Telaraña

- Джин просто... Заговорил со мной. Я был новичком. Ты - очевидно странным, ведь обратился ко мне по-русски. Кубинцы, как оказалось, неплохо шпрехают на многих языках. Пожилое поколение особенно. Я лишь покрутил пальцем у виска. Ты расхохотался, будто умалишенный. За что незамедлительно получил учительской линейкой прямо по лбу. Местный заводила. Взъерошенный, словно бойцовский петух, но неожиданно успешный по части коммуникаций с людьми. Улыбчивый и шумный. Пришедший на урок чуть ли не с пустыми руками, но тут же заполучивший для учебного процесса все необходимое. Даже сраную тетрадь, свою же, черт побери. Какая-то девчонка просто достала ее из сумки, застенчиво передавая через проход. Ммм. Придурок, одним словом. И единственный белый, словно морская соль, мальчишка в классе. Принятый довольно тепло, но все равно чужой, не знающий ровным счетом нихера на кубинском, ведь родителей такие мелочи не шибко беспокоили. Мы переехали из-за работы отца. Я безбожно сгорел в первый же день, а затем был отправлен в лазарет по причине пищевого отравления. По факту же просто нахлебался грязной воды из питьевого фонтанчика. В частной школе проблем с общением не возникало. Все, даже технички, ломано, но говорили на английском. За спиной же тайком продолжали шептаться на незнакомом языке. Косо не смотрели, но и обращались крайне неловко, заглядывали в глаза и часто переспрашивали. Я лишь кивал, забирая стопку потертых учебников. Пытался отвечать внятно, но мысли путались. Жара будто плавила мозги, язык ворочался с трудом. Все время хотелось спать, листы тетрадки были мокрыми от потных ладоней. Засыпал отвратительно, не спасал даже кондиционер. Будто варился заживо, бесконечно вращаясь на новом матрасе. Утром же заученно отнекивался перед матерью, говоря, что акклиматизировался. По факту же просто считал дни до конца отцовской командировки. Привычка таскать семью за собой, словно любимый багаж, ужасно раздражала. Родителей я любил, но... Но не понимал. Иногда совсем не понимал. А те будто не пытались понять меня. В тот день ты снова подошел, беспардонно вырывая меня из зубрежки. Наш разговор был глупым и коротким. Полным зевков и невнятного бормотания. Ты спросил, не знаю ли я, где "этот чертов врач, никогда не бывающий на рабочем месте". Многих тогда мучали мигрени из-за предстоящих экзаменов. У тебя полопались все капилляры в глазах. Так бывает, когда школу почти не посещаешь, все время пропадая невесть где. Но я лишь неопределенно пожал плечами, протягивая блистер с прописанным успокоительным. Хоть что-то. Ты казался действительно хорошим парнем. Познакомил со всеми хотя я не просил. Доводил до кабинетов хотя я не нуждался в помощи. Ты тут же закинул в рот целую горсть. Я засадил тебе в живот кулаком. Испугался. Мы подрались, будто дурные дошкольники. Потом оба посещали совет профилактики. Даже не смотрели друг на друга. Ты не смотрел. Было стыдно... Ты принес мне огромную плитку импортного шоколада, промычал что-то нечленоразборчивое и снова исчез на месяц. Когда наконец объявился, то как ни в чем не бывало шлепнулся на соседний стул. Выудил медаль из рюкзака и просиял, когда мои брови ринулись вверх. Призовая металяшка даже не была золотой. Фальшивое серебро, но тяжелое, приятно холодящее ладонь, пока пальцы обводили витиеватую гравировку по бокам. Ты стал вторым в своей возрастной категории. Чемпионат по "Спортивному ориентированию" звучал для меня также, как соревнования по метанию коровьих лепешек. Весело и грязно. В твоем духе. Ты содрал себе все руки, сутками блуждая по лесному массиву, вывернул лодыжку и теперь ходил на уколы от энцефалита. Ты даже не задумывался о том, куда пойдешь после выпуска. Просто брякнул, что "почувствуешь нутром". Я тоже что-то почувствовал, но не смог определить эмоцию, емко окрестив тебя "заманчиво раздражающим". Ты почти не надоедал. Одевался как огородное пугало. Иногда, казалось, даже не мылся, ведь от тебя воняло костром и какими-то мазями. Словно рядом сидел не 14-летний мальчишка, а старик-лесоруб, по ошибке завалившийся не в ту дверь. С тобой было весело. Стало чуть проще вставать по утрам. Чуть легче общаться с остальными в классе, ведь ты неизменно маячил где-то позади, расплываясь в широкой улыбке. Улыбался по поводу и без. Потом лез драться с очередным идиотом, топчущим цветы на школьной клумбе, и так по кругу. Ты заявил, что подашься в экологический. Я чуть было не взвыл, ведь почти уговорил тебя на юридическое. Совсем не твое, но внутреннего запала бы хватило. Как хватало на множество потрясающих вещей, которые ты проделывал с завидной легкостью. Я давно обходился без таблеток. Привык, кажется, ко всему. Частично загорел. Часто засиживался у тебя, поражаясь тому, как спокойно семья потомственных нефтяников относилась к выходкам безбашенного мальчишки. Безбашенность заразна. Не сосчитать сколько всего мне удалось попробовать вместе с тобой. Не всегда адекватного, но всегда веселого, до коликов в животе. Например, первый раз открыть глаза в морской воде, сожрать кактус, заночевать прямо на пляже. Черт, да даже эти чокнутые бега по пересеченной местности оказались интересными. Особенно, когда твой напарник благополучно потерял карту еще в начале маршрута и теперь упрямо перся вперед, полагаясь лишь на "чуйку". Тебе везло. Ведь как иначе тогда нам удалось вернуться к финишу в числе предпоследних. Ты рассек башку об какую-то корягу, ведь решил пролезть напрямки. На общих фотографиях красовался в порванной футболке, наспех обкрученной на манер тюрбана. Моей любимой футболке. Для тебя было не жалко. Ничего не жалко. Ни сна, ни нервных клеток, которые ты так мастерски трепал своими ночными вылазками к моему балкону. И ведь забирался как-то. Прямо по стене, будто сраный человек-паук. Затем всю ночь рассказывал про семейные походы, а я слушал, завернувшись в мокрую простыню. Мокрую из-за тебя, ведь ты словно сумасшедший купался в море. Ночью. И я почему-то обязательно ходил с тобой, когда выдавалась возможность. Шел за тобой куда угодно, ни секунды не сомневаясь в твоей удачливости. Ты имел все, что только мог иметь подросток. И дело даже не в деньгах. Дело в том, что все, что тебя окружало, неизменно превращалось в праздник. Дикое, яркое торжество жизни. И я пропитывался им целиком. До кончиков пальцев. До сиплого смеха и судорог, ведь мы уходили так далеко, как только могли уйти на своих двоих. Мне нравилось это. На выпускном мы оба оказались без пары. Ты подбил народ и все стали танцевать в большом хороводе, будто туземцы, молящие судьбу быть более благосклонной. Даже преподавательский состав приплясывал под громкие раскаты бонго. Пыль облепила мокрые волосы. Девчонка из соседнего класса вжалась в мое бедро, неожиданно клюнув в щеку. Прощебетала что-то про то, что ее родители уехали на выходные. Я растерялся и брякнул, что она достаточно взрослая, чтобы оставаться дома одной. Так глупо... Ты расхохотался, услышав об этом. Засунул голову под слабый напор питьевого фонтана и весело пожал плечами. - Не думаю, что она обиделась. Но я рад, что ты не согласился. Как по мне, подобное стоит проворачивать лишь с теми, кого любишь. А если нет, то и смысла нет никакого. На худой конец, - ты вытянул мокрые ладони вперед, тут же смыкая с влажным хлопком, - всегда можно использовать руки! - Хах, руку, ты имел ввиду? - А тут каждый делает по своему! Я, вдруг, подумал, что продолжил бы эту странную полемику, но нас прервал твой приятель. О покупке дорогого рома не шло даже речи, так что народ заливался Каша́сай*. Тайком, разумеется. Впрочем, взрослым до этого не было никакого дела. Духота пьянила похлеще выпитого. Мы не стали дожидаться остальных и ушли к морю. Ты развалился на песке, полностью наплевав на сохранность семейной гуаяберы*. Я почти услышал надрывный вздох Мито, когда ты запрокинул голову, вымазывая в песке даже лоб. - Тебе идет. - Костюм? - Да. - Хах, а тебе песок. Как планируешь мыться? Ты весело кивнул в сторону прибоя, пряча ладони под затылок. Солнце медленно катилось за горизонт. Лениво и размеренно, будто не торопилось уступать место надвигающимся тучам. Ночью будет ливень. Сильный. - Красиво. Останешься у меня? - Мы разве не будем отмечать с остальными? - А ты хочешь? - Не знаю. - Тогда у меня. - Не оставляешь мне выбора? - А я уверен, что ты выберешь меня. Ты широко улыбаешься, но мне удается сбить спесь метким тычком в ребро. Затем распластаться рядом и слушать, как волны медленно пожирают песок. Как ты мычишь, болтая ногами. Что-то рассказываешь о предстоящем турслете. И о том, что я бухтел зазря, раз улегся прямо в дорогом костюме. Я отшучусь, что глупость заразна. Но на деле просто не могу больше пялиться на твою рубашку. Издевательски расстегнутую почти наполовину, хотя ты частенько так ходишь. Я должен был привыкнуть. И к этому, и к тому, что ты не понимаешь концепцию личного пространства, а потому снова закидываешь на меня ногу. Делаешь так каждый раз, стоит нам лечь рядом. Ветер усиливается, но мы продолжаем лежать. Я не могу найти в себе силы рассказать о том, что рабочий контракт отца не стали продлевать. Мать сдает меня как тару, когда мы пакуем спальные мешки. Спрашивает, не хочешь ли ты тоже поступить в заграничный университет, ведь семья "весьма состоятельна". Твои губы расползаются в тонкой улыбке, ты ничего не говоришь по этому поводу весь наш непродолжительный поход и это сводит с ума. Я не могу подобрать нужных слов и просто поддерживаю разговоры на отвлеченные темы. Думаю о том, что смог бы остаться, если бы взял на подработке больше смен. Точно смог бы, ведь хорошо владею двумя языками. Что нашел бы что-то более высокооплачиваемое. И бесконечно продолжаю поражаться тому, как легко ты лупишь самыми странными мыслями прямо в упор, не колеблясь даже на мгновение. - Черт... Мы могли бы жить вместе. В доме Мито, она все равно там почти не бывает, упахиваясь на работе. Мой смех получается совсем уж неловким. Нет смысла повторять вопрос матери. Ты не покинешь Кубу. Ты слишком влюблен в это место, его неизменная часть. Скорее небо рухнет, чем ты променяешь все это на душные многоэтажки. А я... я, кажется, готов променять чертов Сент-Джонс* на тебя. В конце концов, юридический есть и здесь, хоть и в другом городе. Но это кажется мелочью. Страшно представить, какой скандал закатит семья, если я дам этой мысли выйти наружу. Страшно, но... Но это кажется правильным. Кажется, что еще не поздно отказаться. Заявить, что я не готов. Что хочу остаться здесь. Остаться с тобой. Мы отмечали день рождение одноклассника. Ты привычно провожал прямо до дверей дома, не споря, ведь знал, что после попоек у меня страшно болит голова. Жара душила, но руки тряслись, как у эпилептика. Я собрал сумки, даже договорился со знакомым, чтобы первое время пожить у него. Внятного диалога с родителями не получилось, поэтому я решил уйти тайком. Те уж точно не станут терять тысячи долларов на неиспользованных авиабилетах. Наверняка будут давить издалека, обрывая телефон и скорее солгут родне, что кубинская вышка ничуть не хуже Нью-Йоркской. План был прост и до смешного абсурден. Ты был неожиданно тихим, ведь точно знал дату вылета. Мы замерли у входной арки. Накрапывало. Краска облупилась и отваливалась целыми пластами. Чего греха таить, я активно помогал ее скорейшему устранению, нервно расковыривая так, что выцветший синий неизменно забивался прямо под лунки ногтей. Ты не спеша курил рядом, задумчиво спрятав руки в карманы шорт. Таких дурацких. А ведь я купил себе такие же. Хотелось сказать что-то вразумительное, но текила выела остатки мозгов, вынуждая тупо таращиться на темный затылок впереди. Затылок, впрочем, быстро сменившийся хмурым лицом. - Я поговорил с Мито. Она не против. Первое время поживем у нее, а потом можем переехать к моей тетке. Ее квартира как раз возле этой богадельни. - Бог... ммм?.. - Ну, университета этого, юридического. Сможешь на пары ходить пешком, даже транспорт не нужен. - А ты?.. - А что я? - Куда... решил?.. Кончик самокрутки похож на светлячка. Свечение совсем слабое. Твою вскинутую бровь все равно видно чертовски хорошо. - Никуда. Пойду работать. - А.. учеба?.. - Подождет. - Чего?.. - Ну, сначала с твоей вопрос закроем, а потом уже с моей. Отец не против. У нас в семье так принято. Если хочешь чего-то, с чем не согласны остальные, значит делай это своими силами. - А... они чего хотят? Самокрутка вжимается в голый участок стены. Мысли виляют совсем не туда, вместе с ними шаткий организм и висок утыкается в ночной кошмар коммунальщиков. Шершавая ладонь материализуется на плече. Она раскаленная. Знобит чуть меньше. Твоя улыбка такая горькая, что начинает скрести под лопаткой. - Хах, а чего могут хотеть потомственные нефтяники? - Понятно... - Подумай об этом, хорошо? Мы можем решить этот вопрос вместе. Я решу. Да и ты ж чертовски умный, поступишь со свистом. Я почему-то подражаю озвученному. Свист утопает в всклокоченном потолке, следом прокатывается обоюдный хохот. Дышится легче, хотя голова идет кругом. Теперь на мне обе твои руки. Я привык к ним, к тому, что они все время рядом, что не спрашивают разрешения, но никогда не сделали бы ничего, на что можно было бы ответить возмущением. Наверное... Понятие нормы у всех растяжимое. - Пар. - М?.. - Подумай об этом. Еще есть время. Есть. Но нужно успеть достать документы из отцовской сумки. Тот непременно сунул их на самое дно и точно заметил бы пропажу. Слава богу, родительский сон могла прервать разве что автоматная очередь. Солнце, однако, должно подняться через несколько часов. Так глупо, что Джин ничего не знает. Не так удушающе обидно, если план пойдет крахом. Без документов с Кубы незамедлительно депортируют. Виза действительна еще на 3 года, но паспорт... - Хилл. - Хорошо. Я тебя понял. - Мне кажется, что нет. - Почему?.. - Последние дни ты только и делаешь, что маринуешь меня молчанием. Я, знаешь ли, человек не самый терпеливый. Так не к месту, но пробивает на хохот. - Ни скажи... из всех, кого я знаю, только ты можешь часами стоять по колено в... Да. Даже в темноте чужое лицо видно прекрасно. Темные брови вразлет. По-детски сжатую челюсть. Испытывает. Улыбка снова вырывается наружу. Улыбка и жгучее желание насолить еще немножко. Нужность - потрясающее чувство. Быть нужным для Джина Фрикса - отдельный повод для гордости. И так радостно, что начинает чесаться внутри. - Не накручивай себя, Джини, мы ведь... На мгновение кажется, что вот-вот поцелую брусчатку. Воротник трещит по швам, вряд ли его намеревались рвать, но точно не ожидали, что потеряю равновесие. Впрочем, Джина мало что может смутить. - Эй... задуш... Казалось, что самая горячая часть тела этого идиота - руки, но нет. Губы оказались раскаленным куском металла. Мазнули вбок, торопились. Не дали времени для испуганного вздоха и снова вцепились в попытке то ли отомстить за дурацкое коверканье имени, то ли за все молчание, что скопилось за последние дни. Следом обжег язык и зубы. И грубая ладонь на лопатке, легко минувшая футболку. И почудились красные пятна перед глазами, почти удушье и монолитная грудь, которую невозможно было оттолкнуть. Раздался хлопок. Твое испуганное лицо мелькнуло в темноте. Я ошарашенно замер напротив. Ладонь горела, будто к ней прижали утюг. Горели легкие и каждый сантиметр лица. Весь я, кажется, горел заживо. Ты попытался сказать мне что-то, но тело ринулось само. В проем, благо двери здесь закрывать не принято, вверх по лестнице, пока ты упрямо несся следом, требовательно выкрикивая мое имя. И я так боялся, что догонишь. Так ненавидел себя за то, что сбежал, так ничего не объяснив. Ненавидел себя... Мы улетели утром. Пришлось начинать сначала. С чистого листа. Начинать без тебя и от этого было тошно. Я сумел прочесть твои сообщения лишь через месяц, ответить через два. Когда начал посещать психотерапевта, так услужливо предоставленного мне правительством, как человеку с подтвержденным ГТР*. Нетеро был вторым, кому я рассказал обо всем. Первым был ты. Кажется, во всем первым. Четыре года пролетели незаметно. Мы встретились снова. Я не мог надышаться Кубой. Ты изумленно присвистнул, подмечая образовавшуюся разницу в росте. Мы проболтали всю ночь, будто не переписывались каждый божий день. Ты тихо курил рядом, снова попросил прощения, хотя ни в чем не был виноват. Заявил, что непременно должен был извиниться лично. Я ответил, что все это глупости. Объятия вышли почти пугливыми. Ты сильно переживал. - Не глупости. Я ведь знал... и все равно... - Все хорошо, Джини. - Я... я очень скучал. - Я тоже. Она пришла на следующее утро. Училась на факультете журналистики. Заразительно смеялась и тоже пахла чем-то дымным. Вы познакомились на туристическом слете. Я думал, что возненавижу ее. Но не смог. Она порой раздражала также как ты. Она не была чужой. Откровенно говоря, она сильно выделялась на фоне остальных девушек. Такая же взъерошенная и улыбчивая, готовая обнять весь мир, так идеально подходящая тебе. Она понимала без слов, многое не приходилось даже озвучивать. Со временем почти перестало болеть. Вы оба сделали много и даже больше, чтобы я чувствовал себя родным. Чтобы был уверен, что всегда могу вернуться и в доме Фриксов мне будут рады. Меня будут ждать. Она взяла твою фамилию. Я не был на свадьбе, защищал диссертацию. И солгал бы самому себе, если б заявил, что совсем не расстроен. Рядом с ней ты светился. Мне это нравилось. Я стал крестным для Гона. Увы, но когда показалось, что жизнь наконец-то вошла в налаженную колею, все пошло по пизде. Отец Джина сел по политической статье, притянутой за уши настолько, что те бы непременно оторвались. Не спасли даже взятки. Все, на чем удалось сойтись с гребаными вояками это новый пересмотр дела. Условия жизни в этих лагерях смерти, однако, не пощадили даже закаленного Дона, привыкшего спать на голой земле. А когда его тело отказались выдавать родным, в семье Фриксов будто умерли дважды. - Запытали до смерти... - Абе не плакала, но ее лицо так иссохло от стресса, что больше походило на восковую маску. - Все может принять совсем скверный оборот, - слюна будто встала колом. Я не мог не сказать попросить об этом . - Вам стоит уехать. Я знал, каким будет твой ответ. Но был очень удивлен, когда ты медленно кивнул. - Ты прав. Надо уехать, но я останусь. Меня замутило. Ты нащупал мою руку. Твои пальцы были холодными, но глаза горели чем-то совсем нездоровым. Нездоровым, ведь ты будто оглох и ослеп, раз не замечал, как она смотрела, пока паковали вещи. Смотрела, но так и не смогла ничего возразить. Может понимала, что это не имеет смысла. Дурость заразна. Ты впутался в самое пекло. Будто паук, нашедший место для будущей паутины. Пекло приняло тебя с распростертыми объятиями. Я знал о многом. О многом узнавал лишь спустя время и чудом не рвал на себе волосы. Настолько безумным был ход твоих мыслей, твои поступки, твоя безрассудность. Будто не было годовалого сына и жены, тоскливо ждущих на другом континенте. Ты с упоением плел, будто нашедший новый смысл жизни. Я впутался вместе с тобой. Не смог бы иначе. Я ни о чем не жалею. Я знаю, как сожалеешь ты. Что никогда себя не простишь. Я ждал конца. Момента, когда смог бы вмешаться хоть как-то, уже обладая определенной властью. Но даже когда ее не стало. Когда не стало Гона. Это не сломало тебя. Наоборот, в котле стало только жарче. И мне порой казалось, что выхода нет и быть не может. Слишком многое уже сделано. Слишком поздно поворачивать назад. Да и ты не из тех, кто откажется от своей мечты, даже такой безумной. Ты будто чертов локомотив, прущий напролом там, куда не сунулся бы ни один здравомыслящий человек. Но в последнее время... мне кажется, что он замедляется. В тот момент, когда мальчишка оказался у тебя на руках. Что-то изменилось, ты изменился. Ты стал слабее. Стал мягче, медленнее. Позволил ему чудить, как вздумается. Согласился на очередную дикость. Ты неоднократно доказывал свою любовь ко мне, к Гону. И оставался чертовым эгоистом. - Чертовым эгоистом, Джини... - шея затекла, но поднять голову тяжело. Мучительно тяжело. Мерзко пищит аппарат. Ты неестественно бледный. Я уже видел это. Уже чувствовал это. Я никогда не смогу привыкнуть. Не хочу привыкать к подобному. Не хочу... - И когда, - нос хлюпает то ли кровью, то ли другими биологическими жидкостями. - Когда ты придешь в себя. Наступит моя очередь быть эгоистом. Самым большим эгоистом в мире, Джини. Уж поверь мне, - вверху начинает грохотать. Шаги. Хуевый знак. Нужно подниматься. Отпустить страшно. - Уж поверь мне, никакого права выбора у тебя не будет. Хааа... Ни-ка-ко-го. Я все решу сам. А остальное... - руки привычно разглаживают воротник рубашки. - Остальное пусть горит синим пламенем. Крышка люка лязгает, из темноты появляется помятое лицо. Золдик виновато трет локти. Дожидается, пока тот откинет край ковролина на место и коротко вдыхает. - Там люди на улице. Много. Пиздецки много. Они окружили дом. - Окружили? - Да, они вооружены, но не предпринимают попыток ворваться внутрь. Видимо, мое лицо красноречивее слов. Киллуа выдает нервный смешок. - Мы сами немного... Канария сказала, это местные и что нам нельзя подходить к окнам. - Они не станут по нам стрелять. - Они нет... а вот полиция... - Что?.. - Они тоже здесь, - Гон поднимается со ступеньки. Он неожиданно бодр. Может армейская выдрочка или же просто скачок адреналина. Хилл перенимает его спокойствие, начиная дышать ровнее. - Мы тут лишь зрители и пьеса крайне хуевая. - Вот как... с той стороны что-то требовали? - Выдать нас и Джина, - Фрикс прошкрябывает ручку табельного. - И что им ответили? Золдик растирает шею, мгновение разглядывает руку на животе и кивает в сторону двери. - Revolución. На любом языке мира понятно... Видимо, это началось еще несколько часов назад. Твои люди сказали, что мэрия горит. Вы... вы можете как-то управлять этим? - Ох, если бы... Мы ведь не организаторы. Просто снабженцы. Едва ли они послушают кого-то кроме Джина... - И что нам остается?.. Все решу сам. - Идем.