Сейчас. Модур.
Белый полный плод луны серебрит стреловидные скалы. У подножья, заросшего корнями вековых дубов, шумит толпа и воют волки. Жители Модура собрались на святом капище, огороженном деревянными идолами, чтобы засвидетельствовать рождение нового Вожака. Огненные факелы бросают оранжевые искры и чёрные тени. Внутри идолов сияют каменья, переливаясь жёлтыми светлячковыми бликами. Древние слова высечены на выступах скал — это магия, что скрывает Модур от людей. Пахнет сгоревшей елью, кипящим жиром и смолой. Стоит крепкий дух оленьей крови: нужная жертва, чтобы уважить предков и Волчицу-Мать. Совсем скоро ночной воздух наполнит запах крови волчьей: все с трепетом ждут сражения двух братьев. Между деревянными изваяниями дурачатся дети, оборачиваясь в волчат на ходу. Взрослые громко шикают на них и дёргают негодников за уши. Почти все здесь стоят на двух ногах, кроме тех, кто капище сторожит: бурые волки ходят среди деревьев и тоскливо воют на луну. Посреди капища стоят двое полуобнаженных мужчин с обернутыми вокруг бёдер лёгкими повязками. Эти повязки держатся таким образом, что разорвутся без неудобств и боли, когда сражающимся настанет время принять волчий облик. В истории Модура были случаи, когда неподходящая одежда затрудняла превращение и нередко перед тем, как разорваться, причиняла немыслимые страдания. Один из мужчин пьёт из чаши пряное вино, чтобы взбодриться. Это Минхо, и он с трудом верит в происходящее. Вино ему подливает невысокая женщина с белыми, как снег волосами. Её глаза жидко-красные, а кожа тонкая, с синими венами. — Не переживай, — говорит она тихо, — Всё это для вида и только. Я уверена, Чанбин не изувечит тебя. — Я бы обошёлся без ненужного церемониала, — Минхо въедливо смотрит на свои руки, разукрашенные узорами из хны. Такие рисунки говорят об его принадлежности к стае, и ему это не по нраву. — Зачем ты тут? Мне не нужны ничьи подбадривания. Беловолосая женщина — Дживон, младшая сестра Минхо, а ещё она альбинос. Таких оборотней считают неполноценными и несчастливыми, и то, что поит его именно она, наглядно показывает, что Минхо тоже считают здесь неполноценным. Да, отец и мать встретили его объятиями, и все родственники и соседи приветливо обходились с ним, но едва уловимое ощущение презрения ещё витает повсюду. Никто ничего не забыл. После сражения с братом Минхо окончательно выкинут отсюда, и он не удивится, если Чанбин позаботится, чтобы память о волчьем принце-предателе исчезла тоже. Раз Минхо совершил глупость и согласился участвовать в этом представлении, значит напоследок он полностью себя отпустит. Гнев и обида, что скопились за эти десять лет, сегодня вырвутся на свободу. — Сделай это быстро, — его колкость проходит мимо ушей Дживон, — Я переживаю за тебя, и не я одна, поверь. Не усердствуй с Чанбином. Тебе есть, что терять и к кому возвращаться. У него были мысли оставить дочь отцу Чана, охотнику Донхва, который ни разу не видел свою внучку, но тот давно покинул город, и где он сейчас, непонятно. Затем — Ведьма Сэ, что принимала у Соён роды, тоже подошла бы, но старуха сегодня здесь, участвует в церемонии, как духовный проводник. Так что Чонин осталась в Урэе. Минхо дал понять Хёнджину, что, если с ней что-то случится, кузена будет ждать мучительная кончина. Чанбин наклоняет голову и смотрит в упор суровым взглядом. Ветер треплет его чёрные как смоль волосы и несёт мимо лица оранжевые искры факела. Его рука уже зажила, и ему не терпится испытать новые когти в деле. — Начнём. Не хочу растягивать это на больше, чем нужно. Нападай первым, я разрешаю. — Мне не нужно никакое одолжение, брат. — Минхо делает последний глоток вина, затем яростно выбрасывает чашу. — Я надеру тебе зад и без твоего разрешения. Он слышит, как рвётся тряпка на бёдрах, когда превращается, чувствует, как бугрятся и натягиваются его мышцы, как зрение становится острее, как уши наполняются множеством звуков, а нос — множеством запахов. Все таращатся на него в напряжении: теперь они в полной мере слышат его запах и понимают, что Минхо серьезно настроен Чанбина ранить. Их противостояние — это лишь во вторую очередь смена власти, а в первую — расплата. Минхо чуть наклоняется к земле, прежде чем прыгнуть. То мгновение, пока его когти и зубы стремятся вперёд, Чанбин ещё на двух ногах. Стоит только челюстям сомкнуться, в Минхо врезается тяжелая мускулистая туша. Чанбин всегда был сильнее и больше своих состайников и в детстве с радостью пользовался этим: не давал младшему брату продыху, грыз его, бил до кровавых соплей. Года прибавили ему ещё больше свирепости и сил. Именно таким обязан быть Вожак: огромным как вол, с острыми, как серпы, когтями и смертоносным оскалом. От резкого столкновения у Минхо двоится обзор и вырывается скулящий звук; он позволяет себе задуматься о том, что переоценил себя. Однако, когда Чанбин смыкает пасть на его загривке, адская боль отрезвляет голову. Теперь для сомнений нет места: либо Минхо заставит Чанбина пожалеть, либо вернётся к дочери, точно побитая псина. Он выворачивается из захвата, и кусок его шерсти вместе с кожей остаётся между чужих зубов. «Не дури, — голос Чанбина звучит в его голове, — Притворись и только. Я не хочу убивать тебя». Он никогда никого не жалеет. Эти слова не могут быть навеяны братскими чувствами. Минхо, повинуясь оголённому звериному инстинкту, бросается в атаку во имя Чонин, которую обязан защищать, во имя Чана, что был светочем его жизни, во имя любимой Соён, чьи сияющие глаза ему снятся. Крик, с которым Минхо валит Чанбина на землю, разносится по всему капищу и достигает фарфоровой луны. То гимн тоски и горя, одновременно мольба о помощи и первородная ярость.Севернее Урэя, вблизи Модура.
Где-то среди нависших сосновых лап слышится, как истошно кричит птица. — Что-то долго ты возишься, — Госпожа Хромоножка с сомнением смотрит на то, как Сынмин управляется с убитым зайцем, — Помочь? — Всё в порядке, — нож, воткнутый между шкуркой и мышцами, елозит из стороны в сторону, — Тут немного осталось. Сынмин пыхтит, утирает со лба пот и пытается снова. За всю жизнь он ощипывал и потрошил столько куриц, что ни счесть, однако к освежевыванию животных старшие братья в монастыре его не подпускали. — Здесь и нож-то не нужен, — понаблюдав ещё немного, Госпожа Хромоножка выхватывает из его рук дичь и сдирает шкуру двумя резкими движениями, — Потрошить будешь, не проткни чёрный пузырь. И поторопись, уже темнеет. Рядом с Сынмином лежат ещё две убитые тушки, и тот, взяв лезвие покрепче в руку, теперь значительно быстрее с ними заканчивает. В котелке, подвешенным над огнём, булькает сегодняшний ужин. Госпожа взяла на рынке немного соли и пряностей, ржаного хлеба и мешочек с крупой. Деньги от проданных пороха и пищали она схоронила и тратит с осторожностью: мало ли что может случиться в их путешествии. Сынмину было бы очень боязно носить с собой даже серебряники — чего уж говорить про золотые? — однако Госпожа не сильно переживает: под одеждой она прячет изогнутое лезвие со складывающимся во внутрь длинным древком, а под личиной красивой женщины таит ужасающую звериную силу. Если им случится встретиться с разбойниками, тех ждёт незавидная судьба. О жестокой расправе над приором Богваном судачит весь народ: как пить дать, постарались адские силы! Охотники всполошены, крестьяне хватаются за вилы. Сынмин думает, что Верховная Церковь отправит из столицы Святой Суд, чтобы расследовать случившееся. Богван всю жизнь мечтал об истреблении демонов на Севере и теперь его смерть эту мечту осуществит. У Госпожи Хромоножки нет волчьих повадок, и пусть Сынмин видел в церкви совсем немного, он уверен, что она — не оборотень. Тогда кто же? Он снимает котёл с крюка и вешает другой — чтобы сделать бодрящий травяной отвар. В маленьком заброшенном домике, куда их завела лесная тропа, много различной утвари и крепкий, ещё не осыпавшийся, очаг. Это — охотничье жильё. По словам Госпожи, таких домиков здесь чуть больше дюжины и половина из них покинутые. Когда-то в Охотничьей Гильдии было значительно больше людей, чем сейчас, а в далёкой древности и вовсе существовало целое войско. По легенде, король-оборотень правил на Севере, пока люди не вынудили его народ переселиться ещё севернее. Оставшиеся под его властью земли король-оборотень закрыл невидимой магической завесой, преграждающей людям путь. До сих пор ни охотники, ни Святой Суд так и не нашли, где роятся демоны. Истории от Госпожи Сынмин слушает с неподдельным интересом: в монастыре ему рассказывали совсем другое. Кем бы она ни являлась на самом деле, у неё доброе человеческое сердце. Злобные демоны не такие. Когда кузнец покупал у них порох, один из подмастерьев принял Госпожу за кого-то другого. Он спросил: «Соён, ты ли это?». «Ты ошибся», — ответила Госпожа Хромоножка и поправила повязку на лице. Подмастерье смутился и вернулся к работе, однако Сынмин заметил, что в зелёных глазах Госпожи промелькнула паника. Он разливает по тарелкам похлебку из зайца и ячменной крупы. Ароматный пар поднимается к потолку. Стучат деревянные ложки, трещит огонь в очаге, а в котле булькает прозрачно-зелёный отвар. Сынмин — сирота, никогда не знавший родительской любви. Ужиная вместе с Госпожой, он думает, что именно так ощущается дом. Они выдвигаются с рассветом. Тропа ведёт их дальше на север: лес становится более плотным и зловещим, подлесок — колючим и густым. Попадаются старые изогнутые деревья с корой белой, точно покрытой известью, а листья у них бордовые, как запёкшаяся кровь. Сынмин никогда подобного не видел и невольно замедляется. Госпожа Хромоножка торопит его: «Не беспокой уставшие души». Под ногами хрустят шишки и ломается отсыревший валежник. Толстые корни бугрятся из-под мха. Низко трещат верхушки сосен; там без остановки кричит какая-то птица. Прозрачный серебристый плеск Сынмин слышит задолго до того, как впереди появляется вода. Он наполняет из ручья выпитый бурдюк, пока Госпожа ополаскивает лицо от гнуса. Вверх по течению стоит ещё один небольшой домик. Заметно обжитый и очень странный. Над дверью висит череп козла, а всё крыльцо увешано тонкими ржавыми пластинами с непонятными символами. Окна закрыты ставнями и на каждой ставне по навесному замку — тоже с символами. На частоколе торчат головы собак и кошек, облепленные мухами. Мертвые гадюки приколочены к воротам, и из их открытых ртов торчат острые клыки. Сынмину становится дурно. — Это тоже охотничий дом? — он невольно пятится назад. — Здесь живёт ведьма, — Госпожа задумчиво озирается по сторонам, — Старуха, видимо, куда-то ушла. Вся эта мерзкая дрянь нужна, чтобы внутрь не попал никто посторонний. Если попытаешься открыть ворота, гадюка тебя ужалит. Вздумаешь лезть через частокол — головы покусают тебе руки. Окна и крыльцо защищены магией, а козлиный череп, скорее всего, прячет в себе какой-нибудь летучий яд. Волчий табак, например. — Она держит людей, которых вы ищете, у себя? — Не думаю. Но она может знать, где их найти. — Мы станем её дожидаться? Госпожа Хромоножка кивает, и Сынмин досадливо сглатывает слюну. Быть рядом с этим страшным местом ему хочется меньше всего. На его счастье, Госпожа решает вернуться по ручью, и дождаться там. К тому моменту, когда они находят подходящее место для отдыха, начинается дождь. Из широкого зеленого плаща получается подобие шатра, в котором достаточно тесно для двоих. Сынмин сидит, прижав колени к груди; его плечо задевает плечо женщины. Серая стена дождя превращает лес в размазанное грязно-зелёное пятно. — Не буду ли я чересчур любопытным, если кое-что спрошу у вас? — Спроси — узнаешь. — Откуда вы пришли? Госпожа хмурится. Её пальцы, заплетающие промокшие волосы в косу, на мгновение замирают. Зелёные глаза, полные молчаливого неодобрения, смотрят на Сынмина в упор. Тот спешит объясниться: — У вас был огненный порошок! И то оружие с железными ядрышками. А ещё вот это, — он показывает рукой на лезвие, завёрнутое в чехол, — Здесь такое точно не куют. Вроде меч, но не меч. Вроде копьё, но не оно. — Клеве́ц. Сечёт глотки и лица. Очень полезное приспособление, если твой враг верхом: подрежь коню сухожилия, а остальное за малым. — Вы были на войне, да? И виделись с Королём-Перевёртышем? — С кем? — Я слышал, что так его называют, потому что он может оборачиваться в чудовище. Король, что пришёл с Юга и сжигает наши земли. — Ты боишься его, дитя? Сынмин быстро кивает: — Конечно. Он жестокий и злобный. Его воины — такие же перевёртыши, как он, и не знают пощады. Он придумал огненный порошок и использует его во зло. А вы его не боитесь? Госпожа Хромоножка улыбается: — Матери не положено бояться своего ребёнка. Ветер гонит дождь и холод под охотничий плащ. Сынмин чувствует, как волна дрожи поднимается вверх по позвоночнику. Его лицо бледнеет, а по вискам градом катится пот. Он тотчас отшатывается в сторону, но в их укрытии слишком тесно — ещё дальше только дождь и стылость. — Ты долго мучаешься вопросом, кто я такая. Такое же чудовище, если тебе будет угодно. — Но вы же освободили меня, вы же… — Сынмин не договаривает «не злая». Раздаётся звонкий женский смех. — Тебя спасла не я, а ты сам. Я убила церковника не из-за тебя. По его приказу был убит мой муж. Сынмин уверен, что человек в кузне не обознался: Госпожа когда-то жила в Урэе под именем Соён, и у неё была семья. Он думает о том, что, пусть сейчас ему не по себе находиться рядом с южным врагом, эта женщина всю дорогу о нём заботилась и заслуживает, чтобы её хотя бы выслушали. Церковь научила Сынмина, что Господь милостив и к праведникам, и к грешникам. — Расскажите мне. — Это долгая история и несчастливая. Тот, кого мне нужно найти, скорее всего, думает, что я умерла. Мне хочется обнять его так сильно, что судорожат руки. С ним осталась моя дочь. Она была ещё грудничком, когда судьба нас разделила. Дети часто умирают в младенческом возрасте. Я хочу думать, что она ещё жива, однако… Сынмин поддаётся неожиданному желанию утешить женщину: — Она жива, верьте в это. Тот человек был вам дорог, значит не бросил бы вашего ребёнка. — Надеюсь, — Госпожа Хромоножка опускает взгляд и грустно улыбается, — Всё-таки, жизнь — занятная штука: я и он друг друга на дух не переносили, злились страшно, ревновали ещё страшнее, соперничали и порой дрались, однако теперь Минхо — единственный, кто понимает мою боль. Единственный, кто эту боль может приглушить. — Пути Господа непостижимы. Мы всего лишь люди: с грешными, беззащитными душами. Нам предопределено ошибаться. Но ошибка — это не всегда плохо. Как понять, что правильно, а что нет, не ошибившись? Если вам с вашим другом понадобилось много лет и общее несчастье, чтобы понять, насколько вы похожи, это не значит, что вы оба поздно спохватились. Это значит, что вы к друг другу, наконец, пришли. Можете мне не верить, но я откуда-то знаю, что всё будет хорошо. Женщина смотрит на него ласковыми глазами: — Ты не по годам мудр, Сынмин. Спасибо, что пожалел такую как я, — она некоторое время просто молчит, обдумывая, что сказать ещё, но вдруг её лицо мрачнеет и отворачивается в сторону дождя: — Слышишь этот звук? Сдаётся мне, он не принесёт нам ничего хорошего. Сынмин прислушивается. Сквозь шум ливня и редкий гром доносится визгливый птичий крик. Кажется, он уже слышал эту птицу раньше. Возможно ли, что она всё это время летела за ними следом? Сынмин видит, как Госпожа Хромоножка устало трёт переносицу, переживая одной ей известные метания, и думает: «Да, возможно».Тогда.
— Давай, ближе, ближе, мерзкая тварь! — Соён прицеливается из арбалета. Чёрный волк с вздыбленной шерстью медленно ступает по снегу. Он скалит жёлтые клыки, и его красно-карие глаза полны жажды убийства. В холке монстр выше пастушьей лошади, и, если Соён неверно выпустит болт, этот охотничий патруль станет для неё последним. Она не позволит себе закончить так, нет. Через три дня Чан будет ждать её у алтаря, они обещали друг другу. Волк издаёт резкий рычащий звук, чем-то напоминающий смех, словно только что прочёл мысли Соён и теперь потешается на ней. Снег поначалу редкий и мелкий теперь превращается в крупные хлопья, и валит так, будто кто-то наверху порвал перину. Если Соён умрёт здесь, её следов не найдут, её имя пополнит список всех сгинувших в этом проклятом лесу. Волк не спешит нападать. Он наготове, но оценивается, приглядывается, и этим ещё сильнее злит. Соён не хочет отпускать замок арбалета первой, потому что знает, кто на самом деле перед ней. Оборотень среди сотен других оборотней в северном лесу… но у этого есть имя. Чан сказал, его зовут Минхо. Чан сказал, они давно знакомы. — Мне плевать! Слышишь?! — она кричит, поднимая с верхушек сосен чёрных воронов. — Он мой! Ты его не получишь! Ты и твоё племя издохнете ещё до того, как его сын родится! Соён невольно касается своего живота. Уши Минхо, что до этого были прижаты к голове, вдруг встают торчком. Он больше не скалится, но всё ходит кругами, и взгляд такой же нехороший. Волчий нос принюхивается, голова то и дело клонится в сторону, словно в задумчивости. Он специально загнал соперницу в западню, чтобы раз и навсегда расправиться с ней, но теперь Соён видит замешательство. Значит, в нем есть доля человечности. Малыш в её утробе ни в чем не виноват. — Смотри! — она опускает арбалет. — Я не нападу на тебя. Теперь дай мне уйти! Минхо внимательно смотрит на опущенное оружие. Он не поворачивает назад, вместо этого уверено ступает вперёд, и в его блестящих глазах Соён видит какое-то намерение. Она чувствует, как от страха дрожат ноги, как скачет губа, и медленно отступает, вцепившись рукой в оружие. На каждый её шаг назад Минхо делает шаг вперёд. Позади — чёрные лапы сосен, готовые утянуть в гиблую чащу. Впереди — чёрные лапы оборотня, что вот-вот разорвут Соён на части. — Пойми наконец, — её голос на грани слез. Но это слезы не отчаяния, а злости. — Тебе не суждено быть с ним! Его чувство к тебе — благодарность. Для Чана ты навсегда останешься тем диким волчонком, что однажды спас его, и никогда — кем-то большим! Раздаётся громкий рык, и Минхо, что уже подобрался ближе некуда, делает резкий прыжок. Соён, не чувствуя себя от страха, выпускает арбалетный болт. Он застревает у Минхо в шкуре, но не останавливает его. Огромная чёрная туша роняет Соён на снег, и зубы дырявят полушубок, вонзаясь в предплечье. Истошный крик прорезает холодную поляну, кровавый мак расцветает на снегу. Минхо дёргает челюстью из стороны в сторону, но недостаточно сильно, чтобы вырвать мышцы. Соён понимает: он не будет убивать её, но будет калечить в назидание. Свободной рукой она нашаривает на бедре охотничий нож с латунной рукоятью. Первый взмах — Минхо ослабляет челюсти. Второй взмах — ладонь ошпаривает горячей кровью, и из глотки зверя доносится почти щенячий скулёж. Третий взмах — нож застревает в плоти по самую рукоять. Минхо делает несколько неуклюжих шагов назад и падает на снег. Его истерзанный живот быстро опускается и поднимается, дымится и шипит; в пасти — высунутый тёмно-розовый язык и тихие жалобные звуки. Соён держится за израненное плечо, а другой рукой устало волочит по земле арбалет, намереваясь уйти той дорогой, что пришла. Она могла бы добить оборотня, и рана не помешала бы принести его мёртвое тело в город, как трофей. Её бы нарекли самой бесстрашной охотницей, и слава держалась бы с ней и после смерти. Все гордились бы ей, и ставили в пример её будущему сыну. А Чан? Как ей смотреть ему в глаза после этого? За спиной Минхо тонко скулит. Сердце Соён сжимается. Она останавливается. Чан любит этого поганого волчонка, и её лживые слова, сказанные Минхо перед атакой, ничего не изменят. Чан не перестанет любить его даже после женитьбы на ней. Соён оборачивается, смаргивая горькие слезы. На неё смотрит голый юноша с кровавой кашей вместо живота. Чуть левее лобка торчит рукоять ножа. В боку — оперение арбалетного болта. Его щеки мокрые от слез, он не может как следует дышать и говорить, хнычет и сгибает ноги в коленях. — Помоги мне, Господи, — Соён шепчет это, когда опускается на одно колено рядом с Минхо. Вытаскивать всё, что она всадила в него, сейчас нельзя. Охотничья сторожка недалеко отсюда, там есть травы, шёлковая нить с иглой и чистые тряпки. Оборотни — живучие твари, взрослые даже от дюжины болтов не дохнут. Но этот… Совсем еще молоденький. Соён щупает его руки и бедра: мышцы стремительно холодеют. — Хватайся, несносный ребёнок, — она берёт его под колени, и Минхо в полузабытье обнимает её шею руками. Нельзя, чтобы он отключился, так что Соён поёт ему, пока идет сквозь сугробы по охотничьим тропам.***
Внутри домика жарко от оранжевого трескучего очага, пахнет кровью и травами. На кровати лежит и кричит черноволосый юноша, чьи руки привязаны к изголовью. Соён сидит на его бёдрах, чтобы не дёргался, и штопает рану у паха шёлковой ниткой. А в это время раной на боку занимается Чан: прикладывает заживляющую мазь, бурый мох, что вытягивает гной, и на всякий случай припечатывает всё охотничьим заговором. Минхо истошно воет, до хрипоты срывает горло и без устали кроет всех отборной бранью. Поначалу он лежал с тряпкой во рту, но либо тряпка попалась какая-то неважная, либо Минхо просто идиот: получилось так, что тот ей подавился. Соён могла бы посочувствовать ему: наконечник арбалетного болта разорвал ему мышцы, а острый заговорённый нож проткнул кишки и чуть не отнял у него то, что делает мужчину мужчиной. Однако она скорее продырявит его ещё раз, чем пожалеет. Эта блохастая тварь разворотила её плечо клыками и чуть не лишила ребёнка! — Убери свои грязные руки! Слезь и развяжи меня! Я поотрываю вам бошки, когда освобожусь. Проклятая вонючая конура! Ненавижу! Хва-а-атит! — Помолчи уже, — Чан не специально давит на рану, когда перевязывает. Минхо хватает воздух ртом, точно выброшенная из воды рыба, — Ты за зря тратишь свои силы. — Сам замолчи! Твоя бешенная сука хотела меня убить! Почему ты ни в чём её не винишь?! — Это ты напал на меня, — Соён разрывает нить зубами, яростно сверкнув глазами, — Ты — единственный, кто во всем виноват. Я готова была отступить и убрала оружие! — Отступить?! — от злобы глаза Минхо выпучиваются, — Чан — мой! Всегда был и будет! Пошла прочь! Он хочет крикнуть что-то ещё, как Чан поднимается в полный рост и впивается в него ледяным взглядом. — Соён — моя невеста и носит под сердцем моего ребёнка, — он говорит медленно и строго, — Я люблю её. И тебя люблю не меньше. Ты не имел права подвергать опасности человека, что мне дорог. Когда ты повзрослеешь, Минхо? Ты хоть изредка думаешь о ком-то кроме себя? Я устал от твоих капризов. — Мне… — Минхо со всей силы закусывает губу и тихонько хнычет. По его бледным щекам текут ручьи слёз, — Мне было страшно. Я не хотел её калечить, только испугать. Испугать! Развяжи меня скорее и обними. Чан сильно расстроен, и его не трогают эти слёзы. — Развяжу, если не будешь делать глупостей. И обниму, если пообещаешь не трогать Соён и больше к ней не ревновать. Минхо яростно кивает: — Я обещаю. Обещаю! Возникает недолгая пауза. Чан кидает на Соён быстрый взгляд. Та неопределённо пожимает плечами. Минхо — глупый избалованный мальчишка, и ему не место рядом с Чаном. Ничто не заставит её поменять своё мнение. Раздаётся измученный вздох, затем Чан отворачивается, чтобы окунуть ветошь в холодную воду. — Нет, я не верю. Полежи-ка пока так. Тебе полезно. Минхо цедит сквозь зубы: — А мочиться мне как? Твоя подружка подставит мне кувшинчик? — Обойдешься, — Соён сползает с его бёдер на пол, — Надо будет, под себя сходишь. У Минхо заплаканное, совершенно беспомощное лицо, однако гордость ещё при нём. Когда Чан заботливо касается его лба прохладной тряпицей, тот взбрыкивает: — Не тронь. Провалитесь вы оба!***
Под солнцем искрится иней, золотые лучи отражаются от раскидистых ветвей с нахлобученными снежными шапками. Вечернее небо по цвету как спелая слива. Соён выходит наружу, чтобы перевести дыхание и многое обдумать. Её хмурый взгляд бесцельно рассматривает горизонт. Изо рта вырывается густо-белое облачко пара. Она категорически не желает возиться с раненным волчонком, но отправить его к своим сейчас нельзя: швы разойдутся, и Минхо истечет кровью. Дверь позади открывается, Чан встаёт рядом с ней, покрепче кутаясь в меховой плащ. — Он урок усвоил, и теперь хорошо подумает, перед тем как скалить на тебя зубы. Однако, я обязан сказать, что это было чересчур. Он вполне мог умереть. «А я? Я тоже могла умереть!» — Соён прячет эти мысли поглубже в себя и отвечает так: — Решай уже что-нибудь. Так больше продолжаться не может. Ты намерен вытирать ему сопли, даже когда я рожу тебе сына? — Он всегда был чувствительным. Не вини его за это. Ему всего шестнадцать. — Знаешь, почему матери так рано отлучают младенцев от молока? Чан удивлённо вскидывает брови: — Нет. И почему? — Потому что, если этого не сделать, ребёнок вырастит истеричным себялюбцем и будет вечно сидеть на материнской шее. Разве ты не чувствуешь, как тебе тяжело нести Минхо на себе? Он не уйдёт, если ты ему не скажешь. Едва заметная улыбка появляется на губах Чана. — Забавное сравнение, ведь из нас двоих у тебя единственной есть грудь. Соён раздражается: — Но дело-то не в сиськах, чёрт побери! — Да, я понял, о чём ты. Мне не тяжело быть с Минхо, и я не стану выгонять его из своей жизни. Порой он бывает по-настоящему невыносим, но у всех есть плохие черты, разве это — причина перестать его любить? Да, он виноват, что напал на тебя. Ты хотела услышать моё подтверждение? — Чан берёт её руку в свою и нежно сжимает, — Соён, мне нужно, чтобы ты поняла: я не твой и не его. Я — ваш. Поэтому я не буду обделять одного и одновременно поощрять другого. Он притягивает Соён к себе и зарывается пальцами в её светлые волосы. — Вы оба — смысл моей жизни. Не заставляй меня выбирать между вами.