Я так хочу быть тут,
Но не могу здесь.
Алиса — «Воздух»
Месяц спустя. Белый. Уиллу не нравится этот цвет. Чистый. Сияющий. Лживый. Всё, что он видит перед собой каждый день — белое. Белые стены. Белое постельное белье. Белый потолок. С трещиной в виде молнии. — Как ты сегодня, Уилл? Ему не хочется отвечать. Разве что рассмеяться невежливо в ответ. Его тело — кусок мяса. Что может измениться с тушкой, которая не способна сдвинуться с места? Его друзья приходят практически каждый день. И он рад видеть их улыбки, рад видеть, как они счастливы возможности с ним разговаривать. Вот только градус лицемерия зашкаливает. Уиллу кажется, что он совсем не знает их. Больше нет. Они изменились, пока он жил в своем мире. Они идут вперед, их жизни меняются, они сами меняются. И не только внешне. Они теперь настоящая дружная команда, где один за всех и все за одного. И он чувствует себя лишним. Чувствует себя другим. Они научились жить без него, даже если не говорят об этом вслух. Он больше не тот Уилл Байерс. Не тот Волшебник. И ему смешно от того, как сильно он хотел верить в чудо, в магию. Уилл смотрит в стену. Тик-так. Тик-так. — Нормально, — проговаривает по слогам, впрочем, не поворачивая головы. Хоукинс разрушен практически до основания. Джейн всё ещё не оправилась после закрытия врат. Всех врат. Макс открывает глаза раз в неделю. А он лежит и смотрит в стену изо дня в день. Кушает по часам. Сверлит взглядом шрам на запястье раз в день. Старается меньше спать. Меньше спать. Меньше думать. Меньше вспоминать. Общается с друзьями, смеётся с ними немного нервно и неправильно, отвечает на вопросы. На те вопросы, на которые способен ответить. Ему холодно. Холодно тут, когда смотрит на счастливые лица друзей. Холодно, когда наблюдает за искорками радостных слёз в глазах брата. Холодно, когда слышит: «Я так скучал, Уилл», — от Майка или Дастина. Даже от Лукаса. Он тоже скучал, скучает по ним, по их прошлому, но… Уилл чувствует себя сломанной куклой. На холодном полу. Куклой, которой никто не поможет подняться. Просто не сможет. — Уилл, — вздыхает Джойс надломлено, и он замечает краем глаза, как она берет его ладонь в свою. — Не надо, пожалуйста. Поговори со мной. Я же вижу, что что-то не так. Уилл медленно закрывает глаза. Медленно открывает. Ему кажется, словно его голова немного трясется. Картинка плывёт пред взором. Он всё ещё желает проснуться в другой Вселенной. Где серебристый дракон будет его другом. Серебристый дракон с голубыми глазами. В носу щиплет. Уилл моргает и чувствует, как по щеке бежит горячая солёная слеза. Он продолжает смотреть в стену. — Я так устал, мамочка, — надрывным шёпотом. И он даже не может поднять руку, чтобы стереть солёные капли с лица, так что они продолжают стекать по щекам и капать. Капать. Капать. Джойс гладит его ладонь. В её глазах столько боли — Уилл не видит, но знает наверняка. Знает, что причиняет ей больше всего страданий. — Расскажи мне, малыш, — просит, молит она. — Помоги мне понять тебя. Уилл улыбается печально уголком губ. Дёрганое движение. Нервное больше. — Так странно, — говорит он. — Я слышу его мысли. Каждый день, каждую минуту и секунду. Иногда он злится и начинает кричать, пинать дверь той комнатки, в которой заперт, среди тысяч моих воспоминаний. — Уилл облизывает сухие губы. — Иногда он ненавидит меня. Так сильно, что мне становится страшно. Так сильно, что у меня начинает болеть голова. Ты доверяешь мне? Уилл усмехается жёстко, болезненно. Так, словно по его щекам не продолжают течь слёзы. Джойс крепче сжимает его ладонь. И он понимает, что пугает её. — Иногда он говорит со мной, — продолжает ещё тише, — говорит обо всём. Ведь он точно знает, что я слушаю. Порой он рассказывает о своём прошлом, о том, какие мысли одолевали его, когда он был мальчишкой. Иногда он днями молчит. И я чувствую, что ему никак. Внутри него пусто. И тишина звенит в моём сознании колоколом. Уилл моргает. Кожу лица стягивает из-за пролитых слёз. Он смотрит в стену. Белую. — Но чаще всего, — горячая слеза ползёт по щеке, — чаще всего я ощущаю, как сильно он хочет сделать мне больно. Очень больно. Джойс зажимает рот ладонью. Но Уилл не смотрит на неё. — Он хочет, чтобы я страдал, — едва слышно в тишину комнаты. Уилл вспоминает свои руки, разрывающие Дастина на части. Мертвые глаза Хендерсона, смотрящие прямо на него. Вспоминает Майка, ко лбу которого приставил дуло пистолета. Вспоминает Джойс. Как сидел на коленях, весь в её крови, и молил её открыть глаза. — Я не могу спокойно спать, — констатирует он безэмоционально. Улыбается вдруг. Страшной улыбкой улыбается. — Но я не боюсь его, — говорит легко. Джойс кивает. Ждёт. Её руки дрожат. — Он хочет причинить мне боль, чтобы простить меня. Тик-так. Тик-так. Уилл переводит взгляд на Джойс. Её волосы растрепаны. Глаза на мокром месте. Но она улыбается ломко. — Я это он, мама, — произносит, словно просит прощения, — а он это я. Джойс поджимает губы. Вглядывается в его глаза. Снова улыбается странно. — Он, — начинает, запинается, но продолжает, — он позволил Джейн запереть его? Уилл не отвечает. Лишь поворачивает голову обратно, к стене. Белой. Тик-так. Тик-так. — Я не верю ему, — признает Уилл. — Не верю. Но доверяю. Уилл слышит вздох Джойс. Слышит чьи-то шаги вне комнаты. Стена немного плывёт, и он не знает, из-за чего именно. Он заторможенно моргает красными от недосыпа глазами. Не думать. Не думать. Не спать. Голова гудит. — Я устал, — шепчет он. Джойс укрывает его одеялом. Целует в висок. Закрывает шторы. Выключает свет. И замирает на пороге, слыша в спину тихое: — Я люблю тебя, мама.***
Тянутся дни. Дни складываются в недели. Недели — в месяцы. Мир продолжает жить своей жизнью. Осень все так же сменяет лето. А зима, в свою очередь, осень. Пушистые облака уступают место снежным тучам. И так по кругу. Один и тот же цикл. Опять и опять. Всё вокруг меняется. Джойс собирается замуж за Хоппера. Его друзья поступают в высшие учебные заведения. Все разъезжаются, кто куда. А он продолжает лежать, глядя в стену и разговаривая с трещиной в потолке. К нему уже реже кто-то приходит. Только брат, мама и Хоппер, в основном. Они его любят, да и он без них просто не выживет. Но Уилл сам уже не хочет никого видеть. Ему тяжело улыбаться, когда мышцы лица сводит судорогой. Когда ему просто не хочется улыбаться. Уилл перестает различать день и ночь. Он не улавливает хода времени. Отмечает смену погоды, когда Джойс вывозит его на улицу. Свежий воздух заставляет его задыхаться. А книги, которые читает Джонатан, не вызывают в нём интереса. Он не может сконцентрироваться ни на чём, когда длительность его сна сокращается до двух часов в день. Порой он думает, что его глаза должны были давно вытечь из глазниц и засохнуть на щеках липкой лужицей. Порой он думает, какая странная штука — жизнь. Вот ты — ребёнок, мечтающий о волшебном и сказочном мире; вот ты — подросток, шарахающийся от собственной тени и спящий с ночником; вот ты — парень, лежащий кулем на кровати с красивым диагнозом, помимо прочих, — бессонница. Иронично, однако. Порой он думает, что каждая его чёткая мысль растягивается во времени на целые часы. Будто каждая буква в его голове — незнакомый иероглиф, который сначала нужно расшифровать и осмыслить. Уилл не слышит себя, потому что слушает — вечно слушает — чужой голос, шорохи, крики или густую тишину в бункере его сознания. Таком далёком бункере, что Байерсу пришлось потратить немало сил, чтобы его найти, чтобы смочь его найти. Уилл считает, что даже кротовая нора не смогла бы всё исправить. На самом деле он не уверен, что что-то вообще требует исправления. Всё так, как есть. В этом вся суть жизни. Фишка в том, что фишки нет. Смысл в том, что смысла нет. Жизни нет. И смерти нет. Ничего нет. Пустота. Он кружит в ней, вырисовывает знак бесконечности траекторией движения. Уилл парит, потому что не чувствует тела. Парит в нигде. Но он заперт. Уилл какое-то время пытается, пытается пошевелить пальцем, кричит от напряжения сутками, но все бесполезно. Бессмысленно. И он, право, должен его ненавидеть. Но ему его жаль. Ему их жаль. Самую малось грустно за их просранные жизни. Судьбы, смытые в унитаз. Чего бы они оба могли добиться? Какими бы могли стать людьми? Да, не встретились бы никогда, но, может, почувствовали бы хоть раз за несуществующую жизнь эфемерное спокойствие, счастье. Может, где-то там, в далёком прошлом, когда Байерса еще не было, временной поток делится надвое. А, может, натрое. Или даже больше. Может, в одной из этих параллельных Вселенных он и правда гений с серебристым драконом в друзьях. Может, в одной из них его, Уилла, вовсе не существует. Но то всё пустое. Выдумки. Ведь тут, в их мире, вот он — Уилл Байерс. Лежит безвольной сломанной игрушкой, которую кормят, таскают на улицу, моют и переодевают. День за днем. Пока он продолжает глядеть в пустоту отсутствующим взглядом. Он не знает, сколько проходит времени. Может, два месяца. Может, полгода. Может, несколько лет. Просто в какой-то день, в какой-то момент, Уилл, проснувшись, не открывает глаза.***
Уилл бежит. Бежит со всех ног босиком. И вода под ступнями хлюпает. Он так долго не мог понять, как оказаться тут, в этом месте. Дрейфовал в своих воспоминаниях. Но сейчас он просто бежит. Потому что может. Уилл замирает у двери. Двери, смотрящейся инородно тут, нереально. Он дрожащей рукой хватается за ручку. Стоит. Прислушивается к звенящей тишине. Пытается ровно дышать. Он приходит сюда не впервые. Бежит сюда каждый раз, каждый раз тянется к ручке и каждый раз не решается её открыть. Садится рядом и слушает тишину, прекрасно зная, что по ту сторону Генри сидит точно так же. И они вместе слушают пустоту. Не говорят друг другу и слова. Молчат и ждут. Сейчас Уилл стоит, и его сердце колотится о грудную клетку с неистовой силой. Пальцы до побеления сжимают дверную ручку. Он не хочет, чтобы так… Но и там тоже не может. Его терзают сомнения, рвут его душу на клочки. Вернись ко мне, малыш. Только ты и я. Никаких Уилеров. Я так скучал по тебе, Уилл. Уилл разжимает ладонь. Выдыхает. Кусает губы. А затем резко тянет руку обратно, поворачивает ручку и открывает дверь. Быстро. Делает шаг внутрь. И аккуратно, тихо и осторожно закрывает её за собой. Замирает лицом к двери. Дышит шумно и тяжело. Сердце бьётся быстро-быстро. Кровь шумит в ушах. И Уилл улыбается. Живой. Живой. Уилл снова разжимает пальцы. Слышит хруст собственных костей. Оборачивается медленно. Словно перед зверем в клетке. Тик-так. Тик-так. Он видит ту же бесконечную трассу перед собой. По бокам густой лес. Алое Солнце выкатывается из-под горизонта прямо там, куда бежит дорога. Фиолетово-голубое небо отпечатывается на сетчатке глаз. И Уилл слышит шепот совсем рядом: — Ты вовремя. Уилл смотрит. Смотрит на уставшее, изможденное лицо, на синяки под глазами. Светлые волосы в беспорядке зачёсаны назад. Генри подходит ближе. Шаг. Шаг. И ещё. Разглядывает в ответ так, словно пытается найти в его лице что-то новое, что-то другое. Улыбается уголком губ, берет его ладонь, переплетает их пальцы. Разглядывает шрам на запястье. Уилл смотрит в голубые глаза. Чувствует чужую ладонь, до боли сжимающую его собственную. Вдыхает прохладный воздух с еловыми нотками. И ощущает легкость. Это всё не реально. В этой предрассветной дымке, в оранжево-алых лучах, Уиллу, наконец, так спокойно. Так хочется жить. Дышать. Смеяться. Бегать. Улыбаться. Уилл знает, что Генри сделает ему больно. Потому что не может иначе. Не простит. Но боль — не то, чего Уилл боится. Благодаря тому же Генри. Байерс сжимает его ладонь сильнее. Солнце размеренно восходит над горизонтом.Добро пожаловать домой, Уилл Байерс.