Welcome home

      Вселенная бесконечна. Так говорят.       А может, мы просто букашки в чьей-то банке на столе. Бесконечность, начало, конец, время — вещи эфемерные, относительные, зыбкие в самой своей сути. Мы можем сказать, где начало карандаша, а где его конец, только приняв две его стороны за таковые самостоятельно. Мы определяем сами, какая точка является началом отсчёта, а какая — концом. Люди придумали себе порядок в хаосе мироздания. Для простоты жизни.       Так что же является началом всего? Была ли Вселенная когда-то одной точкой? Уилл не уверен, что способен до конца осознать такие масштабы, как пустота и бесконечность. Ничто и всё.       Уилл где-то читал, что прошлое, настоящее и будущее находятся в одной точке. Они неразрывны. А это значит, что он и есть свои прошлые и будущие «я». Он уже видел прошлое, и где-то на подкорке видит свое будущее.       А кто-то говорит, что это все чепуха, что прошлого и будущего не существует. Тогда и его самого не существует.       Ему думается, что он живёт в замкнутой петле, где всё каждый раз повторяется. Снова и снова. В разных вариациях. В разных точках пространства. С одними и теми же эмоциями и чувствами.       Конец — это начало. Начало — это конец.       Ему даже не грустно думать о том, что однажды он умрёт. Не грустно и не страшно. Теперь он спит без ночника, потому что все подкроватные монстры Изнанки отныне — в глубине его зрачка. Уилл носит их под сердцем, как родных детей.       Байерсу хотелось бы его ненавидеть, хотелось бы всем своим существом воспылать этой жаждой убийства того, кто причинил так много боли и страданий не только ему. Правда хотелось бы. Но Уилл слишком устал. И Уилл чувствует сейчас в нем человека. Злого, раненого, страдающего, жаждущего мести, но живого.       Уилл заторможенно выводит в тетради знак бесконечности, когда открывается дверь. Он оторопело моргает, пытаясь вернуться в реальность и понять, как много времени провел в таком положении. Судя по дыре от карандаша в листке — достаточно. — Приве-е-ет, — протягивает Джонатан, закрывая за собой дверь. — Как ты тут?       Уилл вскидывает брови, якобы удивляясь оптимизму в голосе брата. Следит за тем, как тот медленно прохаживается по комнате, прикрывает распахнутое окно и садится рядом на кровать. — Нормально, — отвечает вполголоса, вспоминая, что, кажется, дня три не выходил из комнаты. В таком случае, визит брата становится ясным. Закономерным.       Джонатан смотрит ему в глаза, и Уилл смотрит в ответ. Ему нечего скрывать, но и сказать тоже. Он мог бы вылить всё брату, друзьям или маме, да вот только они и так в курсе, в какой он заднице. Однако ни один из них не представляет, каково всё это, так сказать, на вкус. Они знают, но не понимают. Макс бы поняла, хотя бы относительно, но… — Ты же помнишь, что я рядом? — Спрашивает тем голосом, который предназначен в его арсенале только для Уилла.       Уилл кивает, утыкаясь взглядом в дыру в тетрадном листе. Тишина звенит. — Мы можем поговорить о музыке, — говорит Джонатан, явно испытывая неловкость, — или о сюжетах твоих рисунков… О Векне или, может быть… Майке.       Молчание, а затем…       Уилл заливисто смеётся от прозрачности его намёков. Брат подхватывает веселье, отчего атмосфера напряжённости в комнате спадает на нет. — Даже о Майке? — Забавляясь, восклицает младший Байерс. — Насколько же ты отчаялся поговорить со мной, Джонатан?       В Уилла летит подушка, отчего его смех становится слегка приглушенным. Про себя он отмечает, как легко меняется его настроение. Или как легко он подстраивается под людей, будучи при этом совершенно искренен в своих словах и эмоциях. Он точно не может идентифицировать свое поведение. — Представь себе, — делает страшные глаза Джонатан, — я уже было грешным делом подумал, что обнаружу в этой комнате твой хладный труп.       Уилл перестает смеяться, отмечая, что несколько ночей назад его брат вполне мог бы лицезреть подобную картину. — Так что? — спрашивает старший Байерс, удобнее устраиваясь на кровати.       Забавно, что все вокруг хотят обсуждать с ним те темы, которые он затрагивать не собирался. Не то чтобы они выбивают его из колеи… — Ничего? — Вопросом на вопрос. — Не знаю. Что ты хочешь услышать? За время, что мы снова в Хоукинсе, я успел принять ту простую истину, что Майк навсегда останется для меня лучшим другом. И никем больше.       Джонатан внимательно наблюдает за ним. За его мимикой и жестами. Читает между строк, отчего Уиллу хочется поёжиться, однако он лишь ведёт плечом, пытаясь сбросить с себя столь настойчивый, пристальный взгляд. — Ты смирился, — констатирует, неверяще качая головой. — Смирился со всем… Ты…       Уилл поджимает губы, делает взмах ладонью, словно желает сказать, как это всё не существенно, ощущает мурашки вдоль позвонков. — Просто я знаю, кто я, — медленно проговаривает, впрочем, не веря в то, что говорит. Поправляется: — Вернее… Кем я был.       Старший тяжело вздыхает. — Но ты всё ещё важен ему, — тянет он. — Всем нам.       Уиллу кажется, будто они говорят совершенно о разных вещах. На разных языках. Словно звуки, вылетающие из его рта — не ясный никому речитатив. — Да, ты прав, — кивает, заламывая пальцы.       Джонатан, увидев этот нервный жест, тянет руку и кладёт ладонь на предплечье Уилла. Младший Байерс перестаёт дышать, когда кожа касается кожи, и лишь усилием воли подавляет панику. Ему хочется одернуть руку, закричать во всю мощь легких: «Не трогай меня! Убери свои руки! Мне больно». Но лишь сжимает зубы и терпит, понимая, что этот момент нужен, пожалуй, больше Джонатану, нежели ему самому. А потом… — Однажды, когда все это закончится, — говорит брат отчего-то шёпотом, — мы объедем с тобой весь земной шар, чтобы ты мог запечатлеть на своих рисунках все пейзажи, которые только можно увидеть на Земле. Ты и я. Никаких Уилеров. Согласен?       Уилл вдруг чувствует тепло где-то под рёбрами. Глаза печёт, и он лихорадочно кивает, сам цепляясь пальцами за руку брата. Ему так больно и приятно это слышать. Внутри что-то крошится, осыпается грудой осколков под ноги. Ведь такое звучит в реалиях их жизней как фантастика. Уилл всхлипывает, часто моргает, стараясь запихнуть свои чёртовы слезы обратно в глазницы: — Да, да, да, — бормочет он, — согласен. Весь мир. Без Уилеров.       Они улыбаются. Уилл смотрит на скопившуюся влагу в глазах брата и отчётливо понимает, что вот сейчас, именно в этот момент, он здесь с родным человеком один. Его смех только его. Его улыбки только его. И отчего-то он чувствует благодарность за этот краткий миг.       Не облегчение. Не подозрение.       Благодарность.

×××

      Уилл слышит что-то странное сквозь сон. Отдалённо. Нереально. Как эхо колокола. Он вздыхает и переворачивается на другой бок.       Свист. Уилл предполагает, что это чайник.       Тик-так. Тик-так. Тик-так.       Голос. Уилл садится на кровати, тупо моргая и уставившись в стену. Вслушивается. Незнакомый голос напевает песню.       Тик-так. Тик-так.       Уилл осторожно встаёт с кровати. Осторожно. Так, чтобы кровать не скрипнула. Или пол под ногами. Шагает на цыпочках к двери. Шатается, стараясь удержать равновесие спросонья. Мед-лен-но открывает дверь, зажмурившись и затаив дыхание.       Классическая мелодия, доносящаяся с кухни, заставляет в шоке раскрыть глаза. В этом доме никто и никогда не слушал классику. Музыка плавно льётся, кружится, вальсирует в воздухе, проникая звучанием Уиллу под кожу, вибрируя там и заставляя сердце биться быстрее в волнении. Вокруг темнота.       Он чувствует, как потеют ладони. Однако левая нога уже в коридоре, а через секунду и вся его тушка. Уилла трясёт. Мышцы конвульсивно сжимаются и разжимаются. За стуком крови в ушах он не различает размеренного тик-так.              Мягкий оранжевый свет льётся по полу со стороны кухни, и Уилл сглатывает накопившуюся слюну. Он слышит тихое незнакомое мычание в такт мелодии и шаги. Шаги, звучащие чётко в музыку. Как танец.       Уилл старается глубоко дышать и не думать о том, как подкашиваются его коленки. Он идёт дальше. Тихо-тихо. Прижимается боком к стене. Сердце ощутимо бьётся о ребра, так что Уиллу на секунду становится страшно от возможности его резкой остановки.       Первое, что он видит — странный силуэт у дивана. Свет с кухонной части помещения не позволяет чётко разглядеть, и Уилл щурит глаза, всматриваясь, а потом… Он зажимает рот ладонью, заглушая собственный вскрик. Кровь с новой силой бьёт по вискам. Дрожь сотрясает его тело, и он даже не может кричать.       Слёзы стоят в глазах, но он всё ещё видит чётко завалившееся набок, обмякшее у подлокотника дивана тело. Уилл моргает и в ужасе смотрит на остекленевшие, слегка прикрытые глаза. Такие родные. Тёмные локоны запутались и спадают неряшливо на лицо, но недостаточно, чтобы прикрыть тонкую струйку крови, тянущуюся от уголка губ. Безвольное тело. Пустое. Мёртвое.       Мама, только и может беззвучно шептать Уилл в пустоту и темноту коридора. Он зажимает рот и нос двумя руками и не замечает, как сползает по стене на пол. Он плачет до тех пор, пока…       Нет, нет, нет.       Его ладони сжимаются в кулаки, пока он поднимается на ноги. Внутри Уилла разгорается буря. Ему хочется рвать и метать. И плевать. Его жизнь для него не значит ровно ничего. Так что он делает шаг из-за стены коридора.       Классическая мелодия продолжает витать в пространстве отдалённым эхом. И его боль резониует с ней, совпадая частотами, круша все барьеры и стены, ломая всё, что в нем ещё осталось. Музыка выворачивает его душу наизнанку, вырывает швы, которые он так бережно накладывал последние месяцы.       Шаг. Шаг. И ещё.       Уилл стоит, не чувствуя своего тела. Он глядит в пустые глаза своей матери, в мёртвые глаза, на струю крови и уродливые следы удушья на шее пару секунд, а затем медленно, очень медленно поворачивает голову. Не моргая, поворачивается всем корпусом. И застывает.       На их кухне, плавно, элегантно двигаясь в такт, хозяйничает парень. Или мужчина. Его белое одеяние слепит глаза, но Уилл продолжает наблюдать за тем, как чужие длинные, тонкие — музыкальные, лезет в голову — пальцы скользят по набору разных стаканов, безошибочно выбирая его, Уилла, кружку.       Парень откидывает светлую прядь волос от лица, становится к Байерсу боком, разглядывая банку с кофе. Так внимательно, словно это что-то значит. Значит больше, чем труп у дивана.       Красивые губы складываются в жёсткой усмешке, плавно перетекающей в улыбку, и Байерс не успевает поймать момент, когда голубые глаза впиваются прямо в него ровным, прямым взглядом. Будто только его, Уилла, тут и ждут. Ждут для начала концерта.       В мозгу что-то оглушительно щёлкает. Секунда растягивается в минуту, хотя, Уилл уверен, физика бы такого ему не простила. Светлые радужки сверкают весельем в неверном свете свечи, что стоит на столе. Уилл выдыхает и понимает, что не дышал. Понимает, что над ним под-шу-ти-ли.       Грязно. Мерзко. Некрасиво. И подло. — Ты как раз вовремя, — раздаётся мягкий, обманчиво прекрасный голос.       Уилл настороженно наблюдает за тем, как парень разливает по кружкам кипяток с таким заинтересованным видом, будто каждая капля из чайника может повлиять на вкус напитка. Будто это такое серьёзное, ответственное дело — приготовить кофе. Будто ошибка будет сравнима с катастрофой локального масштаба.       Уилл пытается расслабить мышцы. Хотя бы плечи и руки. Хотя бы лицо. Пальцы громко хрустят, когда он их разжимает.       Между ними только кухонный стол и музыка. Только частицы пространства вокруг. Но Уилл знает, что на самом деле их разделяют слои реальности. И не разделяет ничего. Одновременно. Как настоящее, прошлое и будущее находятся в одной точке. — Присаживайся, — кивает парень, осторожно помешивая маленькой сверкающей в свете свечи ложечкой кофе. Он идёт к раковине, моет посуду, пока Уилл стоит в ступоре.       Байерс вздыхает, стараясь сделать это как можно тише и незаметнее, а затем подходит к столу, мягко ступая, чтобы — не дай Вселенная — не скрипеть полами и не топать. Он отчаянно желает слиться с фоном, с тенью предметов. И не смотреть вбок. Ни в коем случае.       Он садится на стул. Там никого нет. Там никого нет. Там никого нет. Там нет трупа.       Его руки дрожат, а взгляд упирается в столешницу.       Вдруг перед ним приземляется кружка с горячим кофе. Глухой стук. Великолепный запах кофейных зёрен вытесняет из головы все мысли, впуская в сознание ненавязчивую, непривычную на слух мелодию.       Стул напротив скрипит, когда его сдвигают с места. Уилл вскидывает голову, ловя танцующие движения парня, мажет по прикрытым векам взглядом и чувствует, что его тошнит от волнения и страха. — Расслабься и наслаждайся кофе, — проговаривает с лукавой улыбкой, устроившись на стуле прямо перед Уиллом. Делает паузу и добавляет, едва понизив голос: — И компанией. Можешь называть меня Генри.       Уилл бы лихорадочно замотал головой в отрицании происходящего, если б мог заставить мышцы двигаться вновь. Этого не может быть. Этого не может быть.       Генри. Какой абсурд. — Ну же, Уилл, — тянет Генри, взмахнув кистью в сторону кружки, — не оскорбляй меня, попробуй. Я старался для тебя.       И сам демонстративно делает глоток из своего стакана. Уилл выдыхает медленно, шевелит пальцами и тянется к кружке двумя руками, попутно натягивая ткань домашней кофты на максимум, чтобы не обжечься. Ладони аккуратно обхватывают фарфоровые бока, и тепло простреливает фаланги насквозь, пуская сотни мелких иголочек в подушечки пальцев. Уилл неосознанно отмечает, что Генри не касается горячей части своего стакана. И почему-то испытывает иррациональное желание извиниться, когда слышит едва слышное шипение.       Уилл втягивает голову в плечи и поднимает ноги на стул, согнув колени, обнимая их и ставя на них кружку. Личный мини-столик. Он жмется, пытается стать меньше, чем есть на самом деле. Дует на поверхность жидкости, наблюдая за тем, как красиво пар рассеивается в воздухе. И делает глоток.       Тепло приятно проходится по пищеводу, согревая. Уилл облегчённо выдыхает. Так, словно с его плечь свалился огромный груз. — Как тебе? — Любопытствует Генри. Звучит так, будто ему действительно интересно.       Уилл делает ещё один глоток. Он словно сидит под дулом пистолета, направленным в его затылок. — Хорошо, — шепчет он едва слышно, — вкусно.       Генри улыбается, обнажая ровные белые зубы. Выглядит, как человек, который выиграл счастливую путёвку в Рай. Уилл не понимает, что происходит, почему его глаза сияют так. — Приятно слышать, — задумчиво говорит Генри. — Ты первый человек, которому я сам делал кофе.       У Байерса в голове полный хаос. У него много вопросов. И нет ни одного стоящего. Он осознает, что о планах спрашивать не стоит, что… вопросы, касающиеся «войны», неизменны, а оттого бессмысленны. Никто не отступит: ни его друзья, ни Векна. — Почему? — спрашивает Уилл, даже не зная, что именно имеет в виду. Почему оставил меня в живых? Почему сделал мне этот чёртов кофе? Почему я?       Миллион почему, но… — Почему ты сейчас говоришь со мной? — Уточняет, впиваясь взглядом в голубые глаза напротив, в которых мелькает нечто вроде удивления.       Уилл чувствует, как его внутренности сжимаются от страха, и он сильнее сжимает кружку в руках. Делает глоток. — Я думал, что ты не прочь поболтать со мной, Уилл, — смеётся Генри. — Мне было скучно, а ты интересный. Ин-те-рес-ный, бьётся эхом о стенки черепной коробки. Как кукла, которую потом можно выкинуть, наигравшись? — Нет, Уилл, — качает головой Генри. — Я не играюсь с тобой.       Уиллу хочется фыркнуть в кружку, но он лишь делает очередной глоток, уставившись взглядом в огонь свечи. И думает, что отчасти тут уютно. Если забыть о трупе и желании выблевать собственные органы от напряжения. — Справедливости ради, — хмыкает Генри, — хочу отметить: твоя боль — моя боль, твои страдания — мои страдания.       Купол замыкается над ними. Музыка продолжает литься мрачно-красиво. Свеча и не думает догорать, а пальцы Уилла не перестают дрожать. Молчание застывает в молекулах благословением.       На место пожара внутри планомерно приходит смирение, и Уилл слышит, как стёкла трещат в витражах его сознания. Он раскалывается на несколько одинаковых частей, не зная, которая из них реальна; не зная, которая из них правильная.       Уилл поджимает губы, качает головой. Он не хочет говорить. Не вслух. Ни одно слово не сможет передать то, что он хочет сказать. Не сможет, хотя Генри и так всё это знает. Чувствует. — И чем же я интересный? — Бурчит Байерс себе под нос, ожидая услышать насмешку, издевательства или просто смех.       Генри смотрит на него. Пристально. Так что Уиллу приходится поднять свой взгляд на него. Сфокусироваться на голубых, таких светлых и чистых радужках. Уилл находит в них океан. Бездонный. Давящий. Страшный. Смертельно привлекательный. Угроза в самой своей сути. — Ты иначе мыслишь, — проговаривает Генри, закусывает губу на долю секунды, смотрит задумчиво. — Иногда я совсем не могу тебя понять.       Уилл хмурится. Делает пару глотков кофе. — Даже буквально находясь в твоей голове, — продолжает Генри, — я вечно нахожу что-то, что меня удивляет в тебе.       Уилл продолжает пить кофе и смотреть в огонь. Язычки пламени как будто танцуют, колеблясь в воздухе, отчего тени на стенах также кружатся в вальсе.       Молчание вновь укрывает их своим одеялом. Они тихо пьют остывающий кофе. И Уилл вдруг не к месту вспоминает о содранной коже. О боли, которая ему передалась, грубо говоря, во вторые руки, более приглушенной. — Я ду… — его голос срывается, хрипит, так что ему приходится откашляться, прежде чем спросить: — Я думал, ты не любишь музыку?       Такой абсурд, думается Уиллу. Они враги. Они сидят на кухне в свете свечи, пьют кофе под аккомпанемент классической мелодии. И где-то там, у дивана, лежит труп его матери. И это все совсем не смешно, но Уилл улыбается. Он улыбается, потому что не верит во все это. Это лишь сон. Бред. У него просто едет крыша. — Не совсем, — усмехается Генри. — Я просто очень привередлив в своём выборе.       Байерс все же тихо смеётся. Нервно. И быстро замолкает. — Ты типичный психопат, — выдыхает Уилл, во все глаза уставившись в лицо напротив.       Голубые глаза блестят весельем. Мрачным весельем. Красивые губы искажает оскал. Уилл вздрагивает, его накрывает паника, когда он понимает, что не может пошевелиться, что чужая ладонь сдавливает его горло, не давая свободно дышать.       Он не понимает, когда Генри оказался так близко, но его белки наполовину красные от полопавшихся капилляр, а по щекам из глаз текут дорожки крови. Уилл хватает ртом воздух, цепляется за чужую кисть ладонями. Кружка со стуком падает на пол. Сердце заполошенно бьётся о грудную клетку. Но ему не страшно. Не страшно. Не страшно.       Это лишь инстинкт самосохранения. — Нет, Уилл, — шепчет Генри прямо ему на ухо, — это не сон.       Уиллу кажется, что его глаза сейчас выкатятся из орбит. Он уже почти не видит лица над собой, только размытые пятна. Лёгкие начинают гореть, когда он слышит тихое, но уверенное: — До встречи, Уилл Байерс.       А потом Уилл вскакивает на постели, хватаясь за горло. Он оглядывается. Хватает ртом воздух. Это его комната. Его кровать. И открытое окно.       И никакого послевкусия от удушения. От страха — да. От пальцев на шее — нет. И отражение в зеркале говорит об отсутствии каких-либо следов насилия. Лишь безумный взгляд.       Уилл снова ложится на кровать, кутается в одеяло. Ему хочется плакать. Но он смотрит во тьму перед собой и думает, как прекрасно было бы раствориться во Вселенной. Или хотя бы переехать на Луну.       Он мог бы вскрыть себе вены. Нарисовать своей кровью последний рисунок на плитке в ванной. Мог бы напиться снотворного.       Но это так же бессмысленно, как и всё вокруг.       Смерть так же бессмысленна, как и жизнь.       Простая истина.       Тик-так. Тик-так. Тик-так.