Хороший друг

Семь месяцев и две недели. Ровно столько у Уилла уходит на то, чтобы рассортировать и разложить по полочкам внутри головы все, что сводило его с ума. Смириться, и принять, и убедить себя, и начать жить с фактами, осознавая каждый из них. На принятие каждого ушли десятки бессонных ночей, несколько панических атак, все существующие оттенки вот-вот сдающих нервов и множество, множество раз, когда он плакал, заставлял себя не плакать и не мог заставить себя плакать. Он гей. Это во-первых. Отрицать, надеяться и врать себе дальше бесполезно. Он влюблен в Майка, давно влюблен — и это во-вторых. И он никогда, никогда, никогда-никогда не должен ни на что надеяться. Они просто друзья. Лучшие друзья. Каждый факт медленно, проходя все стадии принятия, выстраивается у него в голове. От отрицания к принятию, от гнева к депрессии. От страха к смирению. Восемь месяцев назад, летом восемьдесят пятого, он понятия не имел, почему его так невыносимо сильно бесили разговоры о любви. Весь Хоукинс был словно пропитан любовью, все, буквально все словно забыли, кем были недавно, поменялись так резко, что Уилл никак не успевал, и крепость в виде нерушимой, как ему казалось, дружбы, рассыпалась прямо на его глазах. Ему не о чем было говорить с друзьями. Им не о чем было говорить с ним. Все накалялось, и накалялось, пока они с Майком не поссорились, и он… Ну, Майк не был первым, кто сказал Уиллу о том, что ему не нравятся девушки. Отец орал о том, что он педик, с самого детства, Трой каждый день в школе встречал его вопросами о том, скольким парням он отсосал сегодня, и Уилл привык до такой степени, что даже не оборачивался, слыша насмешки. Но Майк — другое дело. Хоть, разумеется, не имеет в виду сексуальную ориентацию Уилла, и не думает об этом, но сам Уилл… На насмешки можно не обращать внимания. На правду — никак не выйдет. Это отец и Трой сыпали оскорблениями, не имея никаких доказательств, а вот Майк, в пылу ссоры, кричит факты. Он действительно заметил, понял то, что не понимали другие, что до конца не понимал сам Уилл. Майк не тычет пальцем в небо, он лишь озвучивает то, что видит. Уиллу не интересны девушки. Все, чего он хочет — до конца жизни проводить с Майком столько времени, сколько это вообще возможно. Потому что Майк все делает лучше. Потому что любое занятие с ним интереснее, любой день ярче, любое приключение — настоящее, круче всех комиксов на свете. Уилл ни за что, никогда не променяет Майка ни на какую девушку, ни на что и ни на кого, он выберет Майка из миллионов, миллиардов людей, а Майк… А Майк выбирает не его. Более того, пытается там, на пороге гаража, объяснить Уиллу, что выбирать не друг друга — нормально, так и должно быть. Очевидно и ожидаемо. Мир Майка не становится блеклым и тусклым, когда Уилла нет рядом, он не слоняется из угла в угол, не зная, чем забить время, которое тянется, как резина, и лучшие моменты лета для него — те, когда он рядом со своей девушкой, а не с Уиллом. И остальные это понимают. И не видят проблемы. Потому что проблемы-то и нет. Проблема-то в самом Уилле. Замок Байерсов всегда защищал его. Был построен для этого. Он мог защитить от криков отца, от его ухода, от Демогоргона, от придурков из начальной, а потом и средней школы. Он мог защитить от любой внешней опасности, Уилл всегда мог спрятаться там от всего — до той ночи, когда попытался спрятаться в нем от себя самого. Ему и правда не нравятся девушки. Он и правда не понимает, как можно выбирать их, а не вечер с Партией. Как прогулка по торговому центру может быть веселее, чем игра в ДнД. Как можно дружить с кем-то десяток лет, а потом вдруг помешаться на человеке, которого едва знал, и только потому, что он другого пола, и… Правда, однако, еще и в том, что Уилла не раздражала любовь Дастина к Сьюзи. Дастин приехал из лагеря и сразу же пропал, и да, Уилл грустил, но мог с этим смириться. Уилла не раздражала Макс — яркая, звонкая, честная Макс, и он почти понимал, почему Лукас не может отвести от нее взгляд — быть может, не полностью разделял, но мог себе представить. И там, в гараже, он кричал не на Лукаса и не на Дастина, он не чувствовал, что они его предали. И на по уши влюбленного Джонатана он тоже никогда не срывался. Да и справедливости ради, он ведь не терял никого из них. Даже Майка. Роли возлюбленных и друзей четко разделены и не взаимозаменяемы, он был и остается лучшим другом Майка, и Оди не претендует на место Уилла, вообще никогда не мешает Майку общаться с друзьями, ничего не делает против них и прекрасно к ним относится. Дело не в дружбе Уилла и Майка. Дело и не в Оди. И дело даже не в том, что Майк на чем-то зациклен и потому раздражает. Дело в том, что Майк зациклен не на Уилле. Больше нет. И эта правда куда страшнее. *** Он уезжает в Ленору вместе с этой правдой, и все кажется чужим, далеким, неправильным. Он оглушен и дезориентирован от чувства утраты, он едва видит проплывающий за окнами пейзаж, потому что от слез в глазах картинка смазывается и рябит, как сломанный телевизор, ему плевать на Калифорнию и на то, как он будет там жить, потому что каждая чертова песня о любви, что играет из динамиков, кажется ему написанной о нем, о нем и Майке. И самые глупые, и самые навязчивые, и самые нелюбимые — кто же знал, кто бы ему сказал, что все они — правда, и все в них — правда, и он клялся, что никогда не влюбится, до конца не понимая, как сильно и давно на самом деле влюблен. Но Майк его лучший друг. Лучший человек из всех, кого Уилл встречал. И если все, на что может рассчитывать Уилл, так это на ту дружбу, которую он имеет — он ее не упустит. Пусть Майк и не будет влюблен, но будет любить так, как любят друзей, как всегда любил — очень сильно, очень крепко. И этого Уиллу хватит. Семь месяцев на принятие. Почти восемь. Каждое решение закреплено канатами в голове. Он все понял, он все принял. И на любовь, быть может, он не не претендовал, но не думал, что потеряет право на дружбу. Семь месяцев, почти восемь, и он видит Майка в толпе выходящих с рейса, и Майк не может его даже обнять, и Уилла швыряет от ошеломляюще яркой радости в такое же сильное разочарование, и решения в голове Уилла лопаются, как воздушные шарики, отдаваясь грохотом в ушах. Он готовился к этой встрече. Все вопросы — потом. Все разговоры — потом. Надо не быть странным, не вести себя странно или подозрительно, надо сдерживать себя изо всех сил. Он ведь все решил. Он не даст этой дружбе сломаться окончательно, он исправит то, что уже сломано. И Майк ведь все объяснит, все расскажет, и у него точно есть причины, по которым он не писал и не звонил, просто Уилл их пока не знает. Но узнает. Майк все объяснит. Просто надо не вести себя нелепо, и не показывать, как на самом деле он скучал, и как мало спал этой ночью, и как не знал, куда деть руки всю дорогу до аэропорта, и как кровь кипела от нетерпения и хотелось подпрыгивать на месте. Он едва может оценить, как выглядит со стороны, он обдумывает каждое свое слово, каждое свое действие. «Люблю», как неоновая вывеска, будто горит у него на груди, и он уже совсем не понимает, что слишком, а что нет, что делают друзья, а что для них неприемлемо, и что не понравится именно Майку. Майк всегда был не таким, как все, но он и не такой, как Уилл, а Уилл не понимает, где она, та грань, за которой «друзья так не говорят, не делают, не обнимают, не прижимаются». Как сильно можно радоваться лучшему другу, чтобы тот не понял, как часто ему снился? Впрочем, подарить другу картину — нормально. Он все детство дарил Майку рисунки, в этом нет ничего особенного. Принести картину в аэропорт — нормально. Друзья обмениваются подарками при встрече. Черт, да они раньше закатывали вечеринки, когда кто-то из Партии возвращался из поездки!.. А тут просто картина. Майк будет рад. Ему будет приятно. Он ведь, кажется, переживал, что Уилл найдет себе новый ДнД-клуб? Что же, Уилл покажет ему, что не солгал — не нашел, не искал и не собирался. Напомнит ему, как важна их Партия, как важен для них всех Майк, добавит, пожалуй, что для него, Уилла, он важен особенно сильно — он ведь его лучший друг. И Майк, как всегда бывало, поднимет на него блестящий взгляд, и обрадуется, и похвалит рисунок. Уилл и правда очень старался. И продолжает стараться. Стараться не выглядеть дураком, стоя посреди аэропорта с картиной в руках. Ну как тут ее дарить, как? «М-м-м, я так понял, ты вроде не особенно и рад меня видеть, но слушай, что насчет разговора о том, как ты важен для меня и наших друзей?» Да нахрен оно Майку не сдалось. Он видит только Оди, Оди видит только его, и у них день — их день, только для них двоих, и Уилл, и его картина там — неловкое мерцание на фоне. Это нелепо. Ненужно. Подарки дарят возлюбленным. Вот Майк — нормальный, понимающий все нормы Майк привез Оди цветы, Оди их приняла, и это то, как должно быть. И если Майк дарит любимой девушке всего лишь цветы, сорванные по дороге в аэропорт, то Уилл, дарящий другу картину, на которую потратил недели, будет выглядеть не к месту суетливым, слишком перегибающим палку, заставляющим всех вокруг чувствовать за него стыд идиотом. И это только полбеды. Майк ведь не дурак. Майк ведь поймет. Если Уилл не включит голову, если будет думать сердцем, а не разумом, если… Он ведь Уилл Мудрый. Он должен оправдать старое прозвище. Он должен быть осторожнее. Даже если руки сводит от желания обнять, даже если внутри бьется «какой ты красивый, как я скучал, какой же ты яркий, как на тебя перестать смотреть, как я хочу до тебя дотронуться». Даже если расстояние в пару шагов отдается по нервам звенящей болью. *** Сразу после переезда, когда тоска по Майку набрала такие обороты, что захотелось выть, он впервые сам себе окончательно во всем признался. И неважно, что привык к тому, что люди смеются над ним, что он знает, как никто, как это — быть фриком, еще одна деталь — последняя и страшная — меняет абсолютно все. Можно перерасти старые клички, неудачную прическу, потрепанную одежду. Можно все поменять. Кроме своей сущности, которая, как когда-то Истязатель разума, заполняет каждую его клетку. Он, конечно, никогда об этом никому не расскажет. Он знает, что делают с такими, как он. Уилл фрик, всегда был фриком, но он не самоубийца. Нет, он будет молчать, и он очень хорошо умеет прятаться, лучше всех, кого он знает. Да и какой смысл говорить? Что это изменит? Долгие годы его друзья были единственными, кто понимал его. Такие же фрики. Еще дольше рядом был Майк — и Майк видел уже очень много неправильного и страшного. Майк знал, как отвратительно вел себя Лонни, знал, как сильно Байерсам порой не хватает денег, видел, как Уилл-шпион убивает солдат — знал, все знал и оставался рядом. Уилл всегда считал это чудом. Не бывает ведь абсолютного принятия, не для таких, как он. Майк выдерживал многое, но у всего есть предел, и Уилл не хочет проверять, как далеко простирается понимание Майка. Майк ведь всегда, всякий раз, когда слышал очередное «педик» в спину Уилла, орал во весь голос, бесился и лез в драку, защищал, еще как защищал, и у Уилла от этого звенело в груди, но ведь защищал он его, как думал, от оскорблений… Видимо, не в силах был слышать, что его друга называют педиком, что даже в шутку считают одним из «этих». Джонатан тоже отличается от других. И Лукас. И Дастин. И Оди. Но каждый из них нашел для себя человека, который смотрит на него, как на звездное небо, принимает каждое его отличие и говорит, в общем-то, правду — различия делают людей особенными. Они могут быть прекрасными. Но нет ничего прекрасного в том, чтобы мечтать о том, как лучший друг — счастливый в нормальных отношениях друг, — вдруг обнимет тебя и не отпустит, и будет постоянно брать за руку, и засыпать рядом, прижимаясь изо всех сил даже во сне, тяжелый и теплый, и запустит широкие ладони под рубашку, заставляя сбиваться дыхание, и поцелует, поцелует так, как целуют девчонок, и… И возбуждаться, представляя себе это — не прекрасно. И хотеть стать самым важным человеком в жизни парня, у которого будут жена и дети — не прекрасно. Нельзя хотеть чужое. Нельзя желать то, что никогда и не принадлежало. Уилл пытается перестать. Пытается представлять себе девушек — красивых и разных, юных и взрослых, стеснительных и вызывающих. Снова и снова. Цепляется за призрачную нормальность так сильно, как только может. Надеется, что просто взрослеет позже других, что Изнанка просто затормозила его, что еще немного — и он встретит ту самую, и нервное, колючее возбуждение, которое охватывает его каждый раз, когда он слышит голос Майка, его отпустит. Он так надеется. Он так старается. Каждая героиня мелодрам, что так любила мама, каждая болельщица в школьном коридоре, каждая улыбчивая молоденькая продавщица в крошечных прибрежных магазинчиках. Пусть екнет хотя бы раз. Пусть зацепит хоть на секунду. Пусть поможет поддерживать веру в шанс на нормальность. Девушки на улицах улыбаются ему. Кэти из класса математики передает под партой записки. Дженни из булочной каждый раз добавляет к его покупке выпечку за счет заведения. Лиза из кружка рисования, неловко краснея, зовет его вечером на экскурсию по городу. Ни-че-го. Майк снится всегда перед рассветом. Смелый, отчаянный и улыбчивый. Целующий так, будто не может остановиться, затаскивающий Уилла на себя, отдающий себя в его руки, забирающий Уилла себе. Уилл начинает бояться этих снов сильнее, чем кошмаров об Изнанке. Уилл начинает бояться самого себя. *** Их единственный ужин проходит в неловкости, напряженности и саднящем разочаровании. Майк, едва доев ризотто, сбегает в комнату для гостей, хлопнув дверью. Уилл пятью минутами позже извиняется, поспешно комкает салфетку и сбегает тоже. Оглушающая тишина ночи падает на дом как покрывало. Уилл уверен в том, что Оди в своей комнате до сих пор тихонько плачет. Она часто плачет, Уилл каждый раз надеется привыкнуть и все равно никак не может. Ну как, как? У нее ведь никого, кроме них. Потерянный ребенок, еще больший ребенок, чем он сам, израненный еще глубже, чем он, еще больше знающий об одиночестве. Он смотрит, как по потолку мечутся черные, похожие на лианы тени. Все напоминает об Изнанке, каждый день, каждую ночь. Это не пройдет никогда, Уилл знает. Надо дождаться, пока все уснут, и включить свет, и тогда станет легче, и можно будет, наверное, немного порисовать, никто не заметит… А там, на втором этаже, Оди наверняка до сих пор ворочается на скрипучей кровати. Уилл делает глубокий вдох, откидывая одеяло и опуская ноги на пол. Он сам не знает, кто из них кого должен утешать на этот раз, но знает, что это поможет. Всегда помогает. По новому дому все еще не так-то просто передвигаться в полной темноте, и Уилл бредет через тьму с вытянутыми перед собой руками, будто нащупывая дорогу под водой. А Оди, маленькая и теплая, только поворачивает голову, когда он неслышно заходит в комнату. Садится на кровати, тяжело вздыхая. Слезы на ее лице уже высохли, но глаза покраснели и опухли, и Уилл мягко гладит ее по голове, заправляя за уши растрепанные прядки. Столько времени прошло, а она так до конца и не успела привыкнуть к длинным волосам… Так делал Джонатан, когда Уилл был младше, а сам Джонатан еще мог отличать реальность от зыбкого наркотического тумана. Десятки, десятки раз, ночь за ночью. Уилл знает, как нужно быть хорошим братом, Джонатан всему его научил, и теперь его очередь. Даже говорить ведь ничего не надо. Просто зайти, сесть рядом и обнять. Так мало. Так много. — Все уже ушли, — шепчет он, — еще полчаса и сможем спуститься на кухню. Оди трет глаза руками. — Ты сваришь какао? — удивительно доверчиво и по-детски спрашивает она. Уилл обнимает ее крепче. — Какао, вафли и сироп. Много сиропа. Еще одна тяжелая ночь. Ему не привыкать. Им обоим не привыкать. Они справятся. Они переживут, и они смогут сделать вид, что все хорошо, что им не больно, что планета продолжает вращаться. У них получится. До утра еще бесконечно много часов. *** А утром все вокруг начинает необратимо рушиться. *** Просто было не надеяться, когда Майк не звонил, не писал, был на другом конце страны. Просто было его не видеть и убеждать себя, что нет ничего важнее их дружбы, что победить свои желания просто, очень просто, когда есть такой ценный, такой сильный мотиватор. Что быть лучшим другом тоже очень и очень важно, и надо думать только об этом, и радоваться этому, а не придумывать себе намеки, которых нет. Уилл себя убедил. Дал себе слово. А потом Майк приехал. Реальный Майк отличается от Майка из воспоминаний. Реальный Майк отличается от Майка из воображения, того, перед которым Уилл часами репетировал речь, готовясь подарить картину. Любой намек на то, что реальный Майк похож на того, кого Уилл сам себе придумал, заставляет его сходить с ума. И так нельзя. Майк стал серьезнее, старше и злее, но смотрит так же внимательно, так же вдумчиво. Он такой же взрывной и нервный, он такой же порывистый, словно энергии в нем больше, чем способно вместить его тело, и он, как Уиллу кажется, стал еще красивее, и Уилл так сильно хочет нарисовать его такого, что сводит пальцы. Он не взял с собой в дорогу ни блокнот, ни карандаши, попросту не успел засунуть их в рюкзак, да и были бы они — не просить же Майка позировать? Но он мог бы, мог бы, пока Майк не видит, пока болтает с Джонатаном, пока изучает карту, пока выбирает напитки на заправках… Ему и нескольких штрихов достаточно. Майк стал еще выше, волосы стали длиннее, скулы четче, и это нечестно, так нечестно — Уилл думал, что сильнее влюбиться уже не может, но каждый взгляд на Майка доказывает ему, как сильно он ошибался. «Я так волновался об Оди, что забыл о тебе», — сказал Майк, и Уилл был готов разрыдаться. Он никогда не надеялся на взаимность по-настоящему, всерьез, но каждое прикосновение, улыбка, особенный взгляд — все это разжигает крошечные огоньки тепла в тепла. Будто взрывается фейерверк в сердце, и искорки падают, падают и разбегаются по венам, яркие-яркие, красивые-красивые. И глупости, сотни глупостей тут же возникают в голове. Так Майк ни с кем себя больше не ведет. Так больше ни на кого не смотрит. Уилл готов поклясться на Библии, потому что Уилл давно потерял границы. Есть Уилл-и-Майк, и он цепляется за любую надежду на то, что это никогда не исчезнет. Даже обидной, дурацкой фразы — как, черт возьми, можно забыть о друге, даже имея девушку? — хватает, чтобы глаза Уилла начало жечь. Майк ведь вот тут, рядом, и Уилл его не потерял, Майк все еще его лучший друг, Майк все еще этого хочет. А Майк смотрит, и смеется, и говорит с ним, и снова все легко, и искреннее, и почти-как-раньше, и Майк теплый, и доверчивый, и мнение Уилла для него снова важно, и Уилл… Внимание Майка — трясина, которая затягивает, зыбучие пески, чертова ловушка — и Уилл погружается все глубже, сам того не замечая. Оди нет, Аргайл и Джонатан дрейфуют между полусном и дурманом от травки, и остаются Уилл-и-Майк, и Майк такой свой-родной-привычный, и Уилл так сильно по нему скучал, и никак, никак не может одергивать себя на каждом слове, на каждой надежде. Он не думает, не дает себе думать, но жар загорается под ребрами всякий раз, когда Майк делает что-то, что кажется Уиллу слишком особенным, слишком личным. — Не смей, — шепчет он самому себе. — Не смей, не смей, даже не думай. Майк не такой. Майк нормальный. Майк тащит ему газировку из автоматов, отвлекается от Оди, расспрашивает о том, как Уиллу жилось последние полгода, а Уилл молчал так долго, что, начав говорить, не может остановиться. Ему очень, очень о многом хочется рассказать. И Майк слушает, и спрашивает, и каждый раз, когда его взгляд опускается на губы Уилла, в автобусе разом исчезает весь воздух. Уилл задыхается, теряя нить разговора, и все повторяет: не смей. Мысль отлетает от стенок черепа, как йо-йо, крутится и крутится, пока не распадается на буквы и не перестает терять всякий смысл. Он ведь и картину хотел другую. Хотел нарисовать то одного Майка, то их вдвоем. Едва остановил себя, едва заставил себя передумать, нарисовать что-то более абстрактное, что-то менее откровенное. Разве что не удержался, оставив сердце в центре. Майк ведь сердце. Уилл ведь ему не врет. Уилл ведь все понимает. Даже картину взял в самый последний момент, когда снова решил, что Майку будет не плевать, когда сам Майк сказал, ему не плевать на них, когда Майк взглянул на него с той особенной, теплой улыбкой во взгляде, перед которой Уилл всегда был абсолютно беспомощен. Вот только есть тот, выдуманный Майк, а есть реальный. И неважно, как он смотрит, неважно, как себя ведет и что говорит. Неважно, на что Уиллу так сильно хочется надеяться. Реальность, хочет он того или нет, не может не напоминать ему, где чье место. Дело в том, что Майку ни сейчас, ни после не нужна будет картина как напоминание о дружбе. Может, конечно, и будет приятна — будет, точно будет, Майк хороший парень, отзывчивый парень, — но не зацепит так, как зацепила бы Уилла. Потому что для Майка ни Уилл, ни его чувства, ни признания не имеют такой невероятной ценности. Важны, конечно, важны. Но не так, как Уиллу, в них нет той темной, глухой нужды, той неизбежности, что пронизывает Уилла всякий раз, когда он поднимает глаза. И Майк в этом не виноват. Но есть подарок, который заставит сердце Майка дрожать именно так, как дрожит сердце Уилла. Подарок, который будет ценен настолько, насколько нужно. Уилл все еще может сделать Майка абсолютно счастливым, так, как всегда мечтал, так, как думал, что никогда не сможет. Он, как никто, знает, какое отчаянное, безумное счастье может дать взаимность. Даже крошечная, дозированная, в самых незначительных мелочах. Он знает, как убивает изнутри мысль о том, что тот, кого ты любишь больше всего на свете, не любит тебя. И Уилл много раз представлял себе, как дарит картину, но никогда не думал, что неуверенная ранимость Майка, звенящая в каждом его слове, может быть больнее, чем собственные бесконечно дрожащие внутри чувства. — Могу я тебе кое-что показать? — спрашивает Уилл. Внезапно ему кажется, будто он видит в глазах Майка ту самую вспышку радости, на которую так надеялся. И разве он может хотеть большего? Разве он может рассчитывать на большее? И да. Уилл сказал Майку о том, какой он замечательный. Насколько он важен. Как он невероятен. Думал, что не скажет, но ведь сказал — и какая, наверное, разница, кому он приписал эти слова? Оди любит Майка. Ее мнение для него важнее всего. И Майк знает, знает теперь, как много он сделал. Как сильно помог. Разве это тоже не было его мечтой? Сказать Майку в лицо то, что он, Майк — абсолютно, черт возьми, потрясающий человек. Человек, который одним своим присутствием делает этот мир лучше. На мгновение — на чертову долю секунды! — ему кажется, будто Майк, услышав имя Оди, словно гаснет, разочаровавшись. И это глупо, это бесконечно глупо. Семь месяцев, почти восемь, каждый чертов день Уилл убеждал себя в том, что Майк — его друг, просто друг. Сам Майк повторяет это при любом удобном случае, так часто, что Уиллу начинает казаться, будто он что-то подозревает. Будто Уилл каким-то образом дает ему понять, что претендует на чужое место, на место Оди, и слишком зарывается, а так нельзя, никогда нельзя. Семь месяцев, почти восемь, и он себя убедил, но проходит два дня в чертовом фургоне, и вот уже Уилл не может не хотеть прикоснуться к Майку. Они сидят так близко, очень близко, и Майк, засыпая, почти падает Уиллу на плечо, и они не касаются друг друга, но между ними остается так мало воздуха, что кажется, будто он горит, и Уилл пододвигается чуточку ближе, и, раз уж не может рисовать Майка, то изо всех сил старается запомнить каждую черту сто раз изученного лица. Десять сантиметров, даже меньше — и можно провести пальцами по гладкой бледной щеке, Уилл ведь до сих пор помнит, насколько она мягкая. Можно узнать, как ощущаются его скулы теперь, когда они стали гораздо более четко очерчены. И ресницы стали еще темнее, еще гуще, и быть может, Уилл мог бы прикоснуться, и Майк бы не проснулся, а даже если и да — ну, можно ведь сказать ему, что одна из ресниц упала на щеку, а Уилл ее просто убрал, и полусонный Майк точно поверит, и… Это ведь тогда, раньше, когда Майк был на другом конце страны, можно было убедить себя в том, что быть просто другом достаточно. Убеждать себя в этом, когда Майк, будто бы забываясь, опускает взгляд на его губы, а потом, словно одергивая себя, резко поднимает глаза, — так сложно, так невыносимо сложно. И между ними так мало, так мало места. А когда Аргайл резко выкручивает руль, плечо Майка врезается в плечо Уилла, и Майк, будто бы назло, отстраняется не сразу, а Уиллу, напрочь свихнувшемуся Уиллу начинает казаться, что Майк тоже не хочет отодвигаться, что Майку так же удивительно хорошо в их ставшем общем личном пространстве. Майк все смотрит, и смотрит, и Уилл никак не может от него оторваться. Не может не представлять себе, что поездка никогда не кончится, что они так и останутся вдвоем на заднем сиденье, в их крошечном на двоих мирке, таком уютном, таком правильном. Они уже потеряли этот мир, их общий мир, но теперь, кажется, построили его заново, и в этом мире будто бы все возможно, в этом мире будто бы все наконец-то как надо. А потом Майк с облегчением улыбается, забирая картину из рук Уилла, и все встает на свои места. *** Если раньше каждое правило в голове Уилла лежало со стопочкой аргументов в отдельной картонной коробке, то теперь остается лишь одно, самое важное, которое должно стать нерушимым, и Уилл строит вокруг него бетонную стену. Он больше никогда, никогда и никогда не будет надеяться. Никогда. Он отсаживается от Оди и Майка по дороге в Хоукинс. Хватит. Пора принять, что они — пара, они пережили жуткий стресс несколько часов назад, и им нужно быть вместе. Уилл будет третьим лишним, как и всегда, и любые иллюзии, что он им так же важен, ошибочны. И хватит фантазий. Да, он брат и лучший друг, но в момент стресса рядом нужен один, самый важный человек, а не все ближайшее окружение, ведь так? Даже в больницу пускают не всех сразу. Сначала — самые-самые близкие. Пустыни Невады за окном сменяются пустынями Юты, Юта сменяется ошеломляюще ярким зеленым лесом Вайоминга, всю Небраску Уилл спит, прижавшись лицом к стеклу, и на рассвете его будит серое небо Айовы, легкий дождик и такие же легкие мурашки, покрывающие его шею. Страх приходит не сразу. Уилл сонно тянется, кивает Аргайлу, который машет ему с переднего сиденья, и, зевая, кое-как натягивает на плечи тонкий вязанный плед, надеясь поспать еще немного. Холод сковывает шею и плечи, но сонное оцепенение сильнее, и еще несколько километров, до самой границы с Иллинойсом Уилл лениво следит за тем, как капли на стекле собираются в ручейки, стекающие вниз по раме. У него затекли спина и ноги, он хочет нормальной еды и принять душ, он хочет увидеть Хоукинс и одновременно боится, что не сможет не плакать, он снова и снова возвращается мыслями к маме и к тому, что если она вдруг вернется раньше, то увидит, что дом разрушен, детей в нем нет, зато лужи крови тянутся через весь коридор. Они не решились оставлять никаких записок, мама не оставила никакого номера для связи, и никто не объяснит ей, что произошло, и… Уилл ежится, будто по его плечам кто-то провел ледяной ладонью. И тут же резко садится, чувствуя, как скручивается желудок, и его тошнит так сильно, что он боится открыть рот и попросить Аргайла притормозить. Он знает это ощущение, знает очень хорошо, он никогда и ни с чем его не спутает. Он возвращается в Хоукинс, а Изнанка возвращается в него, проникает так легко, будто ей самое место в его разуме. Уилл сжимает замерзшие руки в кулаки, оцепенело смотрит в окно, уже ничего не замечая, а лед вокруг шеи с каждым километром ощущается все отчетливее. Будто Уилл — радиоприемник, который подъезжает все ближе к источнику радиоволн, и статический шум, пока только отзвук, а не присутствие, после въезда в Индиану сменяется злым, полным боли криком. Чудовище — Первый, как назвала его Оди — наверное, и знать не знает, что Уилл его слышит, потому что оно ранено, и оно кричит, безостановочно воет, сжавшись в комок, и это не предсмертная агония, а чистая, абсолютная ненависть ко всему живому. Тварь изо всех сил борется за жизнь, делает все, чтобы снова подняться на ноги с одной лишь целью — уничтожить всех, всех их до единого, каждого, абсолютно каждого. Ему очень хочется обернуться назад и сказать Майку о том, что происходит, но он не делает этого. Сейчас время Майка-и-Оди, и Уилл не станет влезать. Нет, они оба, конечно, выслушали бы его, но… Но он не мешает им провести хотя бы несколько часов вместе, не лезет ни с расспросами, ни с разговорами о себе. Он хочет добра им — и себе тоже. Не навязывайся, не лезь, не мешай. Он больше не может. Он больше так не станет. Нельзя дарить картины с сердечками. Нельзя требовать внимания, когда Майк, очевидно, не хочет его уделять. Нельзя больше надеяться, что для влюбленного парня будет вдруг важнее лучший друг, а не возлюбленная. Если Уилла чему-то и научила жизнь, то двум вещам: прятаться и выживать. Пьяный отец, школьные хулиганы, Изнанка, чертова тварь в глубинах разума. Собственная ориентация. Собственная влюбленность. Первый пока не активен, а значит, информация о том, что Уилл его ощущает, абсолютно бесполезна. Вот только ему будто снова двенадцать лет и он снова изо всех сил старается сделать вид, что все в порядке, чтобы окружающие не смотрели на него со страхом и жалостью. Он устал и от одного, и от другого. И от собственной лжи тоже. А поэтому — да, конечно, потом он скажет. Но не сейчас и не здесь. Оди, до смерти выжатая борьбой, не открывает глаз всю дорогу, прижавшись к Майку, а сам Майк молчит, то ли пытаясь отойти от стресса, то ли так же бесконечно устав. За два часа до Хоукинса они останавливаются, чтобы заправиться в последний раз, и Уилл слоняется вокруг магазинчика туда-сюда, пытаясь размять затекшие ноги. Трава здесь другая, совсем не такая, как в Калифорнии, не выжженная бесконечным солнцем, и деревья тоже другие, намного зеленее и выше, и воздух тоже другой, будто свежее и чище, и Уилл ловит себя на том, что дышит так жадно, словно пробежал несколько миль без остановки. Оказывается, по дому он скучал сильнее, чем позволял себе думать. Справедливости ради, Уилл никогда и не пытался прижиться в Леноре по-настоящему. Они все, вся Партия, решили когда-то поступать вместе, не в один колледж, так в один город, до Индианаполиса ведь рукой подать. Жить рядом, на каникулы вместе приезжать к родным в Хоукинс… Глупая мечта, старая и детская, и помнит о ней, наверное, один Уилл, но она осталась целью, на пути к которой Калифорния — лишь временная помеха. Закончить школу, вернуться в Хоукинс, а дальше… Он ведь и не пытался заводить друзей, не искал клубы по интересам, не участвовал в научных конкурсах, как привык, даже коробки с вещами не разобрал до конца. Он знал, что Калифорния — это ненадолго. Не знал только, что вернется так быстро. И уж тем более не знал, что причина будет… Такой. Он думал, что с них хватит. Быть может, это еще одна вещь, на которую ему никогда не стоит надеяться. Быть может, если он, наконец, отучит себя отчаянно жаждать вещей, которые ему не суждено получить, то это станет его третьим и самым важным жизненным уроком. Он покупает воду у сонного парня в помятой розовой кепке, расплачивается с трудом собранной в карманах рюкзака мелочью и не может сделать ни глотка — горло будто сдавило. От холодной бутылки в руке шея будто немеет еще сильнее. Уилл вздыхает и медленно, будто оттягивая время, бредет назад, к фургону, осторожно протягивает воду Майку, стараясь не разбудить Оди. Майк кивает в ответ и кривовато улыбается, и одной его крошечной улыбки Уиллу хватает, чтобы немного согреться. И именно поэтому он отворачивается. *** Двенадцатилетний Уилл, тот Уилл, что был до Изнанки, при первой возможности оттащил бы Майка в сторону и все рассказал. Тот Уилл не умел иначе. Тот Уилл привык, что каждый раз, когда ему страшно, Майк встает рядом и берет его за руку. Теперь все иначе. Теперь Уилл делает все, чтобы скрывать монстра, которого Партия называет Векной, до последнего. Он и раньше скрывал — от друзей, от мамы, от брата, но от Майка скрывать так трудно, что Уилл с трудом находит себе место. Ему тоскливо и страшно. Он не может без дрожи смотреть на разрушенный город, где когда-то вырос, на испуганных друзей, на раненную Макс, на измученную Оди, которая даже не переоделась из пропитанных солью вещей, будто не замечая ничего вокруг. Они все не замечают, им всем не до этого. Уилл разгребает завалы в хижине Хоппера, с трудом удерживаясь от желания обхватить себя руками, и Векна — его злость, его ярость, его мысли, каждая чертова мысль! — эхом раздаются в его черепной коробке. И хочется поближе к Майку, иррационально и яростно, почти инстинктивно. Уилл держится так долго, как только может, но Майк рядом с ним в комнате, и Уиллу кажется, будто они даже дышат в унисон, и Майк снова на одной с ним орбите. Он не закрывается в комнате с Оди, не обнимается с ней на каждом шагу, даже не пытается ее утешить. Она резко закрывает за собой дверь, явно не желая ни с кем общаться, и тогда Уилл решается спросить. Он задает вопрос Майку об Оди, потому что очевидно, Майк хочет поговорить о ней, он переживает из-за нее. Да и Уилл переживает. Не может не переживать. Но разговоры с Майком, любой разговор — капкан, из которого не выбраться. Майк рядом, Майк слушает, Майк смотрит так внимательно, что Уиллу становится жарко, и Уилл не может молчать, не может держать себя на расстоянии. И не плакать у него тоже не выходит, потому что все, что он произносит вслух, в тот же миг становится реальностью, а он не уверен, что готов окончательно признать — еще ничего не кончилось, вся битва впереди. Майк тянется к нему, сжимает плечо так сильно, что на секунду Уилл чувствует боль, но она тут же исчезает в вихре огненных мурашек. Майк очень давно к нему не прикасался. Уиллу казалось даже, что он придумал себе все прикосновения, что они проникли в его разум из тех снов, что никогда не сбудутся. Он до смерти соскучился по Майку, по рукам Майку, по тяжести его касания, и когда Майк, заглядывая ему в глаза, стискивает пальцы, голова Уилла начинает кружится, и он знает, знает, что ему нельзя, но не находит в себе силы сбросить руку. И еще он знает, что должен держаться подальше от Майка. Не знает только, что делать с тем, что Майк стоит плечом к его плечу, смотря на горящий город и даже не думает отодвигаться, бежать к Оди, заставлять ее искать укрытие. Он стоит рядом, близко-близко, и Уиллу кажется, будто их пальцы вот-вот соприкоснутся. И быть может, это единственное, что помогает ему не сойти с ума. *** Той ночью кошмары возвращаются с новой силой. Небо подсвечено алым. Пепел продолжает сыпаться. Машины вереницей покидают город, и уже не найти улицы, где в каждом доме остались жители. Дастин с мамой остались — им некуда ехать. Синклеры остались — Эрика и Лукас просто не позволили бы родителям увезти их из Хоукинса. Уилеры остались, но только потому, что отец Майка и не думает поддаваться панике. «Военные говорят, что все под контролем, и я не вижу повода им не верить», — заявляет он, переключая каналы, чтобы не упустить ни одного выпуска местных новостей. Майк и Нэнси даже не скрывают радости, Холли еще ничего не понимает, а Карен выглядит так, будто вот-вот силой запихает детей в машину и сорвется куда глаза глядят. Байерсы, само собой, тоже остаются. Хопперу в участке, из которого все бегут, рады как никогда, а его старший помощник, торопливо собирающий вещи, сует ему ключи от своего опустевшего дома, и Уилл получает комнату, еще недавно бывшую чьей-то детской. Ему смешно от нелепости. Еще недавно он мечтал бы вернуться в детство, и вот, как в издевку, получает вереницы игрушечных машин на полках и плюшевых зверей у бортика кровати. Все кажется ему сюрреалистичным на грани галлюцинации. Он винит в этом долгую дорогу, недосып, нервотрепку и самый настоящий конец света, в который невозможно до конца поверить, и потому не может заставить себя заснуть, хотя переутомленное тело от усталости скулит каждой клеточкой. Видимо, мечтать Уиллу тоже не стоит. Он мечтал о возвращении в детство, мечтал о Хоукинсе, мечтал о том, чтобы Хоппер был жив, а все друзья рядом. Мечта, собственно, сбылась. Радости от этого практически никакой. К маме в постель уже не заберешься. К Джонатану тоже, да и Уилл готов спорить, что у него в комнате спит Нэнси. С каждой красной молнией, яркой даже через плотные занавески, у Уилла по телу разливается ледяная дрожь. Он не может спать, он не знает, в каком мире он проснется и проснется ли вообще. А когда организм все же сдается, ему снятся черные лозы, проскальзывающие глубоко в его горло, чужие мысли, которые звучат громче собственных и отчаянно-сильные, надежные руки Майка, хватающие его, не дающие ему утонуть в гнилом густом тумане. Уилл кричит, кричит и кричит, и голос Майка окружает его, умоляет не сдаваться, умоляет продержаться еще немного. И там, во сне, Уилл верит Майку, верит, что ему есть, за что бороться, и цепляется за руки Майка изо всех сил, пытаясь выбраться на свет. Но когда он открывает глаза, разбудив себя собственным криком, вокруг него только красные отсветы на полу, скомканные чужие простыни и давно выключенная рация в кармане рюкзака. И пронизывающий насквозь холод. Уилл хнычет от беспомощности, с трудом понимая, где реальность, а где кошмар, и от всей души не зная, что хуже. Лихорадочно пытается натянуть одеяло как можно выше, но у него ничего не выходит, и руки нещадно дрожат, пока он, глуша собственные всхлипы, пытается хоть как-то согреться. Дверь открывается почти бесшумно. Оди входит на цыпочках, настороженно озираясь, нервно тянется поправить волосы, которых уже нет и только кивает Уиллу, пытаясь подобрать слова. В чужой огромной пижаме, рукава которой нелепо свисают, с обритой головой и хрупкой тонкой шеей, Оди не выглядит ни героиней, ни спасительницей мира. Самая обычная девчонка. Всего-навсего его сестра. — Эй, — хрипит Уилл. — Я тебя разбудил? Она несмело улыбается и неуклюже врет: — Нет, я… Я… Ты хочешь какао? Уилл улыбается сквозь слезы. — И вафли? На этот раз уже она обнимает его так сильно, что ребра вот-вот затрещат. *** Утро приносит с собой черное небо, запах пепла, от которого першит в горле, комковатые блинчики, которые мама наспех приготовила на неудобной новой кухне и Майка, неловко стучащего в дверь. — Еле вас нашел, — тараторит он с порога, — сначала постучал в тот дом, что напротив, но там никого нет, а я думал, что вы не слышите, и… Уилл, на ходу спящий, с трудом улавливает суть. На секунду он ловит себя на том, что ему хочется обнять Майка прямо в дверях, уткнуться носом в его шею и так, стоя, закрыть глаза и заснуть, согревшись, и фантазия, промелькнувшая вспышкой, кажется ярче, чем искаженная Изнанкой реальность. Зато будит резко, как пощечина. — Заходи, — бормочет он, старательно отводя взгляд. Ему надо уйти, он знает, но сонный мозг отказывается придумать вескую причину. — Завтрак на столе. Оди сейчас спустится. Майк говорит что-то еще, но Уилл разворачивается, пропуская его и, не слушая, ускоряет шаг. — Я включу радио! — кричит он, сворачивая в гостиную. Он даже не уверен, что там есть приемник, но слышит за спиной, как мама и Хоппер приветствуют Майка, а значит, сбежать удалось. Джойс не отпустит его без завтрака, а к тому времени Оди выйдет из ванной, и Майк забудет, что Уилл вообще находится с ними в одном доме. Отлично. Он трет лицо руками, пытаясь задавить поглубже ноющую жалость к себе. Оглядывается в поисках радио — больше для того, чтобы хоть немного приуменьшить количество лжи в своих словах. Гостиная дома кого-то-там, огромная и отвратительно-зеленая, завалена огромным количеством вещей, и радио среди них, конечно, тоже находится, но на его поиски уходит добрых десять минут, что Уилл засчитывает за личную победу. «… прозвучавшая в прошлом выпуске. Военные силы штата Индиана полностью контролируют выбросы испарений, произошедшие после землетрясения. Местных жителей просят не покидать свои дома без особой необходимости и не приближаться к местам разломов до тех пор, пока каждый из них не будет закрыт специальным ограждением. Всех, кто чувствует любые признаки недомогания, включающие в себя тошноту, кашель….» — Что за чушь! — неожиданно громко возмущается Майк. Уилл, даже не заметивший, как он зашел, от неожиданности дергается, выкручивая звук на минимум. — Что за чушь, кто вообще поверит в выбросы газа или как еще они пытаются это объяснить? — Твой отец верит, — напоминает Уилл. Майк сникает. — Он во все верит, если это связано с официальщиной и правительством. Но остальные… К черту, — он шумно вздыхает и спрашивает в лоб. — Ты как? Уилл? Ты чувствуешь… Его? Каждую секунду. — Нет, — пожимает плечами Уилл на автомате. И, споткнувшись о неверящий взгляд Майка, поправляется, — ну, почти нет. Точно так же, как и вчера. Он… На глаза снова наворачиваются слезы, а значит, тему нужно менять. Участие Майка — как кинжал между ребер, напоминание о том, что так сильно Уилл жаждет иметь. — Ты спал вообще? — спрашивает Майк. — Конечно. Да, конечно. — Уилл! — и да, совсем наглую ложь Майк не стерпит, нечего было и надеяться. У Уилла огромные синяки под глазами и он тормозит на каждом слове, жалкие попытки соврать Майку, отлично его знающему, бесполезны.- Уилл, в чем дело? — Все в порядке, — настаивает Уилл. Суетливо выключает радио, переставляет его на более-менее свободную полку, чтобы удобнее было найти, если понадобится, и принимается зачем-то раскладывать рядом старые чужие журналы. Подборка выкроек, схемы для вышивок, «Сто секретов, как сделать Ваш дом уютнее»… — Уилл, — зовет Майк. — Мы справимся со всем. Просто скажи, что происходит. Ты можешь мне доверять, ты ведь знаешь? Уиллу хочется то ли заплакать, то ли рассмеяться от нелепости ситуации. Еще сильнее хочется сбежать. Или, быть может, взять Майка за руку и рассказать, наконец, обо всем. Разумеется, ничего из этого сделать он не может. — Знаю, — говорит он, и это почти правда. — Мы ведь команда. Мы друзья. Майк, кажется, не выглядит на сто процентов убежденным. Его взгляд остается настороженным и острым, будто ищущим опасность, он явно хочет добавить что-то еще, но сдерживается. — Окей, — соглашается он. — Окей. Тогда, ну, завтрак? Я попросил оставить тебе блинчики. Джойс и Хоп собираются уходить. Если уж начистоту — Уилл не хочет ни блинчики, ни завтрак в компании Оди-и-Майка, ни все это утро, полутемное от черного тумана и пепла в воздухе, ни продолжения разговора. Он не хочет, но когда он получал то, чего хотел?.. — Идем, — настаивает Майк, явно истолковав его нерешительность по-своему. — Там есть черника и сливки, клянусь тебе, все не так уж плохо! И настойчивости Майка поддаться так же легко, как и всегда. *** Демодоги вылезают из провалов в земле на только на третьи сутки. *** Оружия в городе с каждым днем все меньше. Адских собак не так уж много, но слухи о них разлетаются по Хоукинсу со скоростью звука. Военные свозят в город все больше тяжелой техники, но далеко не все жители так же доверчивы в отношении властей, как мистер Уиллер, а потому скупают все, чем можно себя защитить, и Уилл, колебаясь, поддается всеобщей панике, вытряхивая из рюкзака старую копилку, которую чудом не забыл схватить, собираясь сбегать из Леноры вечность назад. Ружье ему достается откровенно паршивое, калибр откровенно неудачный, а его самодельное стрельбище и вовсе смехотворно — ряд бутылок с нарисованными на них мишенями. Впрочем, это лучше, чем ничего, и это помогает хоть как-то глушить рвущийся изнутри страх перед тварями с Изнанки. Огонь, конечно, в случае опасности сработал бы лучше, но если демодог заберется в дом, то Уилл, поджигая его, спалит к чертям и пса, и себя, и всю свою семью, а все пожарные города работают на износ, пытаясь затушить пламя, бьющее из разломов. Он не может так рисковать. Пуля прямо в пасть даст ему несколько секунд форы, даст возможность разбудить Хопа или Оди. Или сбежать. Или даст хотя бы призрачную надежду. То, чего не могут дать пустые руки. Понять бы еще, что нужно делать. Уилл тяжело вздыхает, судорожно пытаясь вспомнить все, чему учил Лонни. Вкладывает приклад в плечевую впадину, отводит локоть в сторону и наклоняется вперед. Дробовик пахнет железом, порохом и почему-то кровью, хоть из него уже давно никто не стрелял. Уилл тоже не стрелял бы, будь его воля, но беззащитность — и невозможность защитить других — мучает его гораздо сильнее, чем нежелание нажать на крючок. Первый выстрел ощущается как удар молотком в плечо. Плечевой сустав разрывается от боли, и Уилл с трудом смаргивает слезы, пытаясь выпрямиться и удержать дробовик. Слишком расслабил руку, забыл, совсем забыл, что так нельзя. Даже не заметил, куда ушла пуля и как далеко до мишени — дурацкая ни в чем не повинная стекляшка стоит, не шелохнувшись, будто дразня. Приклад давит на уже начинающую появляться гематому всей плоскостью, и Уилл прикусывает губу, заставляя себя отвлечься и напрячь мышцы изо всех сил. Солнце слепит глаза, дробовик весит целую тонну, а сердце от страха дергается, как воздушный шарик на ветру. Бутылка разлетается на осколки черт знает с какой попытки. *** Еще через несколько дней к ним приезжает помощница — или кто она там? Уилл уже не помнит, — доктора Оуэнса. Встревоженная и усталая, она едва здоровается с остальными, напрямую шагая прямо к Оди, и Уилл едва может подавить желание встать между ними, когда видит, как Оди вздрагивает, втягивая голову в плечи. Он знает — они все знают — зачем правительство пришло к ним, и неважно, какими благими намерениями продиктована их цель — Уилл просто-напросто не хочет, чтобы Оди вновь забирали не пойми куда. Хоппер, к счастью, полностью с ним согласен. — Я понимаю, как важна ее роль в этом деле, — все повторяет и повторяет он, — но одну я ее никуда не отпущу. Оди, кивая, держит его за руку, цепляясь так, будто боится, что их снова разлучат. — Я знаю, что тренировалась недостаточно, — говорит она, виновато опуская глаза, и Уилл, не выдерживая, подходит ближе и кладет руку ей на плечо, осторожно сжимая. — Я согласна тренироваться дальше. Но уехать… — она качает головой, готовая залиться слезами. Леди-из-правительства спорит. Кусает губы. Зло почти шипит на Хоппера. Говорит о десятках жизней, о сотнях в перспективе, об опасности все всей страны, а то и мира, об Изнанке. Оди кивает, не слушая возмущенные возражения отца, но снова настаивает: — Я согласна делать все, что говорит доктор Оуэнс. Согласна пройти все до конца. Просто хочу иметь возможность связываться с моей семьей. Не запирайте меня в бункере. Пожалуйста. — Ей нужна только камера сенсорной депривации, — соглашается Хоппер, — эту камеру мы за пару часов устроили в школьном спортзале. Если вам нужна камера мощнее — постройте ее. Не поверю, что вам не хватит возможностей. Джойс ходит из стороны в сторону, нервно прикуривая одну сигарету от другой. Оди, не выдержав, все-таки начинает плакать, опустив голову Уиллу на плечо. Хоппер и Леди-из-правительства спорят до хрипоты, пока, наконец, не приходят к компромиссу. Здание местного музея, почти не пострадавшее от «землетрясения» и имеющее отличный подвал, в срочном порядке переоборудуют в тренировочный комплекс, установив там необходимое оборудование. Оуэнс из больницы, пока его не выпишут, будет передавать Оди план тренировок на каждый день, а при первой возможности приедет сам. Военные забетонируют те разломы, что позволяют это сделать, а те, что залить бетоном не выйдет, обнесут бетонными стенами. Вокруг города установят блокаду из военных, не позволяя ни одной твари выбраться за его пределы. — На первое время этого достаточно, — говорит Леди. — А дальше? — нервно спрашивает Уилл. — Что будет дальше? Леди смотрит на него с усталым раздражением. — А дальше твоя сестра накопит достаточно сил, чтобы закрыть все Врата насовсем. И убить то, что их открыло. Оди, прижавшись к Уиллу, дрожит всем телом. Она торопливо кивает, даже не задумываясь, но Уилл знает, как ей страшно, и потому прижимает ее к себе еще крепче. Он очень, очень хочет ей помочь, но совсем не знает, что делать. Ему кажется неправильным оставлять Оди одну в этой войне, но говорить об этом Леди — и родителям — он не собирается. — Мы позвоним ребятам, — шепчет он Оди на ухо, — мы тебе поможем. Мы придумаем, как. В себя он, может быть, до конца и не верит. Но верит в Майка, позволяет себе верить, и на несколько ослепительных секунд ему кажется, что Майк, как раньше, возьмет в свои руки, скажет им, что нужно делать, и спасет их всех снова. Это ведь Майк. И это, наверное, почти смешно. Он избегает Майка так старательно, как только может, он не говорит с ним, не видится, не думает о нем изо всех сил, но вот его даже нет в комнате, а одна только мысль о нем делает все лучше и светлее. И Уиллу никогда от этого не избавиться. От этого Майк его не спасет. Майк, может, и придумает, как уничтожить тварь из другого мира, но он не знает, что есть еще один монстр, монстр, которого он зовет своим другом, который раз за разом проигрывает своей отчаянной нужде. Если бы Уилл мог изгнать это из себя жаром или раскаленной кочергой, он бы давно это сделал. Если бы Майк мог избавить его от этой зависимости, Уилл бы, наверное, ему об этом рассказал. Но даже если бы Майк смог что-то сделать, если бы Майк снова смог ему помочь, Уилл только за это влюбился бы в него заново. *** Уилл действительно хочет держаться подальше от Майка. Он знает, что это не очень-то поможет — полгода в Калифорнии не помогли — но он не хочет требовать внимания, не хочет мешать Майку и Оди, не хочет в очередной раз видеть, что на самом-то деле, когда эти двое рядом, он им не нужен. Проблема в том, что Майк о планах Уилла даже не подозревает. Оди пропадает то на тренировках, то в больнице у Макс. Майк с самого утра приходит во временный дом Байерсов и отказывается уходить. Больше того — он следует за Уиллом по пятам, явно не рассматривая другие варианты. Он все время рядом. Он идет вместе с Уиллом через два квартала в один из до сих пор работающих супермаркетов, глупо дурачится, выбирая макароны и кетчуп, помогает тащить домой пакеты с продуктами, старательно — но абсолютно бесполезно — участвует в готовке обеда, а после него, будто бы это само собой разумеется, идет с Уиллом то к Дастину в школьный волонтерский пункт, то к Лукасу и Макс в больницу. Время от времени он заворачивает к себе в дом, опасаясь гнева Карен, но почти сразу возвращается обратно с ворохом одежды, книг и игр, сует свертки Уиллу в руки и улыбается так солнечно, что Уиллу порой хочется закричать во весь голос. Векна в голове Уилла, напротив, кричит все тише. Ему уже не так больно. Он медленно, но верно исцеляется, погружаясь то ли в транс, то ли в спячку, и с одной стороны Уиллу легче от отсутствия чужой ярости и агонии, а с другой — бросает в дрожь от осознания, что тварь залечивает раны, становясь все сильнее. — Он не нападет в ближайшее время, — говорит Уилл Майку. — Не сейчас. Быть может, даже не через год. Они вместе идут к дому Дастина, надеясь застать его там. Дастин грустит об Эдди так отчаянно, что вечный огонь в его глазах затухает, будто подернутый туманом, и Майк решает, что им надо попытаться хоть как-то его отвлечь. Они закидывают в рюкзак все сладости, что находят в кухонных шкафах Уилеров, суют сверху старые кассеты Майка — «это классика, Уилл, а не старье!» — и решают хотя бы попытаться отвлечь Дастина. Майк и сам грустит по Эдди, Уилл знает, но Майк хотя бы не видел, как на руках умирает его друг, и, быть может, поэтому ему чуточку легче. А может, Майк просто сильнее. Уилл не знает. Всегда, когда речь заходит о Майке, он начисто теряет всякую объективность. Но по дороге к Дастину, на улице с голыми, будто осенью, деревьями — листья черный туман тоже уничтожил — ему приходит в голову мысль, которая и до этого проблескивала на грани сознания. Быть может, Майк так носится рядом с ним потому, что считает опасным? — Он затих, — объясняет Уилл, разглядывая трещины в асфальте. — Ему нужно время, чтобы восстановиться. Ты не… Ты можешь не бояться. Майк, как и всегда, когда Уилл говорит о Векне, встревоженно вскидывается, тут же забывая, как минуту назад ныл о том, что тяжелый рюкзак натирает ему спину. — Стой, стой, погоди, — восклицает он, — ты уверен? Когда ты это понял? Уилл пожимает плечами и отворачивается. — Не сразу. Недавно. Он затихал постепенно. Он умен, Майк. Он не станет нападать, пока так слаб. И поэтому… Он должен это произнести. Должен. — Ты можешь меня не бояться. Я не причиню никому вреда. Ему снова хочется плакать. Он изо всех сил старается скрыть слезы, которые практически слышны в его голосе, но не уверен, что у него это выходит. — Слушай, стой, погоди, — Майк резко затормаживает посреди дороги и разворачивает Уилла к себе. Прикосновение ощущается даже через свитер, и Уилл отшатывается, будто обжигаясь. — О чем ты вообще? — Я не стану одержим, — шепчет Уилл, — я больше никого не убью. «И ты можешь больше со мной не нянчиться», — хочет добавить он, но горло совсем не слушается. — Нет, конечно, нет! — Майк старается заглянуть ему в глаза, скидывает рюкзак на землю и тянется к Уиллу, будто пытаясь сократить расстояние. — Уилл, я об этом даже не думал! Я боялся, конечно, что он снова до тебя доберется, но… Я не боялся тебя, ты понимаешь? «Может быть, тебе бы стоило». — Ты понимаешь? — повторяет Майк, понижая голос, и звучит так искренне, что Уилл не может ему не верить. Но это, наверное, и не удивительно. Майк — сердце, и Майк способен принимать даже таких людей, как Уилл. Прощать даже такое. Уилл отчаянно любит его в том числе и за это. Он торопливо кивает, надеясь поскорее закончить разговор. Внутри одна за другой будто обрываются ниточки, и каждая из них, как струна, режет что-то у него внутри. Он успел заново привыкнуть к Майку, к его присутствию, не хотел, совсем не хотел, но привык, и осознание, что теперь Майк сможет снова вернуться к Оди, а Уиллу останется лишь кивок при встрече да пара неловких разговоров в неделю, душит его как затянутая на шее гаррота. Он знает, что так правильно, знает, что это единственно верное решение, но боль настолько реальна, что ему на секунду хочется опустить глаза на солнечное сплетение и убедиться, что там нет кровоточащей раны. — Ты в порядке? — спрашивает Майк. — Да. Да, почему нет? Пойдем. Дастин… Дастин нас ждет. Мы же не можем оставить его без вечера кино, верно? — бормочет Уилл, пытаясь убедить то ли Майка, то ли самого себя. И если с самим собой шансов нет никаких, то Майк неуверенно отступает, поднимая рюкзак обратно. — Верно, — кивает он. — Но если ты захочешь… — Да, — говорит Уилл, — я знаю. Я тебе скажу. И ложь, произнесенная в тысячный раз, кажется ему практически правдой. *** Дастин много говорит об Эдди. Каждый раз, когда он вспоминает о нем, его глаза блестят, и он напоминает себя прежнего так сильно, что Уиллу и самому хочется плакать. Он не знал Эдди, не успел узнать, но если его друзья говорят, что он был невероятным, значит, так оно и есть? — Вы бы понравились друг другу, — говорит Дастин, — никто не умел играть в ДнД так круто, как вы двое, ребята. — И никто не был таким добрым, — добавляет Майк. — Он, типа, как и ты, знаешь? Никогда по-настоящему ни на кого не злился. Если бы Майк знал, сколько у Уилла внутри злости на самого себя, он, наверное, не сравнивал бы его с погибшим другом — настоящим, нормальным другом, таким, каким Уилл уже давно не является, а, быть может, никогда и не был. В городе не найдется человека, кроме его друзей, который сказал бы об Эдди что-то хорошее, нет ни памятника, ни могилы. Неизвестный герой — еще один — ушедший в вечность. Уилл не знал его, но очень хочет сделать что-то в его память. Вернувшись домой, он достает из письменного стола мальчика, который раньше жил в этой комнате, потрепанный альбом, в котором еще остались чистые страницы. Фотография Эдди висит на стене в комнате Дастина, и Уилл не уверен, что хорошо его запомнил, но руки, оказывается, помнят лучше, чем глаза, и карандашная линия ни разу не смазывается, хоть пальцы то и дело начинает бить дрожь. — Спасибо, что любил их, — шепчет Уилл, — спасибо, что их сберег. Незнакомое красивое лицо безмятежно улыбается ему с альбомного листа. *** Часы, что Уилл проводит с дробовиком на опушке леса, приносят только один однозначный результат: правая рука болит безостановочно и сильно. Лонни когда-то говорил, что нужно «пристреляться» и тогда не останется ни гематом, ни боли, но дни идут за днями, синяк на плече становится все больше, и в очередную ночь Уилл понимает, что не может спать, потому что любое положение на кровати вызывает лишь желание заскулить сквозь зубы. Сдавшись окончательно, он выбирается из кровати и идет на кухню за льдом. И тайленолом, если повезет. А на кухне — Майк. Уилл так привык к его присутствию в доме, что в первую секунду даже не вздрагивает. Он часто остается у них ночевать, обычно просто-напросто сбегая из дома, когда все ложатся, но время перевалило за три часа ночи, и Уилл был уверен, что Майк давно спит. — Эй, — тихо зовет он. — Эй, — отзывается Майк. — Все в порядке? Уилл вздыхает. — Тот же вопрос. Майк улыбается и пожимает плечами, показывая на тарелку перед собой. — Я не ужинал дома. Мама начала… Ну, в общем, они с отцом по-разному смотрят на ситуацию в городе. Ты знаешь. Даже Холли не выдержала, а она среди нас самая спокойная. В общем, я не мог уснуть, не представляю, как спать на голодный желудок. И пошел сюда. У вас есть целое блюдо ребрышек, ты знал? — Хоппер. Он теперь практически все время готовит. Не знаю, честно говоря, кто рад этому больше — Джонатан или мама. Уилл неловко придвигается к холодильнику. В голове проскальзывает идея просто взять бутылку воды и сказать, что шел именно за ней, но он знает, что руке это не поможет. А еще он очень устал врать Майку. Особенно такому, домашнему, сонному, уютному Майку, который в полутьме выглядит младше, чем есть на самом деле. На долю секунды Уилл будто возвращается в прошлое, в то время, когда Майку можно было говорить всегда и обо всем и он мнется, цепляясь за ручку холодильника и не решаясь его открыть. — А я… — начинает он, но осекается. Майк внимательно смотрит на него, побуждая продолжить. — Я стрелять начал. С меткостью пока дела не очень, зато спать уже не могу, кажется, перестарался. Думаю, если приложу что-то холодное, то усну. — Что? Но ты же ненавидишь… — Да. Но если какая-нибудь тварь заберется в дом… У меня будет шанс вытащить дробовик из-под кровати, понимаешь? — Уилл открывает, наконец, морозилку и тупо смотрит на лежащие в миске кубики льда. Майк молчит. Уилл вертит головой в поисках пакета, но находит только цветастое полотенце с нелепой бахромой по краям. Плечо болит так сильно, что Уиллу, на самом деле, уже наплевать, поэтому он раскладывает полотенце на столе и принимается высыпать в него лед. — Понимаю, — говорит, наконец, Майк. — Я понимаю. В этом правда есть смысл. Слушай, ты не мог бы… Не знаю. Научить меня? Показать, как это делается? Уилл удивленно оборачивается. Мокрые кубики скользят между пальцев. — Да. Да, конечно, — кивает он. — Я не знал, что тебе это интересно. Майк кривит губы. — Я, вероятно, буду очень плох. Но честно говоря, я просто… Ну, не знаю. Не знаю, Уилл. Больше не могу просто ничего не делать? Полотенце слишком тонкое и маленькое, Уилл пытается свернуть его поудобнее, но никак не может. Плечо простреливает до самой лопатки. — Понимаю. Я понимаю, да. — И мне постоянно страшно, — вдруг признается Майк, — как будто, знаешь, я привык бояться. И я не хочу так. И не хочу больше никого терять. Это звучит слишком честно даже для трех часов ночи. Настолько откровенно и устало, что Уилл на мгновение забывает и про боль, и про собственный страх. Сердце вздрагивает и начинает биться чаще. — Не потеряешь, — обещает он, хоть и не может этого обещать. Он, в общем-то, ничего не может. Но страх в голосе Майка настолько реален, что у Уилла в горле встает ком. Он хочет защитить его, хочет так отчаянно, что теряется в собственных мыслях, пытаясь хоть как-то подобрать нужные слова. Майк, то ли устав смотреть, как он мучается с полотенцем, то ли нервничая от собственной честности, забирает лед у него из рук. — Дай я, — говорит он, не смотря на Уилла. Сворачивает ткань в нелепое подобие грелки и, не задумываясь, тянется к Уиллу, сдвигает воротник его рубашки в сторону и прижимает лед к синяку. Кончики его пальцев, восхитительно горячие на контрасте со льдом, едва успевают дотронуться до кожи, но Уилл чувствует разряд электричества раньше, чем они соприкасаются, и отшатывается так резко, что у Майка от неожиданности расширяются глаза. — Черт, — истолковывает он по-своему, — черт, прости, я сделал тебе больно? Да. Да, еще как. Уилл мотает головой, сжимая грелку так сильно, что лед трещит. — Все хорошо, все хорошо, — повторяет он. — И все будет хорошо. Майк неуверенно пожимает плечами. — Не знаю. Понимаешь, прошлый год… Я говорил тебе, что потерял тебя. Но на самом деле я будто потерял вообще всех. Даже себя самого. Он вздыхает, запуская руки в волосы. Отводит взгляд куда-то в сторону, нервно кусая губы, и будто не знает, как продолжить. И без того темные глаза кажутся Уиллу совсем черными. — Вы уехали, — решается он, — я остался здесь и я будто не знал, кто я такой. И что я хочу делать. И кем хочу быть. Лукас увидел объявление о пробах в баскетбольную команду и сразу понял, что это то, что ему нужно. Дастин все время проводил со Стивом и Робин. Ты не писал и не звонил. Вы все двинулись дальше, а я остался. Сидел в подвале часами и не знал, чем себя занять. Кому можно позвонить. Кто я без вас. Без тебя. — Майк, — и Уилл понимает, что плакать не время и не место, и он держится, но что-то тяжелое горит в груди, и он не может не дрожать, никак не может. — Если бы не Эдди, я бы, наверное, свихнулся тут, — невесело смеется Майк, — я так долго пытался быть, ну знаешь, крутым. Типа у меня же есть девушка, я же больше не ребенок, мне пора перерасти ДнД, комиксы и автоматы, я же не хочу быть еще большим фриком, чем был всегда, так? Я был в этом уверен. Я пытался. А потом Эдди будто показал мне, что быть фриком не так уж страшно. Он же был настоящим фриком, Уилл, реально отбитым, а не как мы! И он кайфовал от этого. И я подумал, может быть, Оди я был бы нужен и не самым крутым. Может, мне и не нужно было становиться круче, чтобы она от меня не ушла. Но у меня осталась только она. Как я мог рисковать? Уилл давится собственными мыслями. Он знает, что именно должен сделать, знает, что должен начать говорить Майку о том, что Оди всегда будет любить Майка абсолютно любым, что Майка вообще невозможно не любить — Уилл знает, Уилл пытался, но во второй раз это еще сложнее, чем в первый, и у него больше нет картины, за которой можно спрятаться, у него ничего нет, кроме тлеющего вороха чувств, который каждую секунду грозится вырваться наружу. — Она любит тебя, — начинает он. — Она любит. Он с трудом пытается подобрать нужные слова, но Майку, кажется, хватает и этого. — Знаю. Ты мне сказал. И, я, наверное, должен сказать тебе спасибо. Это было очень вовремя. — Ага. Ну, то есть, не за что, Майк, ты знаешь, я ведь всегда… — Я боялся, что после того, как мы расстались, она решит, что со мной вообще нет смысла общаться. Зачем бы ей это? Она герой. А я задрот в майке ДнД клуба. И кто вообще остается друзьями после расставания? Моя тетя после развода переехала в Техас, лишь бы не встречаться с дядей. Мама всегда говорит, что если она уйдет от отца, то он больше никогда ее не увидит. Никто не дружит с бывшими, так? Уилл чувствует, что его глаза расширяются. Он и до этого не знал, что ему говорить, но теперь его язык будто онемел вовсе, и он нелепо моргает, пытаясь осознать суть слов, но смысл все ускользает и ускользает. — Вы же помирились, — наконец, говорит он. — Тебе больше не нужно об этом думать. Теперь удивляется Майк. — Что? Чувак, нет, с чего ты взял? Господи. Я же говорил тебе, что мы серьезно поссорились. Ну, тем утром, когда Оди арестовали, помнишь? — Да. Да, но потом… — Мы не сходились обратно. Погоди, а она считает по-другому? Проблема в том, что Уилл не обсуждает Майка с Оди. Никогда. — Нет. Она про тебя вообще не говорила. Только то, что все хорошо. Я думал… Думал, что после пиццерии вы все решили. Майк пожимает плечами. — Ну, да. У нас все хорошо. На самом деле, понимаешь, я правда боялся, что потерял ее. Но ты оказался прав. Ты всегда прав, даже если я не сразу готов это признать, ладно? — Но ты сказал, что любишь ее! — вырывается у Уилла. Он не хотел, не хотел, не хотел. Не собирался выпаливать так, будто это воспоминание до сих пор ломает ему хребет. Майк не должен знать. Не должен догадаться. — Конечно. С чего бы мне ее не любить? — Майк, кажется, искренне не понимает, в чем проблема Уилла и только смотрит на него с каким-то странным удивлением. — Почему ты вообще всегда сомневаешься в моих чувствах? Почему все сомневаются? Почему она сомневается? Я люблю ее, я люблю тебя, а вы… Уилл дергается, прикусывая губу с такой силой, что становится нешуточно больно и горячо. Это как впервые увидеть Демогоргона. Это как впервые проснуться в Изнанке. Это как ломать под дождем Замок. То самое ощущение, когда Уилл умом понимает, что должно быть реально, а что нет, но мир вокруг искажается и ломается, и собственный разум отказывается осознавать происходящее. Он ведь знает, что Майк имеет в виду, точно так же, как знал когда-то, что монстры бывают только в играх, параллельные миры только в кино, а он полюбит какую-нибудь девушку, стоит только подождать. — Я… Прости, я… — он чувствует, как сильно режет глаза и больше не может не плакать. Ему хочется врезать самому себе, но это будет выглядеть совсем глупо. — Я не сомневаюсь, я знаю, ты же мой друг. Лучшее, что он может сделать — развернуться и уйти прямо сейчас. Пока не наговорил глупостей, пока не повел себя слишком странно, пока не разрыдался прямо у Майка на глазах. Пока есть возможность, пока он сам может себя остановить. Уилл знает, что должен сделать, но покачивается на пятках, не в силах поднять взгляд, и слышит, как грохочет кровь у него в ушах, как тяжело дышит Майк и как ветки стучат в оконное стекло. Кажется, вот-вот начнется очередная гроза. — Ты все еще не звонишь мне, — вдруг говорит Майк. — И никогда не приходишь первым. У нас все хорошо, Уилл? Уилл тупо кивает. Пол перед его глазами расплывается. И Майк, конечно же, замечает, что он плачет. На долю секунды Уилл надеется, что он не станет ничего делать, как когда-то в автобусе, но ему никогда не везет дважды. — Эй, — и Майк шагает к нему, и тянется, и обхватывает руками, осторожно-осторожно, чтобы не задеть плечо. Теплый-теплый, знакомый-знакомый, и они не обнимались по-настоящему почти год, а Уилл, оказывается, ни на секунду не забывал, как ощущается тело Майка, прижатое к его телу. И как от этого враз становится ослепительно жарко и слабеют колени. И как хочется прижаться в разы сильнее, как хочется в разы большего, как хочется не отпускать. Так сильно хочется, что Уиллу кажется — стоит только дотронуться, и собственные пальцы придется разжимать клещами, как сработавший капкан. И Уилл не может. Даже обнять в ответ. Даже положить руки Майку на лопатки. Просто стоит, застыв, стараясь даже не дышать, а ветки все стучат и стучат в окно, и он слышит, как глухо сглатывает Майк, наконец-то отстраняясь. — Знаешь, — говорит он так низко, что почти шипит, — ты обвинял Оди в том, что она лжет, но сам ты ничем не лучше. Он не дожидается ответа, но Уиллу и нечего ему сказать. Шаги Майка стихают в глубине дома, растворяясь в темноте. Стучат ветки, начинает завывать ветер, капли от растаявшего льда щекотно и холодно стекают по ребрам, но Уилл этого не чувствует. Он вообще больше ничего не чувствует. *** Каждая следующая тренировка выматывает Оди сильнее предыдущей. Поначалу она возвращается домой усталой, но почти довольной собой, садится ужинать вместе со всеми, рассказывает донельзя внимательному Хопперу о каждой минуте во временной лаборатории, просит добавку и помогает Уиллу и Джонатану мыть посудой. Она выглядит обычной, нормальной, будто возвращается с тренировки команды болельщиц или бейсбола, а не из кабины депривации, и только влажные кончики волос напоминают о том, чем она занималась на самом деле. Глобального прогресса, конечно, она не достигает, но будто бы входит в нужный режим, и Уилл верит, что еще немного — и все начнет получаться. Но все ломается. Все становится хуже. Оди не смеется над шутками мамы, с трудом доедает ужин, не притрагиваясь к десерту, с явным трудом отвечает на вопросы и при первой же возможности уходит к себе. Родители только переглядываются с отчаянным беспокойством. Хоппер пытается прорваться на тренировки вместе с Оди, поначалу уверенный, что с его дочерью делают что-то, чего он бы не одобрил, но, убедившись, что изначальный план остается в силе, сникает и беспомощно смотрит, как за ней захлопывается дверь, с каждым днем становясь все мрачнее. — Я больше не могу, — говорит, наконец, Оди. В тот день Уилл встречает ее на пороге. Она вымотана настолько, что даже не заходит в столовую, и, пошатываясь, цепляется за плечо Уилла, пока тот ведет ее в спальню. Кровь под ее носом запеклась и почернела, но она равнодушно проходит мимо зеркала, даже не пытаясь ее стереть. Уилл смывает ее сам, гладит колючий стриженный затылок кончиками пальцев и чувствует, что вот-вот разорвется от желания исправить хотя бы что-то, но даже не знает, с чего начать. — Я не могу так злиться, — объясняет Оди. — Они просят, но я не могу. Я не знаю, как это сделать. Я должна, я пытаюсь, но… Уиллу кажется, что она вот-вот заплачет, но наверное, и на это у нее не осталось сил. Она сворачивается клубочком на неразобранной кровати, кладет голову Уиллу на колени и жмурится так сильно, будто надеется, что это заставит мир исчезнуть. Уилл смотрит на ее бледное, словно посеревшее лицо, и заслоняет мир собой, обнимая ее, пытаясь подарить ей хотя бы несколько минут спокойствия. Он, как никто, может сказать, как на самом деле это важно. Что-то сжимается в нем при мысли о девочке, которая получала от мира невероятно много зла, но так и не научилась злиться в ответ. — Может быть, — говорит он быстро, сомневаясь в каждом слове, — может быть, твоей злости недостаточно? Оди смотрит на него влажными непонимающими глазами. — Я знаю Векну, — говорит Уилл. — Я знаю, сколько в нем зла. А еще я знаю тебя и сколько в тебе зла. И ты никогда с ним не сравнишься. Ты всегда запускаешь свои способности, концентрируясь на том, что тебя злит, и эта ненависть заряжает батарейки, но против монстра заряда не хватит, Оди. Монстра может победить только монстр. А ты… — он вздыхает и обхватывает руками ее маленькую теплую ладошку, — подумай о другом. О том, как ты спасла Макс. Ты настолько сильно ее любишь, что тебе хватило этой любви, чтобы в прямом смысле вернуть ее из мертвых! Он слышит испуганный вздох. — Если ненависти тебе хватало только на то, чтобы двигать предметы, то любви оказалось достаточно для того, чтобы заставить человека воскреснуть, — игнорируя то, как она напряглась, продолжает Уилл. — Я знаю, чему тебя учил Бреннер. Но может быть, тебе стоит хотя бы попытаться? Оди смотрит на него так внимательно, будто снова забывает английский и мучительно пытается вникнуть в то, что он говорит. Но там, в глубине ее глаз, Уилл снова видит проблески света, крошечные, как светлячки в густой траве. Неделю спустя у нее начинает получаться. *** Много лет назад, когда Партия была еще даже не Партией, а просто четырьмя мальчишками, их встречи традиционно проходили раз в неделю, на выходных, когда уроки были сделаны, школьные клубы не работали, а родители отставали с домашними делами. Они собирались в подвале Майка, традиционно принося с собой всю еду, которая могла посчитаться вкусной и все комиксы, которые могли посчитаться интересными, и сидели вместе до глубокой ночи, так долго, как им только могли позволить. Это не изменилось ни после Изнанки, ни после Истязателя, ни даже с появлением Оди и Макс. Даже Калифорния не смогла это поменять. Даже черный туман и красные молнии. Разве что на этот раз, в виде исключения, Партия собирается во временном доме Байерсов. Потому что Байерсы снова переезжают. Купить новый дом в городе, откуда сбегают люди и продают имущество за бесценок, как выяснилось, нетрудно. Дольше времени заняли продажа дома в Леноре, восстановление документов Хоппера, получение разрешения от Оуэнса оставить Оди в Индиане и смирение мамы с тем, что они остаются. В последнее Уилл до конца не верил. Но вот он стоит посреди гостинной с коробкой в руках и показывает Дастину, какие вещи принадлежат им, а какие чужой семье, пока Лукас гремит посудой на кухне, а Оди и Майк собирают одежду на втором этаже. Уилла охватывает ностальгией: точно так же Партия провожала их в Ленору. Не хватает только Макс, и, хоть они и навещают ее практически каждый день, ее отсутствие ощущается даже в воздухе. Врачи все еще говорят, что нужно больше времени, Лукас и его семья помогают маме Макс обзванивать всех специалистов в соседних округах, а Оди, как знает Уилл, просит помощи у Оуэнса, явно надеясь, что он может больше, чем врачи в заштатной больнице Хоукинса. Они делают все, что могут, и Макс борется где-то внутри себя, никто не сомневается в этом, но ее нет в доме, и от этого так тоскливо, что они все, не сговариваясь, то и дело добавляют «Макс бы сделала…», словно пытаясь хоть как-то восполнить ее отсутствие. И еще одно отличие от прошлого лета: Уилл не уезжает. Уилл возвращается. Ближе к вечеру Джонатан, оглядев почти вернувшийся к первозданному виду дом, запихивает Партию в машину, и Уилл, прощаясь, обнимает всех на пороге, улыбаясь изо всех сил. Потому что, хоть завтра он и будет засыпать в новом доме, рация останется включенной лежать на тумбочке — теперь ее сигнала хватит. Теперь они остаются рядом. А Майк остается за его спиной, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Я помогу тебе собрать твои вещи, — говорит он, не смотря на Уилла. Холод между ними, тот, что родился в ночном разговоре на кухне, ощущается всей кожей, и Уилл понимает, что собирание коробок — последней, на самом-то деле, у него мало вещей, и большинство из них уже упакованы — всего лишь предлог. Майк хочет поговорить, и Уилл смертельно боится этого разговора, задыхаясь и не зная, как отказать. Он чувствует, что должен, понимает, что виноват и абсолютно не представляет, что ему делать. А Майк, красивый, усталый и злой Майк, поднимается в его спальню, и по его ссутуленным плечам Уилл понимает, что разговор предстоит не из легких, и тошнота поднимается вверх по его пищеводу, заставляя закашляться. Когда-то он думал, что сорвал пластырь, что худшее позади, но Майк, оказывается, может рвать еще и еще, даже если сам Уилл об этом и не подозревал. Майк всегда умел находить в нем дыры, как бы Уилл не старался их спрятать, и если бы у Уилла хватило сил, он бы отдалился так, что Майк бы сдался. Если бы Уилл был смелее. Если бы Уилл был хорошим другом. Если бы Уилл не любил его так сильно. И он идет. Майк ждет его в комнате, не трогая ничего и сложив руки на груди. Разумеется, он и не собирался паковать никаких коробок. Уилл, упорно игнорируя это, пытается сделать вид, что и правда поверил, и вытряхивает на кровать все свои футболки, принимаясь складывать их заново. — Ты вроде собирался помогать? — старательно улыбаясь, говорит он. Майк на это не ведется. — Я просто хочу понять, что между нами происходит, — тянет он. И заметно нервничает, быть может, даже сильнее, чем Уилл. — Все в последнее время непросто, — обтекаемо отвечает Уилл. — Я нервничал из-за Оди, из-за Векны… И не знаю, может, не хотел тебя волновать. Ему кажется, что ответ звучит вполне правдиво. На самом деле, он и не врет, просто избегает самой страшной, самой неправильной правды. Он не хочет сломать все еще сильнее. Он не уверен, что ему хватит на это сил. — Это ведь началось не сейчас, — Майк тяжело вздыхает. — Ты почти мне не писал. Ты все время раздражался. Ты пытаешься избегать меня с того самого дня, как мы вернулись в Хоукинс. Мне иногда кажется, знаешь, что я навязываюсь тебе. И ты врешь. Ты никогда раньше не врал мне, Уилл. И Майк, как и всегда, говорит с болезненной честностью. Уилл знает, как нелегко Майку дается откровенность, как сложно ему решиться показать свои эмоции, и то, что он снова и снова пытается достучаться до Уилла, задевает сильнее, чем любая ссора. Майк не зол, и в этом-то и проблема. Ему больно, и Уилл продолжает бить его в уязвимое место, и не знает, как перестать. — Я не знаю, как тебе объяснить, — пытается он. — Я не знаю, Майк. — Как есть? — предлагает Майк. — Слушай, я знаю, иногда говорить правду непросто. Я знаю. Но ты ведь даже не смотришь на меня. Ты не можешь ко мне прикоснуться. Я не понимаю, что происходит, Уилл. Я знаю, я был мудаком. Черт, я знаю, что вел себя ужасно. Хочешь на меня наорать? Вперед, я заслужил. Можешь даже мне врезать разочек. Я заслужил и это, я понимаю, правда. Верни мои мозги на место еще раз, если у меня у самого не получается. Ты всегда это умел. Броня внутри Уилла дрожит, расходясь трещинами, и он моргает, нелепо зависая с коробкой в руках, которую схватил, сам не понимая, зачем. Майк, будто чувствуя это, расцепляет руки и подходит ближе, но не трогает, только смотрит. — Это ведь я, — тихо-тихо говорит он. Почти шепчет. — Ты можешь мне сказать. Если ты больше не хочешь со мной дружить — ты можешь сказать мне даже это, Уилл. Ты можешь сказать мне все. Уилл опускает голову. Он стоит к Майку спиной, но чувствует его взгляд всей кожей, и ему жарко, жарче, чем в тот раз, когда из него изгоняли Истязателя, ему кажется, будто каждая клетка его тела горит. Он знает, что Майку больно, он ощущает его боль намного сильнее, чем свою собственную, как и всегда, и осознание, что он ранит Майка — наверное, худшее, что Уилл испытывал когда-либо. Наверное, это сильнее, чем что-либо другое, делает его монстром. — Я хочу с тобой дружить, — он пытается, пытается и не может. — Хочу больше всего на свете. Майк делает еще шаг вперед. Уилл снова чувствует мурашки на затылке, но другие, совсем другие — это присутствие Майка, а не Векны, и от близости Майка его пульс учащается сам по себе, и ему кажется, что еще немного, и он сможет почувствовать дыхание Майка на своей шее, а этого он точно никак не выдержит. Ему надо сбежать, но ноги будто вросли в пол, и он сжимается, мечтая просто исчезнуть. — Что мне сделать? — спрашивает Майк. — Просто скажи, Уилл, как мне все исправить. Чего ты хочешь? И лучший вариант — здравый, осмысленный, хороший — сказать, что Майку ничего не нужно делать, Майк все делает отлично, это Уиллу нужно что-то сделать с собой, со своими мыслями, с руками, которые дрожат, и дрожат, и дрожат, с сердцем, в котором уже больше дыр, чем Уилл может сосчитать. Это Уилла нужно исправить, но отец всегда говорил, что педиков не излечить, и Уилл пытался много месяцев стать нормальным, но сдался, но не смог. Если он скажет Майку правду, Майк ее не примет. Никто не сможет такое принять. И Уиллу, конечно же, будет больно, больнее, чем он когда-либо мог представить. А если он соврет, то Майк, конечно же, это поймет, и больно будет уже ему. И никакого выбора у Уилла нет. — Что, Уилл? — повторяет Майк. На секунду Уиллу кажется, что он почти умоляет. Вдох. Еще один. — Все, чего я хотел, — говорит Уилл неожиданно громко для самого себя, — поцеловать тебя. Хотя бы раз. И он, конечно же, плачет. Что уж там, рыдает. Майк не видит его лица, и Уилл старается не дышать, чтобы не завыть в голос, до конца не веря, что решился это озвучить. Будто он вечность стоял на краю пропасти, а потом решился прыгнуть, и еще секунда — и он разобьется об воду, и это неизбежно, ведь чудес не бывает. Не таких. Не с ним. — Пожалуйста, — вдруг шепчет Майк. Еле слышно. Едва-едва. — Пожалуйста, Уилл. И Уилл разбивается. И все разбивается. Быть может, это самое неправильное, что он когда-либо делал, но он разворачивается, обхватывая лицо Майка руками, и ладони прошибает током от одного лишь прикосновения, но Уилл не останавливается, уже не может остановиться. Прижимается ближе, еще ближе, чувствуя, как руки Майка обхватывают его талию, накрывая те места, где тянуло и ныло. Уилл не верит в происходящее ни на грамм, он уверен, что просто окончательно слетел с катушек, и ему напрочь плевать на это, потому что у Майка дрожат ресницы, и он часто моргает, открыто и прямо смотря Уиллу в глаза, и он ждет, и Уилл пытается сделать вдох, но его легкие больше не работают, да и сердце, кажется, тоже. Губы Майка гораздо теплее, чем он когда-либо осмеливался себе представлять. Уилл целует коротко, едва ощутимо, и дергается назад, но Майк с огромными испуганными зрачками судорожно тянет его на себя и вновь прижимается к его рту, и Уилл полузадушенно хрипит, лихорадочно пытаясь удержаться на ногах. Майк давит, и целует, и лижет, отстраняется, пытаясь что-то сказать, но не может, только ошарашенно хватает воздух, не отрывая глаз от губ Уилла. Уилл задыхается. — Ты красивый, — глупо шепчет он. Лицо горит, сердце бьется где-то в желудке, а Майк, кажется, вообще не соображает, что Уилл говорит, но Уилл продолжает, обводя кончиками пальцев контуры его лица. — Хочу нарисовать тебя. Только тебя. Не Партию. Хочу тебя рисовать. Майк ловит его пальцы губами и тихо смеется. — Что захочешь, — сбивчиво бормочет он. — Все, что угодно, Уилл. Поцелуй меня. Все, что Уилл месяцами выстраивал у себя в голове, разрывается на лоскуты. Все его «Майк не такой, Майк нормальный, Майк никогда не захочет» сгорает и тлеет, рот Майка прижимается ко рту Уилла, руки Майка судорожно цепляются за рубашку на его спине, и Майк горит, и дрожит, и целует так яростно, что Уилл только беспомощно стонет, сильнее прижимая его к себе. Он тысячи раз повторял себе, что нельзя возбуждаться, думая о Майке, но от каждого его прикосновения Уилла пробивает дрожью до кончиков пальцев, а Майк с низким вибрирующим звуком толкается языком в его рот, и у Уилла темнеет в глазах. Он не должен, он много чего не должен, но от запаха Майка у него кружится голова, и одного осознания, что Майка можно прижимать, целовать и трогать, Уиллу хватает с лихвой. У него стоит так, как, наверное, никогда не стоял, и он беспомощно хнычет, инстинктивно вжимаясь пульсирующим членом в твердое худое бедро. Майк почти рычит и сильным рывком вжимает Уилла в себя еще сильнее. Он наконец справляется с рубашкой, вытягивая ее из-под ремня, и Уилл трется носом о его нос, прижимается лбом ко лбу, заглядывает в черные глаза. — Ты же не… Не… — Пожалуйста, — рыдающе и рвано просит Майк, — я… Я просто… Пожалуйста, Уилл, ну пожалуйста!.. Уилл прижимается губами к его запястью, жмурясь от удовольствия — его всего завораживали хрупкие и тонкие руки Майка, его широкие твердые ладони, ярко-синие вены под покрытой едва заметными веснушками кожей. Торопливый пульс бьет его в губы, Майк, тяжело дыша, зарывается лицом в его волосы, пытается взять себя в руки, Уилл это чувствует, и никак не может. — Пожалуйста, — повторяет он, — не отталкивай меня снова, Уилл. Я больше не выдержу. Уиллу кажется, будто он снова плачет, но он в этом уже не уверен. Ни в чем не уверен, кроме того, что каждый нерв в его теле будто оголен и брызжет искрами. — Я не могу, — шепчет он, — я так долго старался, но я не могу. Он не понимает, как они оказываются на кровати. Майк тяжелее, чем Уилл себе представлял, горячее, сильнее и отчаяннее. И ни в одном сне он с такой жадностью не вылизывал его шею, не толкался бедрами так тяжело и рвано, заставляя Уилла задыхаться и хрипеть. Он хочет раздеть Майка, стянуть с него дурацкую колючую толстовку, рассмотреть его всего, дотронуться везде, куда сможет дотянуться, но ни сил, ни выдержки на это не хватает. Он хнычет, неловко дергая ткань, но она не поддается, а Майк неловкими руками пытается расстегнуть ремень его брюк, но путается в шлевках и сдавшись, только стонет, прикусывая кожу на его горле сильнее, до боли и, сдавшись, изо всех сил вжимается членом в его член. Раз, другой, третий. Уилла накрывает такой сильной волной удовольствия, что зрение расплывается по краям, и он беспомощно обхватывает Майка ногами, вжимая в себя сильнее. Пусть так. Он ведь никогда не думал, что сможет по-настоящему прикоснуться к Майку. Никогда не думал, что сможет его поцеловать. Никогда не думал, что Майк будет, сдавленно всхлипывая, толкаться в него бедрами, вздрагивая всем телом от каждого рывка. Он ничего не умеет, и Майк, кажется, тоже, но они всегда каким-то шестым чувством понимали друг друга, и этого хватает, и это лучше, чем Уилл мог бы себе представить, если бы когда-то осмелился. Он целует острые скулы, горячие обветренные губы, тонкую морщинку между бровей, такую знакомую — она всегда появляется у Майка, когда он чем-то увлечен, теплые пальцы — каждый сустав, каждую подушечку. Майк смотрит на него огромными мокрыми глазами, смотрит так, будто вот-вот сойдет с ума, и Уилл бьется под ним, выгибается и вжимается, толкается снова и снова, пока оргазм не вышибает из него остатки реальности. — Уилл, — скулит Майк ему в рот, — Уилл. Он дышит жарко и шумно, прижимается коротким, сильным до боли рывком и замирает, кажется, даже не моргая. Он красив настолько, что у Уилла перехватывает дыхание, и он не может даже целовать Майка — только смотреть. — Я так люблю тебя, — шепчет Майк, — я так сильно тебя люблю. И замирает весь мир. *** Вечность спустя, на рассвете, Майк ему не снится. Майк лежит на его плече, осторожно гладит его руки, сплетает и расплетает пальцы. — Я не знал, как тебе сказать, — тихо говорит он. — Я не знал, как сказать самому себе. Об этом так страшно было думать, понимаешь? Уилл понимает. Уилл знает это, как никто другой. — Может быть, — продолжает Майк, — это неправильно. Может быть, мне стоило бы быть нормальным. Я пробовал. Но это не работает. Я не могу перестать тебя любить. Я могу завести новую девушку, забросить ДнД еще раз, стать таким, как мои родители, но это ведь не поможет. Внутри я все равно останусь собой. Я все равно буду думать, что ты — лучше. Я все равно буду хотеть тебя. Уилл трется носом о его висок, прижимая к себе крепче. Он заставлял себя срывать пластырь, он заставлял себя остановиться, он думал, что сможет, он старался изо всех сил, но, по правде говоря, в глубине души всегда знал, что у него нет никаких шансов. Он понимает. Он знает все, о чем говорит Майк. Наверное, у него действительно нет ни выбора, ни выхода. У них обоих. *** Утро начинается спустя вечность и пять звонков Карен, которая, проснувшись, обнаружила, что сына нет дома. И совершенно этому не обрадовалась. — Я приеду к шести, — кричит Майк, выруливая с подъездной дорожки и оборачиваясь через плечо. — К пяти, если мама быстро успокоится. Хорошо? — Хорошо, — кричит Уилл в ответ и, не удержавшись, смеется, — на дорогу смотри! Майк послушно отворачивается, лавируя среди трещин, и, не глядя, машет Уиллу рукой. Уилл неосознанно делает шаг ему вслед, но потом тормозит, понимая, как это глупо, и долго-долго стоит, смотря вдаль, пока крошечная фигурка в черной толстовке не сворачивает за угол. Его накрывает странным оцепенением — чистое, глубокое счастье, непривычное и светлое. Сколько лет он не чувствовал себя так, раз умудрился забыть, что это вообще такое?.. Вздохнув, Уилл садится на потрепанное синее крыльцо и глубоко вздыхает. Дело ведь в том — еще одна очевидная правда, о которой он никогда не думал — себя он ненавидеть может, но вот Майка — никогда. У него словно не хватает гена, который позволял бы ему смотреть на что-то, что делает Майк и испытывать отвращение. И да, Майк любит парней. Любит конкретно его, Уилла. Майк хочет парней. И… И это Уилл не может сочетать у себя в голове. Он привык ненавидеть себя за свою ориентацию, реагировать на нее так же, как реагирует весь окружающий мир, но вот когда речь заходит о Майке, ненависть исчезает, сменяясь спокойным принятием. Это же Майк. Замечательный, умный, добрый, смешной и смелый Майк. Разве то, в кого он влюбляется, делает его хуже?.. Уилл думает и еще кое о чем. Он вспоминает Лонни. Лонни, который ненавидел всех, кто не был похож на него самого, ненавидел Уилла, который отличался от него буквально всем. Лонни был первым, кто четко и ясно объяснил Уиллу, что педиков нужно ненавидеть, что педики — грязь и ошибка, от которой общество должно поскорее избавиться. И сам ненавидел геев искренне и от души. А еще он ненавидел маму и Джонатана. Лучших на свете маму и Джонатана. Высмеивал их, обзывал их, поднимал на них руку. Мама и Джонатан никогда не были неправильными, но ему, видимо, это абсолютно не мешало. Он всегда находил повод. Вторым был Трой. Трой, избивающий первоклассников, Трой, стучавший на своих друзей, Трой, разбивший нос Лукасу до крови в первый школьный день за то, что тот, по его мнению, недостаточно вежливо поздоровался с ним и «не уважал старших». Трой, который угрожал ножом Дастину и заставил Майка прыгнуть с обрыва. Трой ненавидел педиков, Трой доходчиво дал Уиллу это понять, но Трой ненавидел, как Уиллу тогда казалось, абсолютно всех и все. И они оба, Лонни и Трой, на любого педика посмотрели бы с отвращением. На Уилла, само собой, но к этому он привык, и на Майка тоже, будто Майк — никто, будто он уродливая ошибка, а не самый невероятный человек из всех, кого Уилл когда-либо встречал. Все внутри Уилла закипает, будто готовясь защищать Майка от опасности, которой еще нет, готовясь доказывать всем и каждому, что Майк — лучший, самый лучший, что в нем нет абсолютно ничего неправильного, и, быть может, у него есть дурацкие привычки, чрезмерная вспыльчивость и порой выводящее из себя упрямство, но внутренний свет, который из него льется, компенсирует это с лихвой. Осознание пока не приходит, еще нет, но уже вибрирует на кончиках пальцев. Может быть, может, может, если Майк, несмотря на свою ориентацию, лучше всех, то и он, Уилл, тоже не настолько сильно сломанный, как привык считать?.. Может быть, может быть, может быть, если в глазах Майка он нормальный, а в глазах ужасных людей — нет, то ошибаются эти люди, а вовсе не Майк?.. Может быть?.. Уилл трет лицо руками, пока щеки не начинают гореть. Там, за спиной, мама переговаривается с Хоппером, собирая в коробки последние вещи, а Хоппер смеется, выкидывая оттуда все, что считает лишним хламом, и их легкая, теплая атмосфера пропитывает весь дом, словно включенный обогреватель. Уилл ловит себя на том, что улыбается, потому что мама счастлива, потому что Хоппер жив, потому что Оди с самого утра фальшиво напевает, взмахом руки складывая продукты по ящикам, а кофта Уилла до сих пор пахнет Майком и будто бы хранит его тепло. Десять месяцев, почти одиннадцать прошло с того дня, как Уилл под дождем разрушил Замок Байерсов. И впервые с того дня в его сердце так много любви, что места для ненависти не остается. — Уилл! — зовет Джойс, — собирайся, детка, скоро выходить. Боже, надеюсь, что этот переезд станет последним. Уилл кивает, поднимаясь на ноги. Ветер дует ему в лицо, холодный и сильный, но он разгоняет над городом дым, и поэтому Уилл даже не ежится, не обращая внимания на холод, и поднимает глаза к небу. Чернота исчезает, облака редеют, по радио твердят, что еще немного, и в город вернется солнце. И Уилл почему-то в этом даже не сомневается.