Догорающий лёд поцелуя

Охотно позволяю демонам багряными нитями снова утащить меня обратно в персональный ад… Я обязан найти и вернуть Адриану, неизвестно каким образом попавшую туда. Память, разворачивая перед мысленным взором обожжённые воспоминания, покажет мне путь в страшное прошлое… И где бы я ни оказался, должен помнить её. Мою бабочку. Мою Адриану. Она и чувства к ней — моя безболезненная дорога назад… Один. Адриана. Два. Вернись ко мне. Три. Будь со мной. Че… Ах… Открываю глаза, с трудом смаргивая красные блики. И тут же сгибаюсь от боли, касаясь лбом грязного пола компрессорной. Прошлое, настоящее и будущее сплетаются в один узел, моментально рассыпающийся пеплом в солнечном сплетении. И границы памяти резко очерчиваются стенами завода, за которыми больше не существует ничего и никого… А ведь я что-то хотел не забыть. Или… кого-то? Будто бы грезил об этом во сне, но когда проснулся, напрочь забыл. Значит, неважное. Пора действовать. Один… Чувствуя шевеление твари в животе, помню только одну цель — паразит внутри может обыграть меня, и я не успею привести в действие свой план — взорвать завод, чтобы не допустить массовое заражение. Два… И мне нужно хотя бы ещё минуты две. Питер уже должен был выбежать, но нужно перестраховаться. Три… Потом я опущу все рычаги активатора компрессоров, создав опасную концентрацию газа. Четыре… С самого детства глубоко на подкорке отпечатались слова: «Долг мужчины — защищать». Пять… Не знаю, где их услышал или кто мне их сказал, но всегда им следовал. На флоте я, как коммандер, был готов умереть за своих людей и вместо них. Первый рычаг вниз. Шесть… Но тогда судьба распорядилась иначе. Смерть унесла их жизни, но теперь она услышала мольбу не трогать мою команду. Второй опущен. Семь… Долг мужчины — защищать. И принять смерть, если потребуется. Перед её лицом я должен быть честен до конца. Я не только спасал своих людей и думал о недопустимости массового заражения. Я не хотел дать жизнь новой твари, развивающейся внутри. Не желал умереть в момент, когда она выберется из меня на глазах коллег. Порождённое зло, питавшееся моими клетками — клетками человека, который ценил жизни людей выше всего, никогда не рискуя ими и не ставя их под удар. Из меня не выйдет монстр, не получит мою ДНК как основу для существования. Третий вниз… Остался последний переключатель. Восемь… Почему-то медлю. Я ценил и свою жизнь, но шансов выжить нет. Вместо карусели воспоминаний и картинок из прошлого в голове стучит только совершенно глупая и пафосная фраза героев из кино и литературы: «Умирать не страшно». Откуда им знать? Ведь они никогда не умирали. Говорить и убеждать себя можно в чём угодно, на деле же — всё-таки страшно… Но лучше погибнуть, глядя в глаза вырвавшемуся огню, чем выплюнуть вместе с остатками желудка извивающуюся тварь. Такой исход пугает куда сильнее. Внутренние демоны охотно нашёптывают, что я пошёл по правильному пути, когда решил поскорее прекратить адские муки. Я один, меня никто не ждёт за стенами завода, и мне не к кому возвращаться, не с кем теперь прощаться. Отрываю решительный взгляд от пола. Всего секунда. Пальцы вздрагивают на рычаге, рука дёргается в сторону. Ведь в шагах десяти от места, где сижу, стоит… Кто она? Я знаю её. Но сейчас не могу вспомнить имя. А она стоит, протянув руки ко мне, и что-то шепчет. — Тебя здесь быть не может! — кричу, но не слышу голос. Тебя? Как же её зовут? Она являлась ко мне во снах? Не в кошмарах, а в хороших грёзах, как раз выжигающих напрочь память о плохом… Касаюсь рукой лба, вытираю испарину. — Ты должна уходить! — И голос снова не звучит, словно я онемел. Продолжает стоять и тянуть ко мне руки. Губы еле заметно шевелятся, не расслышать её речь. Проклятье! Каждое движение рвёт в клочья, тварь внутри шевелится всё активнее. Да и помещение будто бы ходуном ходит. Сирены вопят, отовсюду слышится электрический треск. Стёкла в датчиках трескаются и вылетают от напряжения. То, что я не опустил последний рычаг, даёт фору едва ли в минуту. Концентрация газа в трубах всё равно нарастает. Сжимаю зубы, но становлюсь сначала на колени, потом падаю на четвереньки и пытаюсь доползти до той, которая, как бледный призрак, стоит в застывшей позе. Внезапные мысли о женщине заставляют путаться, словно я не в реальности, а в кошмаре, где всё это уже однажды происходило. Не было у меня никого, ради кого я хотел выжить. Но… почему «не было», почему я так думаю? Ведь проживаю момент здесь и сейчас. Пот и слёзы застилают глаза, когда я, оставив непонятные озарения, ползу, как котёнок, толком не научившийся ходить. Мутным зрением улавливаю манящую синюю рябь, расползающуюся недалеко от её силуэта. А он режет мне глаза, заставляя продолжать движение из последних сил. Шевеление паразита сводит на нет все усилия, и я, дрожа и содрогаясь, стараюсь проделать путь в ничтожных пару футов… Гул становится ещё более оглушающим. Вот-вот всё взлетит к чертям. Руки подламываются, опираюсь на локти, ощущая — паразит готов вырваться наружу. Так больно… Мне осталось всего ничего. Жить. Но и ползти… В попытке спасти незнакомку. Вот только… как? С трудом сглатываю едкую слизь, подавляя рвотный рефлекс. Набираю побольше воздуха ртом, задерживаю дыхание. Беспомощно рычу и почти скулю, но преодолеваю путь. Да кем бы она ни была, какого чёрта просто стоит, когда сейчас здесь всё взорвётся? Чего ради пришла? Всё-таки добираюсь до неё… Хочу ухватить за штанину, но руки проходят через неё. Так она действительно призрак? Или галлюцинация? Чуть приподнимаюсь. Откидываю голову, желая рассмотреть лицо. Выражение глаз такое живое, настоящее, но под полупрозрачной кожей в сосудах будто бы пульсирует огонь. И его искры загораются в зрачках. Она смотрит с тревогой, бестелесными руками невероятным образом помогает мне подняться. Не могу выпрямиться, вздрагивая всем телом, но её взгляд притягивает к себе. Кто же она? Воспоминания едва ощутимыми лентами обворачивают не только голову, но и сердце. Она — моя цель… Порождённая воспалённым сознанием? Сном? Ведь словно не моя. Чужая. Но помогающая найти дорогу к моей. Пройти дальше — в иную реальность, где самый лютый кошмар разгорается в момент, где прошлое, настоящее и будущее существуют в одной плоскости. И из-за острых граней этого опасного соединения вот-вот погибнет моя любовь… Я уже не один, но здесь, в моменте пока её не встретил. Мысли всё больше кажутся бредом, но я верю им… Её ладони касаются моего солнечного сплетения, по лицу такой знакомой незнакомки идёт голубая рябь… Она морщится, но смотрит мне в глаза… Искры из её зрачков словно стремятся разжечь или пробудить нечто сокрытое во мне. А от прикосновений в центре тела будто бы скручивается клубок колючих ниток, заглушающий боль от движений паразита внутри. Полумрак завода сотрясается, а пол уходит из-под ног. И в эту же секунду я ясно восстанавливаю ранее рассыпавшийся пеплом кусок памяти. Так уже было. Подо мной провалилась решётка, на которой не помню, как оказался. Я упал вниз, под бетонные перекрытия, не пропустившие ударную волну. Меня обожгло, но не испепелило дотла. Так неужели призрак женщины отвёл от эпицентра, помог провалиться и выжить? Теперь и… тогда?! Яркая, последняя вспышка перед бесконечной тьмой и пытками прожигает тело, но окончательно собирает из частиц память… — Адриана! — Немым криком желаю разорвать пустоту вокруг, в которой, кажется, существует только мой разум… Я должен её найти, должен нащупать нужную нить, чтобы добраться до неё! Силы уходят. И я должен дойти. — Коннор… — слышится откуда-то издалека. На волне колыхающейся синей ряби выкидывает из темноты. И здесь у меня снова есть тело. Я могу приоткрыть налитые свинцом веки… …И увидеть зелёно-карие глаза. Она… Родная… С другой причёской и почему-то в одежде Управления… Но теперь я точно знаю, это она… Кажется, даже если у неё будет иная внешность, я узнаю её сердцем. Держит за руку, глаза в одну секунду вспыхивают испугом. Рот приоткрывается. А моё тело сотрясает движение внутри. Адриана, чувствуя проклятое шевеление, моментально кладёт руки на мой живот. И до настоящего ужаса доводит выражение её лица… — Коннор? — лепечет она, смыкая крепче объятия вокруг шеи. Дрожит в руках, слёзы начинают градом течь по щекам. — Это… Теперь это ты? Но как… И почему? Чуя приближение смерти, меня вместе с паразитом выедает ярость и ненависть к себе. Долг мужчины — защищать! Я ведь так хотел уберечь Адриану от любой, даже незначительной опасности. Но как же я просчитался? Вот моя любимая, тут, со мной… В проклятом аду и агонии памяти моей. И это не кошмар. Наяву внутри бьётся не только паразит, а ещё и сумасшедшее желание спасти её. Не знаю, что должен сделать… Она пришла сюда, чтобы вытащить меня из кошмара? Но почему-то теперь не покидает уверенность — это я должен вытащить её отсюда. Замечаю — мы не в компрессорной. Но миг облегчения недолгий. Стоило лишь оглянуться, чтобы увидеть — нас окружают выросшие паразиты. И один из них тянет длинные окровавленные присоски к Адриане… Обхватываю её руками, переставляю, сам оказываясь спиной к мерзкой твари. Жду удар, но слышу лишь противное шипение и скользящее шорканье члеников по полу. Плотное кольцо тварей смыкается, отрезая все шансы вырваться. Однако они почему-то медлят. Извиваясь от желания напасть, делают короткие рывки в нашу сторону, но всякий раз возвращаются на место. Глотка заполняется слизью, которая, кажется, проникает даже в мозг, не давая думать. Спасти Адриану… Как? В очередной раз с трудом сглатываю, рукавом вытирая рот. Снова прижимаю ближе любимую, не обращающую никакого внимания на паразитов. А она, не моргая, смотрит только на меня. — Кон… нор, — запинается, крепче вцепляется в ворот моего свитера, — не знаю, как нас спасти. У меня здесь нет способностей. Или… — прижимает палец к виску. — Барьеры их и тут держат. Не могу их сломать. Мы в ловушке… Прости. — Жмурится, обессиленно опускает голову на грудь, сотрясаясь от рыданий. И несмотря на паразита внутри, едкую слизь во рту, внезапно накрывает пониманием, что же я должен сделать. Безумный, неуместный шаг кажется единственным спасением для нас обоих. И я не буду думать, почему, просто сделаю, пока не поздно. — Посмотри на меня… — Голос дрожит вместе с мышцами лица. Приподнимаю подбородок Адрианы. — Я люблю тебя… Накрываю её губы своими, продолжая смотреть в широко распахнутые глаза. Слышу удивлённый стон и ощущаю неуверенный рывок, но вдруг Адриана жадно впивается в мой рот, сама углубляя поцелуй. В её зрачках моментально разгорается пламя. А мой мир вспыхивает багряным светом. Спину обдаёт жаром. Но он совсем иной. Не тот, однажды сжигавший… Да и пусть вырвавшийся огонь расплавит кожу, испепелит мышцы и кости, но даже в агонии смерти я почувствую спасительный холод долгожданных касаний. Вместо воздуха в лёгких — пепел, а на губах — догорающий поцелуй. Но его пламя не уничтожает, оно… лёд? Лёд, искрой зажигающий понимание — отсюда мы оба выйдем по другой дороге. Я помню её имя… И мне не больно… Мне… не больно?! В один миг красный растворяется, уступая волнам синей ряби. Огонь отступает. Прохладные прикосновения остужают полыхающий жар, прожаривший до костей мёрзнущее несколько дней тело. Что-то тёплое, ворсистое щекочет кожу. Так я… жив? Почему не могу пошевелиться? — Поспи, тебе нужно отдохнуть, — нежно шепчет Адриана, кажется, укрывая меня пледом. Укладывает ладонь на мою щеку, аккуратно поглаживая пальцем по скуле. Затем по виску ведёт вверх, прижимая тыльной стороной ко лбу… Хриплый стон срывается с моих губ, и, кажется, звучит слишком громко. — Адри… ана! — бормочу я, и чувствую снова её ладонь на щеке. — Я здесь! — Шёпот моментально доводит до мурашек. — Адам сказал, тебе нехорошо. Ты громко стонал и бормотал во сне… Опять кошмары? Кажется, не только стонал. Ресницы слиплись, и на веках дрожат слёзы. Ужас во сне. В котором я мог потерять её навсегда. Не в первый раз такие кошмары рвут не только живот, но и сердце. Всякий раз страшно открывать глаза… И пусть сегодняшний сон вроде бы закончился хорошо, но, проснувшись, слышу голос Адрианы и сильнее всего боюсь, что грёза растворится. И её вовсе не существует в моей разбитой реальности… Может, я до сих пор в «Улье»? Может, она Аманда? А Николь, Адриана, моя жизнь… Всё привиделось или я сам придумал, заблудившись в багряных лабиринтах персонального ада… «Останься!» — орёт моё сознание в ответ на её касания, но из горла вырывается только жалкий скулёж, а по вискам из уголков глаз течёт предательская влага. Ведь я всё ещё не могу пошевелиться. — Тшш, всё хорошо. — И снова ласковое поглаживание по голове. — Тебе надо отдохнуть, постарайся ещё поспать. — Нет-нет, я не хочу спать, — бормочу и наконец заставляю веки подняться. С облегчением убеждаюсь — я в своей квартире, Адриана рядом. Но вот она проводит по моей груди ладонью и ведёт к животу… Такой желанный мною жест. И такой запретный для неё… Резко сажусь, плед падает на пол. — Тише, Коннор. — Шёпот набирает громкость. — Что такое? Дышать легче, боль бесследно растворилась, пульсация стихла. Но… Поцелуй. Во сне… И только ли там? Губы явно горят. Её… прохладой? Быстро приглаживаю взъерошенные волосы, тру глаза, виски, стараясь стереть страх и слабость. Но ещё нужно присмотреться. Чтобы понять — я или сошёл с ума… или она меня поцеловала по-настоящему? И уже что, прошло три часа? Часто моргая, смотрю на часы, но стрелки замечаю не сразу. Адриана садится рядом и вдруг проводит сверху вниз по губам пальцем. Смущается?! Но взгляд резко зажигается собранностью, затем — беспокойством и тревогой. — Коннор… Ложись обратно, на тебе лица нет. — На мне не очень удобная пижама, — пытаюсь отшутиться и чуть улыбнуться, но она всё равно смотрит взглядом, пронизывающим как прожектор. — Всё нормально, не беспокойся, — произношу дежурно заученную фразу, от которой уже самого тошнит. — Ты раз за разом просишь не беспокоиться, — качает головой, — но я беспокоюсь. Тебе снился Архангельск? Помню, ты говорил в июне, что желудочные приступы порой провоцируют кошмары. Скажи мне… Болит? Рука снова тянется к моему поясу, и я невольно резко отсаживаюсь дальше. Лишь потом понимаю — в её глазах веду себя как бывший пленник, страшащийся тянущихся ко мне пальцев. Адриана замечает мой полыхнувший ужас и тут же отдёргивает ладонь. — Нет… — Не лгу. Внутри лишь ощутимые покалывания, но спазмов, привычно перекручивающих внутренности после ночных кошмаров, нет. — Сегодня не так, как было летом, — говорю вкрадчиво и осторожно беру её за руку, присаживаясь обратно. Иногда мне кажется, что пронзительный взгляд Адрианы проникает прямо в мозг в попытке прочитать мысли. Она не обладает телепатией, но и я не владею актёрскими способностями, дабы до последнего играть роль, что у меня всё хорошо и под контролем. После сна всё ещё теряюсь, путаюсь в происходящем. Тело выдаёт старые реакции, до сих пор то и дело возвращающиеся из «Улья», — отдёрнуться, отшатнуться, вдруг рядом тот, кто причинит боль. Или тот, кому я, потерявшийся в сплетении прошлого и настоящего, невольно могу сделать больно… — Помнишь, — глухо продолжаю, — я рассказывал, что, когда меня отпускает, не хочу говорить о прошлых ощущениях… Поэтому, пожалуйста, давай не будем… — Отвожу взгляд в сторону и вздрагиваю, когда её вторая рука касается моего колена. — Помню, да. Ладно, не будем. — Согласно кивает, но по глазам ясно вижу — разговор не окончен, взята лишь пауза. — Но знай: меня волнует то, что с тобой происходит. Очень. — Её «очень» режет, как удар ножа. — И поговорить нам всё же нужно. Но пока — пойду приготовлю ужин. Ты же… голоден? Или тебе всё ещё плохо? Когда ты вообще в последний раз ел? В эту секунду я готов провалиться в подвал дома. Внутренний оркестр с каждой секундой разыгрывается сильнее и звучит так громко, что зубы сводит, не только желудок. Но если пару часов назад внутри всё болело и любые мысли о еде доводили до тошноты, то теперь я чертовски сильно хочу есть… — Голоден, — отвечаю коротко. — И… ел. — Главное, не уточнять, когда. И быстро придумать какое-нибудь простое объяснение, чтобы унять её беспокойство. — Просто… Видимо, я привык, что ты готовишь что-то настолько вкусное, и… И мой организм как-то так отзывается на перспективу поужинать приготовленной тобою едой… Святые угодники, да что ты несёшь, Дойл? Хорошо, только в животе урчит от предвкушения, а этот озверевший от тоски и голода иного характера организм не являет другие реакции во всей красе после её прикосновений. Определённо, пора заткнуться и пойти в душ, пока не пришлось ещё что-нибудь объяснять… Хотя ладно, волнение Адрианы, кажется, удалось погасить. Она по-девчачьи улыбается, потирая кончик носа пальцем. — Рада, что тебе нравится моя стряпня. — Это не стряпня! — громко возмущаюсь я. — А лучшее, что я когда-либо ел… — И, главное, не обращающееся внутри в куски битого стекла… Если бы она только знала об этом… Шире улыбается, но вот взгляд всё равно грустный. — Адриана? — Пытаюсь заглянуть в глаза. — Мне кажется, или тебя саму что-то беспокоит? — Наверное, нам стоит поговорить об этом после ужина. — Смотрит в сторону, качая головой. — Даже если я хочу понять прямо сейчас, кто или что тебя взволновало? — Это Алексей… От одного лишь имени мои челюсти сжимаются, а злость глухими, но пока слабыми ударами начинает стучать по вискам. — Тогда давай всё же поговорим до ужина, — твёрдо произношу я. О том, что пытался сотворить Алексей во время нашей семейной прогулки по парку, Адриана рассказала мне только на следующий день после случившегося. После вкусного плотного ужина и двух кусков торта с ромашковым чаем. Очевидно, в её понимании такая трапеза обязана притупить плохие эмоции, расслабить. Сытый мужчина — довольный мужчина. Безусловно, со мной такая схема ещё как работает. Но когда я услышал, что мой «солнечный удар» на самом деле оказался телепатией сукина сына Дёмина, который выключил сознание Адама, грубо держал мою дочь и заставил Адриану страдать, ромашковый чай огненной лавой закипел внутри… И ни один десерт не погасил бы моё лютое желание в тот момент повалить Алексея на землю и бить головой об асфальт так долго, пока паутина его энергии, проникающая в чужие разумы, не растворится вместе с жизнью. Чтобы быть наверняка уверенным — гнусный подонок больше никогда не коснётся членов моей семьи и любимых девочек, не причинит им вреда. Даже спустя время я ничуть не отступил от яростного желания… Хотя всегда считал насилие и жестокость, а тем более убийство, неприемлемыми способами разрешения проблем. Осознанно не желал смерти даже своим мучителям в «Улье». Но если бы я увидел, что кто-то истязает Николь или Адриану, вряд ли бы вспомнил в ту секунду о принципах и морали… — Верховный дом приостановил расследование его пропажи… Отец Алексея, Дмитрий Дёмин, признался, что вечером в ту субботу, когда всё и произошло, почувствовал разрыв связи. Но он не хотел свидетельствовать об этом, надеясь, что ошибся или что хотя бы получится найти тело сына. — Выходит, раз связь разорвалась, то Алексей… мёртв? — С того самого дня, как Николь его перенесла в неизвестном направлении… — произносит Адриана, не глядя на меня. С трудом сглатываю от волнения. Кажется, мы оба не сомневались, что Дёмин мёртв, иначе бы давно дал о себе знать. Но теперь окончательное понимание, что Николь его отправила куда-то, где он в тот же день погиб, заставляет почувствовать беспокойство. — И кто-то сообщил Дёмину-старшему о перелёте Алексея в Галифакс, — продолжает Адриана, обхватывая себя за плечи. — Сомневаюсь, что нам стоит переживать об этом, но сам факт — некто в курсе — настораживает… Мне изначально не понравилась идея отца Адрианы молчать о случившемся. Он настоятельно просил и меня, и Адриану не только не говорить кому-то о происшествии в парке, а даже думать об этом поменьше. Волну моего возмущения смыло предупреждением, что если кому-то из «Наследия» станет известно о случившемся, то Николь могут забрать на несколько дней, даже недель, чтобы изучить её потенциал и возможности. И спрашивать моего разрешения никто не будет, учитывая, что она утащила в неизвестном направлении взрослого Посвящённого, которого безуспешно искала целая команда. Уильям, рассказывая, чем может закончиться обращение за помощью к кому-то, кроме его друга Дерека Рейна, бледнел и бесконечно смотрел на Адриану. Она же кусала губы и прерывисто дышала, будто бы столкнулась со старым страхом. Никогда не видел её такой испуганной. И её реакция заставила меня тоже испытать страх… Пусть мне хотелось буквально орать о том, что натворил Дёмин, чтобы об этом узнали в верхушке «Наследия». Даже постфактум, но о его поступках нельзя было молчать… По плану Алексея продажный мерзавец Элсингер ранил Адриану. И за такую больную любовь теперь расплачивались и она, чьи способности оказались запечатанными за барьерами, и моя дочь, и я… Но слишком сильно отрезвляли мысли, чем эти свершившиеся поступки психопата могут обернуться для будущего Николь. А ещё — тревожные взгляды двух Посвящённых, понимающих законы тайной организации куда лучше. Да, я был готов доверить дочь только Уильяму и Адриане. Возможно, Рейну, которому безгранично верил не только Уильям, но и Адриана. Поэтому учился верить ему и я. — В общем, вот такая информация… — Адриана вздрагивает в момент, когда изнутри меня слышится очередное голодное завывание. Да твою ж мать, да как унять эти звуки? — Пойду-ка я готовить ужин. Но прежде, Коннор, — голос натягивается, — у тебя точно ничего сейчас не болит? — Не болит, не беспокойся… — выпаливаю на одном дыхании и невольно облизываюсь. Чёрт! — Всё, меня нет. — Адриана широко и понимающе улыбается. — Я на кухне. — И что ты готовишь на кухне? — приподняв бровь, с усмешкой спрашиваю я, сглатывая слюну. — Творожную запеканку. Помню, ты был в восторге от сырников. И мне почему-то кажется, — она вдруг смущается, неловко пожимает плечами и как будто бы тщательно взвешивает следующую фразу, — всё же твоему желудку сегодня нужен лёгкий ужин. Это… так? Стыдливо улыбаюсь и киваю. Несмотря на дикое желание отнюдь нелегко наесться после нескольких дней вынужденного голода из-за боли и тошноты, головой понимаю, чем переедание аукнется после. Даже от перекуса может стать плохо, но стараюсь не думать об этом и не притягивать к себе воображаемые дурные исходы раньше времени. Адриана уходит, а я поражаюсь её проницательности. Не только про лёгкий ужин. Я раз пять на неделе вспоминал о сырниках. И то утро, когда Адриана их готовила, такая домашняя, без косметики. — А мы с Николь будем помогать. — Адам с улюлюкающей внучкой на руках проходит мимо гостиной, подмигивая мне. — Или мешать… Да, маленькая? Ну а мне пора в душ… В свитере становится чертовски жарко, но почему-то… так хорошо. Ещё лучше становится от привычного контрастного душа. И когда я выхожу из ванной, первое, что улавливает нюх, — умопомрачительный запах, доносящийся из кухни. С наслаждением вдыхаю, раздув ноздри. Слышу тихий смех Адама и громкий — Николь. Широко улыбаясь, делаю шаг, но замираю, услышав противный писк мобильного. Цокаю языком. Ну нет, сегодня я точно никуда не сорвусь на ночь глядя, даже если от этого будет зависеть дата Апокалипсиса. Но пока это всего лишь Питер… Хотя звонок от него — тоже порой та ещё катастрофа. Главное, чтобы он не вляпался туда, откуда его могу достать один я. Только не сегодня… И не завтра. — Дойл, — восторженно орёт мне в ухо Эксон, — ты не поверишь! Гадалка оказалась права. Я не удержался, прямо после сеанса поехал в лабораторию. Сначала её слова про недостающий элемент в сборке показались мне нелепицей. Но нет, всё сошлось! Коннор, я её собрал! — Что ты собрал? — Да машину времени! — явно обижаясь на моё торможение, восклицает Питер. — Что же ещё? Ты помнишь, мы утром обсуждали одно непонятное звено? — Помню-помню, не тарахти, Пит. — Сомнение заставляет по привычке прищурить глаза. — Так что, Бовари помогла тебе найти выпадающее звено? — Именно! — орёт он, и я невольно отнимаю трубку от уха. — Никто не мог с ним помочь, а она вдруг помогла! Представляешь? Тебе интересно узнать, какой элемент я упускал? Вот и как мне объяснить этому гению физики, что творожная запеканка на кухне сейчас интересует меня в миллион раз больше, чем прорыв Эксона в науке и возможная Нобелевская премия? Уверен, пока он с обожанием смотрит на своё изобретение, я готов щенячьими глазами глядеть на миску с едой и на женщину, приготовившую ужин. А ведь когда-то тоже интересовался научными инновациями, исследованиями и путешествиями по миру. Глупею? Старею? Хм, но в эту минуту чувствую себя моложе лет на двадцать, внезапно свободнее и беспечнее. Еле стираю улыбку с лица, хорошо, Питер меня не видит. Дело-то вон у него какое серьёзное. Правда, изнутри предательски уже начинает скрести вопрос. С чем мне помогла Бовари? Я по-прежнему не помню свой сеанс, только смутные образы и женщину, так похожую на Адриану… И теперь, после дневной дрёмы, поход в салон Бовари сильнее размывается в памяти, напоминая сон. Скорее даже кошмар, в котором предсказание будущего довело до ужаса… Но чем больше проходит времени, тем больше сновидение затирается в памяти, становясь неважным. Внутри всё сильнее разливается радость, словно и у меня получилось что-то изобрести или совершить какой-то прорыв. Но я, в отличие от Питера, всего лишь спал… — Так, хорошо, завтра пятница, Питер. Давай ты мне на работе покажешь собранный прибор и всё расскажешь? — Стоило только сказать про завтра, ловлю интуитивное волнение, заставляющее нахмуриться. И невольно задаю следующий вопрос. — Ты всё ещё в лаборатории? — Уже нет. Когда я понял, что Бовари верно мне подсказала, я тут же снова поехал в салон. Чтобы расспросить её подробнее, откуда она знает принципы построения моделей. Но салона больше нет… Ни вывески, ни мебели внутри. Просто заброшенное здание… — Может, ты адресом ошибся? Уверен, что приехал именно туда? Мы же долго искали дорогу. — Напротив салона был небольшой магазин с сувенирами. Я его запомнил и ориентировался на него… Рыжая ведьма, чёрт бы её побрал… — Ты фигурально? — в растерянности спрашиваю, зацепившись за последние слова. — Или… Почему рыжая? Бовари же брюнетка. — В смысле брюнетка? — ошарашенно произносит Питер. — Рыжая она… С голубыми, почти прозрачными глазами. Приплыли… Правда, в первую очередь плывёт моя память, ведь на месте встречи с Бовари одни затянутые дымом благовоний неясные образы. Но готов поклясться, что видел женщину с тёмными локонами и зелёно-карими глазами. Как у Адрианы… Я бы не перепутал. — Я бы не перепутал, — повторяет вслух Питер мои мысли. — Удивительно на мою первую любовь похожа. А ты, говоришь, брюнетку видел? — А ну опиши мне комнату, в которой ты был… — изо всех сил напрягая память, сам вытаскиваю на свет сохранившиеся там картинки. — Светлое помещение, в футуристическом стиле. Я ещё удивился такому интерьеру. У гадалок же обычно всякие травяные веники на стенах развешены, а столы магическими шарами обставлены. — Свечи, благовония там были? — Нет, — отрезает Питер и замолкает, но после паузы вдруг нетерпеливо спрашивает: — Дойл, а ты со мной не хочешь поделиться увиденным? — Он ждёт мой ответ, а я молча думаю, но запах, доносящийся из кухни, и радостный хохот Николь продолжают сбивать. — Коннор? — Завтра разберёмся, ладно? — Ладно. — Слышу нотки обиды в его голосе. — Ты как, кстати? — Ой, нет, Никки! — Смех и голос Адрианы звучат настолько громко, и Питер, наверное, тоже их слышит. — Это папина тарелка! Не оставь его без ужина. — А, ясно, — заключает Питер. — Ну, тогда до завтра! Хорошего вечера! Он нажимает на отбой прежде, чем я успеваю что-то сказать. Быстро кинув телефон на тумбочку, иду на кухню, снова улыбаясь. Да, ну и пусть как беспечный юнец, плевать. После прекрасного семейного ужина, проведённого за тёплыми разговорами и под аккомпанемент заливистого смеха Николь, выполняю наше с Адамом негласное правило на кухне: кто готовил еду, автоматически освобождается от мытья посуды. Поэтому мою обычно я, так как к моему приходу с работы ужин почти всегда готов. Сегодняшний вечер не исключение, так как из троих поужинавших взрослых только я никак не поучаствовал в приготовлении пищи. Насвистывая мотив въевшейся в память песни, в паузах улыбаюсь и облизываю губы. Когда живёшь с постоянной разрывающей изнутри болью, по-настоящему начинаешь ценить моменты, когда тебе хорошо. Не знаю, сколько продлится чудесное мгновение и не аукнется ли мне съеденное, но здесь и сейчас я хочу насладиться спокойствием внутри… Запомнить минуты, когда чувствовал не просто радость, а счастье… — Как ты? — с беспокойством спрашивает вошедший в кухню Адам, заглядывая мне в глаза. — Отлично. От взгляда Адама веет скорым началом очередной длинной тирады, призванной провернуть внутри меня ключ, завести мотор в сердце и создать движение шестерёнок, ведущих к Адриане. Всё, моё тихое внутреннее счастье было недолгим. Вот чёрт… Радует только, что отцовская тирада стихнет с шумом воды, когда Адриана закончит купать Николь и выйдет из ванной. — Знаешь, Коннор, — почти шёпотом начинает Адам, внимательно рассматривая моё лицо, — а я наконец-то собрал пазл. Я всё искал причину твоих проблем в экспериментах, перестройке организма, но вдруг ответ стал так очевиден. И как я мог быть настолько слепым? — Не совсем тебя понимаю, — говорю, оглядываясь на него, и во второй раз намываю одну и ту же тарелку. — У тебя болит живот от любви, — с алмазной уверенностью чеканит он. — Точнее, от разлуки с женщиной, которую ты любишь… Тарелка чуть не выпадает из рук. В ответ только нервно хмыкаю. — А ты не хмыкай, — говорит Адам, недовольно подняв бровь. — У меня был однажды пациент. Всё на сердце жаловался. Они с женой расстались, он очень плохо переносил разлуку. Чуть ли не при смерти ко мне попал, кричал и трясся от боли, но моментально исцелился, когда жена прилетела в клинику. Безучастно молчу, но скрип зубов и частые движения кадыком предательски выдают не только согласие с ранее услышанной правдой о себе, но и понимание — я такой же пациент. — Сильные эмоции способны ударять по слабым системам в организме. У кого-то сердце от них болит, у кого-то желудок… — Он качает головой и садится на стул, скрещивая руки на груди. — Не скрою, меня терзало ощущение, что ты будто бы не весь вернулся то ли из лаборатории, то ли с завода. И какая-то часть тебя так и осталась там… Без неё ты не чувствуешь себя целостным. Поэтому я очень обрадовался, когда ты пошёл на психотерапию… Но теперь в некоторой растерянности. Может, я ошибся? И целостным ты себя не чувствуешь не из-за связи с прошлым. А из-за того, что утром после выходных просыпаешься один? И потом всю неделю до выходных страдаешь от фантомной боли. Но пока занимаешься собой, одновременно с тобой, возможно, мучается и та, которую ты отпускаешь в воскресенье. Почему же не просишь её остаться? Неужели и в этот раз своими же руками обречёшь себя и её на очередную неделю страданий? — Я тысячу раз тебе говорил — пока не время! — почти рявкаю на эмоциях, но тут же начинаю говорить тише и спокойнее. — Или ты думаешь, ей будет не больно, если она увидит хоть часть происходящего со мной? Какую бы часть из меня ни вырвали, прежде чем начинать отношения с другим человеком, я должен разобраться с собой и вернуть тот самый кусок себя на место. — Ты, кажется, не до конца понял мои слова! — Адам всплёскивает руками. — Прости, я кое-что вспомню из того, что давно пора забыть. Но ты помнишь, как корчился от боли после возвращения из «Улья»? Помнишь, из-за чего? — Отворачиваюсь от него, закрывая глаза. — Ты хотел вернуться в свою жизнь, и понимал — этого может не произойти. Ведь тогда ты не мог встать с кровати. Я колол тебе обезболивающее, но боли не проходили. Ты помнишь? — Молчу. Только челюсти сжимаю сильнее. — Помнишь, после чего они прошли? Нет, не после того, как ты наконец начал снова ходить. Восемнадцатого февраля этого года ты вернулся из Флинта улыбающимся и сказал, что твоя команда теперь знает о тебе. И ты возвращаешься в прежнюю жизнь… Часть и целое собрались именно в тот момент… Извини за то, что скажу… Но ощущение, целым был не ты. Твоим целым была та жизнь, из которой тебя вырвали и в которую ты так хотел вернуться. И вот ты надел желанный костюм, галстук, и больше я не слышал, чтобы ты жаловался на боли. Адам тяжело вздыхает. Такой же вздох рвётся и из моей груди. Всякий раз пробирает дрожью от воспоминаний, насколько одержимо я хотел вернуться тем же Коннором Дойлом в ту же жизнь, отобранную против воли. Не представляю, что бы со мной было, если бы не позволили вернуться на работу. Не понимаю, как мне позволили это сделать… Даже несмотря на успешно пройденные тесты и месяц испытательного срока. Я не тот Коннор Дойл… Но этим собой — пленником вороха иллюзий и искажённых защит — я до сих пор не могу себя принять. — Но у тебя ничего не болело ровно до момента, — продолжает Адам, — пока Адриана не покинула твою квартиру после моей выписки из больницы. Не моё дело спрашивать, что между вами произошло. Однако у тебя были те же глаза, как и на кровати в первые месяцы после побега… Глаза человека, лишённого чего-то важного. И каждый раз, когда Адриана уходит, из твоей собранной в целое жизни снова выпадает часть. А наиболее пострадавшее и уязвимое место сразу реагирует болью на потерю. — После длительной паузы и нервного поигрывания желваками Адам продолжает: — Я хотел тебе кое в чём признаться… В одном наблюдении, которым не делился. Раньше, когда ты постоянно говорил про Линдсей, бредил желанием вернуться к ней, я, с одной стороны, хотел, чтобы вы были вместе. Но, с другой, видел, есть в твоём стремлении к ней что-то нездоровое, одержимое. Именно связанное с психологическими защитами. Она была твоим якорем, ты хотел идти к ней навстречу, не заботясь, насколько сам себя собрал из кусков, как ты сейчас говоришь. И ты остро нуждался в ней только в моменты, когда тебя нужно было вытащить из изменённых состояний. — Линдсей давно в прошлом… — резко перебиваю его я. Всё, что было связано с ней, я уже давно размотал в голове и осознал. И не хочу снова путаться. — Теперь волнует другое. Вот ты раз за разом заводишь эти разговоры… И из твоей сегодняшней речи выпал очень важный смысловой пласт. Если говорить о части и целом, ты ведь прекрасно понимаешь, что меня и к Адриане могут вести защиты и искажённые ассоциации. Выходит, в случае с Линдсей тебя это смущало, а с Адрианой — нет? Почему? — Я как раз об этом и хотел сказать. — Адам трёт пальцами виски. Опускает глаза в пол, но быстро поднимает уверенный взгляд. — Во-первых, совершенно очевидно, что ты осознал свои проблемы и яростно борешься с тягами, не позволяешь им бесконтрольно тащить себя. Ещё в феврале ты рычал, не желая даже слышать о помощи. А теперь уже не отрицаешь, что до сих пор страдаешь от последствий пребывания в лаборатории, хочешь излечиться. И ты также озабочен благополучием Адрианы. Даже понимая, что тебе станет легче, ты не притягиваешь Адриану к себе. Боишься: полыхающие внутри кошмары могут опалить её. От его слов начинает потряхивать. Я что, настолько открытая книга, что меня так легко читают? Антон на последнем сеансе сказал мне ровно то же, вот только в его кресле я провёл уже более пятидесяти часов… А Адам всё увидел и сделал выводы сам. — Твоя забота о ней похвальна. Но вот тебе моё «во-вторых»… Можешь считать меня сентиментальным стариком. — Он печально усмехается. — Сейчас я ясно вижу, что ты нуждаешься в Адриане не только в моменты, когда тебе плохо… Люди не пьют таблетки, когда у них ничего не болит. В прошлый раз, когда Адриана приготовила торт, а после вы гуляли с Николь по парку, и вот сегодня я смотрю на тебя и вижу другого Коннора. Рядом с ней ты освобождаешься от теней прошлого, искренне улыбаешься, ласкаешь взглядом женщину и дочь. И Адриана смотрит на тебя так же. Мне знаком этот взгляд. — Он улыбается, но уголки губ вздрагивают. — Когда-то уважаемый доктор Дженнерс, серьёзный профессор, вещающий о тенденциях развития хирургии с трибун мировых симпозиумов, дома превращался в улыбающегося, беспечного Адама для любимой Джудит и папочку для Мартина. Адама, который игриво щекотал жену под коленками и катал на спине маленького сына, позабыв про свою статусность… — Адам, но ты же понимаешь… Хорошо, когда всё хорошо. Ты же видишь и знаешь другую сторону меня настоящего. — Сказанное заставляет тут же опустить голову и потупить глаза. Я бы сам предпочёл себя такого не знать. — А в этом как раз и заключается главная суть настоящих доверительных отношений. Не бояться показывать себя не только с лучшей стороны. Наверное, всегда страшно в первый раз. Вот, к слову, у нас с женой было совместное отравление ресторанной едой и коротание жуткой ночи вдвоём в одном санузле в гостиничном номере. — Адам ловит мой ошарашенный взгляд. — И что? Нас такая «интимность» даже в каком-то смысле сблизила ещё больше. Хотя Джудит, бедняжка, в первые минуты так стеснялась… — В прямом взгляде так и читается дополнение к фразе: «Прямо как ты». — Пойми, когда любишь, принимаешь и силу человека, и его слабость… Не делишь его на любимого и нелюбимого в зависимости от состояния. Просто покажи Адриане эту сторону себя. Уверен, она не испугается. Может, ещё и поможет тебе быстрее себя такого принять. Знал бы он, насколько всё сложно. Конечно, Адриана не испугается, не отвернётся, она это уже доказала. Я продемонстрировал ей такой уровень «интимности» три месяца назад. Тогда мы были в других отношениях, и было проще, что ли. Хотя я и тогда сходил с ума от стыда, когда Адриане пришлось возиться со мной, как с беспомощным. Что уж говорить о моменте, когда меня наизнанку вывернуло на её ботинки. Но, кажется, именно тогда я и посмотрел на неё иначе. Подкупило не только отсутствие брезгливости. Адриана мужественно прошла со мной всю агонию и терпела меня даже в моментах, в которых я сам себя с трудом выносил. Однако даже после тех инцидентов язык всё равно словно отсыхает, и я не могу сказать ей пусть и о незначительном недомогании. Не хочу быть слабым, не хочу быть больным… Не хочу делить с ней свою слабость. И, чёрт бы меня побрал, понимаю, как иногда нуждаюсь в этом… — Знаешь, в чём ещё твоя проблема? — внимательно глядя, спрашивает Адам. — Ты или живёшь в своём прошлом, или слишком много думаешь о грядущем. Боишься, что из-за твоего прошлого не будет будущего. — Прошлое определяет наше будущее… — после паузы произношу я. — А где твоё настоящее, Коннор? — Адам приподнимает брови и складывает руки на груди. — Ты точно живёшь в нём? Мы все тащим в отношения багаж из прошлого, иногда травматичного, — продолжает Адам. — Боимся разделить ношу с другим человеком, взвалить её на него. Но живём-то мы здесь и сейчас. И нужно удерживать себя в моменте, а не проваливаться в прошлое и не бояться будущего, которое ещё не определено. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что какие бы там беды у вас с Адрианой ни случились раньше, вы оба сердцем хотите быть вместе. И тянет вас друг к другу в первую очередь именно любовь… — Он встаёт, подходит ко мне и кладёт руку на плечо. — И не думай, я не сказочник и не романтик… Жизнь не раз доказала мне, что любовь — не только сказка, а серьёзные отношения и брак так вовсе кропотливая работа для двоих… На пути даже самых преданно и по-настоящему любящих будут встречаться преграды, недопонимания и подводные камни. Не верь тем, кто скажет: «Всё всегда будет хорошо». Думаю, ты сам это понимаешь. Но от того, насколько вы оба захотите потрудиться над своим настоящим, зависит ваше будущее. Позволь себе вырваться наконец из плена прошлого и попробуй дать вам обоим шанс. Не дожидаясь моих хоть каких-то ответных слов, он разворачивается и уходит. Оставляет меня снова наедине с посудой и мыслями. А я долго смотрю ему вслед под звук льющейся воды. Я всегда догадывался, что степень по психологии не помогает разобраться с проблемами в личной жизни. Можно быть профессором и при этом полным идиотом в собственных отношениях. Можно научиться понимать других по книгам, но себя — невозможно. Это понимание… Врождённое, что ли? Наверное, мне его не довесили… И своё застревание где-то на пересечении прошлого и будущего я сегодня отчего-то ощущаю слишком ясно. Только что с этим осознанием делать? Смотрю на давно помытые тарелки и до сих пор бегущую воду, утекающую через сток. Вот настоящий момент, и я в нём нахожусь. Что чувствую? Невольно тру ладонью живот, в котором по-прежнему хорошо и спокойно. Вдруг задумываюсь над другим моментом, а раньше принимал его как должное. Почему мне не делается плохо от блюд Адрианы? «Приготовишь мне с главной специей семьи Де Марко?» — вспоминаю я свои слова, сказанные во время игры в «Правду и действие». Их главная специя — любовь. Выходит, в минуты, когда я ем то, что готовит Адриана, чувствую эту любовь в каждой съеденной крошке? Наполняю разорванный и до сих пор не сшитый на уровне сознания живот не только пищей в такие минуты? А тем, что так хочу… Тем, чего нет в ресторанной или магазинной еде. И тем, что я пока не могу получить иначе от возлюбленной… От осознания мне хочется взвыть, вцепившись в волосы. Больной я идиот… И Адам во многом прав. Однако он никогда не поймёт и не узнает всех первопричин, не сложит все факты в единую цепочку, в которую их старательно собирал я. Ту самую, пока не ведущую к Адриане из-за осознания, насколько ржавыми звеньями она местами скреплена… И, сделав новое больное «открытие» о себе, теперь я должен снова запустить назад в прошлое собственную машину времени в голове и пристально рассмотреть все смыкающие элементы, чтобы в очередной раз не спутаться и не сбиться с пути по истинной дороге… Раз за разом просматривая киноплёнку воспоминаний, в которую добавляются патологические связки, я всё равно надеюсь увидеть хоть какой-то просвет, понять и осознать причины, найти выход из багряного лабиринта. Иначе зачем крутить заезжанную пластинку? Только в надежде, что игла однажды перестанет застревать и попадёт на нужную дорожку. Что ж… После того, как я начал постепенно приходить в себя после экспериментов, срывал голос от криков по ночам, просыпаясь от нескончаемого кошмара — паразит выел мои внутренности, и я пуст. Нет органов, нет жизни внутри… Какое там целое, я чувствовал себя изувеченным куском прежнего Коннора Дойла. Жалким и ничтожным, не способным встать с кровати. И во снах, касаясь ошмётков под рёбрами, осознавал, что жить осталось несколько секунд. Иногда понимание даже дарило облегчение, ведь я не хотел быть искалеченным инвалидом. Но чаще оно всё же приносило инстинктивный страх смерти. Сознание, не подчиняясь воле, утопало в ужасе. И я пытался почувствовать хотя бы малейшее доказательство жизни. Однако внутри ничего уже не было. И то, чего нет, болеть не могло… Отсутствие боли и ощущений равнялось смерти. Но в ту же секунду, онемевший от ожидания неизбежной кончины для пока ещё пульсирующего сознания, я просыпался, скорчиваясь от невыносимой боли, наполняющей живот. Сведёнными судорогами руками хватался за него, страшась коснуться разорванных тканей. Но в своей реальности, не в багровых снах, я лежал на кровати в безопасном месте, вдали от завода и «Улья». Дверь открывалась, пропуская ко мне в комнату Адама или Одри, успокаивающих и помогающих сменить одежду после длительного кошмара… Но некое извращённое успокоение я находил только в боли… Внутри всё ещё было то, что могло заходиться в спазмах, а не клятая пустота как предвестник гибели. На какое-то время кошмары действительно отступили, когда я вернулся в ново-старую жизнь. Моя смерть осталась в девяносто седьмом… И дочь помогла мне ясно осознать, что я не просто мёртвая оболочка. Ни единого плохого сна с момента, как я впервые взял её на руки. Я ощущал себя наполненным чувствами к ней и, главное, притянутым к ней, как магнитом, совершенно нежелающим отдаляться. А ещё я впервые за неполных сорок лет захотел и другого наполнения для себя. Не только отцовской любовью. Ведь думал, что влюблён в ту, которая помогла мне не сойти с ума в «Улье»… Я провёл в лаборатории два с половиной года, но в памяти всё время там отпечаталось как один бесконечный день. День, наполненный невыносимой болью, разрывающим глаза светом, вонью гниющих тел и удушающим отчаянием. На мне испытывали препараты по ускоренной регенерации тканей. Иногда мне казалось — рассекая в очередной раз плоть, изуверы забирали часть и моей памяти. Я забывал, кем я был. И если ткани заживали, то утерянные воспоминания не хотели восстанавливаться. Боль стирала границы личности. И чтобы не потерять себя, я придумал «якорь». Одна его сторона строилась из отрицательных эмоций. И вектором стало отмщение за то, во что меня превращали. В первую очередь тому, кто продал меня в «Улей» — Фрэнку Элсингеру. Я захотел выжить, вернуться тенью прошлого и уничтожить взамен всё, чем он дорожил. Но такое стремление только сильнее разрушало мои былые принципы, кодексы и желание ставить жизнь превыше всего. Оно убивало мою человечность. Я превращался в яростного зверя, и, вовремя опомнившись, бережно стал складывать вторую сторону «якоря»… Начал искать в разбитой на осколки памяти человека, который вызывал бы только хорошие чувства и уравновешивал меня. Вспомнил Линдсей… Всегда приветливую, заботливую, улыбающуюся. Разум осыпало градом ярких картинок, в которых она варила мне кофе и угощала свежими булочками, переживала, если я получал на работе даже самые незначительные травмы, робко, невзначай порой касалась меня, всегда открыто смотрела в глаза… «Ты всегда можешь рассчитывать на меня, Коннор. Даже не только в делах Управления. Тебя что-то беспокоит?», — сказала она в последнюю ночь перед взрывом. Ведь видела, понимала, наверное, со мной что-то не так. Хотела, чтобы я открылся ей. А я… Отрицательно мотнул головой и ушёл, не желая доверять ей новость о своём заражении и опасение — может быть, наш разговор последний. «Тебя что-то беспокоит?» — раз за разом спрашивала Линдсей в «Улье», когда я мычал и стонал от боли, желая окончательно распасться на части. Её ласковые руки собирали меня, гладили и успокаивали. Все эти два с половиной года она была со мной незримым для остальных образом. Только моя… В разуме, балансирующем на грани безумия, Линдсей повторяла: «Ты должен выжить. Ты должен вернуться. Я жду тебя, Коннор». И мне так нужно было, чтобы меня кто-то ждал… И она действительно ждала… Когда мы увиделись во Флинте, я на эмоциях рассказал ей про «якорь» и как сам нуждался в ней. Адам прав, тогда я не думал, насколько поправился и готов к серьёзным отношениям. Испытывая эйфорию от возвращения, я лишь видел и чувствовал любовь настоящей Линдсей, не того придуманного образа. Но что мерцало в моих по-прежнему больных глазах? Я ведь шёл к её чувствам, не имея такого же наполнения в собственном сердце. Но дойдя, вдруг резко остановился и не сделал следующий шаг. Очень поздно понял: до появления Николь меня тянуло к Линдсей в моменты, когда мне было плохо, и я терял заземление. А в дни, когда всё было нормально, мне становилось всё равно, рядом она или нет. Но я иначе посмотрел на отношения с Линдсей в момент, когда познакомил её с Николь. Осознал — Линдсей станет замечательной матерью для Никки. Это слишком подкупало отца, по-настоящему любящего свою дочь. Мне кажется, в тот момент и у меня мог появиться шанс избавиться от болезненных привязанностей. Может, любовь Линдсей рано или поздно отогрела бы, взрастила бы настоящие чувства взамен тех искажённых. Но сейчас уже нет смысла об этом думать, ведь в один день моя жизнь снова перевернулась вверх дном… Распад системы ускоренной регенерации, больница, тяжёлое восстановление… Исцеляющий и растворяющий боль секс с Адрианой окончательно сбил меня с пути, развеял по ветру желания, привнёс хаос в мысли. Кажется, именно тогда я впервые после возвращения в Галифакс и осознал, что вижу себя в разбитом зеркале. И до бешенства довело понимание — мои ассоциации замкнулись иначе. Мне больше не нужен был «якорь», чтобы вернуться в свою жизнь. Я оказался в ней. Я был живым и знал это. Но «якорь» никогда не гасил боли по-настоящему, и такой я остро стал нуждаться в истинном обезболивающем. Не это ли желание увидел тогда в моих глазах Адам? Не стану отрицать — могло быть так… На следующий день после близости, когда Адриана улетела домой, чувствительность в многострадальном месте резко обострилась. Да, я до дрожи и искр из глаз хотел, чтобы Адриана снова растворила боль. Стоило почувствовать малейший дискомфорт в животе, я тут же представлял, как её ладони касаются его и снимают спазмы. Я так этого хотел, но тут же яростно начинал рычать, мысленно стряхивая её ласкающие уже не только живот руки. Путался во всё больше оплетавших меня удавках, затягивающихся вокруг сознания… Ночью, в бреду или во снах, стонал от желания, а утром бесился, бил чашки, мимо воли вспоминая за завтраком, как Адриана готовила мне еду и улыбалась… Ярость моментально заставляла ощутить горечь во рту. Но я постоянно себя одёргивал. Чего бы я там ни хотел, осознанно я бы никогда не позволил Адриане тратить свою силу на терпимую ноющую боль, зная, что дар истощает её. Да я бы даже не стал с ней об этом говорить. Однако картинки перед глазами усмирить одной лишь логикой казалось невыполнимой задачей. Ведь боль тут же вызывала и другие: такие, где ко мне тянулись не приятно прохладные руки, а скальпели… Меня мотало из крайности в крайность. Подключились вихри эмоций, пробирающие то до жара, то до озноба. Я списывал всё на последствие разрушения R-системы, но в какой-то момент мне показалось — кошмар наяву будет длиться вечно. Искажённые ассоциации, замыкающиеся после «Улья», с новой силой начали сдавливать тело, и я почти задохнулся. Но он так же внезапно закончился, как и начался: острой болью и огненным напалмом перед глазами. Спустя пару часов после приступа я сидел на диване с вернувшимся ощущением пустоты, не подозревая даже, что Фрэнк ранил Адриану, и она впала в кому. Это теперь знаю — в тот момент оборвалась связь, и вся её энергия вытекла из солнечного сплетения. Но тогда я подумал, вот оно — окончательное избавление от распада R-системы. И после её уничтожения вернулся прежний я. Мои эмоции, привычки, реакции… Только долгожданное возращение себя вдруг не обрадовало. Внезапно накрыло пониманием — в ту ночь я потерял нечто большее. И когда я узнал истинную причину приступа, перестал хотеть Адриану как своё обезболивающее… Я захотел стать им для неё. Захотел вернуть её к жизни, чего бы мне это ни стоило. В больнице, стоя у её палаты, не желал принимать мысль, что Адриана может умереть. Ведь даже мимолётное допущение моментально пробивало дыру уже не в солнечном сплетении, а в сердце. И боль, не физическая, а душевная, казалась мне страшнее, чем агония в Архангельске и её повторение во снах. Позже я, как болван, сидел с Граалем в руках на краю её холодной постели, ощущая, что теряю время. Лихорадочно думал, как и чем наполнить чашу, раз за разом прокручивая в памяти условие: «Наполнение. Руки. Любовь. Дыхание». Шифр казался мне бредом. Мозгу учёного было проще понять: чашу можно наполнить чем-то таким, что можно обонять или осязать, а не чем-то эфемерным. И когда Грааль запел в моих руках, я даже не понял, что наполнить его нужно было звуком, а вдохнуть в Адриану свою любовь. Меня колотило от желания помочь и спасти, и я не подозревал — ключ к ребусу может быть в моём сердце. Такое непонятное и незнакомое чувство, пробирающееся откуда-то из глубины души. Чувство, которое я похоронил вместе с матерью и обещанием никого больше не любить. И вдруг… полюбил? Когда Адриана открыла глаза, я почувствовал чертовски болезненный момент наполнения. Вновь принёсший ощущение целостности и разом залатавший все бреши, оставленные паразитом и хирургами. Отец Адрианы и затем её наставник пояснили мне многое про взаимодействие энергий между мной и Адрианой. Их слова могли убедить, что мои дыры зашились красными нитями силы Адрианы, вновь проникнувшими в моё тело. Но я — учёный, прагматик, однако признающий существование сверхъестественных энергий — как последний дурак, верил в другое. На самом деле меня наполняла пробившаяся через глухие стены любовь, штопающая без единого шва. Разобраться в происходящем с Адрианой нам не дали. Цепь новых потрясений развела нас на разные стороны континента. Связь искусственно перекрыли, чтобы Адриана не убила себя и кого-нибудь ещё неконтролируемыми потоками рвущейся силы. И в тот момент из нутра опять словно выдрали живой кусок. Но я запомнил — в прошлый раз такие ощущения были, когда Адриана оказалась почти за гранью. А я ясно ощутил её клиническую смерть. И от этой раскрутившейся ассоциации в момент приглушения связи меня рвало чёрной слизью, живот снова разрывался от боли, а грудь будто сдавливали железные обручи. Я подумал, что потерял её навсегда в ту минуту… Опасение оказалось ложным, но заработанный тогда страх никуда не делся. Теперь я до одури боюсь в третий раз почувствовать нечто похожее. Ведь нити связи одним ударом разрывает только смерть, и если Адриана погибнет, я моментально почувствую это… И даже когда её просто увезли, в отдалении от неё и в непонимании, что со мной творится, я бился и резался об воспоминания о прошлом. Не мог уснуть, зная: стоит мне сомкнуть веки, снова почувствую вес плит завода, пытающихся задавить. Но не давало закрыть глаза и нечто другое. То, что я на тот момент отрицал, а оно било глухими ударами изнутри, пытаясь освободиться и заполнить собою сознание. И только выпитый спустя несколько бессонных ночей ромашковый чай — а именно с него началась когда-то эра других, более близких отношений с Адрианой — подарил понимание: мне плохо не только из-за вытекшей энергии в солнечном сплетении. В общую картину и без того сложного расстройства добавился очередной элемент — отрицание чувств и желание снова затолкать их в недра души. Неделями ранее, осознав, что на самом деле не люблю Линдсей, и меня ведут к ней патологические тяги, я твёрдо решил: больше никому не позволю запутаться в сетях моих защит, раскинувшихся в голове. Я отрезал все пути к себе и сам запретил себе идти навстречу Линдсей. Не осознавая, заодно и для Адрианы перекрыл дорогу в сердце, а она туда упорно стучалась с момента нашей близости. С момента, как обнажила передо мной не только своё тело, но и душу, показав настоящую себя. Я не давал себе шанса на чувства к ней. Ворох искажённых защит не пропускал зарождающуюся настоящую любовь… Но в момент, когда Грааль запел в моих руках, я больше не мог сопротивляться. Когда Адриана после пробуждения посмотрела на меня полными слёз глазами, замки, которые я навешивал на двери в душу, сорвались к чертям в одну секунду. Несколько дней ушло на принятие чувств к ней. Около недели — на ощущение, будто я парю от счастья над землёй. Всего мгновение — чтобы упасть и пораниться об догадку: а вдруг я снова угодил в рабство иллюзий? И именно с этой минуты моя жизнь снова превратилась в кошмар… Мне понадобился психиатр, благодаря которому я смог войти в осиный улей проклятых защит и ассоциаций. Войти и наконец понять: любовь ли это или новая иллюзия больного разума. Психотерапия, с одной стороны, порадовала — во мне разрастались настоящие чувства, не иллюзорные. С другой, помогла осознать прежний механизм наполнения болью в противовес пустоте из-за потери органов внутри. Который теперь «перепрошился» в голове чувств к Адриане. Жаль, нельзя ни одним прибором замерить уровень наполнения той любовью, излившейся из чаши. Она ли вернула Адриану к жизни? А, может, не её? Может, меня? Я задышал иначе, а моё сердце, казалось, в ту секунду стряхнуло всю копоть и гарь. Но Адриана была далеко, и ей было плохо… Она изо всех сил пыталась обуздать разбушевавшуюся стихию, и даже несмотря на перекрытую связь, я всё равно ощущал её борьбу. Её силу и слабость, её победы и поражения. Верил, что она победит. Но неконтролируемые страхи просачивались в сны, где Адриана проигрывала, и разверзнувшаяся пустота внутри убивала меня. Сами кошмары помню смутно. Мы оба пребывали в жуткой реальности моего прошлого, из которой никак невозможно было выбраться. Там отсутствовало ощущение грёз. Границы сновидений не истончались, как бы я ни бил в них кулаком. Огонь десятки раз сжигал, и даже после смерти я продолжал в горении ощущать всю горечь утраты и пепел на губах. Но моё тело уже хорошо знало, как вернуть меня обратно давно проверенным и извращённым способом… Подлая ирония искупления грехов. Там, в Архангельске, я хотел быстрейшего завершения адских мук. И теперь словно застрял в чистилище, где до сих пор расплачиваюсь за прошлую слабость и несостоявшееся самоубийство. И постоянно чувствую боль… Боль, в секунду возвращающую к пониманию, — я жив. Боль, донимающую сутками, от которой невозможно избавиться с помощью таблеток. Боль, ударами доказывающую, — моё существование заключено не только в органах, которые я раньше боялся потерять. Боль, перекручивающую нутро от страха, что часть моей жизни заключена в сердце другого человека, и если оно остановится, меня разорвёт пустота. Так что теперь выходит — я боюсь потерять не нутро и успокаивающую боль, доказывающую: я не пуст внутри. И даже не то энергетическое наполнение, залатавшее во мне все дыры. Сейчас на чашах весов в равной степени уравновешены жизнь и любовь. И, может, моё исцеление действительно в любви. Но пока в поломанной психике всё ещё срабатывают прежние защиты, и их никак не выходит вырвать с корнями. Я отграничил чувства от искажённых ассоциаций, и не сомневаюсь в искренности своих переживаний. Но нельзя отрицать — мои патологические тяги всё равно порой упорно пытаются оплести Адриану. Особенно, когда мне плохо. Всякий раз чувствуя, как меня на волне расстройства ведёт к Адриане, я делаю несколько шагов от неё. Да, люди не пьют таблетки, когда у них ничего не болит, но в болезни порой так велик соблазн проглотить спасительное обезболивающее. Я же в здравом уме хочу привносить в жизнь Адрианы только то, что чувствую сердцем… Хочу быть влюблённым юнцом, которым чувствовал себя до ужина и сразу после. Да пусть даже идиотом… Но только не одержимым придурком с лживой паутиной. И я буду сражаться с тягами, пока не разорву их в клочья. Даже если порой моё сражение напоминает борьбу с ветряными мельницами. Никогда не возьму что-то для себя, пока не буду уверен — Адриана полностью залечила свои раны и восстановилась. Чтобы моё исцеление не стало верной погибелью для неё… Ведь моё возрождение лишь часть большой жизненной книги, страницы которой я пытаюсь понять и переписать. Но строчки моей судьбы тесно перекликаются с другой. И собственные искажения, которые я, будто ластиком, пытаюсь стереть, не основная причина, удерживающая от стремительных шагов в сторону сближения с Адрианой. Барьеры, накрывшие, словно металлическим куполом, вышедшие из-под контроля способности Адрианы — вот та главная черта, которую я не могу затронуть своим потёртым ластиком. Я не могу прикоснуться к её защитам. Даже несмотря на некоторое сходство наших выстроенных стен ради сохранения психики и жизни, свои я разбиваю во имя любви, но барьеры Адрианы я должен беречь. И обязан дождаться их разрушения… на расстоянии. А ведь когда я летел за Адрианой в Сан-Франциско месяц назад, я был готов, несмотря ни на что, обозначить силу своих намерений и желание более близких отношений. Однако разговор с Дереком, который принял решение запечатать способности Адрианы, чтобы она не убила себя, запечатал внутри и мою любовь. Его слова будто бы выбились в памяти и бесконечным реверсом прокручиваются в голове: «Защита, которая сейчас блокирует её способности, будет держать очень крепко. Но есть всё же одно существенное слабое звено… Это вы». В ту беседу прозвучало ещё много слов и пояснений. Нити, ведущие к пониманию, как проходит восстановление Посвящённых, не менее сложные и запутанные, чем те, которые стянули мой разум. Но в случае с Адрианой мне приходится брать на веру слова Дерека и Уильяма. А их основной смысл укладывается в один выведенный мною из всего услышанного постулат: Моя боль делает Адриану крайне уязвимой и может привести её к смерти. Верю ли я, что Адриана, столкнувшись с моим желудочным приступом, может осознанно или неосознанно сломать барьеры? Не знаю… Боюсь ли я этого? Абсолютно точно. Если она разрушит защиту, напалм дара сожжёт и её, и мою дочь, и меня самого… И даже призрачной вероятности угрозы хватает, чтобы молча терпеть. На расстоянии это делать проще, а вот в отношениях вряд ли есть шанс скрыть от внимательных глаз Адрианы, как сильно и как часто мне бывает плохо. Однажды я просил её пообещать, что она будет думать о себе, с чем бы ни столкнулась, и никогда не поставит себя под угрозу. Я знал, в ту минуту она хотела моих объятий, может, даже большего. И я почти сломался… Чёрт бы меня побрал, тогда я был готов вынести что угодно, лишь бы не расстраивать её и не отталкивать. Но… Адриана не смогла дать мне такое обещание, а я не смог её притянуть без него… Пусть она разочаруется, пусть возненавидит, но пока моя боль — угроза для её жизни, я буду всячески оберегать Адриану от столкновения с опасностью. Да и нужно смотреть правде в лицо. Теперь я вовсе не уверен, что смогу на её глазах стойко вытерпеть последствия ночных кошмаров, раздирающих меня снова и снова. Не могу запретить себе спать, даже зная, что проснусь от невыносимой боли и буду несколько часов захлёбываться рвотой, пытаясь сплюнуть несуществующий привкус слизи паразита. Да, возможно, когда Адриана будет рядом, приступы не начнутся. Возможно. Но кто даст гарантию? Рисковать её жизнью я не буду ни при каких условиях, даже если на кон будет поставлена моя собственная. Поэтому я должен бороться дальше. С собой прежним за себя настоящего. Сначала мне нужно обрести себя, свободного от удушающих пут, обвитых вокруг бывшего пленника лаборатории, разорвать ремни и уничтожить в мозгу связь наполнения и боли. Нужно принять настоящее отражение таким, какое оно есть — не искривлённым зеркалами прошлых образов. Чтобы у нас обоих появился шанс на написание одной книги жизни на двоих… Думая, что завтра с самого утра позвоню Хендриксу и назначу внеочередной сеанс психотерапии, замираю с ударившей в сердце тревогой. Завтра… Мрачный образ из сна проникает в голову, а затем скребёт сердце дурным предчувствием, как бы напоминая о чём-то тревожном в завтрашнем дне. Вроде сегодня мы оба горели, но волнует: что же будет с нами завтра? Вдруг на губах снова оживает холодный успокаивающий поцелуй. Невольно касаюсь их пальцем. А боли ведь не было, я проснулся без неё. Впервые. Означает ли это, что мы оба спаслись? И выбрались из кошмара вместе? Но вот опять я позволяю неизвестным призрачным тревогам тянуть в абстрактное завтра. Хватит, у меня есть сегодня. — Коннор? — громко зовёт Адриана, пытаясь перекричать недовольные вскрики Николь. — Кажется, тут кто-то не хочет покидать ванную, и нам срочно нужны папины руки. — Иду. — Уголки рта поднимаются в улыбке. Сложно не думать о будущем. Может, есть смысл поменять вектор мыслей о нём? Раньше я боялся того, что может случиться. Сейчас же придаёт сил внезапно появившаяся уверенность — где бы я ни оказался, в каких кошмарах ни блуждал, я всегда буду идти к ним. Пускай пока изломанный, но собирающий себя по кускам. Ради себя. И ради них. Мой путь всегда будет лежать к тем, кого люблю всем сердцем… Хочу быть с ними всегда. Когда мне хорошо… И когда плохо тоже. Однажды я всё же найду в себе силы показать им слабость. И буду преодолевать путь с надеждой, что никогда не навлеку на своих девочек беду… А ещё с верой, если вдруг они всё-таки тоже заблудятся, я смогу стать тем, кто протянет к ним нужные нити и выведет на свет правильной дорогой… Не только сегодня, но и завтра…