Колокольная лестница

Своими сомнениями в смерти Егорушки поделился Иван после и с его тёткой. Арина Афанасьевна, однако, как и Лушка, не вняла его предположениям. – Полноте, Иван Григорьевич, не может быть никакой ошибки, – махнула она прежде белой да гладкой, а ныне замозолившейся от крестьянских трудов рукой. Рассказала, что нашли тело в спальне Егорушки, и шуба обгорелая, что имелась при покойнике, младшему племяннику её принадлежала. Никого другого там быть и не могло. Бродяга разве какой зашёл да помер, а где ж Егорушка тогда, а Николашка Рябой где? Иван попытался было спорить с нею, но перестал, сделав вид, что поверил. Про себя всё же предполагал, что история с бродягой, конечно, выглядела бы маловероятной. А вот о том, что Егор Юговской и молочный брат его Николашка Мухин были одного роста и одной субтильной комплекции, стоило задуматься. Ежели лица нельзя опознать, так немудрено одного с другим перепутать, а шуба – так и вовсе не аргумент. Из таких размышлений, правда, выходило, что не Мухин убил младшего Юговского, а наоборот – Егор лишил жизни Николашку. Исходя из знаемого Иваном характера его возлюбленного тяжело было бы поверить в такой для всех трагичный исход. Его милый и безобидный Егорушка – убийца?! Конечно, этой своей догадкой Иван не решился поделиться ни с Лушкой и Ариной Афанасьевной, ни с вернувшимся в избу позже Авдеем, боясь навлечь на себя их гнев. А ведь, если здраво рассудить, мог Егор оттолкнуть или ударить напавшего на него Николашку, обороняясь либо в душевном помешательстве. Впрочем, если Егорушка и жив остался, куда же он податься мог? Не сгинул ли в болотистом лесу, не стал ли невинной жертвой иного душегуба? Что угодно могло случиться на не таком уж и дальнем пути из деревни в город, куда, скорей всего, отправился бы и он сам на его месте. А в том, что мир вокруг стал нестабилен и катастрофически опасен, Иван сумел уже убедиться на собственной шкуре. Правда, и в том, что остались люди, не лишившиеся милосердия и сострадания, готовые прийти на помощь, он также уверился. Припомнил и доброжелательного смотрителя на станции, и с душевной щедростью отблагодарившую, чем могла, за помощь цыганку Зару. Только бы Егорушка остался жив, только бы и ему встретились на пути такие же добросердечные люди! Хотелось Ивану надеяться на лучшую долю для своего возлюбленного, да всё же затмевала его разум тревога. – Не успокоюсь, пока живым не увижу, – сказал себе он. А для того, чтобы застолбить удачу, решил добрести до пепелища да глянуть, что там с их чудесной колокольной лестницей. Теперь уж она, как и все затеи минувшего лета, помнилась неким счастливым сном. Что если не было ни высокой лестницы, ни звонких колоколов – примерещилось всё им с Егорушкой? Вскарабкался Иван на обгорелые развалины, с тоскою обозревая увиденное. От хозяйственных построек и нежно памятной баньки и вовсе следа не осталось – всё деревянное безжалостный огонь слизал горячим своим языком. Пострадал и сад, стволы яблонь торчали чёрными, растопырив обгорелые сучья, как мёртвые руки Безрадостная виделась Ивану картина. Невысокая сложенная ими собственноручно из кирпича лестница находилась в отдалении и потому оказалась пламенем не тронута. Иван сгрёб со ступеней снег попавшей под руку скрюченной от мороза рукавицей. Постелив край цыганского одеяла, в которое до сих пор кутался, присел на кирпичную кладку. Посмотрел вверх, на затянутое серой облачной пеленою небо. Как и знал – ни ступеней до неба, ни поющих колоколов, ни следа всех тех чудес, что явились тогда им с Егорушкой. Видимо, именно присутствие Егора для того было необходимо, без него не звучала музыка с небес, не показывался старик, говоривший мудрые речи. Всё это были Егорушкины воплощённые фантазии и сны, Иван же лишь усилить их мог своим присутствием, но не пробудить к жизни в одиночку. Сидел он долго, пока не замёрз совсем. Всё ждал какого-то знака – доказательства, что жив Егорушка. Не дождался, лишь уверился в необходимости ехать в город. В том, чтобы остаться в сельской местности, он не видел смысла. Арина Афанасьевна и Лушка наперебой сожалели, что мало погостил, уговаривали остаться и были в этом желании вполне искренни. Сам Иван однако ощущал себя неловко в роли нахлебника, ведь он в деревне не смог бы принести никакой пользы. Авдей отдал ему залатанный полушубок да протёртую до проплешин меховую шапку. И в этом наряде Иван выглядел, наверное, нелепо, но всё не так, как в одеяле, которое он, впрочем, оставил при себе, скрутив узлом и завернув в него нехитрые съестные гостинцы, что отмерила ему Егорушкина тётка. И она, и Лушка с явившейся откуда-то тихой Аниской прослезились, провожая его к поезду. До города Иван добрался в предельно краткий срок, словно кто-то снова невидимой рукою прокрутил вперёд стрелки тех самых часов, отданных им Егорушке. Хотя, возможно, ему это просто показалось: так был занят мыслями своими, что на течение времени и внимания не обратил. Аж вздрогнул, вдруг увидев плывущий мимо знакомый перрон да кирпичное здание вокзала. Прежде его украшали выложенные мозаикой крупные буквы, складывающиеся в название города: «Николо-Вознесенскъ». Теперь от надписи не читалось и половины, а пристроившиеся на карнизе, подобно птицам, двое щуплых мужичков орудовали инструментом, отколачивая оставшееся. – Что здесь делается, господа? – поинтересовался Иван у глазеющей на происходящее молодёжи. На него посмотрели удивлённо. – Господ нонче нет, – тонким голосом сообщил, не ответив на вопрос, один из ребят – круглолицый, краснощёкий, глазастый. Не то мальчишка совсем, не то девчонка, одетая в мужское – и не разберёшь. – Кто же есть? – усмехнулся Иван. – Товарищи есть али граждане, уж это смотря по обстоятельствам, – разъяснил другой ломающимся юношеским баском. – А делается тут то, что царские да поповские названия упраздняются. – Понятно, – протянул Иван, хотя ему ответ и показался странным. – Что же вместо упразднённого будет? – Не решили пока. – А кто решить должен? – Советы... Большевики... Народ, – вразнобой зашумели ребята. Иван посочувствовал городу, оставшемуся, пусть и временно, безымянным. Впрочем, наверняка недолго ему таким быть, придумают что-либо. И, вероятно, поначалу дико будет горожанам слышать новое наименование, а потом свыкнутся с ним, как свыкся когда-то с другими именем и фамилией он сам. Не сумев отыскать извозчика, Иван пешком, не расставаясь с узлом из одеяла, отправился на квартиру, которую снимал до отъезда. Хозяйка поначалу не признала прежнего квартиранта в обросшем неопрятной бородой и облачённом в бедняцкую одежду визитёре, попыталась его выгнать вон, приняв за попрошайку. Приглядевшись же, попросила прощения, а щедро отданный шмат свиного сала и вовсе растопил её сердце. Все комнаты, правда, оказались уже заняты другими жильцами, но добрая женщина предложила ему устроиться на ложе, составленном из двух кресел, нескольких досок и трёхногого табурета в проходной комнате, служившей некогда гостиной. За отсутствием иных вариантов Иван согласился, тем более, что с требованием оплаты за жильё хозяйка пообещала пока не торопить. Укутавшись цыганским своим одеялом и пристроив под голову свёрнутую одежду вместо подушки, Иван крепко проспал на этих креслах не менее суток. Не мешали ему ни пьяно подвывающий под гармонику мужик, ни громко охающая старуха. Разбудил лишь голосящий младенец, которого трясли и тетешкали то сама хозяйка, то юная мать, приходящаяся ей не то племянницей, не то внучкой. Малыша он, едва проснувшись, перехватил из рук истомлённых его плачем женщин, перепеленал в не очень чистое, но относительно сухое тряпьё и долго укачивал на руках, напевая: «Спи, моя радость, усни». Колыбельная помогла – ребёнка сморил сон, но Ивану песня эта вновь напомнила о колоколах и о Егорушке, и он более уснуть не мог. Стояла меж тем глухая и морозная ноябрьская, почти зимняя, ночь. Накинув на плечи полушубок, Иван вышел сначала во двор, а потом и на улицу. Побрёл вперёд, не узнавая во тьме ничего вокруг. Остановился, осмотрелся по сторонам и подумал, что ночная прогулка больно уж напоминает события, привидевшиеся ему во сне, который он забыл, резко пробудившись от плача младенца, а теперь вот припомнил. Или же и впрямь оказался в нём? Улица, застроенная добротными купеческими домами, уходила в холодный туман. Её зыбкое продолжение виделось Ивану не просто незнакомым – пугающим. В здании с вычурной крышей угадывался силуэт православного храма, лишённого куполов. Далее вырисовывалась линия каких-то совершенно футуристических небоскрёбов, какие прежде Иван видел лишь на страницах иллюстрированных изданий. Ближе, через дорогу, был сквер, усаженный хмурыми поникшими елями, среди них на высоком постаменте стояла статуя лысого мужчины, всей фигурою словно устремлённого вперёд, с протянутой в указующем жесте правой рукой. – Где я? Что это за город? – спросил Иван скорее у самого себя, чем у редких прохожих, которые скользили мимо и даже как будто проходили сквозь него, подобно призракам. Да не призраком ли здесь был он сам? – Славск, – вкрадчиво прозвучало рядом с ним. Иван обернулся и как будто совершенно не удивился, увидев того самого старика, что встретился им с Егором в лесу, а затем и на чудесной лестнице. Но слова, произнесённого им, не понял. – Славск, – повторил старик. – Так называется город. – А где же... Николо-Вознесенск? – озадаченно пробормотал Соловьёв. – Остался в прошлом. Пройдёт много лет, и он станет таким. А потом – таким, – старик повёл рукой, и видимая реальность вновь изменилась: памятник лысому человеку исчез, над храмом вновь вознеслись купола с крестами, а небоскрёбы вдали засияли цветными огнями. – Всё меняется: города и люди. И всё когда-либо утерянное может вернуться. Почему бы и нет? – Так вернётся ли ко мне Егорушка, жив ли он? – пылко воскликнул Иван. Перемены в облике города его как архитектора, без сомнения, интересовали его, но и без этого вопроса обойтись он не мог. – Почему бы и нет... Он так и не понял, ответил старик на заданный вопрос или же просто повторил задумчиво последнюю высказанную фразу. Улица, на которой стоял Иван, ещё гуще покрылась туманом. Он очнулся на составленных креслах, но одетым в полушубок, одеяло лежало скомканным в его ногах.