Молчание ягнят

Сесиль не замечала этого раньше, но теперь видит - зеркала, отражения, сверкающая поверхность. На них глаза. На них всех есть глаза и уши - все они, словно верноподданные, принадлежат Адалине, а потому она всеведущая, всезнающая. Сесиль останавливается и легко шепчет одной отражающей поверхности: Ты здесь? И ответ легко приходит, когда гладь меняется и выступает отражением Адалины. Её глаза почти чёрные, смотрит она спокойно, но холодно. Царская персона - сразу вспоминается. Теперь в это верится. - Ты была со мной с самого начала? - Шепчет Сесиль лишь губами, но так, чтобы не слышала Марисоль. - Синьора? Вы чего это там? - Марисоль возникает за спиной так быстро, как бьётся в груди здоровое сердце. Сесиль - большая лгунишка, которая совершенно не любит делать это. Она говорит родителям, что совершенно не против, если они не навестят её на новый год - лжёт; говорит, что обойдётся без всякой любви, - это ложь; считает, что таблетки ей помогают - самая большая ложь, уходящая в отрицание. - Ничего, - улыбается Сесиль, - просто показалось, будто тут грязь какая-то. И убирает за ухо прядь волос, зашагав дальше по коридору. Марисоль не видит, но на отражающей поверхности вырисовываются буквы. Буквы эти складываются в слоги, а те - в слова. "С самого твоего перерождения" - вычитываются слова. А затем стираются, как только Сесиль, дочитывая, наклоняет голову. - "Мы есть смысл-" - О, Господь! Марисоль вдруг выставила руки вперёд и толкнула Сесиль за спину; спина её выглядела до того испуганной, что с губ бывшей Шейд не слетело ни звука, включая сакральное - "Что такое?" Вместо этого синьора Савада выглянула из-за плеча и широко распахнула глаза - явно удивлённо, но без тени страха. - Я его уже видела, - не шепчась заговорила Сесиль, широко улыбнувшись; страха в ней - ни на йоту. Странное доверие согревало изнутри, там, где билось сердце, и этому доверию Сесилия решила поверить. - Тогда, на церемонии. Помнишь? Марисоль сделала шаг назад от льва, но госпожа - ох, наивная и непонятная госпожа! - не сделала того же, не прислонилась и не собиралась прислоняться к стене, чтобы дать почти священному животному пройти. Поговаривали, что у животных-из-коробочки нрав их владельца. Удивительно вот что оказалось: у того приёмного сына Девятого животное пусть и вело себя вольготно, но было довольно тихо; господин лев Натсу похвастаться тишиной не мог, и коли ему что-то не понравилось... Давайте не будем говорить о животном дона Джессо. Тот ещё лицемерный прохиндей. Марисоль дёрнула головой, и этого мгновения хватило, чтобы Сесиль выскользнула, точно бабочка-балерина, из-за её спины и подойти едва ли не вплотную ко льву, чей загривок ей был едва не по грудь - это он ещё только растёт, позвольте сказать. Большой, массивный. С густой чистой шерстью и истинно звериным взглядом. Марисоль так и прочла во взгляде: "Да как ты осмелилась встать на моём пути?", почти как совсем по-человечески. Разумеется, то, что прочла в глазах животного Марисоль было неправдой, а точнее - не совсем правдой. Он, вероятно, в тот момент думал снисходительно - "это же самка моего Короля", а затем услышал её наивное щебетание. Натсу помнил, как величественно вышел к ней на той церемонии, а это женщина начала его умилённо почёсывать, пропуская пальцы сквозь гриву - Натсу настолько охренел, что едва не сел на собственный хвост. - Кто тут хороший мальчик? - Тянула самка Короля. - Ты тут хороший мальчик! Ты! И начала почёсывать как какую-то псину - ни капли страха не пахло от самки, в отличии от той блеклой тени, что вжалась в стену позади. В груди сделалось приятно, и вдруг по коридору послышалось утробное урчание - тяжёлое, навесное. - Натсу такой хороший, добрый мальчик, - заискивающим тоном ласкалась Сесиль, когда большая морда плюхнулась ей на руки, уткнувшись носом в живот. От чужого дыхания потеплела одежда. - Не то что твой папка, да? И тонко-тонко улыбнулась, тут же прячась за широкой улыбкой. Глаза её смотрели открыто, и внушали доверие - кто знает, сколько раз Сесилия делала так, прежде чем добилась искренности в лице. Животное утробно заурчало. Лениво приоткрыло глаз и словно посмотрел оценивающе, мол, что не так-то с папкой, Ма? Самка Короля, его отца, была восхитительно пуста внутри, и все излишки пламени Натсу сливал туда - внутрь, и от этого ему было хорошо. Самка даже не заметила, и Натсу её за это лизнул. Подумал ещё тогда: "До чего же наивна", а раз наивна - значит, надо защищать и охранять. Самки они, конечно, существа непонятные, да... Но тут уж что поделать. - Может, - и делает заминку, - отведёшь меня к папочке своему? Нам бы с ним потолковать. А затем исправляется: - Поговорить. И улыбается - широко и ясно. Только в глазах - неясная тревога, но Натсу это едва замечает; так быстро те мимолётные чувства исчезают. Он встаёт на лапы и рычит. Коротко, мощно. Сесиль не пугается, а вот Марисоль - вполне; она смотрит своими распахнутыми глазами и невероятно его раздражает. Наконец, приняв на грудь совершенно не просьбу, Натсу бодает осторожно по бедру, замечает, как мгновенно покачивается на месте слабая Сесиль и тихо фыркает. Совсем как человек. Они идут вдвоём по коридорам, потому что на назойливое боящееся мясо Натсу откровенно рычит и показывает острые зубы-клыки, все как под один заточенные, готовые вонзать и рвать плоть. Рука самки порой гладит зверю загривок, приятно приходясь ногтями - такие маленькие и совсем не острые. Натсу думает - и как же такими когтями рвать добычу? Как же разрывать мясо? Самка слабая и беззащитная. Слабее любого львёнка - и Натсу фырчит на отца, которой оставил свою пару без своей защиты, пусть и ненадолго. А напади если кто? А случись что? И чем больше думал об этом, тем больше привыкал к мысли о новой матери-Королеве; он ведь ей почти сын, да сильнее... во всём, и даже в несколько раз. Или больше. Поэтому он ведёт самку за собой, пугает глупое ходячее мясо грозным рыком и гордо расчищает дорогу - Сесиль это кажется забавным и она каждый раз негромко хихикает. Натсу в последний раз бодает головой бедро самки - хоть что-то сочное и почти мясистое! - а сам садится вдоль стены. Самка понятливо кивает и стучит по двери - вот глупая, он так не делает. А она и тем паче не должна. Но голос Короля раздаётся, и лишь затем Сесиль заходит, прикрывая за собой дверь. - Ты меня избегаешь? - Немного расстроилась Сесиль, теребя в руках волосы. Она похожа на неправильную Белоснежку в этой одежде и с этой внешностью; казалось так неправильно-непривычно видеть жену в своём кабинете, что Тсунаеши это едва трогает. У него почти тридцать часов недосыпа, пожизненная усталость и отвращение ко всякому роду документов. Ему было до чего угодно - кроме жены. О которой, надо сказать, он немного позорно забыл - почти сразу же, как послал таблетки. Жена? Какая жена? Ему бы разобраться с собственными непрямыми подчинёнными, с перенятыми договорами, с Джессо, которые влезут без мыла как евреи, а ещё понять, что с его пламенем, которое беснуется и беспокойно трезвонит, но Тсунаеши так и не понимает, что с ним, мать его, такое. А ещё зверь ушёл его. Гулять. Если Натсу вновь перепугает кого-то из служанок и ему придётся составлять смету и искать новых... Тсунаеши глубоко вздохнул, тоскливо оглядел скипу и собственный стол. Почти натянуто улыбнулся и встал - правила, вбитые наставником через кровь и пот начали играть в нём раньше, чем он понял; сицилийцы были почти в восторге, когда он раскатал каждого не поцеловавшего перстень и не произнёсшего клятву верности. Итак, говоря прямо: Савада встал, потому что дама стоит, и не дело сидеть, покуда женщина, тем более - жена! - его стоит. - Прошу, - устало улыбается он, - присядь. И указал на кресло, которое явным чудом оказалось ничем не... оно просто было пустое и Тсунаеши поблагодарил Ламбо, который попытался навести здесь хоть какой-то порядок; подумать только, ребёнок, который время от времени чувствует себя бесполезным, потому что не может быть таким же полезным, как взрослые - он решил самостоятельно навести порядок. Тсунаеши кровью и потом выбивал детство для Ламбо, И-пин и Фууту, возраст которого близился к подростковому, чем к детскому. Он запомнил лицо каждого каждой мрази уважаемого дона, который протестовал; сравнял их с землёй почти вежливо, почти непричастно. Улыбался каждому в лицо, а сам думал - как же я, блядь, устал. Он встал - хрустнул спиной, почти смешно потянулся под миролюбивый взгляд Сесиль, - и подошёл к ней, слегка прикоснувшись к закрытому плечу. Отвёл на диван и усадил, надавив на плечи - демонстрация доминирования, которое Сесиль ему простила, потому что видела: нужно, необходимо. За начало власти на него и его близких было столько покушений, что Савада становится параноиком и сам этого не ведает; его интуиция работает двадцать четыре на семь, и это, как бы, противопоказано, и делал так только Первый, потому что только у него на интуицию тянуло мало пламени, а для остальных - пламя уходило под "нуль", и- Вздох. Глубокий и медленный выдох. А теперь успокойся Савада. - Ты устал, - почти заботливо, но явно тише сказала Сесиль; не потому что у неё охрип голос, но потому что у Тсунаеши, вероятно, голова болит, и лучше быть тише, чем громче. - Садись со мной, не возвышайся. - Я насиделся на всю жизнь вперёд. - Настолько старик? - Видимо. И они замолкли. Сесиль вежливым, но отстранённым взглядом обвела кабинет, равнодушно осмотрела лежащие документы - Савада напрягся, вспоминая законы, - и вернула свой взгляд на него. Есть правило, гласящее, что близких не посвящают в Омерту, заставляя жить почти гражданской жизнью. Не посвящать в мафиозную жизнь. Не давать наводок на преступность. Только Сесиль - мафиозная девчонка, которую растили специально под него; ломали специально для него; в конце концов преподнесли специально для него. Во избежания прошлых прецендентов - здравствуй, Восьмая! - жён не обучали самообороне, не вводили в Семью так, как положено. Она пока донна, не ла капа - и это и хорошо, и плохо одновременно. Раньше, даровав женщине этот титул, не один Вонгола сталкивался с предательством - и где? В самом центре семьи! На счастье, их проклятая удача, пока не будет хоть один наследник титула, их не оставляет; словно проклятье, приклеенное демоном к самой душе. Ты будешь жить, пока у тебя не родятся дети, дорогой дон. У тебя нет права отказаться от них - иначе Смерть пройдётся по Хранителям; но стоит детям взойти в переходный возраст, и удача будет уже не той, что раньше - того и смерть близка, совсем скоро и за тобой, как за старым другом, нагрянет. Поэтому бывший дон Тимотео так поторопился со свадьбой, почти избежав помолвки - уж больно умирать не хотел, и как можно скорее отдал окровавленный титул. Савада понимает - но не принимает. А это разные вещи. - Я тебя обидел? - Почти позабыл он первоначальный вопрос. Тсунаеши смотрит, а в глазах у самого играет пламя. Он стоит и немного сутулится, пока может; пока нет учителя и наблюдателей, он может себе позволить. Фальконе что-то обнаглели, решив, что не уступают Джессо по значимости; да как будто они мир смогут разрушить!... Савада вежливо улыбается на переговорах, а у самого - тоска в сердце. Он, оказывается, тот ещё болтун, только дай повод - и уведёт мысли куда надо или совсем не надо. Почти сицилиец, да только внешность в японку-мать; и за это фашистские итальянцы не забывают указывать - в ответ Тсунаеши указывает им и всем становится плохо. - Нет, - качает головой Сесилия, и это словно глоток правды среди воздуха-лжи. - Просто немного в смятении, вот и зашла к тебе. Донна, но не ла капа. Пока что и это - ему опора. Тсунаеши вдруг садится. Ноги отчего-то затекли, а он кошмарно устал - да так и сел рядом, протирая глаза частым морганием. - Тебе бы поспать, - по-доброму посоветовала Сесиль, неясно чему усмехнувшись. - Я могу чем-то помочь тебе? И осторожно прикоснулась до плеча - Тсунаеши почувствовал словно... Словно разряд тока. Словно пламя. Словно словнословнословнословно Не важно - что; но вдруг стало так хорошо его пламени, что вся тоска и боль, снедающая днями - она вся потянулась к Сесиль, которая всё принимала его пламя, принимала через кожу и не замечала ничего. Лишь дышать стала слегка порывистее и чаще, да сердцебиение у неё сбилось слегка - Тсуна по жилке видит. А затем вдруг понял - его пламени, как живому человеку, нравится пустота внутри Сесиль, то, как она принимает их в себя и то, как восхитительно реагирует на это. Зрачки у мужчины расширились. Аделина заметила это, Сесиль - нет. Но почуяла своим "женским" чутьём, в которое почти не верила - положила ему руку на руку и осторожно сжала в поддерживающем жесте. Сладко и тихо - как приятно для ушей! - проговорила: - Наш разговор можно и отложить, а тебе срочно прописан целебный сон. Как думаешь, осилишь, ковбой? Ковбоем Тсунаеши не был, а потому с заминкой, но согласно кивнул. Мол, о`кей. Сам вдруг положив вихристую голову ей на колени и почти игриво спросил: - Ты же не против? Но даже если бы Сесиль была против, она бы не смогла и словечка вымолвить - подавилась языком. Сначала - от неожиданности, потом от сочувствия, а затем... А затем уже как-то неловко, когда человек почти спит. Да и делать ей, всё равно, нечего. Сесиль одну руку положила мужчине на грудь, взявшись за телефон, а другой - поглаживая и массируя кожу головы. Шон говорил, что у неё это хорошо получается - и не мудрено, учитывая сколько она сама на массаж ходила. Могла бы и сама уже курсы вести, да порой подменяла массажистку, когда у той болел ребёнок, а пациент был последний. Её в больнице все знали, не могли "не знать". И доверяли - годы спустя. Порой было это совершенно напрасно. Таблетки, признаваясь откровенно, она порой пила через раз, а после задумывалась: по прогнозам она должна была давно сдохнуть, либо от болезни, либо от антибиотиков, которое длительное время принимало её тело - это плохо и не рекомендуется, но в её ситуации любой шаг считается шагом в сторону смерти.