Золото и яшма

      По пути Цзинь Лин старательно думал о том, что ему повезло удрать с сегодняшнего пира — не придётся выслушивать злорадные утешения по поводу проигрыша и бегать от девиц, которых прадед Юй и Пэнлу Тай норовили усадить с ним рядышком: «Прекрасные девы и хорошего рода!» Эти их «прекрасные девы» как обычно лепетали что-то глубокомысленное или молча таращились на Цзинь Лина, краснея щёчками. Лучше уж поучаствовать в безумной затее ланьцев, твердил он себе. Был бы здесь дядя Цзян, точно отвесил бы очередной подзатыльник: вот так, ни за что, лезть в неизвестный и наверняка опасный ритуал! И ведь если Цзинь Лин прямо сейчас откажется, никто его насильно держать не станет — насмешник Цзинъи ухмыльнётся и пожелает Юной Госпоже безопасной дороги обратно, а льдышка Сычжуй просто молча отвернётся. Конечно, эти двое никому ничего не расскажут, так что всеобщего позора удастся избежать. Тем позорнее это будет.       Проклятый долг! Проклятый Мэн Яо — умудрился не просто умереть, а попасть в один гроб с лютым главой Не! Проклятый Лань Цзинъи, стоявший там в карауле! «Если ты не готов предложить цену, будь уверен, что её назначат другие, и эта цена тебе точно не понравится». Мне уже не нравится, совсем не нравится, Яо-шуфу!       Цзинъи всю недолгую дорогу до охотничьего домика главы Не трещал, как сорока над свежей оленьей тушей: о замечательном Не Хуайсане, о предстоящей Охоте на каких-то демонических птиц, о том, что сегодня переночевать, а с утра, со свежими силами… при этом вид имел такой, словно ему вытворять подобное не впервой, словно он каждый день — ну, через день, по крайней мере, — участвует в запрещённых ритуалах! И ведь эта сорока — чистокровный Лань, а ведёт себя точь-в-точь как любимый ученик или сынок Старейшины Илина! В противовес Цзинъи Сычжуй молчал, смотрел только перед собой и, казалось, даже не моргал.       Как этой парочке удавалось так слаженно сражаться в показательном поединке? Они же такие разные!       До домика добрались уже затемно. Цзинь Лин так и не увидел его с воздуха, пока Цзинъи не начал стремительно снижаться. Они спускались на голый скалистый склон, и Цзинь Лин уже прикидывал, как будет уворачиваться от этих каменных выступов, когда морок рассеялся и перед ним оказался небольшой изящный дом — насколько может быть изящным дом, сложенный из тех же камней, что склон вокруг, и покрытый каменной же сланцевой черепицей. Из камней был и сад вокруг домика, где из мелкой гальки росли причудливые валуны, источенные водой и ветрами, — по чести сказать, такое убежище было бы трудно заметить с воздуха и без всяких защитных барьеров.       — Он виден только тем, у кого есть орденский знак Не, — изволил сообщить Цзинъи, спрыгивая с меча. На его поясе и впрямь болталась серая, отливающая радужными сполохами голова Зверя, рядом с нефритовым облаком Гусу Лань. — Глава Не подарил, а Цижэнь-лаоши позволил принять, — похвастался этот выскочка мимоходом.       — За какие-такие заслуги? — не смог удержать язык Цзинь Лин.       — Догадайся сам, — отмахнулся Цзинъи. — А-Юань, ставим защиты и спать?       Догадаться было нетрудно. Сам Цзинь Лин провёл в долине Скорби всего три дня и три ночи, но вполне ощутил на себе тяжесть Тьмы, текущей от гроба: до сих пор передёргивало и волоски на хребте вставали дыбом, стоило вспомнить. Цзинъи же проторчал там гораздо дольше, даже не хотелось знать, сколько именно…       Пока ланьцы ставили свои дополнительные защиты и что-то там проверяли, было время осмотреться. Дом внутри был невелик, но в нём имелось всё необходимое для отдыха и подготовки к Охоте: изысканные шёлковые постели на грубо сколоченных деревянных ложах, печурка из дикого камня и отдельно кованая жаровня тонкой работы, большая корзина угля под столом из толстенных досок; вместо кладовой была маленькая оружейная с запасом стрел, тетивами и другими полезностями, и здесь же хранился под чарами запас еды, вполне человеческой и даже почти роскошной — свежие побеги папоротника и бамбука, мясо в сливовом соусе, две жирные горные куропатки, жаренные на углях… даже вино, и не просто какое-то вино, а юньнаньское «Весенний туман». Что ж, сразу ясно, кто именно из Ордена Не пользуется этим домом постоянно; и повезло — не придётся давиться безвкусной гусуланьской жвачкой. Сам Цзинь Лин о том, что стоит озаботиться ужином, как-то не подумал — думал о грядущем ритуале, а не о еде… и вообще, пусть обо всяком таком заботятся те, кто позвал! Сычжуй собирал на стол молча, он за весь полёт и слова не проронил; ничего странного: если уж мне так страшно, то Сычжую-то каково?.. Понятно, что Цзинъи болтает за двоих; этот второй шисюн, кажется, вообще не мог держать свой рот закрытым и если не болтал, то с упоением жевал карамельные фрукты: «мои любимые, и как глава Не запомнил?..» — или что-то напевал себе под нос.       Цзинь Лин был уверен, что не заснёт, но мгновенно провалился в сон под очередной простенький мотивчик. Сон получился как здешние камни — серый, неподвижный, беззвучный. Утро началось ещё до рассвета, Цзинь Лин сам удивился, что проснулся в такую рань, но ланьцы его опередили: уже возились, развешивая талисманы, а на низеньком столике стояли чашки с чаем и какая-то очередная еда.       Эти двое опять были почти такими же, как в городе И и в пещере на Луаньцзан — явно трусят, но делают то, что надо.       …а что надо?       — Мы играем заклинание, ты — страхуешь Сычжуя, — словно услышав, сказал Цзинъи. — Сам понимаешь, Цзинь-сюн, ритуал новый, мы его из двух других составили и опробовать не могли.       И Сычжуй сидел здесь же, за столом напротив, и смотрел прямо в лицо своими серыми глазищами — как облако перед грозой.       — Ты знаешь, что делать, Цзинь Жулань? — вопрос прозвучал тоже грозовой.       «Во что я лезу! — поползли мурашки по спине Цзинь Лина. — Это же чистое безумие!» Но бояться и отступать было поздно, да и некуда. «Такое — в последний раз!» — дал он себе клятву и сжал в руке цзяновский колокольчик, что всегда висел на поясе. Колокольчик не подвёл: стало спокойнее, словно вся сила Саньду Шэншоу и его Ордена присоединилась к Цзинь Лину, пообещав помощь и защиту…       — Знаю, — небрежно бросил Цзинь Лин.       …и подзатыльник от дяди Цзяна — за враньё.       — Не знаю, — сказал Цзинь Лин. Ох, на правду нужно гораздо больше смелости. — В тот раз Вэй Усянь вернулся сам, мне не пришлось ничего делать. Не знаю, смог бы я или нет.       Цзинъи даже жевать перестал.       — А что должен был сделать?       — Позвонить в колокольчик Ордена Цзян. — Цзинь Лин разжал ладонь, показывая. — Вэй Усянь услышал бы этот звук даже из диюя… ну, то есть так говорят, — поспешно поправился он. — Ну а вам-то эти колокольчики пустой звук!       — Мы думали об этом, — сказал Сычжуй самым обычным голосом, словно и не слышал сперва хвастовства, потом признания. — Мы решили, что лучше всего подойдёт гуцинь.       Цзинь Лин старательно рассмеялся.       — Тогда я вам не подхожу: не обучен играть на гуцине!       — Такое даже ты сможешь сыграть, — успокоил его Цзинъи. Всё и вправду шло как всегда. — Совсем несложно: провести пальцем от себя через все струны поперёк вот здесь, в дитоу. — И чиркнул рукой над струнами сычжуевского оружия, не коснувшись.       Цзинь Лин попытался повторить, получилось будто он от кого-то отмахнулся. Сам на себя разозлившись, попробовал снова, но Сычжуй задержал его руку и показал всё сам: заставил поднять кисть, опустить пальцы вниз и только потом провести по струнам подушечками, не касаясь ногтем, — получилось короткое, но не отрывистое семизвучие, в котором каждая струна успевала сказать своё отчётливое слово.       — Вот, — зачем-то сказал Сычжуй, когда всё-таки отпустил руку Цзинь Лина, вспотевшую как от тяжелой работы. — Попробуй теперь сам.       Цзинь Лин повторил, окончательно разозлившись: да это сыграть мог бы и малый ребёнок! а ему до сих пор если и поправляли руки — хватку на мече, например, или захват тетивы, — то делал это старик-учитель, и это было совсем другое.       — И такого звука хватит? — усомнился он вслух. — Ладно, вам виднее. Ну что, начнём? чего тянуть!       Снаружи было холодно по-зимнему.       Небо из тёмно-синего перетекало в голубой, восток над горами светлел и едва заметно окрашивался розовым, — сумерки, граница между днём и ночью, между светом и тьмой. Каменный сад казался сборищем застывших горных духов, и оба Ланя рядом с ними были словно из той же породы. Сычжуй сел лицом на запад — в ту сторону, где лежали земли, когда-то принадлежавшие Ордену Вэнь; укутался собственной тенью, будто плащом, — лица не различить. Прямая спина, расправленные плечи, твёрдо поднятая голова, истинный воспитанник Ханьгуан-цзюня; и напротив него Цзинъи, садиться не стал — стоит и держит у губ серо-голубую каменную флейту, почти такого же цвета, как рассветное небо. Самому Цзинь Лину выпало смотреть на юг, где в тумане скрывалась долина; и гуцинь поставили на камне поближе к нему, а значит, пришлось сесть — и начать думать, от чего дрожит тело: от страха или от ледяного камня.       Он сильней стиснул в ладони колокольчик, свою собственную опору.       Первые звуки флейты были тихими, как шаги дождя по траве — неясный шорох почти без голоса. Ланьские мелодии Цзинь Лину не раз доводилось слышать, но все они были громкими, напористыми, уверенными, и ни одна не начиналась вот так — крадучись, осторожно и вежливо. Это же не боевая музыка, напомнил он себе и тут же спохватился: почему же не боевая? с каких пор «Расспрос» стал таким мирным? а звуки перестали шелестеть и начали сплетаться в мелодию, и ответ стал ясен: потому что здесь нет призрака, нечисти, врага. Есть только собственная душа, и её надо уговорить не бояться, открыться, впустить — не «Расспрос», а «Сопереживание» играл Цзинъи, хотя и его менял на ходу, похоже. Цзинь Лин всё бы рассказал, если бы его спрашивали так: ласково и по-дружески. Будто не просто взяли за руку, а обняли за плечи и заглянули в лицо… и музыка становилась всё настойчивее и отвернуться не давала.       «Я не должен! — напомнил он себе, сжимая в кулаке колокольчик. — Я здесь страж!» Напомнить музыке не получилось: она продолжала уговаривать, только спрашивала не его.       Он старательно смотрит на светлеющее небо и на голубизне, не запятнанной ни единым облачком, видит женское улыбающееся лицо… тоже был ясный день… и эта красивая женщина — мама? Цзинь Лин тряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение и боясь лишиться его. Такая она была?.. в самом деле — такая? Ему всегда говорили, что мама была самым лучшим человеком на свете! но на этой женщине — белый дасюшен с алыми оторочками на рукавах. Ничего лилового или золотого; и пахнет не лотосами, а горным шалфеем.       Я вижу то, что видел Сычжуй?! Что они делают?! что-то не то они придумали со своей новой музыкой! Цзинь Лин попытался оглядеться — вместо камней вокруг был сад или лес, пахло травой и лежали ажурные тени от листьев. Если я сейчас сделаю шаг назад или в сторону… если я выйду из ритуала — я же им всё испорчу?..       Рядом с женщиной — мужчина: узкие ладони и сильные пальцы, тёплые плечи, от волос пахнет сухими травами, и такое же ханьфу, белое с красным, — отец? Голоса звучат, но слова непонятные, понятно только, что утешают и объясняют что-то, а потом эти двое, взявшись за руки, уходят, мама всё время оборачивается, нужно махать им вслед… «А-Юань, они скоро вернутся». А-Юань.       …рядом нет мамы, есть только пустая комната. В углах живут холодные тени, их нельзя бояться, но они страшные; плакать тоже нельзя, он ведь уже совсем большой. Потом шелестят юбки, и тёплые руки обнимают, поднимают с пола поближе к глазам. В уголках глаз смешные кожаные морщинки, чернота волос разбавлена седой прядью, — бабушка!       Вокруг всё-таки были горы, и поднимающееся солнце, и каменные истуканы, разбросанные по мелкому гравию. Цзинь Лин осторожно выдохнул: всё-таки этот мир никуда не делся. Слева сидел Сычжуй, с закрытыми глазами, сложивший руки как в медитации. Справа стоял Цзинъи, и белые рукава колыхались по утреннему ветру, а флейта у губ отбрасывала тень, похожую на длинный клюв.       А ведь он, мой второй шисюн, — тоже сирота. Мы все трое — сироты.       Может, и мне — тоже? Пройти через такой ритуал, увидеть лица отца и матери и запомнить их? И снова прожить одиночество и боль потери? Не знаю. Нет. Не хочу.       …все идут вместе, цепочкой, как в игре в гусиный двор, а вокруг идут чужие люди в разноцветных одеждах — чаще всего в жёлтом, — но это совсем не весело, потому что идут очень долго и у А-Юаня уже болят коленки и заплетаются ноги, и бабушка берёт его на руки. Чужое место теперь называется домом, холодно, и мамы всё равно нет, А-Юань весь дом обыскал и заглянул в каждый уголок. Мама не нашлась, но бабушка рядом и ещё много родни, он всех и запомнить не может: дядюшки, тётушки, старшие братья и сёстры, и самая главная и красивая из них — тётушка Цин! а когда она спит или занята — все слушаются дядю Нина.       Красные вышивки на рукавах стояли у Цзинь Лина перед глазами. Тётя Цин и дядя Нин? то есть — Вэнь Цин и Вэнь Цюнлинь? Кажется, придётся поверить.       «Люди в жёлтом» — адепты Цзинь! Ещё мелькали какие-то в белом и в фиолетовом, и в синем, и в зелёно-сером, — воистину все Ордены сплотились как один! Куда гнали этих пленных? да не всё ли равно куда.       Дядя Нин очень высокий, почти как папа, и тоже поднимает высоко на руках, но никогда не сажает на плечи. «Тише, тише, — всё время учит его бабушка, — А-Юань, нельзя громко говорить и кричать». Всегда же было можно! он поначалу шепчется, как все, но смеяться тоже запрещают, а ведь шептаться так смешно. Всегда было можно, даже когда мама и папа работали.       От настоящего мира осталась только флейта, но и она звучит всё тише и тише. Должно быть, Цзинъи уже сыграл всё что должен был сыграть, а может быть — тоже смотрит. По лицу ничего не поймёшь: закрыл глаза, как Сычжуй, и стоит таким же каменным истуканом, как тот сидит.       Опять пришли люди в жёлтом. Никто им не обрадовался. Они много кричат и больно толкаются, опять выгоняют всех из дома и ведут по пыльной дороге толпой, как коз на пастбище. А-Юань честно старается не отставать, но опять слишком быстро устаёт, и снова бабушка несёт его, уже не на руках: слишком тяжёлый, — а на спине. Потом её сменяет дядя Нин, у него на спине хорошо: пахнет травами, почти как от родителей. Дорога идёт всё вверх и вверх и наконец упирается в горный склон, а под склоном стоят странные дома: похожие на корзины из прутьев и досок. Когда входят внутрь, А-Юань через потолок видит небо и облака, и это очень смешно: взрослые играют в детские убежища, как мальчишки. Но совсем не смешно, что ужасно хочется есть.       У Цзинь Лина тоже был когда-то детский игрушечный домик! но совсем как настоящий, хоть и маленький: с деревянными стенами и черепичной крышей, с резными ставнями на окошках. А такие щелястые дома-корзины он видел только в самых нищих деревнях, да и то там держали в основном скот. Это же вовсе не дом!..       …это же вовсе не дом, а настоящее Страшное Место — утро начинается с того, что хочется есть, и А-Юань потихоньку поднимается на четвереньки с рваной циновки и идёт поискать еду.От дверей на него кричат, и он испуганно возвращается, потому что вчера после крика был ещё и пинок, а пинок — это больно. Бабушка приносит ему в ладонях два комка остывшего невкусного проса, потом потихоньку подносит ещё комок, и А-Юань ест, уже не разбирая, вкусно или нет. За водой уходит тётушка Ли, люди в жёлтом выпускают её из дома, но не впускают обратно. Дяде Нину приходится долго их уговаривать, и наконец, когда все уже уходят, А-Юань получает свои полчашки. От воды пахнет чем-то плохим, так пахло в лекарне родителей, когда там кто-то очень болел. А ещё куда-то пропала тётя Цин, ушла ещё вчера и, наверное, тоже больше никогда не вернётся.       Выходить из дома он боится — там, снаружи, много кричат, лязгают чем-то железным и роняют что-то тяжёлое.       По склону катились огромные валуны — Цзинь Лин знал этот звук. Так бывает в каменоломнях, когда подрубленная скала распадается на камнепад и ссыпается вниз бесформенной кучей. Так это — тропа Цюнци? цзиньский каторжный лагерь?..       Скорее бы пришёл Вэй Усянь, подумал он странной, будто не своей мыслью. Он словно был тем испуганным голодным ребёнком — скольких лет? трёх, четырёх? — и одновременно взрослым из будущего, который уже знает, что было дальше.       Жёлтые люди всё-таки выгоняют А-Юаня из дома: «нечего лодырничать и зря есть хлеб!» Он таскает солому, маленькими охапками, и раскладывает её поверх дорожной грязи — должно быть, зачем-то так надо. Бабушка идёт мимо с двумя тяжёлыми вёдрами воды, останавливается: «А-Юань, не плачь, нельзя так громко плакать», — он пьёт прямо из ведра, от холодной воды болят зубы, потом рядом опять кто-то кричит и бабушка уходит. Теперь она ходит спотыкаясь и запинаясь, а в волосах завелось много белых змеек — будто греются на тёплом камне.       Здесь камни не тёплые, а мокрые и скользкие. Они везде — под ногами, на обрывах, на плечах у людей. Люди с камнями идут медленно, переставляя ноги словно на ощупь, только это совсем не смешно. Им нельзя мешать, и А-Юань отходит в сторонку, чтобы никто об него не споткнулся. Многие уже не смотрят вниз, туда, где он.       …но незнакомый дядя всё-таки спотыкается, роняет камень и не может поднять снова, и жёлтые стражи долго кричат на него, и потом поднимают с земли и тащат в сторону от тропы — туда, где Самый Страшный дом, из которого не возвращается никто. Тётя Ли, дядя Зен, дедушка Ча и несколько дальних родичей, кого А-Юань не помнит по именам, оттуда так никогда и не вернулись! Из этого дома, который навис над обрывом, вечером выкидывают вниз странные длинные свёртки, и бабушка плачет, А-Юань чувствует её слёзы пальцами, а прерывистое неровное дыхание — всем телом. Она теперь всегда так лежит рядом с ним — обнимая и пряча.       …дедушка Ван упал во время работы, перестал дышать и шевелиться. Жёлтые люди, ругаясь, сбросили его с обрыва. «Разве так можно?» — спрашивает А-Юань у бабушки. «Молчи, дитя, молчи», — шепчет она в ответ, а щёки её мокрые и горячие. А-Юаню страшно: наверное, очень больно падать с такой высоты! Ему теперь всегда страшно, но плакать нельзя, надо молчать. И А-Юань молчит.       Цзинь Лин всматривается в лица Жёлтых людей, надеясь их узнать и запомнить. Это не так-то легко: даже те, кого смог бы узнать, слишком молоды и на себя теперешних не похожи. Зачем это было нужно делать вот так! возмущённо думает он. Орден не обеднел бы от нескольких горстей риса, а пленники работали бы быстрей и лучше, и почему, ну почему никто из Вэнь не пытается воспользоваться ци?! У них что, у всех запечатаны меридианы?! Действительно?       А-Юань сидит на плечах бабушки, прижимаясь животом к трясущейся голове, — чёрных прядей вовсе не осталось, волосы бабушки теперь серые, как камни, которые надо таскать. «Шевелись, старуха! — кричит Жёлтый Человек. Этого адепта Цзинь Лин не узнаёт, а жаль. — Или пойдёшь сейчас колоть камни вместе с сопляком!» — и бьёт бабушку ножнами меча по руке, задевая А-Юаня. Больно! Нельзя плакать и кричать нельзя.       Сестрица Сэн падает под тяжестью огромной корзины и никак не может подняться. Ближайший Жёлтый человек пинает её: «обленилась, тварь». Дядя Нин хватает его за рукав: «Оставьте, пожалуйста, дайте ей встать!», на помощь Жёлтому бегут ещё стражи, они сбивают дядю Нина с ног, долго топчут, а потом волоком тащат в Самый Страшный Дом, нависающий над пропастью.       Вэнь Юань стискивает кулачки, нет! Только не дядя Нин! Он же тоже пропадёт навсегда, как остальные! По лицу А-Юаня текут слёзы, но он молчит, хотя тело бьёт крупная дрожь; он засовывает кулак в рот, чтобы точно-точно не издать ни звука.       Цзинь Лин тоже дрожал и не очень мог отличить, его эта дрожь или Сычжуя. Жалко, но этих адептов он не узнал, жалко! Да, страшные, лютые враги — женщины, старуха, ребёнок, — достойные каторги!       На тропе откуда-то появляется тётя Цин, а с ней человек, похожий на горящий уголь — в чёрных одеждах, с алыми, огненными оторочками… почти как у всей родни были раньше! Удивительно: Жёлтые боятся его, кланяются и говорят вежливо, а он смахивает их с пути, словно надоедливых мошек. От удивления А-Юань даже забыл, что только что плакал. Тётя Цин и Чёрный идут к Самому Страшному дому. Почему их никто не предупреждает и не останавливает, они же тоже пропадут там!       Вот таким был тогда Вэй Усянь? Высоким, с лицом красивым и дерзким, совсем не похожим на себя в теле дурачка Сюаньюя и очень-очень молодым, как Сычжуй и Цзинъи сейчас или чуточку старше! Вот таким запомнил его А-Юань — и лихо же этот Вэй Усянь расправился со сторожами каторжников! Цзинь Лину сейчас всё равно, что поверженные сторожа были адептами его собственного ордена.       Наконец-то ты пришёл, хочет он-нынешний сказать тогдашнему Вэй Усяню. Наконец-то хоть кто-то пришёл!       Дверь в Самом Страшном доме остаётся нараспашку: видно дядю Нина, неподвижного, в рваной одежде, покрытой тёмными пятнами. Тётя Цин падает на колени, кричит… а Чёрный человек откуда-то достаёт флейту, подносит к губам… и дядя Нин встаёт, он, наверное, просто очень крепко спал, а теперь проснулся, правда, стал каким-то другим, он бросается на Жёлтых, сбрасывает их с обрыва, и они не в силах сопротивляться ему.       Цзинь Лин с шипеньем перевёл дыхание. Так вот почему я не узнал тех адептов: их убил сам Призрачный Генерал — и правильно сделал!       А-Юаню не страшно на это смотреть, даже если Жёлтым будет больно — их не жалко! Чёрный отнимает флейту от губ, дядя Нин застывает неподвижно. Лицо дяди в тёмной грязи, но он и не думает утираться.       «Вам не стоит оставаться здесь», — говорит Чёрный. Все согласно кивают головами. С тётей Цин и этим Чёрным человеком можно идти искать другой дом!       Дорога опять ведёт всё выше и выше, идти надо быстро, бабушка быстро начинает задыхаться и отставать, тогда А-Юаня берёт на руки тётя Цин, а ещё позже — Чёрный человек. «Привет, маленький братец, — говорит он Юаню. — Не боишься меня?» Руки у него тонкие, но сильные, и шагает он легко и вовсе не задыхается, как бабушка… и совсем он не страшный! «Ты разве мой братец? — удивляется А-Юань. — Я тебя не знаю». Чёрный смеётся, блестя белыми зубами. «Ага, братец, — говорит он сквозь смех. — Твой Сянь-гэгэ!»       Значит, вот так оно было на самом деле? Никакая не тайная армия, просто горстка замученных бессильных пленников. Все врали, всё врали!       Память выспавшегося и сытого А-Юаня потекла уже не обрывками. Жизнь на новом месте была совсем другой, никто больше не пропадал, заболевших лечила тётя Цин, а защищали всех Сянь-гэгэ и дядя Нин, а маленький А-Юань был счастлив! Взрослым и здесь приходилось много работать, вскапывать огород, делать опять корзиночные дома, только теперь уже не страшные; те, кто работал, всегда могли отдохнуть, а Сянь-гэгэ иногда приносил из города всякие вкусные вещи, играл с А-Юанем в любимую «гусиную дорожку» и в «рыбки плавают», подолгу разговаривал с дядей Нином, и можно было тайком пробираться к ним в пещеру и подсматривать. Иногда Сянь-гэгэ замечал его и выпроваживал прочь, но никогда не кричал и не толкался. Дядя Нин всё ещё был каким-то странным: мог подолгу стоять неподвижно и ничего никому не отвечал, — но всё равно не страшным: это же дядя Нин, он никогда не обижал А-Юаня!       Иногда Сянь-гэгэ брал А-Юаня с собой в город, и в один ужасный день А-Юань там потерялся и стоял совсем один посреди чужих людей, которые могли быть всякими, даже плохими! и плакал, хотя плакать было нельзя, и всё было плохо, пока к нему не подошёл очень добрый и красивый господин-в-белом. Оказалось, он настоящий друг Сяня-гэгэ, он угостил их вкусным обедом и подарил А-Юаню чудесных бабочек!       Это же Ханьгуан-цзюнь! легко узнал Цзинь Лин. Совсем молодой, но с таким же каменным лицом, и даже с ребёнком разговаривает как глыба льда… но ведь правда накормил и накупил ему игрушек пол-лавки. Значит, Лань Ванцзи вовсе не такая уж мёрзлая ледышка!.. и едва не покатился со смеху, когда малыш А-Юань вытер испачканный рот о белые гусуланьские одеяния; шёлк был такой мягкий и почему-то казался тёплым.       До сих пор Цзинь Лин был твёрдо уверен, что только абсолютно бесчувственный и не подверженный эмоциям человек может долго находиться рядом со Старейшиной Илина и не пытаться убить его. Как же тогда?       Они не успели дообедать, когда пришлось вместе с господином-в-белом возвращаться в Бинан Суо, где дядя Нин зачем-то всё ломал и рычал. Сянь-гэгэ и господин-в-белом играли странную красивую музыку, и дядя сперва успокоился, потом узнал тётю Цин, ещё потом — всех остальных. А-Юань был счастлив, и все родичи — тоже.       Но счастье никогда не бывает долго!       Однажды Сянь-гэгэ и дядя Нин ушли куда-то, как уходили не раз и всегда возвращались. В тот день Сянь-гэгэ уходил весёлый, а вернулся грустный и злой. Было слышно, что он и тётя Цин из-за чего-то ссорятся, они вообще часто ругались, но как-то не по-настоящему, а в этот раз — ссорились всерьёз. А-Юань попытался пробраться в пещеру, чтобы подслушать, но бабушка не позволила. Эта вредная бабушка целый день не отпускала А-Юаня от себя и даже не дала помахать дяде Нину и тёте Цин, когда они, доругавшись, уходили.       Они ушли, и в Бинан Суо стало плохо: даже Сянь-гэгэ изменился, он больше не смеялся и не играл с А-Юанем. Теперь Сянь-гэгэ тоже как взрослые в Страшном месте — не видел никого у себя под ногами.       Сянь-гэгэ ушёл снова, его долго не было, но он всё-таки вернулся, усталый, больной, в одежде рваной и грязной, но он — вернулся! может, дядя Нин и тётя вернутся тоже, надеялся А-Юань но они всё не возвращались, а однажды утром Сянь-гэгэ вытащил А-Юаня из постели и спрятал в дупле старого дерева у ручья. «Мы играем в прятки! — сказал он хриплым, не своим голосом. — Пока за тобой не придут знакомые люди, сиди тихо как мышка!»       А-Юань хорошо умеет молчать. Он молча слушал, как вдалеке что-то лязгало и рушилось, как люди опять кричали, он узнавал голоса… потом всё стихло, а за ним так и не пришли. Он сидел тихо как мышка, он справился! Но никто всё не приходил и не приходил, а выбраться самому у А-Юаня не получалось: он исцарапал все руки, но так и не смог. Было холодно, очень страшно и хотелось пить.       У Цзинь Лина пересохли губы. Он не отказался бы от кувшина хорошего вина, но какое вино может быть там, на испепелённом склоне проклятой горы…       …игра в прятки уже точно закончилась, и А-Юань решился позвать на помощь, но ему не ответил никто, словно все в Бинан Суо куда-то ушли и о нём совсем позабыли. Теперь он кричал и громко плакал, но его никто не слышал и никто не отвечал. Небо в отверстии дупла потемнело, А-Юань, устав плакать, незаметно заснул, а когда проснулся, сил кричать уже не было, и он тихо скулил, как брошенный слепой щенок, уже не надеясь ни на что, просто от холода и страха. И вот тогда свет заслонила чья-то тень. А-Юань испуганно притих, чьи-то руки нащупали его и аккуратно вытащили на свет.       Тот красивый господин-в-белом! тот знакомый человек, которого обещал Сянь-гэгэ! Он усадил А-Юаня у дерева… дерево было то же самое, а место вокруг совсем другое: больше не было Бинан Суо! домиков, которые они построили и в которых жили, святилища у выского отвесного склона, — только какие-то развалины. И ещё сильно, невыносимо сильно пахло чем-то горелым.       Господин-в-белом и в этот раз накормил А-Юаня — рисом из конвертика-цзунцзы — и напоил водой: сперва обернулся было к ручью, но покачал головой и достал из рукава бамбуковую фляжку. На спине у него вся белая одежда была в красно-бурых полосах, А-Юань уже видел такое, когда жил в Очень Страшном Месте.       — Богач-гэгэ, тебя побили? — прошептал он.       — Ванцзи, — ответил господин-в-белом, и А-Юань понял, что это имя и обращаться к нему следует так.       Что могло случиться с Ханьгуан-цзюнем, удивился и Цзинь Лин. Сколько должно быть крови, чтобы промокли все пять слоёв гусуланьских одежд? Он ранен? Почему в спину? Невозможно даже представить, чтобы Второй Нефрит повернулся в бою спиной к врагам и попытался сбежать… или не он повернулся, а они окружили и били сзади?       Мысль, возникшая следом, едва не заставила его схватиться за голову. Неужели Лань Ванцзи в битве на Луаньцзан защищал деревню Вэней?!       Дорогу в Облачные Глубины А-Юань почти не помнил, мелькали какие-то крохи: мягкие шёлковые рукава и покачивающаяся колыбель… или седло… или что-то ещё, на чём он лежал. Было ясно только одно — весь путь Ханьгуан-цзюнь прошёл пешком, не ступая на меч и неся на руках больного ребёнка. Сколько времени заняла эта дорога, тоже было непонятно, но одна подробность врезалась А-Юаню в память: на одном из привалов он проснулся — было раннее утро, господин Ванцзи совершал утреннее омовение, вся спина его покрыта кровавыми незаживающими полосами.       Он не смог исцелиться? в полном смятении думал нынешний Цзинь Лин. Кто и за что мог так изуродовать гордость Ордена Гусу Лань?!! Это точно было или это бред больного ребёнка? а ребёнок А-Лин просто всхлипывал без слёз и ужасно жалел доброго господина, которого в самом деле побили.       А-Юаню снились Страшные Люди в Жёлтом, хищные серые скалы, снова и снова уходили навсегда его родители, дядя Нин, тётя Цин и даже Сянь-гэгэ, такой весёлый и могущественный.       А пришёл в себя он в незнакомой чистой светлой комнате с высоким потолком. Из далёкого далека доносился чей-то старческий скрипучий голос, и не разобрать, мужской или женский:       — Чжань-эр, не беспокойся, мы вылечим твоё дитя; но ты сам! Как ты смог уйти после наказания, ты же совсем без сил!       — Хм-м, — ответил Лань Ванцзи.       Значит, его правда побили… но ведь он богач-гэгэ, кто же мог бы?.. Грустно, страшно и очень обидно, что они пришли вдвоём в такое место, которое кажется нестрашным, а на самом деле страшное тоже. За что же, в полном отчаянии спрашивает себя Цзинь Лин, ведь господин Ванцзи-гэгэ такой добрый…       …а ведь болтали, что его ранил Старейшина Илина, и до сих пор болтают! да никогда не стал бы Лань Ванцзи сражаться со Старейшиной и в разорённое поселение возвратился не отомстить, а потому что надеялся, что Вэй Усянь выжил! Теперь-то Цзинь Лин знает, что Ханьгуан-цзюнь не был врагом Старейшины Илина… и все, кто был в храме Гуаньинь, тоже знают это.       А-Юань знал всё ещё тогда. Он же видел их вместе.       — Тебя приказано запереть в Холодном погребе, как только тебя разыщут.       — Я вернулся сам и сам пойду туда.       Нет, не уходи! — хочет закричать А-Юань. — Ты же тоже никогда не вернёшься! Но кричать нет сил, и добрый господин-в-белом уходит в открытую дверь.       И Цзинь Лин тоже беззвучно кричит ему вслед, потому что от него тоже уходили и не возвращались. И не может плакать, потому что плакать нельзя.       «Ну-ну,— журит его строгий голос, похожий на дядин, — нехорошо так убиваться, юный господин, ты уже совсем взрослый».       А Жёлтые люди вновь окружают А-Юаня и уже совсем не похожи на людей — их лица принадлежат то ли зверям, то ли демонам, они бросают раскалённые тяжёлые камни. И Цзинь Лин задыхается вместе с ним — невозможно дышать под их тяжестью. В ушах нарастает звон…       В кулаке отчаянно звенит цзяновский колокольчик.