю лицо так, чтобы разглядеть в свете полумесяца каждый гребанный миллиметр: аккуратную линию скул, достаточно широкие черные брови и блядские ресницы, которыми он лениво махает, словно веером. Я до костей заворожен, кровь заражена мыслями о том, как же он великолепен (когда лежит подо мной).       — Ты и этой ночью будешь моим, — провожу большим пальцем по пылающей щеке и наклоняюсь ближе: — От и до.       Вижу, как его взгляд скачет от моих глаз к губам. Туда-сюда, туда-сюда. Вау, да это же гребанные кошки-мышки. Как жаль, солнышко, что даже с тобой я все еще не хочу целоваться. К сожалению.       Пальцы больше не сжимаю, незачем. На душе нет ни злобы, ни раздражения. Почти ничего. Почти. В висок бьет лишь та мысль, что я хочу его. Хочу, чтобы он принадлежал мне. Был моим. Всем моим. Мой член стои́т, а я и представить не могу, сколько мог бы стоить секс с таким прекрасным существом. Наверняка столько, сколько я ни за что не заработал бы за всю жизнь.       Боже, до каких мыслей я докатился?       Боже, как же он прекрасен.       Он задерживает дыхание, грудь не двигается, вижу, как его кожу одолевает стая мурашек, а меня холод и вовсе не трогает. Опускаюсь лицом к острым ключицам и покрываю их поцелуями. Медленными и тягучими, как ириска. Прикусываю губами кожу, оттягиваю и вхожу в свою собственную эйфорию. Он вздрагивает. Думаю, лучше этого просто быть не может, но нет. Может.       Вместе со вздохом с его сухих губ слетает:       — Леви.       Этот голос пронизывает похлеще, чем острая холодная игла. Этот звук селится под кожей гораздо глубже, чем укол. Какой же он… Блятьблятьблятьблять.       — Замолчи, — говорю и закрываю ему рот, чтобы не слышать, не слушать и поменьше думать.       Он смотрит на меня, не двигается, не сопротивляется, ведь, кажется, сопротивляться начинаю я. Внутри борются два человека. Один из них желает быть таким, каким быть привык: грубым, черствым, не видящем ничего, кроме долгожданной возможности потрахаться. А вот другой — настоящий мудак. Утырок, который сейчас рвано дышит и все никак не может отделаться от мысли провести пальцами по теплым мягким губам, чтобы утолить жажду необъяснимой ласки, необъяснимого флера нежности.       Чувствую, как его пальцы путаются в моих волосах, он тянет их наверх, и я позволяю ему это сделать. Позволяю посмотреть на себя.       Приоткрываю губы, чтобы выдохнуть, вот только грудь сжимает змея, когда слышу:       — У тебя красивые глаза.       — Нет, — и это слово я буквально выдавливаю из себя. Голос охрип, кажется, я заболел.       Этими зелеными глазами, клянусь, он способен загипнотизировать, свести с ума. Трясина. Чертова трясина, в которой я добровольно увяз уже по колено и продолжаю утопать еще глубже. А ведь дальше будет еще хуже, намного хуже.       Хотя, я не против.       Он смотрит на меня так откровенно, но его взгляд нечитаемый. Не могу предсказать то, что он готовится произнести:       — В них туман, Леви. А в эту погоду я все детство гулял по заднему двору моего поместья.       Господи, мы слишком разные. В своем детстве из плохого у него могли быть только разбитые колени, застрявший листик в волосах. У меня же было столько дерьма, сколько могло оказаться только в жизни Люцифера: и трупы под окнами; и бойни за деньги в подвальных комнатушках до крови, до пожизненных шрамов на теле. Нет. Мы слишком разные. Настолько, что между нами может быть только хороший секс. А весь его романтизм, который сочится из его прекрасных уст, только лишь:       — …иллюзия не более, — все твои слова, все, что ты мне говоришь и все, что ты сам себе напридумывал. Все это искусственно, как и все чувственные разговоры по душам. Между нами будет лишь секс, секс, секс и не более.       — Пусть так, — спокойно произносит он, а взгляд становится только увереннее. — Но я сам создал эту иллюзию, а значит виновник всему только Я.       Чертчертчерт.       Хочу отрыть рот, хочу сказать, хочу произнести, прошептать, прокричать:       «Ты — виновник разрухи моих твердых постулатов, положений, которые ныне не могли быть перечеркнутыми. Ты — излишество чернил на моем списке пожизненных правил, не требующих объяснений: «Что, зачем и как?». Ты, утонченное зеленоглазое создание, — мой личный греховный альманах».       Но по итогу молчу. Пусть не знает, что в глазах Матери Господней он — храм, Божий свят, а я в ее глазах — разбойник. А того, кто храм Божий разоряет, разорит того Бог. Потому, Бог, сделай свое дело, я не могу сдержаться. Аминь.       Вздрагиваю, когда он закидывает ноги мне на поясницу и притягивает ближе к себе. Мы близко. Слишком близко. На долю секунды прикрываю глаза и перед собой тут же рисую картину оставленных засосов, красных пятен. Стоны, стоны, стоны. Ноги, которые он расставляет для меня. Вот черт. Как же это будоражит.       Снимаю с себя шубу, ветер тут же одолевает горячую спину, и на это, если честно, плевать. Только хватаю руками его под колени, как он податливо расставляет их по сторонам. Для меня. Все, как в мыслях. Это возбуждает, это заводит, заставляет больше не думать ни о чем, а только продолжать, не останавливаться, делать, делать, делать.       Посторонние звуки — трепет иссохшей листвы, прилив воды о берег, взмахи крыльев ночных птиц, — все это не волнует, потому что когда я сжимаю руки на худых ногах и, опустившись, носом зарываюсь в волосы, вдыхаю запах пепла, сажи от костра, — меня накрывает.       Теперь все мои мысли лишь о тебе.       Ты и есть мои мысли.       Провожу руками вдоль от колен до голой талии, и в груди продолжает что-то таять. Место, ныне похожее на ледник, начинает напоминать глубокий океан. Целую впалый живот. Он вздрагивает всем телом, явно подражает листу на ветке. Бойся меня. Бойся. Но не животным страхом, не удушающим, а страхом затаенным, чтобы я не видел этого, не знал об этом. Так же, как и ты не знал бы о том, что я хочу с тобой сделать.       Хочу притронуться к каждому миллиметру твоего тела.       Хочу почувствовать твое дыхание на своей коже.       Хочу тебя всего.       Прикусываю кожу рядом с ореолом сосков, целую, глажу языком и утопаю в этом действе, забываю обо всем. Смотрю за тем, как он запрокидывает голову к небу, и в эту секунду с его губ срывается первый стон. Тихий, почти бесшумный, вмиг слившийся со взмахом крыльев ночной птицы. Он зарывается тонкими пальцами в мои волосы и прижимает ближе. И мне сполна хватает этого, чтобы с бо́льшим желанием припасть к горячему телу.       Тянусь рукой к его ремню, как он рвано выдыхает и неуверенно опускает ладонь на мою. И мне приходится нехотя поднять взгляд.       — Я предупреждал, — говорю и сжимаю его руку, отводя в сторону, подмечая, что он и не сопротивляется, — и теперь останавливаться не собираюсь.       Он смотрит на меня взглядом загнанного в угол зайца. Не стану врать, этот взгляд мне нравится, потому что это животное загнало в угол само себя. Специально ли? Честно, не знаю.       Бряцанье ремня раздается по округе: сначала снимаю его штаны, потом приступаю к своим. Он наблюдает за мной, я вижу. Блеск в этих глазах я запомню на всю жизнь.       — Не останавливайся, — бархатно говорит Принцесса.       Ох, Очарование мое, я останавливаться и не собирался. И я уже озвучивал это.       Он цепляется за мои плечи, тянет на себя, и я поддаюсь. Ветки под нами уже не хрустят, все они успели разломаться на несколько частей — больше некуда. Глажу тело, как самую дорогую скульптуру мира. Целую тело влажными губами, как икону. Он трогает мои плечи, вонзается ногтями в кожу. Член трется о его и, о, черт, это невыносимо. Кожа к коже. Тело к телу. Мы, как механизм, проходящий первое тестирование. И если спросят: «Каков будет результат?»       Я горячо отвечу: «Он будет просто незабываем».       Член касается его бедра, и я не сдерживаю вздоха. Сжимаю его худые, но чересчур притягательные ягодицы, сгибаю ноги в коленях, слышу, как он тяжело дышит и, не переставая, кусает губу. Все жестче и жестче. И меня снова уносит.       Смачиваю ладонь слюной и, оперевшись свободной рукой о землю поодаль от головы Принцессы, обхватываю ноющий член и приставляю к его узкой дырке между невероятно мягких ягодиц.       Ох, блядство, вот же ж блядство.       Вхожу в него лишь головкой члена, но уже так не могу узнать собственного стона, которого даже и не думал сдерживать. В виски тут же ударяет кровь, а ответный тонкий голос Принцессы и вовсе кружит голову. Короткие ногти впиваются в плечи, а я, двинув бедрами, вхожу глубже, чувствуя, как горячая кожа внутри него натягивается на мой член. Ох, блять, как же это охуенно. Я уже и позабыл каково это — трахаться. Но с ним я будто переживаю все эти чувства заново. Будто впервые.       И меня пугает та мысль, что во время секса я думаю совсем не о сексе.       Я думаю о нем.       Блятьблятьблять. Сука.       Он бродит руками по моей голой спине, сводит ноги на пояснице и прижимает, прижимает, прижимает ближе к себе. С каждым коротким толчком я вхожу все глубже и глубже, заставляя кожу скользить по члену. В подсознании понимаю, что мне надо быть чуть более нежным, чуть более… мягким. Эти мысли нагоняют только тогда, когда на выдохе смотрю на лицо Принцессы. И, сердцем клянусь, никогда бы не подумал, что кто-то мог бы стоять не то чтобы наравне с искусством, а быть намного недосягаемей его.       Глаза блестят, первые пару секунд темные густые брови нахмурены, но после взмывают вверх, а с пышных губ слетает новый стон. И еще. И еще. Ещеещееще. Я хочу больше, черт, я хочу слышать его еще громче, хочу, чтобы он стал моей личной виниловой пластинкой.       Клянусь, я подарю тебе проигрыватель. Только играй, играй, играй, играй. Для меня.       Совсем не задумываюсь о том, что делаю: кладу ладонь на бархатную щеку и оглаживаю ее большим пальцем, касаюсь нижней губы, оттягиваю и чувствую дыхание, которое горячее, чем буренная сталь. И самое забавное, что мой член сейчас опоясывает точно такое же чувство. Горячо. Тесно. Незабываемо.       Вдруг, словно поддавшись одному из толчков, он в момент глубоко судорожно вздыхает и прикрывает глаза, но губы не закрывает. И зря.       — Лев-ви… — тихо простанывает он.       Плевать. Плевать. Плевать. Пусть говорит это, пусть делает, что хочет.       Сегодня я позволяю тебе все, Страсть моя.       Свожу ладонь на его шее. В висках горит желание: сжать, до боли, до побеления костяшек. Но после того, как он кладет свои пальцы поверх моих, все исчезает. Исчезаю Я. И забываю про все, отдавая руководство собственному телу. Прочь разум. Он закидывает ногу еще выше, прижимает еще ближе и начинает сам двигать бедрами, начинает насаживаться на мой член, каждый раз прикасаясь к моим яйцам своей задницей и стонать сквозь сжатые губы.       Я смотрю на него: хочу запомнить. Двигаюсь не быстро, но и не медленно — желаю не отдаляться. Наклоняюсь и отрывисто целую шею, ключицы, все, что вижу, все, что могу поцеловать, — а могу все, потому что он и так весь мой. Каждый изгиб, каждая родинка, схожая на звезду и образующая никому неизвестное созвездие, — все это моемоемоемое.       Не сдерживаю стона, когда сам ускоряю темп. Вхожу в его тугую задницу быстро, резко и узел внизу живота тут же начинает гореть. Еще раз. Еще раз. И я выдыхаю, сжимаю его бедра, кусаю кожу на шее, ключицах, все, что могу увидеть за ту долю секунды, на которую открываю глаза. Чувствую, как на спине скапливаются капли пота и медленно скатываются. Мне щекотно. Я — живой.       — Леви, — шепчет Принцесса.       Голос прикасается к моим ушам. Толчок. Еще. Еще. И еще. С каждым новым толчком член входит все быстрее и быстрее. Мы набираем темп, и Принцесса стонет уже с приоткрытым ртом, выгибается в пояснице, и это горячо. Это страстно. Незабываемо.       Но Принцесса все равно продолжает:       — Леви, — и я, не успев прикрыть ему рот, прикусываю губу.       Ловлю быстрый, миллисекундный взгляд на себе и в этот момент чувствую себя победителем. Чувствую, что победил. В моих руках — его тело. Я вхожу в него, подле нас сухие ветки, а в воздухе — приглушенные шлепки, вздохи и стоны. Он — мой. Моймоймоймой.       В момент, когда он вновь задерживает дыхание, понимаю, что больше не могу сдержать себя. Тело больше мне не подвластно. Не смотреть на Принцессу невозможно — только не на его дрожащие веки. Не слушать Принцессу невозможно — только не его судорожный выдох. И не чувствовать Принцессу невыносимо — только не его дрожащее тело.       Не замечаю, как напрягаюсь. Но от этого напряжения мне не больно, мне хорошо. Я расслабляюсь, и волна электричества проходит от самого горла до паха. Я кончаю в него, и мурашки одолевают кожу. В один миг начинаю чувствовать как в ладонь, на которую опираюсь уже хер знает сколько времени, впиваются иголки, сухие ветки.       И я просыпаюсь.       Птицы больше не шумят. Ветер бродит по телу, скидывая весь жар. Лоб мокрый, пряди волос липнут к коже. Ложусь рядом и прикрываю глаза. В ушах нет ни шума, ничего. Вокруг — ничего. Внутри — ничего. Вот только эта пустота не тяготит, эта пустота приятная. Никогда бы не подумал о том, что она мне может понравиться, с ней мне хочется породниться.       Пустота.       Лесная тишина.       Шорох листвы.       И я не один.       Черт возьми. Кажется, мне впервые так хорошо не одному.       Протираю лоб ладонью и ложусь на снятый спенсер Принцессы. Мы укрываемся моей шубой и становится тепло. Тихо и тепло. Только прошу, пусть ничто не испортит эту сладкую тишину.       — У тебя, — блять, помолчи, молю, — удивительные волосы.       Открываю глаза, не скрываю недовольства. Стоит мне притянуть штаны ближе к себе, как через пару секунд я закуриваю. Становится чуть легче, а чтобы было еще лучше, на его слова отвечаю:       — А у тебя красивый член, — поворачиваю голову в его сторону. — Так и продолжим обмениваться нежностями или остановимся?       Жду чего угодно, вплоть до того, что он просто закатит глаза, цокнет и замолчит. Но он смеется. Бархатно и голос его как всегда неземной. Не могу оторвать взгляда. Что же ты за человек такой? Ты раздражаешь, бесишь, выводишь из себя, но я тебе это позволяю.       — Что смешного? — хмуро отзываюсь, стряхивая пепел с самокрутки.       Он наклоняет голову в мою сторону и улыбается. Легко, беззлобно, нежно. Потом его улыбка медленно тает, он вздыхает и обращает взгляд на небо, складывая руки на груди.       — Ты странный, — проговаривает он, однако вдруг продолжает, — но и я не лучше.       М?       — Не понимаю, — говорю открыто.       Он молчит. Я курю. Он думает. Я подавляю раздражение в своей зависимости.       Я жду. Он мнет сначала верхнюю, потом нижнюю губу и спустя три секунды — да, я, блять, их считаю, — начинает говорить:       — Мы так мало знаем, — на секунду прерывается, — о нас, — снова пауза. Недолгая, но и не маленькая, — только это не мешает нам что-то чувствовать друг к другу.       — Я не…       — Скрывать это бессмысленно, — спокойно говорит он и вытягивает руку вверх, прямиком к небу. — Ровно так же, как и скрывать то, что когда наше путешествие закончится, то вся эта «команда» распадется на составные. Каждый уйдет своей дорогой, и больше мы не увидимся, — его пальцы… Теперь я знаю, что хоть они и мягкие, однако ссадины от ногтей на спине все еще ноют. — Хотя, было бы забавно увидеть кого-то случайно. В бакалее, книжном, приемной к врачу. Не думаешь?       — Я бы прошел мимо, — говорю прямо.       Отвали.       Отъебись.       Я знаю твой следующий вопрос: «А мимо меня?». Отъебисьотъебисьотъебись.       Ты же и сам прекрасно знаешь, что теперь я отвечу: «Нет».       Он тихо усмехается, будто бы слышит мой мыслительный процесс:       — Конечно, глупо спрашивать, почему ты такой нелюдимый, но буду перед тобой честен, — он возвращает руку себе на грудь, однако голову все так же не поворачивает, — мне интересно, кто ты на самом деле.       Не понимаю, дьявол он или же все-таки ангел? В любом случае, я рад, что он не задал тот вопрос. Хотя и этот не лучше. Кто я? Кто я на самом деле? Хах, если бы я сам знал…       — Поговори со мной, а не с собой, — затягиваюсь, и мы сталкиваемся взглядами. Нет. Это теперь смотрит на меня он, — пожалуйста.       Поговорить с тобой? Не думаю, что мои слова от этого изменятся.       — Не знаю, — говорю прямо и честно. Теперь моя очередь смотреть на небо. — Я такой же, как и все, — прикусываю губу, потому что хочу замолчать, хочу додумать эту мысль молча, но не позволяю. Просто из-за его блядского «пожалуйста», которое эхом отдается в голове. Потому продолжаю: — Не какой-то там «особенный», не исключение. Я — это я. Вот и все.       Он слушает меня, слышит. И шепотом признается:       — Каждый день я думаю о двух вещах.       Самокрутка закончилась, нужно бы затушить. Только, чувствуя легкое жжение на указательном и большом пальцам, я все еще жду дальнейших слов. И несмотря на самый тихий шепот, они слышатся слишком громко:       — О тебе, — поворачивает голову на меня, — и о смерти.       Мне не требуется и трех секунд, чтобы задать тот самый вопрос:       — О чьей?              — Эй!       Черт.       Приходится привстать на локте, чтобы оглянуться и увидеть играющее пламя свечи, хозяин которой пытается доскрести до меня.       — Э-эй! Леви?! Кто-нибудь видел Эрена? Там Марко… Ему плохо.