Приорат между Урэ́ем и А́льтом. Север Аринка́ра.
Ночь накрывает величественную церковь и приставленный к ней мужской монастырь холодной беззвёздной тьмой. За витражными разноцветными окнами завывает ветер поздней осени. Внутри церкви горят редкие свечи. Высокое позолоченное распятие тонет в дымке рассеянного света. Ряды лакированных сидений пусты и унылы. На некоторых оставлены забытые вещи недавних прихожан: женский носовой платок, перчатка из мягкой кожи, потрепанный молитвенник. У кафедры, что соседствует с кабинкой для исповедей, стоит высокий худощавый мужчина, облаченный в серо-черные одежды. Его зовут Богван, он стар и хмур, волосы белыми волнами плотно прилегают к вискам. У него длинные, паучьи пальцы, а костяшки резкие, точно обтянутые кожей персиковые косточки. Мужчина держит над приходной книгой линзу, вчитываясь в мелкий почерк церковного счетовода. Нынче монастырю удалось состричь и продать большое количество овечьей шерсти. Богван — здешний приор и руководит всеми хозяйственными делами монастыря и церкви. Когда-то его путь начинался в соседнем городке Урэе, где Богван пытался укоренить церковные догмы: но люди там неблагодарно отнеслись к священнику и его трудам и не захотели служить Господу. Север — край язычников, кишащий демонами-волками. Вместо того, чтобы очистить земли от зубастых тварей, местные жители привыкли к ним. Приория, в которой Богван начальствует, — единственное на всём Севере место под светом Господа. Огромные толпы прихожан тянутся со всех маленьких и больших деревень и даже из города Альта. Здесь Богван чувствует себя на своём месте: с Божьей помощью он искоренит всех язычников и отступников, и больше никогда волчьи отродья не поселятся на Севере. Позади открывается небольшая дверца, и к кафедре подходит мальчик двенадцати лет, держащий в руках поднос с кружкой тёплого молока и несколькими ломтями хлеба. Богван принимает еду и кивает мальчику на табурет, что упирается в стенку исповедальни. Если кому-то вздумается посетить церковь в такой поздний час, мальчика не будет видно. — Спасибо, Сынмин, — приор убирает линзу в сторону и устало трёт переносицу. Ему хочется спать, но работы ещё много, — Ты случайно ничего не забыл сегодня на службе? Сынмин видит на лавочке свой молитвенник и прижимает книжку к груди. — Мне показалось, я безвозвратно потерял его, — голос у мальчика кроткий, тихий, точно шелест осенней листвы. — В последнее время ты усерднее молишься, однако братья жалуются, что свою работу ты стал выполнять хуже. Тебя что-то беспокоит, дитя? Сынмину не хочется сидеть здесь: он обнимает себя руками, часто поглядывает на дверцу и дёргает коленом. — Я боюсь, что южные враги придут нас убивать. Некоторые женщины рассказали мне, что у южного короля в войске клыкастые чудовища, и сам он чудовище пострашнее всяких. Богван утешительно гладит Сынмина по волосам, однако тот не принимает ласку, как должно, и отворачивается. — Женщины чего только не болтают. Письма о чудовищах от других церковных служителей мне не приходили. Это всё росказни и только. Врагам до севера не добраться: слишком холодно и много горных цепей. Ты зря беспокоишься. — Возможно, вы правы. Я пойду к себе, отец. — Куда же ты спешишь, мышка Сынмин? Не припомню, чтобы я чем-то обидел тебя. — Уже поздно, мне нужно помолиться перед сном. Богван держит мальчика за плечи, когда тот силится ускользнуть. Прекрасный, как божий агнец, с волосами цвета спелых каштанов, он подкупает своим невинным взглядом и тонким неулыбчивым ртом. Богван уверен, что Сынмин послан ему небесами за верную службу. Нет на свете души праведнее и чище, чем у этого мальчика. — Пожалуйста, не надо, — ресницы Сынмина трепещут, а глаза испуганно распахиваются, — Прошу вас, это ведь грех. Отпустите. Молитвенник с глухим звуком ударяется о пол, выскользнув из его рук. — Не бойся. Разве я хоть раз делал тебе больно? Сынмин, тонкий и гибкий, как камышовый стебель, силится освободить запястья из паучьих пальцев, но Богвана это лишь сильнее веселит. Он слишком долго ждал подходящей возможности и сейчас намерен забрать то, что само просится ему в руки. Раздаётся громкий скрип открывшейся двери, затем внутрь церкви заходит фигура в зелёном плаще, с накинутым на голову капюшоном. Богван невольно сквернословит сквозь зубы. Как невовремя! — Ступай уже, будь ты неладен! — он отпускает Сынмина, и мальчишка тотчас скрывается за внутренней дверцей. Богван обращается к неизвестному гостю: — Неподходящий час вы выбрали для визита в дом Господень. Приходите завтра утром, и я приму вас. — Я знаю, кто вы, отец Богван, — неожиданно из-под тьмы капюшона раздаётся женский голос. Понятно сразу, что его обладательница ещё молода, — Я долго вас искала, чтобы исповедаться. Боюсь, до завтра ждать нельзя. — Вот оно что, — Богван тяжело вздыхает, закрывает приходную книгу, оставив линзу между страницами, и приглашает женщину рукой в исповедальню, — Какие бы муки тебя не терзали, хорошая молитва всегда поможет. Ну, проходи же. Побыстрее начнём. — Мне не к чему прятаться в этой конуре, — женщина подходит ближе. Желтый свет свечей вырисовывает острый подбородок, красные губы и белую шею, окаймлённую локонами. — Я расскажу всё и так. Но перед этим мне нужно знать, отпустите ли вы мои грехи? Я внемлю Господу и пришла очистить эту землю от зла. Должно быть, перед Богваном охотник на оборотней: именно они носят такие плащи с капюшоном. Удивительно, что в их ряды берут и женщин тоже. Помощь Охотничьей Гильдии церкви пришлась бы кстати. Но кое-что смущает Богвана: за спиной незнакомки нет арбалета, а её ноги почему-то босы. — Если грех совершен ради благого дела, он будет прощён. Бороться со злом в такое неспокойное время — огромный подвиг для праведной души. В какие края ты намерена отправиться со святой миссией, дочь моя? — Я уже на месте, отец. Губы женщины растягиваются в невинной улыбке. Богван уверен, под капюшоном скрывается истинная красота. Он кивает в ответ: — Да, нынче деревенские жители жаловались, что в лесах начали пропадать люди. Не так давно нашли истерзанные останки. Демонам нет числа, их ум изворотлив, а повадки жестоки. Будь осторожна. Когда он готов начать молитву для отпущения грехов, гостья неожиданно заходится громким высоким смехом. Она стыдливо прикрывает рот, но смех всё равно сочится сквозь её пальцы. Богван несколько мгновений возмущённо ждёт, когда женщина закончит, затем он замечает, что её ногти не ногти вовсе: желтоватые звериные когти, заточенные на концах. Кровь стынет в его жилах. Перед ним никакая не охотница! — Нет в мире никого изворотливее людей! Но самые хитрые и злобные мрази среди них, это такие как ты, Богван! Один резкий выпад рукой, и зелёный плащ оказывается вышвырнут на пол. Богван смотрит на полностью обнаженную демоницу и не может поверить своим глазам. Пусть лет ему уже много, но память его чиста. — Помолись напоследок, потому что это — твои последние минуты жизни. Адское пекло ждёт тебя, старик! Она делает рывок вперёд, готовая схватить его за горло, и в этот момент Богван выставляет перед собой серебряное распятие на цепочке. Крестик задевает шею женщины, оставляет на белой коже дымящийся ожог. Демоница отшатывается, кривясь от боли. — Прошла прочь! Изыди, нечистая тварь! Возвращайся обратно под копыто рогатого хозяина! Женщина ходит вокруг кафедры кругами, как хищник в ожидании пира. Ее глаза горят зелёным огнём, а волосы золотыми волнами спускаются с плеч. Её движения изящны и соблазнительны, несмотря на явное увечье ноги. Лодыжка издроблена зажившими шрамами, заставляет женщину прихрамывать. — Неужели ты действительно думал, что содеянное сойдёт тебе с рук? Любой грех можно простить, если достаточно заплатить вашей церкви. Ты снял с себя вину за убийство моего мужа и посчитал, что можешь жить дальше, как ни в чем не бывало. — Посмотри на себя! — Богван морщит лицо от отвращения, — Твоя душа пропиталась миазмами зла, её уже ничего не спасёт. Ты была дочерью своего отца, тобой гордилась мать, все в Урэе уважали тебя. А теперь! Как же низко ты пала. Стыдись! Стыдись! Чан проклял бы тебя за такое. — Не смей прикрываться его именем, — Богван видит, как её зрачки расширяются, как у кошки, и сильнее хватается за распятие. Бог не покинет его в такой опасный час. Женщина пятится назад, исчезая в чёрных тенях церкви. Голос, смешанный с звериным шипением, отскакивает от стен: — Лживый церковник, я вспорю тебя от горла и до самых яиц. Вот моя исповедь! Богван мчится к внутренней дверце, намереваясь позвать на помощь, но дверца не поддаётся. Что-то тяжелое стоит по ту сторону. — Негодный мальчишка! — его голос срывается на ругань, — Сейчас же открывай, неблагодарный выродок! За его спиной набухает тьма, превращается в нечто оформленное и опасное. Богван исходит на пот, когда видит большие кошачьи глаза, искрящиеся зелёным. Вслед за глазами из тьмы появляется оскаленная пасть с блестящими от слюны клыками. Сынмин, что схоронился по ту сторону двери, слышит истошные крики приора. Руки у мальчика трясутся, а его сердце вот-вот выскочит из груди. Раздаются звуки разрываемой плоти, затем плеск и довольное рычание. Богван стенает и молится Богу, пока клыкастая демоница истязает его тело. Спустя какое-то время всё стихает, и лишь громкое испуганное дыхание Сынмина разрывает тишину. Он отодвигает мешок с мукой, которой подпирал дверь, и тихонько высовывается наружу. Женщина стоит к нему спиной и досадливо мнёт в руках свой плащ, испачканный кровью. Всё вокруг нее красно, всё перевёрнуто. Кровавые брызги даже на потолке. От приора остались какие-то жидкие куски, разбросанные по всей церкви. Сынмин замечает, что оторванная голова угодила прямо на алтарь, и его чуть не рвёт себе под ноги. — Твоё? — незнакомка поворачивается к мальчику. В руке у нее молитвенник, не испачканный чудом, — Если хочешь выжить, не трать время на эту бесполезную ерунду, — она резко бросает книжку, и Сынмин, сумев вовремя среагировать, её ловит, — Твой наставник был лживым хорьком и заслужил мучительную смерть. Не дрожи так, тебя я не трону. Мальчик стыдливо не смотрит на обнаженное женское тело и поднимает взгляд, только когда женщина вновь облачается в плащ. Он находит в себе смелость, чтобы ответить: — Я не буду горевать по нему. Незнакомка нахлобучивает капюшон, перед тем как направиться к выходу. Она немного хромает; полы её плаща попадают в кровавые лужи, растягивая их в широкие полосы. — Спасибо вам, — Сынмину неловко, будучи в доме Господнем, благодарить за изощрённое убийство, однако приор Богван делал с ним много вещей, от которых теперь не отмыться, — Пожалуйста скажите мне своё имя, чтобы я попросил у Бога за вас. Женщина почти заступает за порог церкви, когда это слышит. Она поворачивается к Сынмину лицом и долго на него смотрит. — Мои друзья дали мне нелепое прозвище: Госпожа Хромоножка. Зови меня так. Ты живёшь в монастыре? — Сынмин кивает, — Умеешь ездить верхом, стрелять дичь и готовить? — Только… готовить, — он досадно поджимает рот. — Лучше, чем ничего, — под капюшоном расцветает добрая улыбка, — Я прибыла из далёких-далёких краёв и разыскиваю любимых, которых некогда покинула. Они здесь, на Севере. Поможешь мне найти их? Сынмин быстро кивает. Его лицо, что прежде не знало ничего, кроме грусти, теперь лучится счастьем и надеждой. Урэй. Хёнджин мчится по людным тесным улицам, ловко лавируя между лавочками торговцев, между нагруженными телегами и запряженными в них быками, мчится сквозь стаи бездомных кошек, не наступив ни на одну, ловко огибает то стражников, то охотников, то бранящихся друг на друга соседей. Кто-то гневно кричит ему в ответ, кто-то силится догнать, подозревая в чем-то нехорошем, но не достаёт. Пекарь не замечает, что на один пирожок на его прилавке становится мало. У торговца экзотическими фруктами исчезает один абрикос. Стоит только дородной краснощёкой женщине отвернуться, как из её корзины пропадает кукурузный початок. Хёнджин не воришка, просто сегодня ему есть перед кем хвастаться своей сноровкой. Он даёт себе передышку на берегу реки. Здесь, у деревянных причалов, расправляют невод рыбаки и резвятся дети. Хёнджин вытирает пыль с пирожка и за пару укусов его съедает. Обед в таверне, в которой он вынужден некоторое время жить, будет только через три часа, а голод не тётка. Его острый нюх чует все городские запахи — и приятные, и не очень — но не обнаруживает нужного, и это настораживает его. Чонин такая же хитрая, как Минхо, и умеет себя скрывать. С таким ребёнком что ни день, то приключение. Нынче Хёнджин играл с ней в похожие догонялки и так увлёкся, что не заметил, как девчонка обвела его вокруг пальца и смылась в неизвестном направлении. Пришлось ждать ночи, чтобы безопасно обратиться в волка — в звериной форме его чутьё сильнее — и вытащить негодницу из кучи мусора, где она уснула. Если Чонин и сегодня вздумает дурить, видят боги, Хёнджин запрёт её в комнате и никогда больше не будет с ней разговаривать. Хотя, чего можно ожидать от девочки-дикарки, которая назубок знает, как караулить и стрелять дичь, как управляться с кинжалом и в какие места им бить, чтобы обезвредить врага, но не знает ни одной детской игры. Она боится общаться со сверстниками, и любые её попытки познакомиться с кем-то заканчиваются дракой (и обычно колотит она, а не её). Чонин приноровилась дружить только с блохастыми дворнягами, которыми город наводнён. И с Хёнджином. Конечно, жаловаться не на что: будь дочь Минхо не десятилеткой, а девицей на выданье, всё могло быть ещё хуже. Однако ему обидно, что Чанбин оценил его умения так низко: Хёнджин не настолько бесполезен, чтобы нянчится с мелочью; вместо этого он мог бы помогать остальным в стае. Сражение между Чанбином и Минхо пройдет этой ночью и, скорее всего, закончится быстро: от Минхо не потребуется много сил, чтобы поддаться. То, что его удалось уговорить вернуться, — это иначе, как «чудом» не назовёшь. Именно Чонин стала главной причиной, почему Минхо сменил гнев на милость. Дочь заслуживает посмотреть мир и те края, где жили её родители. Ей надо порезвиться на свободе: достаточно проторчала в четырёх стенах. Усталый вздох выходит против воли. Скоро всё закончится: Чанбин станет Вожаком, Минхо заберёт свою бестию, и Хёнджин заживёт привычной жизнью. В этот момент позади возникает какой-то шум, крепкая ругань сыпется во все стороны. Хёнджин оборачивается и чуть не валится с ног, потому что Чонин со всей силы запрыгивает на него, обхватив ногами и руками, точно детёныш медведицы. Совсем рядом мчатся какие-то люди с перекошенными от ярости лицами: у кого-то в руках полотенце, у кого-то тростниковая плеть, кто-то размахивает дубинкой. У Чонин на шее стукаются друг о друга бусы разных размеров и всяческие амулеты. Негодница обчистила чей-то прилавок. — Твою же мать! Ты понимаешь, что нам обоим светят кандалы?! — Хёнджин суматошно снимает с девчонки звонкие побрякушки и параллельно рвёт когти. — Не-е-ет! Отдай-отдай, глупый волчара! — на ходу Чонин вывёртывается ужом и переползает ему на спину, чтобы загребущие руки Хёнджина не забрали оставшийся навар. — Минхо не учил тебя, что воровать это плохо? — Папа говорит: если добыча того стоит, нужно бороться и побеждать! — Поразительно! И почему я не удивлён? — А сам-то! — ей удаётся залезть ему за пазуху и вынуть сначала кукурузный початок, затем абрикос, — Скажешь, что купил? — Купил! — Врёшь! — она больно тянет его за волосы, и Хёнджин вскрикивает. Они забегают в улочку и теряются между тесно сколоченных домов, — Никогда мне не ври, я всё чувствую. — А-а-ай! Я ради тебя старался, вредина, — он замедляет бег и даёт себе передышку. Угроза миновала, — Всё, хватит меня дёргать, слезай! Чонин с удивительной для десятилетки силой хватается за его шею, затем чавкает в ухо откусанным абрикосом. — Вперёд, лошадка! Иго-го! Хёнджин хочет грязно выматериться и ему нестрашно сделать это при ребенке, потому как этот ребёнок уже научился у Минхо всяким словечкам. Внезапно на всю улицу раздаётся резкий громоподобный звук, затем треск расщепленного дерева. Чонин перестаёт дурачиться и принюхивается. — Пахнет… — Порохом, — Хёнджин мрачно продолжает путь вдоль улицы, следуя за запахом. Значит, оружие южных захватчиков добралось и до севера. В Урэе властвует холодная сталь, но теперь её место займёт порох. Этот запах Хёнджин ни с чем не спутает. Путешествуя по Междуземью, он вдоволь надышался огнём и смертью. Вокруг пышущей мехами кузни стоит парочка зевак. Любопытные головы выглядывают из окон домов. Хозяин кузни задумчиво смотрит на дубовое бревно, что подпирает его пристройку. Бревно насквозь расщеплено и в месте повреждения дымится. Дымится и дуло протяженного ствола, откуда была пущена дробь. Это оружие держит светловолосая женщина, одетая в зеленый охотничий плащ. Она скрывает своё лицо шерстяным шарфом и заплетенной на одну сторону косой. Рядом с ней с ноги на ногу переминается мальчуган чуть постарше Чонин, видимо, сын этой женщины. — Как ты говоришь, называется эта штука? — хозяин кузни кивает на ствол. Хёнджин близко не подходит, но он и Чонин хорошо слышат ответ. — Пища́ль. В той стране, откуда она пришла, её называют «исиби́я». — И за этот порошок, — кузнец подкидывает в руке небольшой мешочек, прицениваясь, — ты просишь шестьдесят тысяч золотых? А внутри едва ли полкило. За такие деньги можно купить муки телегу и лошадь в придачу. Женщина усмехается. В её зеленых глазах искрится азарт: — А я не жадничаю. Южане меньше, чем за восемьдесят тысяч не соглашаются. Для выстрела тебе будет достаточно щепотки. Вразумил хоть, как стрелять-то? — Так много ума не надо, любезная: сыпешь, поджигаешь и ба-бах. Не знал, что Гильдия Охотников таким промышляет. Вправду говорят, что ваших-то всех на войну гонят? Якобы цепная нечисть у захватчиков, клыкастая да зубастая. Серебро только и берёт её. — Чушь. Никто никого не гонит, и нет никакой нечисти. Сама с тех краёв — врать бы не стала. Ну так что, брать будешь или нет? Шестьдесят тысяч — смешная цена для дела, которое после принесёт тебе большую прибыль. — Ох, дороговато-дороговато, — мужчина смотрит то на порох, то на саму пищаль, мечется, — как бы потом проблем со стражей не случилось. Ты постой здесь, не уходи, я пока с жинкой покумекаю, а? — Нет уж, — женщина выхватывает из его рук мешочек и закидывает пищаль на плечо, готовая удалиться, — С жинкой кумекать можешь до заката, а я тороплюсь. Найду других, кто возьмёт. В городе достаточно тех, кто не будет тратить моё время за зря. — Стой-стой! Ладно, дьяволица, беру, — он кричит куда-то вглубь своего жилища, чтобы ему подготовили расчетную книгу, — Пойдем, рассчитаемся. А то бежать-бежать… Сказала бы сразу, что торопишься, я бы тянуть не стал. Хозяин проходит сквозь дверной проём, за ним ступает сын женщины. Сама женщина делает несколько шагов за ними и вдруг замирает. Она беспокойно озирается по сторонам, словно кого-то ищет. Спустя пару мгновений её острый взгляд останавливается на Хёнджине и Чонин. Зеленые глаза впиваются в них, словно рыболовный крючок. Хёнджин чувствует, как Чонин цепляется за него сильнее; ему тоже не по себе от таинственной охотницы. — Уходим, — он пятится в щель между узкими домами и исчезает в густой тени.***
Прислужник приносит им обед в комнату: ароматное жаркое с овощами и парное молоко, подслащённое мёдом. Хёнджин знает, что в Урэе никто не станет подмешивать в еду серебро, однако после того случая, когда, казалось, его желудок готов был выйти наружу через рот, он теперь более подозрительно относится к еде. Интересно, как поживает мальчишка-бард, что помог им? Вероятно, не бедно. Чонин вытирает со рта молочные усы и принимается брезгливо возить ложкой по тарелке. — Не хочу это. Там репка, а я её ненавижу. Хёнджин терпеливо убирает все проблемные кусочки себе в ложку. — Теперь нету. Ешь. — Всё равно не буду. Мой папа готовит лучше всех. Хочу его еду. Кажется, у него начинает дёргаться глаз. — Папы здесь нет. Когда он заберёт тебя обратно, вредничай с ним сколько влезет. А сейчас слушайся меня. Чонин сидит насупленная и к жаркому не притрагивается. Волосы у нее всклочены, замасленные, а коленки исцарапаны. Хёнджин вымыл бы её, но он считает, что подобное выше его полномочий: Минхо вернётся — пусть сам разбирается со своим бесёнком. Не хочет есть? — ну и ладно. Когда живот заболит, по-другому запоёт. Хёнджин не верит, что с отцом Чонин ведёт себя также капризно: либо её плохое поведение — это следствие свободы, либо ей попросту нравится трепать Хёнджину нервы. Она забирается на кровать с ногами и обнимает свои колени. — Сколько мы здесь торчим? Хёнджин задумывается: — Где-то дней пять. — Понятно. Её голос становится бесцветным, а глаза наполняются слезами. Она старается стереть их незаметно, но Хёнджин замечает. — Если ты пытаешься разжалобить меня, то заканчивай. Еду я не поменяю. Будешь есть, что дают. — Когда придёт папа? — Чонин громко шмыгает носом, сжимается в грустный комочек. — Он обещал, что уйдёт ненадолго. А уже пять дней прошло. До этого момента она не давала ни малейшего повода думать, что ей без отца плохо. Насколько бы неугомонным и капризным не был её характер, Чонин — дитя. А все дети хотят, чтобы родители их любили и оберегали. Хёнджин не знает, куда себя деть. С плачущими девочками управляться он не умеет. — Где этот ваш Мо́дур? Папа ведь там? От Урэя до деревни оборотней пешим ходом не больше пяти часов по охотничьим тропкам. — Тогда почему бы нам не отправиться туда? — Минхо сказал, чтобы ты ждала его здесь. Значит, жди. Тебе нельзя вмешиваться во взрослые дела. — А я и не стану вмешиваться! Просто посмотрю одним глазком, что с папой всё хорошо, и улизну сюда. Ага? Хёнджин качает головой: — Нельзя. В Модур разрешено входить лишь оборотням, а ты человек. — Неправда! — Чонин воинственно вытирает сопли рукавом и приосанивается, — Я — волк! Мой папа волк, и я такая же смертоносная как он! — Какой же ты волк, если твои отец и мать люди? — Хёнджин поздно понимает, что ляпнул. Чонин распахивает глаза в непонимании. — То есть… как бы… — Люди? Это значит, что мой папа мне не папа? — Чё-о-о-орт! — Он падает лицом в ладони и громко хнычет, — Дурья моя башка… я не должен был. Прости, Чонин. Не слушай, что говорит безмозглый дядя. Теперь Минхо его точно прибьёт. Из-за своего длинного языка Хёнджин внёс серьёзный разлад в их маленькую семью. Каково ребёнку узнать, что всё вокруг него обман? Вне сомнений, травмирующе и обидно. Будет ли Чонин любить отца как прежде, когда правда так неаккуратно вскрылась? Вопреки всему девчонка вдруг принимается заливисто хохотать. — Видел бы своё лицо! — она тычет в Хёнджина пальцем, — Ой, спасите, сейчас лопну… Я знаю, что папе я не родная, но мне без разницы. Подумаешь, кровь! — Ах, ты маленькая зараза, — Хёнджин краснеет с головы до ног, — Будь твоим папашей не Минхо, а я, выпорол бы тебя до кровавых волдырей. — Он, полный невысказанных претензий, залечивает задетую гордость остатками молока и уже остывшим жаркое. — И что он рассказал про твоих родителей? — Что их нет, — Чонин грустно пожимает плечами, — Моя мама бесследно исчезла, а моего настоящего папу убили. Они жили в этом городе. Соён и Чан. Мой папа, который Минхо, сказал, что он был с ними одним целым. Ты знал их? Хёнджин кивает: — В какой-то степени. Твои родители были охотниками. Охотничья Гильдия — это серьёзная опасность для оборотней. Когда наша стая узнала, что Минхо и Чан стали друг другу Обещанными, произошёл большой скандал. — А кто такие Обещанные? — Те, кого Волчица-мать обещала друг другу. Те, кто друг друга любили в прошлой жизни и в позапрошлой тоже. Это вечные, Истинные чувства. Такие души нельзя разлучать. Но Чан не был оборотнем, значит и Истинным быть не мог. Минхо просто захотелось так его назвать. Видимо, настолько сильно он его любил. Некоторое время Чонин молчит, обдумывая его слова. — Ты не знаешь точно, что папа Чан не был волком. Я же волк! И рычать умею, как папа Минхо, — она напрягает горло перед тем, как продемонстрировать своё умение. Звук действительно выходит очень похожим, и если бы Хёнджин не был уверен, что Чонин человек, легко принял бы её за щенка, — Вот видишь! Когда я вырасту, я тоже разыщу себе Истинного. Вот ты, дядя, уже свою нашёл? Он усмехается и тянется вперёд, чтобы потрепать девчонку по голове. — Не так-то просто это сделать. Волчица-мать благоволит не всем своим детям. Ладно, хватит болтать. Либо ты ешь, либо я выливаю еду тебе за шиворот. Чонин страдальчески закатывает глаза, но всё же тянется к тарелке.Тогда. Где-то в лесу, близ Модура.
Чан совсем по-взрослому вытирает нос рукавом: шумно и деловито. Ему нестерпимо хочется сесть под какой-нибудь замшелый дуб и заплакать, но он уже большой, и ни за что не станет распускать нюни. Подумаешь, заблудился, не так уж и страшно: отец научил его, как находить север, и как разводить костёр. Если вдруг что, у Чана есть арбалет и нож. Ему ещё недостаточно лет, чтобы пристрелить что-то крупное, но зайцев бить и свежевать он ловок. Перед ним глухое, тёмное место. Ели высокие и тесные закрывают небо раскидистыми ветвями. Здесь нет ни троп, ни знакомых засечек на стволах. Это нехоженая мрачная чаща, в которую Чан умудрился попасть, когда отец послал его до ручья. Воды он набрал, но позабыл путь назад, до охотничьей сторожки. Бледно-зеленый лишайник и мох, что растут лишь с севера, водят Чана кругами. Единственный разумный выход — залезть на дерево и узнать, где солнце. Будь Чан высоким взрослым, он дотянулся бы до узловатых еловых ветвей. Последняя попытка вскарабкаться по стволу проходит почти успешно, но хилая ветка не выдерживает его веса, и он падает прямиком в муравейник. Искусанный, измученный, на грани слёз, Чан хочет найти себе еды, раз уж ему предстоит плутать, пока отец его не отыщет. Однако и здесь сплошное невезение: дичь замечает его быстрее, чем он успевает прицелиться. Ему до дрожи страшно, ведь ночь рано или поздно наступит, и тогда один Господь Бог знает, кого Чан может встретить в ночном мраке. Лес вблизи городка Урэй не опасен, полон охотничьих троп и домиков, а место, где он находится сейчас, нельзя отнести к привычной территории. Совершенно точно Чан ушёл за пределы мнимой границы, которую охотники Урэя не пересекают. Кровожадные волки хозяйничают тут и чужих не привечают. Чан слышал от отца, что одна такая стая способна загрызть зюбра. По ночам волки воют на луну и охотятся, а днём живут как люди: сбрасывают хвосты и ходят на двух ногах. В оборотней Чан не верит — это глупые сказки, чтобы пугать детей, а он уже не ребёнок! — а в то, что хищников здесь вдоволь сомневаться не приходится. На мягкой почве, поросшей реснитчатым мхом, видны чёткие волчьи следы. Вдруг раздаётся громкий хруст. Чан останавливается, озирается по сторонам. Тишина вокруг нехорошая. Одним отточенным движением болт вставляется в арбалетный паз. Кто бы то ни был рядом — дичь или враг — Чан нажмёт на спуск без промедления. Подозрительный шорох повторяется. Колючая еловая ветка качается от чьего-то быстрого движения. Лань? Лиса? Или кто похуже? Чан напряжен, натянут, как тетива собственного арбалета. В ушах слышно, как стучит сердце и как шевелятся на затылке волосы. — Давай, покажись, — шепчет он, прицеливаясь в черноту между деревьями. — Покажусь, и ты меня погубишь! — звонкий детский голосок рассекает лесную тишину. Чан распахивает глаза от неожиданности, — Уходи с моей территории, пока я не разозлился! — Ты кто такой? — Это ты кто? От тебя за версту несёт! Ты что, не моешься? Чан, красный до корней волос, отвлекается, чтобы понюхать свой рукав. Он вчера купался и стирал одежду, от него ничем плохим не пахнет. Таинственный мальчишка, прячущийся в чаще, его дразнит. — Ты живёшь здесь? Я заплутал, не могу найти дорогу. — А ты… а ты же… — высокий голос полон любопытства и нетерпения. Между деревьями слабо виднеется чья-то голова с черными волосами. Маленькая белая рука держится за ветку, — Ты же человек, правда? Чан не понимает вопроса. Он опускает арбалет. Всего-то ребёнок, никакой опасности нет. Неожиданно этот ребёнок заходится весёлым торжествующим смехом. Спустя мгновение из тьмы выходит крошечная фигура мальчика, одетого в жилетку из кожаных шнурков и льняные штанишки. Его лицо пухлое с большими красно-карими глазами, а руки от запястий до плеч разрисованы геометрическими узорами из хны. Он намного ниже и младше Чана, почему-то бос и почему-то один. — А где твои родители? Ты тоже потерялся? — Чан садится на корточки, чтобы быть с мальчиком на одном уровне. — Папа ушёл с дядьями на охоту, а мама сказала мне играть с Бини. Он драчун и задавака! Я сбежал от него, чтобы найти ведьмино логово, а нашёл тебя, и ты меня чуть не убил. Как тебя называют? Меня вот Минхо. Я второй по старшинству, меня дома почти все слушаются! — Я Чан. Мой отец тоже охотник. Скажи, ты можешь привести меня к своей родне? Мне нужно выбраться отсюда, к тому же я голоден. Лицо Минхо преувеличенно хмурится. Он опасливо поджимает рот… — Ни за что! — и делает предупреждающий топ ногой, — Ты убьёшь моих маму и папу. У тебя в руке большущий лук, а на поясе ножик! Все люди — плохие. Все — жестокие. А ты тоже такой? — Нет-нет, я хороший. Я не причиню тебе вред, смотри, — Чан, в равной степени растерянный и испуганный, бросает арбалет на землю и снимает пояс с ножом, — Отец любит говорить, что для своих десяти лет я отлично охочусь. А ты что-нибудь умеешь? Минхо стыдливо отводит взгляд, отпинывает ногой шишку, перед тем как насуплено ответить: — Не знаю. Ничего не умею. — Я могу научить, если хочешь. — Чему-то особенному не научишь. Я сам должен. Но почему-то не могу пока что. Бини научился, когда ему пять зим было, как мне сейчас. Чан пытается вспомнить, чему сам учился в пять лет — кажется, лучить рыбу — и в этот момент его живот начинает заунывно урчать, требуя еды. Минхо моргает несколько раз, словно не до конца понимая, откуда звук, затем вытаскивает из кармана жилетки что-то волокнистое тёмно-бордового цвета: — Ешь, на! Чан впивается зубами во вкуснейшую солонину, усаживаясь на земле, скрестив ноги. — Спасибо, ты мой спаситель. — Пустяки! — Минхо подползает к нему поближе, уже не опасаясь ни арбалета, ни ножа, — Могу стащить ещё, но не сильно много, иначе мама наругает. А ещё мне очень нельзя говорить, что я с тобой. Накажут больно. Ты тоже не говори никому, ага? Что со мной тут. — Не скажу. Ты живёшь в деревне? — насколько Чан знает, в этой глуши тоже живут люди, во всяком случае его отец однажды упомянул, что с кем-то из здешних обменивал овчину. — Не боишься ходить один? Минхо кладет своё лицо в ладони, а руки упирает в согнутые колени. Его ступни испачканы и исцарапаны от долгой прогулки, а штанишки облеплены репеем. — Неа. А чего мне бояться? Всё здесь — моё. Моя земля. Мои деревья. Мама говорит, что и деревня когда-нибудь моя будет. Но Бини старше, он тоже хочет деревню. Мы будем сражаться, когда станем большими. — Зачем вам сражаться? Не лучше ли договориться мирно, как делают в Урэе? Люди сами выбирают, кого хотят видеть градоначальником. — У нас не так, как у людей. Всё по-другому, — Минхо плюхается на спину и разводит руки в стороны, — Бини не любит догов… догова-ри-ва-ться. Он больно кусается и щипается. Скоро я стану большим и сильным, и тогда все увидят, какой я! — У тебя большая семья, да? — Чан тоже ложится рядом, чтобы было удобнее разговаривать. — Ага! Мама, папа, три дяди, две тёти, задавака-Бини, две маленькие сестрички, но у них ещё нет имён. А ещё! Ещё у меня, — Минхо старательно считает на пальцах: — три… пять… восемь… восемь кузенов! Но дружу я только с плаксой-Хёнджином. Вот! У Чана нет ни братьев, ни сестер, и он немного завидует Минхо, которому есть с кем поиграть. Чана сверстники не любят, часто задирают и обидно называют. Он дружит только с отцом и с девочкой Соён, на которой в будущем женится. Может быть, когда-нибудь отец найдет ему мачеху, и тогда у Чана появятся младшенькие, такие же говорливые, как Минхо. От этого ребёнка приятно пахнет свежими подснежниками. Отец каждую весну собирает несколько пучков и расставляет по дому в память об умершей маме. Это её любимые цветы, и в лесах рядом с Урэем есть целые поляны, где они растут и благоухают. Временами Чан ходит туда, чтобы пофантазировать о том, как мама выглядела. Наверное, там, где стоит деревня Минхо, цветет много подснежников, поэтому он так и пахнет. Мысли о маме, о ребятах, которые не хотят с ним дружить, омрачают настроение Чана. Вдруг и его отцу всё равно, раз он до сих пор его не нашёл? Глаза щиплет от слёз. Ещё мгновение, и Чан закрывает лицо руками, громко всхлипывая. Ему грустно, ему хочется домой и одновременно не хочется. Минхо вскакивает на месте и почему-то принюхивается. — Твои слёзы пахнут, как соль. Почему ты плачешь? Потому что ты один-один? Потому что никто не дружит с тобой и у тебя нет мамы? Чан вытирает глаза, удивленный тем, как точно Минхо догадался, будто только что побывал в его мыслях. — Откуда ты знаешь? — Не знаю, откуда, — Минхо пожимает плечами, — Что-то мне подсказало, вот тут, — он тычет себе в грудь пальцем, — Хватит реветь, ты же такой большой! Я никогда-никогда не плачу, учись у меня! — Прямо-таки никогда? — Чан невольно улыбается, когда Минхо хмурится, расправляется, как драчливый цыплёнок. — Не может быть такого! — А вот и может! — Неа! — Может! — Не верю! — Даже, когда Бини меня колотит, я не плачу! — А когда мама тебя ругает, тоже не плачешь? Минхо отсаживается от него подальше, обиженно складывая руки на груди: — Не правильно спрашивать такое. Чан во всё горло хохочет над ним, и где-то от шума возмущается беспокойная ворона. — Если не прекратишь смеяться, я скажу папе, и тебя накажут! — Ах так! Значит, ты ещё и ябеда! Разве это достойное поведение для второго по старшинству в доме, а? У Минхо дрожит нижняя губа. Его красно-карие глаза сияют от горошин слёз, скатывающихся по его щекам. — Нечестно! Нечестно! Ты большой! А я маленький! Я ничего не умею! Я хотел с тобой подружиться, а ты меня обижа-а-а-ешь! Уходи-уходи! — Эх ты, рёва-корова, а ещё учиться у тебя упрашивал! Минхо с громким воинственным шмыгом вытирает нос и рвётся в бой с крепко сжатыми кулаками. Он бьёт куда придётся, а Чан, не прекращая смеяться, щипает его то за щёку, то за пухленький живот. — Не дорос ещё со мной тягаться! — А вот вырасту! Вырасту однажды! И тебе конец будет! Чан шутливо треплет его чёрные волосы, перед тем как схватить мальчонку за локти и поднять над землёй. Минхо лягается ногами, хнычет и рычит, точно дикий лисёнок. — Давай дружить! Я научу тебя, как давать сдачи так, чтобы твой старший брат тебя больше не задирал. А когда ты станешь взрослым, мы поборемся, чтобы выяснить, кто из нас сильнее, а? — А ты будешь ко мне приходить? Сюда? — Минхо глядит на него расширенными глазами, полными детской безграничной надежды. Странно, от него будто ещё пуще пахнет подснежниками. — Конечно буду! Как же тогда мне тебя учить? — Чан опускает его обратно на ноги, — Будем играть где-нибудь, где нас не найдут и не наругают. — Хорошо! Хорошо! — кажется, Минхо сейчас задохнется от восторга, — Я буду очень рад с тобой дружить, Чан!