Кошка поймала птицу

Кино — Красно-жёлтые дни Кино — Рядом со мной

– Рома! Громче! Я должна слышать тебя отсюда, не напрягаясь. «Ну так уши прочисти, дура. Я-то тут причём?» — недовольно думал этот самый Рома, старательно пряча жвачку и время от времени перекатывая её языком. На громкости его голоса это сказывалось в том числе, но ему было как-то наплевать. Он уже засыпал на ходу и грезил только о холодных простынях, продутых сквозняком и ожидающих его дома. До дома надо было ещё добраться. Сначала на троллейбусе, потом на автобусе, потом пешком… Театр был ненавистен ему, кроме всего прочего, ещё и потому, что до него было пиздец как неудобно ездить. Хотя некий плюс тоже имелся: ни одного своего одноклассника или, не дай бог, кореша он здесь ни разу не встретил. Просто потому что им незачем ошиваться в этих окрестностях. А вот если кто узнает, что он шляется в театр почти каждый божий день, его засмеют так, как никого ещё. Репетиция должна была закончиться ещё двадцать минут назад, но разве их режиссёру было до этого дело? Пфф… Скоро же отчётник, куда там! Рома знал, что его мама ни за что не вела бы себя с актёрами, тем более с детьми, как эта противная старая карга. Да, он был предвзят к ней только за то, что она постоянно его критиковала. И что? Он находился здесь не по своей воле, ему вообще всё это даром не сдалось, но мама… так радовалась его успехам, а глаза её так блестели, когда она видела его на сцене, что… Рома готов был это терпеть. Столько, сколько нужно будет. Тратить всё своё свободное время, выслушивать претензии, учить роли, репетировать до закладывания текста на подкорки мозга, постоянно смотреть на себя в зеркало, пытаясь увидеть там кого-то другого, и читать, читать, читать… С радостью забивая на учёбу, что мама была готова ему простить, пускай и со скрипом и неудовольствием. Справедливости ради, если бы Рома делал домашнее задание, времени на которое не было совсем, он бы взвыл. А он стонал от усталости и так. – Пусть отдыхают, — раздался твёрдый голос после того, как двери зала распахнулись. Вошедший мужчина, поправив усы, добродушно посмеялся и прошёл к сцене, окидывая взглядов сонных, как мух, детей. – Посмотрите на них, они же на ногах едва стоят. Женщина поджала губы и произнесла наиграно разочарованно: – Ох, Альберт Карлович, ведь роли-то у них крошечные, а столько с ними работать приходится. Ведь ничего толкового делать не хотят, всё как из-под палки!.. «Может, потому что палкой сюда многих и загнали», — мысленно хмыкнул Рома и словил на себе лукавый взгляд заведующего труппой. Рома встретил это взгляд нахальной ухмылкой. Мужчина точно догадывался о природе его мыслей и только покачал головой, уговаривая режиссёра, наконец, отпустить детей восвояси. Быстро скинув костюм, действуя при этом аккуратно, а то слушать крики про испорченные казённые тряпки никак не хотелось, Рома напялил на ноги палёные адидасовские спортивки и такую же потрёпанную куртку — на плечи. Шапка нашлась на полу, и Рома оттряхивал её от пыли, когда в проёме раздевалки появился заведующий, сразу обращаясь к нему: – Зайди ко мне. И выплюнь жвачку. Закатив глаза и мысленно проклянув того до седьмого колена, Рома с силой ударил кулаком по стене, но пошлёпал в противоположный конец коридора, избавляясь от жвачки по пути. Несколько ребят сочувствующе вздохнули ему вслед. В кабинете Альберта Карловича Миллера было столько всякого хлама, который все почему-то называли богатым интерьером и заморскими вещицами, что у Ромы постоянно разбегались глаза. Его тёмный прикид смотрелся на фоне всего этого многообразия цветов даже как-то уныло. На спинке большого кресла, стоящего перед главным столом, висел грязно-зелёный пиджак, и Рома не отказал себе в удовольствии немножко помять его, примостившись именно на место, предназначенное для хозяина кабинета. Однако мужчина никак не отреагировал на его выходку и только хмыкнул, расстёгивая пуговицы на манжетах. Рома нетерпеливо поёрзал, и заведующий заговорил: – Мама твоя просила передать, что ты, вроде как, потерял ключи. Поэтому домой попасть не сможешь. – Блять… — прошипел Рома. – А она… – Скоро освободится. Их система с ключами, по правде, была просто отвратительной. Мама боялась носить их с собой после того, как на неё напали когда-то давно и отобрали ключи от дома, после чего вломились туда и позабирали приличное количество бурды на нехиленькую сумму. Так что ключи носил один Рома, а сегодня умудрился благополучно их проебать. Такое периодически случалось, и всегда было очень неприятно. И всегда в таких ситуациях мама просила помочь какого-то старого товарища с университета, чтоб не вызывать взломщиков каждый раз. А когда папа был дома, всё было проще: он отдыхал и никуда не выходил. В остальном же приходилось обходиться так. Всё равно мама никогда не уходила на работу позже Ромы и никогда не приходила домой раньше него. Благо что идиотом Рома оказывался действительно нечасто. Ну а что он сделает со своими дырявыми карманами? Закрыть-то утром квартиру закрыл, а теперь хуй попадёшь… Последние запасные остались… Завтра наверняка опять найдёт эти блядские милипиздрические ключи по дороге в школу… – Кофе хочешь? — спросил мужчина, уже ставя турку на специальную плитку. Желудок Ромы предательски сжался. Выплыв из своих нерадостных мыслей, Рома кивнул. Всяко лучше, чем ничего. Мужчина что-то прочитал на его лице и вздохнул, делая голос мягче. – И почему ты такой упрямый, Рольф? – Не понимаю, о чём это вы. – Ты всё время отказываешься поужинать с нами. Только кофе и хлещешь, как истинный бразилец. – Наверно, круто быть бразильцем, — фыркнул Рома. – Что угодно круче, чем эта залупа, где мы живём. – Нецензурная лексика из уст такого таланта, как ты, почти кощунство, Рольф. – А вы были в Бразилии? Роме нравилось наблюдать за тем, как брови заведующего хмурятся, но ему не остаётся ничего, кроме как сменить тему, отвечая на вопрос подопечного. – Нет, grauer wolf. Из стран Южной Америки я был только в Аргентине. Рома мысленно прочертил путь из России в Аргентину, глядя на огромную карту, растянутую по всей стене напротив стола. Если не знать, чей это кабинет, догадаться, наверно, будет невозможно. Здесь было слишком много всего, чтобы выдвигать что-то конкретное. Таким был их гениальный заведующий. Эксцентричный дядька с потрясающими усами и головой, в которой никто не рискнул бы ковыряться, боясь запутаться там, как в зарослях плюща. Роме он нравился. И так же сильно он его недолюбливал. Эта двойственность иногда сводила с ума. Но проводить время с этим чудаковатым ему был не в тягость. – Пиздец долгий перелёт выходит, — заключил Рома, почти тут же слыша грустный вздох. Он забавлялся, и даже плохое настроение на время отступило. Кофе этому тоже поспособствовал: он был без молока — гори оно в аду, — и ядрёный, как Рома и любил. Альберт же обычно клал в кофе столько сахара, что от кофе там оставалось только название. Рома с наслаждением отхлёбывал из горячей чашки, зная, как громкое хлюпанье раздражает мужчину, и в сотый раз рассматривал портреты писателей, развешенные по всему кабинету. – Вам бы бакенбарды отрастить, — сказал он. – Как у Александра Сергеевича? — со смешком отозвался мужчина. – Не-а, лучше как у Александра Николаевича. Или Антона Павловича. Иногда Рома ловил себя на мысли, что никто из его сверстников вообще понятия не имеет, кто эти люди. Понятия не имеет о произведениях, которые Рома уже прочитал. Если хотя бы понимает то, что читает сейчас. Рома говорил себе, что читает всё это, потому что его заставили. Потому что это неотъемлемая часть его деятельности. Только вот азарт в его душе говорил о другом. Всё это просто как специально сошлось на нём… – Рольф, — позвал заведующий, и да, Рома знал этот взгляд. Он знал, что сейчас ему скажут. – Почему ты отказываешься от главной роли? – Спросите у тех, кто меня об этом уже спросил, — огрызнулся он, складывая руки на груди и откатываясь на стуле. Он вперил взгляд в окно, за которым постепенно темнело. Сегодня выспаться не получится, а жаль… – Ничего не поменялось. Я не хочу. – Это не ответ. – Неужели? — Рома скрежетнул зубами. – Что ж, тогда мне похуй. На эту роль и на этот театр. – Рольф. Снова это странное, но уже ставшее родным прозвище. Оно действовало на Рому так, как не должно было. Он не должен привязываться к этому. В его жизни не бывает людей, которые делали бы для него что-то просто так. Они привязывали его к себе, чтобы потом безжалостно выбросить. Поэтому и только поэтому Рома не мог бросить этот проклятый театр. Он не мог так рисковать. Он не хотел видеть разочарование в глазах мамы. – Скажите честно, — Рома не понял, как начал говорить, но остановиться уже не мог. – Вы так со мной носитесь, потому что я такой невъебенный талант? Или потому что мой отец был вашим лучшим другом? Что это? Долг? Я ни в жизнь не поверю, что такой именитый человек, как вы, обратили бы внимание на какого-то задрипанного школьника в поношенной одежде и ругающегося матом в этом дохуя священном месте. Здесь полно детей, мечтающих о главной роли. Направьте свои усилия на них. А я эти роли в гробу видел. – Ты ещё слишком юн для подобных высказываний, — улыбнулся Альберт, но глаза оставались серыми и будто закаменевшими. Он прошёл к креслу и положил руку на его спинку. Но не стал поворачивать его, вместо этого говоря: – Тебе не верится, что я могу считать тебя талантливым? – Не смешите ни себя, ни меня, — Рома подавил в себе соблазн развернуться так резко, чтоб у этого мудилы случился сердечный приступ. – Вы прекрасно знаете, что я остаюсь здесь только ради мамы. – И как это влияет на твой талант? Рома всё-таки вскочил. В его глазах горел огонь, когда он оборачивался, а пальцы сжались в кулаки. – Нет у меня никакого ебаного таланта. А если и есть, главную роль я всё равно не хочу. Я нихера, блять, не хочу. То, что начинало собираться в уголках его глаз, было слезами злости. Он быстро вытер их тыльной стороной ладони и плюхнулся обратно, напрягая плечи так сильно, словно на них опустили булыжник. – Глупый grauer wolf. Рома сжал зубы, чтобы язык не вздумал произнести больше ни слова. Он и так опозорился достаточно. Он устал. Он нереально устал. А сегодня ему просто не повезло переполниться этой усталостью… Всё будет в норме уже завтра. Он будет в своей норме. Той, которую он себе придумал. – Я буду честен с тобой, Рольф. Мужчина осторожно коснулся его плеча, но Рома сбросил его руку. Тогда Альберт опустился перед креслом на корточки, заглядывая прямо в глаза. – Я действительно пообещал твоему отцу, что присмотрю за тобой. Но, поверь мне, я ни за что не стал бы рисковать своей карьерой, проталкивая на пьедестал какую-нибудь бездарность. И ты не относишься к этой категории. «Ну, конечно. Как и многие другие, которых ведут по красной дорожке родственнички. Как и многие другие, которых не спросили, хотят ли они вообще становиться на этот блядский пьедестал» Мужчина словно бы понимал, о чём думает Рома, и помотал головой чему-то своему, продолжая: – Ты бы видел себя со стороны, Рольф, — на этих словах парень усмехнулся, и мужчина пояснил: – Ты на сцене и ты в своём, как ты выразился, «задрипанном» виде — это же небо и земля. Что только подчёркивает твои способности. Подожди, не перебивай. В свои десять лет ты уже можешь похвастаться хорошей концентрацией, владеешь своими настроением и поведением, когда это необходимо. Ты можешь спорить, сколько душе твоей угодно, но ты артистичен. К сожалению, это не то, чему можно научиться, это дано нам от природы. Твой голос достаточно твёрд и пластичен, я знаю, ты, к тому же, прекрасно им владеешь в вокальном плане. Твоя мимика богата, кроме того, ты обладаешь некоторой харизмой. В отличие не только от своих коллег по цеху, но и от многих актёров, в твоих глазах есть понимание. Ты понимаешь, кого нужно играть и как его играть на интуитивном уровне. Ты далеко не глуп, Рольф. И всё это делает тебя наголову выше. Мы поработаем над дикцией, наберёмся опыта, попробуем разные амплуа — и, будь уверен, тебе не будет равных. Так скажи мне теперь, разве такой именитый человек, как я, мог не обратить внимание на такой самородок, как ты? – мужчина растянул губы в мягкой улыбке. – Именно поэтому я «ношусь» с тобой. В надежде увидеть, как ты засияешь. – Как мама… — пробормотал Рома едва слышно. – Верно. Знаешь, это ведь я предложил ей поставить тебя в спектакль, чтобы попробовать. Сердце Ромы дрогнуло. – Что?.. – Я был на твоём выпускном в детском саду, помнишь? Как друг семьи. У вас была какая-то постановка, — дождавшись кивка, заведующий продолжил: – Я уже тогда тебя заприметил. И не прогадал. В тебе есть эта искра, Рольф. Не только мы с твоей мамой видим её. – Ага, я заметил, — хмыкнул Рома. – То-то эта старуха вечно ко мне придирается. – Как ты добр к ней, — добродушно смеётся. – Поверь, она тоже видит и именно поэтому подталкивает тебя, — мужчина прикоснулся к нему снова, и на этот раз Рома не стал дёргаться. Он был слишком поражён услышанным, хотя и пытался держать лицо. – Если тебя задевает её критика, не значит ли это, что ты стараешься? Рома ощутил себя пойманным в капкан. – Чушь, — выплюнул он. – Лгать мне ты ещё не научился, — Альберт, потрепал его по волосам, выглядывающим из-под сползшей шапки, и сказал: – Хочешь, заключим сделку? В глазах Ромы вспыхнул интерес. Это было поле, более ему знакомое. – Какую? – Ты попробуешь сыграть главную роль. – А если я буду играть на отъебись? – Как тебе будет угодно, — мужчина усмехнулся. – Но твоя самовлюблённость этого не переживёт, Рольф. «Ой, иди нахуй», — подумал Рома, но вслух произнёс: – Мечтайте. И что же я получу взамен? – Я попрошу своего сына научить тебя игре на гитаре. Сердце Ромы дрогнуло ещё раз. – Его королевская задница снизойдёт до такого отброса, как я? Заведующий, не сдержавшись, рассмеялся в голос, едва не свалившись на пол. Даже глаза его заслезились. – Ты строг к нему, grauer wolf. Вы же с ним не знакомы. – И что? Это не мешает мне видеть, как этот мудак на меня смотрит. – Поэтому ты отказываешься поужинать с нами? Откатившись на стуле, Рома прорычал что-то невразумительное и бросил: – Да что вы заладили с этим ужином? Но мужчина улыбался так, словно понял все тайны Вселенной. Роме хотелось стереть это с лица мужчины, но он был бессилен. Заведующий его труппой был редкостным придурком. – Так что скажешь, Рольф? Этот дядька знал, чем его подкупить. Наверно, не заметить тоскливых взглядов Ромы на периодически приглашаемых музыкантов было невозможно. Он не припоминал, чтобы обмолвился рядом с заведующим именно о гитаре, но тот же наверняка прознал об этом у мамы. Спекулянт хуев. И, конечно, нельзя было не признать, что один конкретный белокурый мудила играл лучше остальных. Насколько Роме было известно, тот попутно играл в кукольном театре, а гитару брал в качестве отвлечения и некого хобби. Это то, о чём Рома запрещал себе мечтать, чтобы не давать неисполненным желаниям сыпаться карточными домиками. Рома хотел играть на гитаре, сколько себя помнил. Но до сего момента у него не было такой возможности. – У меня нет на это времени, — сказал он через боль. Потому что это было правдой. Он не даст этой глупой надежде… – Глупости, — а этот мужчина просто брал и переворачивал всё внутри. – Кто хочет найти время, тот всегда найдёт. «Сука», — пронеслось в голове. – А ваш драгоценный сыночек согласится? — последнее препятствие. И лучше бы оно… – Об этом не беспокойся, — заверил Альберт. – Он такой же павлин, как ты, и от такого противостояния не откажется. Рома не вполне понял, что это значит, да и не то чтобы это его сильно заботило. В груди его теплилось предвкушение. Жажда чего-то, которую он давно не испытывал. Ему плевать, — да, плевать, — какую роль играть, если это позволяло ему научиться играть. Пускай и у какого-то индюка. Сын Альберта Миллера не мог быть заурядным человеком, в чём Рома уже успел убедиться. В противном случае, Рома всегда может прописать тому в печень. Мужчина ожидал ответа. Рома протянул ладонь, которую тот с энтузиазмом пожал. – По рукам. Рома почти забывает об этом сказочном договоре, пока не наступает канун Нового года. Все отчётные концерты уже проведены; в их доме на стене висят глупые гирлянды в виде цифр «2005», горит ёлка и журчит шампанское, но праздничного настроения у него нет совсем. Здесь слишком тихо, слишком пусто. Папа не смог приехать, хотя обещал. Рома ненавидит, когда так происходит. Ещё больше он ненавидит видеть маму такой разбитой и подавленной. Альберт дарит ему дневник, и Рома даже не может злиться, потому что это пиздецки смешно. И он под дулом пистолета не признается в том, что на свой одиннадцатый день рождения всё-таки открывает его и в самом деле пишет, давая эмоциям выйти хотя бы так. «Папа снова не приехал. Жалкий трус. Он так боится посраться с мамой вновь, что даже меня повидать не в состоянии. Но ещё больше меня бесит, что он в её присутствии молчит, как кусок говна. Зачем рассказывать мне о том, как сильно ты любишь мою мать, чтобы играть перед ней в ебаное безразличие? Но, конечно, я же тупой ребёнок, я ж нихуя не понимаю» Мама постоянно так говорит. Её равнодушие к отцу тоже бесит. Она как-то сказала ему, что просто не может его бросить, пока идёт военная кампания. Рома знал, что они разведутся, когда всё закончится. Потому что оба свято уверены в том, что надоели друг другу. Какие же идиоты, боже… Мама говорила ровно противоположное своим подружкам, думая, что Рома глухой. Версия мамы заключалась в том, что отец не хочет разрушать им жизнь, бросая их, она же не хочет быть обузой. А папа в те редкие случаи, когда его мозг был полон алкоголя, чтобы контролировать свою речь перед Ромой, говорил, что мама заслуживает чего-то лучшего, чем он. Рома от бессилия готов был кусать локти. Но разве в состоянии он был внушить что-то этим твердолобам? «Они друг друга стоят», — писал он украдкой, спрятавшись в школьном туалете. Дневник — больше похожий на блокнот, — быстро занял в его жизни важное место. Он отказывался признавать, что это помогало. Потому что хуйня это всё в общем море. Рома не хотел, чтобы родители расходились. И держал на отца обиду такую сильную, что при встрече вряд ли сдержал бы руки при себе. Последний раз они виделись… год назад? Роме было тоскливо без него. Как бы он ни призирал отца за то, что тот крутил чувствами своими и мамиными, он безумно любил их обоих. Да блять, они все любили друг друга… Как какого хера всё полетело к чертям? Когда? Почему? Это должно закончиться. Может, когда папа вернётся насовсем, всё образуется? Рома не был настолько наивен, но как же ему хотелось в это верить… После школы он протух на вокале два часа и поехал в театр. Роме нравились троллейбусы. Их шум помогал ему расслабиться. Их шум ассоциировался с домом. Их шум напоминал о тех днях, когда они всей семьёй катались по городу на выходных. Что ему не нравилось — так это то, что он становился сентиментальным. Мало ему поводов для издёвок в перспективе, так он накидывает новых. Блеск. Красота. Он совершенно спокойным шагом направляется в кабинет Миллера, чтобы позлить дядьку перед нудными вступительными репетициями к новым постановкам, однако дядьки там не оказывается. Зато на диванчике у двери сладко дремлющим находится белокурый мудила, которого Рома с великим удовольствием будит, хлопая дверью. Белобрысого аж подбрасывает. Он сонно хлопает глазами, пока не фокусируется на Роме. – Ты нормальный? — хрипит он спросонья, принимая сидячее положение. – Нет, — с милой улыбкой отвечает Рома. – Это ж не я дрыхну в кабинете начальства. Белобрысый проходится по нему оценивающим взглядом и, словно бы понимая, кто перед ним, ухмыляется. – Вот так встреча, — он протягивает руку. – Марк Миллер. – Я в курсе. На рукопожатие он не отвечает. Марк не выглядит ни капли смущённым. – Как жаль, что я тоже в курсе, — отвечает он. – Рома Пятифан. Что не так с твоей фамилией? – Тебя ебать не должно. Марк лишь выгибает бровь. Роме не совсем нравится тот факт, что тот никак не реагирует на его подначки. Это заставляет нервничать его самого. И вызывает интерес, которого быть не должно. Единственным человеком, способным терпеть горы его сарказма и яда, были заведующий и одна девчонка, которая без вести пропала несколько лет назад. Рома почти забыл, как она выглядела. Он определённо не хотел об этом вспоминать. – Ты выглядишь так несовременно рядом со мной, — тянет Марк, заставляя Рому удивиться. – Цой, серьёзно? Теперь удивлённым выглядит Марк. Рома закатывает глаза. – Чувак, ты за кого меня принимаешь? Я, по-твоему, из лесу вышел, чтобы не знать песен Цоя? – Ты выглядишь как бомж. – А ты выглядишь как пидор, и что теперь? Марк смеётся. Смех этот заливист и звонок. Рома такого ещё не слышал. – Кажется, я понял, о чём говорил папа, — произносит с дурацкой ухмылочкой, которая начинает раздражать Рому всё больше, но пока только в алгебраической прогрессии. – Мило, что вы меня обсуждаете, — бормочет Рома, не теряя язвительности в голосе. – Боже упаси. Он упоминал, что тебя нужно научить играть на гитаре. Опешив, Рома делает глубокий выдох. Блять. Со всей этой беготнёй после новогодних праздников он напрочь об этом забыл. Марк же тем временем продолжал: – Первый раз слышу, чтобы кого-то надо было уговаривать на главную роль. – Много ты в театре понимаешь, — огрызается Рома первым, что пришло в голову. – Я играю в кукольном театре, вообще-то, — звучит оскорблённо. – А что, для обычного рожей не вышел? Марк дёргается; улыбка медленно слезает с его лица. Стоит признать, что Рома лукавит: Марк является представителем типично смазливых мальчиков. Большие глаза, густые ресницы, точёные черты лица, чуть вздёрнутый нос, плавная линия губ. Идеально бледная кожа и отливающие на зимнем солнце светлые волосы. Рома ляпнул это просто так. Хотя, можно было бы ожидать, что этого павлина оскорбит комментарий насчёт внешности. Рома до этого считал, что подобным типам корона пробивает потолок и на чужое мнение они чхать хотели. А тут прям чуть пар из ушей не идёт. Но Марк не повышает голос, только надменно вскидывает подбородок: – Зато ты своей вышел, ага. Позорище. Материшься, как сапожник, огрызаешься, отговариваешь старшим. Ходишь бог знает, в чём, как какой-то гопник… – Закончил? — сквозь зубы. – … и я ума не приложу, что папа в тебе нашёл, раз цепляется за такую бездарность… Рома плохо помнит, как толкает Марка к стене и приподнимает над полом, заглядывая в перепуганные глаза и цедя: – Если не веришь, приди и посмотри, как я играю, — Рома до последнего не осознаёт, что несёт. – Ещё чего… – Что такое? Гордость в горло не пролезает? Ты же так на меня смотришь обычно, словно я пыль под ногами. Остуди своё траханье, умник. И за собой следи. Когда Рома отпускает его, Марк отскакивает в сторону, потирая плечо, которому не повезло принять удар. Рома разворачивается на пятках, спеша покинуть кабинет этого придурошного Альберта, мысленно посылая нахер все его идеи… Какой же он идиот, если он всерьёз решил… – Я приду, — доносится вслед. Рома тормозит, но встряхивает плечами и не оборачивается. И он реально приходит. Приходит на одну из репетиций, присаживаясь в зале. Роме поначалу кажется, что он бредит. Но идиотская улыбка на таком же идиотском лице выглядит абсолютно реальной. Возможно, Рома старается больше, чем обычно. Вовсе не потому, что хочет кого-то впечатлить. Лишь из соображений надрать зазнавшемуся ублюдку задницу. Он не ожидает, что глаза Марка всё больше будут наполняться интересом. Что он будет следить за ним неотрывно, хмуря брови и что-то бормоча. Не ожидает и того, что Марк подловит его возле раздевалки и спросит: – Зачем тебе игра на гитаре? Рома, сдерживая порыв послать его на три буквы, ответит: – Хочу. Хочу играть. Я основы знаю, но практиковаться не на чем. – Понятно, — Марк изогнёт губы в загадочной улыбке и предложит: – Тебе подойдёт в среду после шести? Рома кивнёт. По дороге домой он будет беситься на себя за слабость перед желанной гитарой. И за дурацкие мысли, вроде тех, что с Марком, по большей части, весело препираться. На первой такой встрече Марк неподдельно удивится тому, что Рома изучал основы. Роме захочется стукнуть его по башке, и он не откажет себе в этой слабости. – Ты думал, я это просто по приколу спизданул? – Ну мало ли, — хихикнет этот идиот. – Папа говорит, актёры — хорошие лжецы. – Где он, кстати? — не то чтобы Рома реально беспокоился об этом, ни в коем случае. – Опять уехал куда-то, — пожимая плечами. – Он вечно куда-то ездит. На то, чтобы правильно настроить гитару, у Ромы ушло куда больше времени, чем он предполагал. Но, к его великому удивлению, Марк был терпеливым, подбадривающим и спокойным, и этот настрой Рома не мог не перенять. Рома думал, что постоянные советы будут его бесить, потому что терпеть не мог, когда ему пиздят под руку, но здесь без этого было не обойтись. – Не скрючивай кисть, — напоминал Марк, когда рука Ромы принимала странное положение. – Не сдавливай гриф так сильно, он никуда не денется. Рому не напрягало это… всё. И его напрягало, что это его не напрягало. Тишина между ними не была давящей, а разговоры пускай и были переполнены взаимными подколками, были похожи на глоток лимонада в жаркий день. Рома так от этого отвык. – Расслабь пальцы, — в десятый раз, если не больше. – Твои пальцы будут уставать быстрее, если ты продолжишь в том же духе. Рома мог это выносить. Определённо. Его учат, так что он тоже должен быть терпеливым. – Я слышал, тебя Карандашом называют. – А, это… — Марк усмехнулся, попутно помогая Роме правильно расположить пальцы. – Я помогаю рисовать на куклах иногда. Как-то вот закрепилось за мной. – И это я гопник. Марк толкает его плечом так естественно, что инстинкты Ромы пихнуть в ответ дают сбой. Они занимаются по итогу до позднего вечера, когда Роме передают, что мама ждёт его. Рома мнётся, прежде чем спросить, когда они встретятся в следующий раз. Марк задумывается и говорит: – Так же по средам нормально? – Да, — кивает Рома. – Чаще никак? Марк хихикает. Чёрт, Рома ненавидит, когда он так хихикает. – Я занят. Ну да. Как же иначе. – Зализыванием своей чёлки? — выгибает бровь Рома. – В том числе, — на это Рома закатывает глаза. – Не плачь, я уделю тебе своё драгоценное время. – Я никогда не плачу, — на скептически приподнятую бровь Марка Рома серьёзно говорит: – Я плакал только один раз в жизни, когда читал «Белого Бима». Марк ахает, прикладывая ладонь к сердцу. – Ты умеешь читать?! – Завали ебало. Возможно, искристый смех этого белобрысого придурка делает его слабее, раз ему не хочется язвить как прежде. И, возможно, его подкупает, что Марк так ярко реагирует на его слова. Не так, как остальные. И отвечает ему в той же манере. Как-то неожиданно — или очень даже последовательно, — их обучение игре на гитаре перетекает в совместный просмотр фильмов на компьютере Альберта Карловича с лёгкой руки его сына. Они смотрят «Человека-паука» раз пять и столько же — «Терминатора». Когда Марк зовёт его осенью в кино, Рома почти отказывается. Но внезапно оказывается неспособным отказать тогда, когда Марк его упрашивает. Он не даёт заплатить за себя и по итогу весь фильм ворует чужой попкорн. Рома благодарен высшим силам за то, что они не встречают там его знакомых. «Между небом и землёй» — романтическая комедия, то, что Рома обычно на дух не переносит. Он борется со сном, и Марк дразнит его за это. Тем не менее, Рома совершенно не против того, чтобы отвлекать того тупыми шутками или толкать локтем на слезливых сценах. Марк, увидев его уязвимые места, видимо, решает, что он бессмертный, и начинает таскать Рому с собой на скучные экскурсии, на которые у него, конечно, нет денег, но Марка это не волнует. Рома не даёт ему удовольствия видеть, что на некоторых ему действительно интересно. Если это не картины. Нахуй изобразительное искусство, Роме куда более интересны чучела животных, с чем Марк не перестаёт спорить. Иногда и Роме выпадает честь затащить Марка к себе, чтобы послушать пластинки Высоцкого на старом мамином патефоне. Обычно в такие дни Рома водит его по району окольными путями и толкает на разные глупости, вроде прыгания по крышам гаражей или чёрных надписей на стенах. Марк ломается похуже девицы и потом обязательно причитает, какой он приличный ребёнок, но Рома видит, как ему нравится давать себе похулиганить. Рома замечает, что в его жизни стало много Марка, в тот момент, когда мысленно представляет, что разговаривает в дневнике именно с ним. Это укореняется так же быстро, как и всё, что связано с избалованным белокурым придурком. «Забавно видеть, как ты по десять минут дерёшь свои космы расчёской, будто от этого что-то изменится. Знал бы ты, как ты заебал меня со своими предложениями меня одеть. Мои адидасовские шмотки явно задевают тебя за живое. А ещё ты однозначно помешан на том, чтобы культурно меня просвещать. И это при том, что ты не слушаешь шансон. Самое большое упущение в твоей жизни». Рома учится играть на гитаре и заполняет пустоту Марком. Теперь, когда тот приходит на его репетиции, ему хочется выложиться на полную, чтобы услышать брошенные как бы между делом комплименты его игре. Эта похвала мотивирует его намного больше критики старой карги. И мама, и старший Миллер разве что от счастья не писаются, когда Роме дают роль Кая в «Снежной королеве». От которой Рома не отказывается. После своих репетиций они либо пробуют играть песни Цоя, либо смотрят что-то из боевиков, либо шляются по улицам, рисуя на остановках. Рома позволяет себе забыться, отбросить вечное беспокойство за родителей, одного из которых в ближайшее время на горизонте всё равно не объявится… В один из их походов домой к Роме Марк находит его школьный дневник и получает инсульт. – Ты с ума сошёл? — тычет в красиво выведенную двойку. – Какого чёрта ты не успеваешь по биологии? Да ты в краеведческом музее каждому чучелу чуть в пасть не залез! – Это не так работает, актриса. «Актриса», как и многое в отношении Марка, родилось случайно и закрепилось намертво. Если Марк и не был в восторге от этой явной издёвки в обращении, он быстро к нему привык. А Рома подумал, что нелюбовь называть людей по именам явно передалась ему от Альберта. – Но ты же не умственно отсталый, — гнёт своё Марк. – Ты можешь хорошо учиться. – Кому оно надо, — отмахивается. – Мне, например. Я же отличник. – Хуйличник. Марк попыток своих не бросает, и Роме приходится время от времени слушать о том, что он растрачивает свои способности. Возможно, Рома немножко берётся за учёбу. Самую капельку. По крайней мере, он не собирает долгов и не опускается ниже троек. Представить, чтобы он ради кого-то так усирался, Рома не мог и в страшном сне. Но вот он здесь: в колоссальной зависимости от того, что Марк просит у него. И ведь не хуйню просит: Рома это тоже понимает. Просто это отчего-то придаёт ему сил, даёт какой-то повод, стимул. Даже если ему самому похуй и на театр, и на учёбу, и на картины Айвазовского. Перед премьерой «Снежной королевы» он волнуется так, как не волновался перед спектаклями ещё никогда. Марк приходит к нему в раздевалку и помогает поправить грим. – Говоришь, что я похож на пидора, а сам глаза подводишь, — усмехается тот, глядя на Рому через зеркало. Рома показывает ему средний палец. Марк молчит, и это для него нехарактерно: обычно тот трындычит без остановки и жестикулирует так активно, что опрокидывает ураганом из своих рук всё вокруг. Без его вечного бормотания на фоне Роме всё кажется чересчур тихим. Рома не любит тишину. – Что? — Рома поворачивается и ловит задумчивый взгляд. Марк подходит к нему и улыбается отчего-то робко. Рома таким его ещё ни разу не видел. Он и сам боится того, насколько хорошо успел узнать Марка за прошедший год. Так, что получалось понимать его без слов. Марк мог сколь угодно прикрываться масками высокомерия и заносчивости, которые Рома уже не лицезрел. Рома знал, что это всего лишь маски. В остальном у того всё на лице было написано. Они не извинялись друг перед другом за первую встречу. Роме это и не было нужно. Ему было нужно всё остальное. Всё, что Марк давал ему. Всё, чего Роме так отчаянно хотелось. – У тебя всё получится, — говорит Марк твёрдо. – Мне всё равно. Роме правда было всё равно. Только вот не перед Марком. Он не мог понять, почему что-то в его душе сопротивлялось театру. Но раз это приносило столько радости всем его близким людям, то почему бы и… «Близким»… Рома вздрогнул, и Марк это увидел. Марк положил руки ему на плечи и крепко сжал. На год старше, выше, Марк придавал ему той уверенности, которую Рома никогда не мог в себе отыскать. – Ты же звезда, Рольф… Марк запнулся, когда осознал, что сказал. Он сбивчиво извинился и запричитал: – Знаю, тебе не нравится этот аналог, просто… папа так часто упоминает о тебе именно с этим именем, что я… – Если хочешь, называй. Рома постарался подавить дрожь в пальцах. Марк облегчённо выдохнул. – Тогда… Рольф, — Марк будто пробовал это имя на вкус. – Ты удивителен на сцене, и все это знают. Ты затмеваешь всех и сегодня затмишь. Я верю в это. Я верю в тебя. После таких слов Рома не может его подвести. Он кивает так уверенно, как может, чувствуя себя по меньшей мере суперменом. В нём загорается такой огонь, что жжёт изнутри. – Раз уж я звезда, то и ты тоже. Марк хихикает, отстраняясь. – Я твой самый преданный фанат. – Завались. Рома выкладывается на максимум. Он понимает это и по тому, как в течение всего спектакля колотится его сердце. Он понимает это, когда принимает поздравления после. Он понимает это, когда мама обнимает его со слезами на глазах, а заведующий самодовольно улыбается. Да уж, такую игру «на отъебись» он выдал, что хоть анекдот пиши. Больше всего он ждёт слов Марка. И тот, как всегда, на них щедр. Рома выпрыгивает из костюма, смывает всю ерунду с лица чуть ли не мылом в глаза и утаскивает Марка кататься на троллейбусе. Они тратят все свои карманные, катаясь туда-сюда. Мама отвешивает ему подзатыльник, когда они возвращаются в театр. Заведующий зовёт его на ужин скорее по привычке, явно не надеясь на успех, но Рома соглашается, не готовый расставаться сегодня с Марком так скоро. Дома у Миллеров они устраивают кавардак в библиотеке, читая старые журналы и валяясь на полу балкона после плотного ужина. Марк как обычно рассказывает что-то своё, а Рома слушает, развалившись у того на коленях. «Я всё больше охуеваю с того, как много ты стал для меня значить. Мама могла бы позавидовать твоему влиянию на меня. Но ты ощущаешься по-другому. Я знаю, что ты не желаешь мне зла. Ты так очевиден в своём желании исправить меня, что это уморительно. Только кто по итогу смеётся? Явно не я, прямо сейчас делающий перерыв домашке по русскому, на которую я положил бы болт ещё каких-то полтора года назад. Ты делаешь меня лучше. Я хочу стать лучше для тебя». Новый год «2006» всё ещё одинок. На этот раз папа даже не присылает писем. Но его скрашивает довольная рожа Марка, забравшего его на городской каток. Марк что-то говорит про его новые роли, и Роме слишком лень сопротивляться. Записи в дневнике с каждым днём всё больше походят на оды восхищения и мысли, за которые прошлый Рома пустил бы себе пулю в лоб. Он позволяет Марку покупать ему какую-то одежду, которая при этом остаётся чёрной, позволяет заполнять выходные совместной домашней работой, позволяет таскать себя к Миллерам в два раза чаще, чтобы играть на гитаре там. На двенадцатый день рождения Марк дарит ему гитару, и теперь они могут играть дуэтом. На день рождения Марка Рома тырит фейерверк и запускает его под угрозы расправы, если они взлетят на воздух вместе с фейерверком. Марк верещит, когда всполохи блестят прямо над их головами, но в глазах его такой восторг, что Рома хочет запечатлеть его на подкорке памяти. Этот год похож на карамель, тягучую и сладкую. Марк приглашает его поехать вместе куда-нибудь на следующих зимних каникулах, потому что на этих летних не получилось: мама проходила какие-то медицинские обследования, в детали которых не вдавались. На первое сентября Рома сматывается со своей линейки, на кой-то чёрт устраиваемой для шестых классов тоже, и караулит Марка у его лицея, чтобы у того глаза вывались из орбит. Марк стряхивает с его школьной формы несуществующие пылинки и отдаёт Роме свои конфеты. Они находят какие-то турники и висят на них до ужина. Уходить Роме с каждым днём всё сложнее. Но он не хочет становиться похожим на чокнутого. Следующей зимой хрупкий хрустальный шар в груди разбивается. Ему сообщают, что его отец погиб. Ровно перед отправкой в столь долгожданную поездку его бьют в самое больное место. Он не выходит из комнаты целый день, не ест и не спит. Только водит пальцами по гитаре, раздирая их до крови. «Это не может так закончиться… Просто не может…», — почерк его ужасен. Марк бы от увиденного сморщил свой аккуратный нос. Марк не звонит ему. Они почти не говорили по телефону. Зачем, когда они постоянно видятся с глазу на глаз. Сейчас Роме хочется хоть чего-нибудь. Просто чтобы это был Марк. «Только ты способен дать мне сил справиться с этим. Это всегда был ты. Только ты». Мама возвращает билеты. Рома слышит, как она говорит об этом по телефону. Во дворе лает соседская собака, которая живёт тут очень давно. Она большая и упитанная. Папа любил гладить её. Он всегда говорил: «Дай, Джим, на счастье лапу мне». Собаку звали не Джим, конечно. Просто папа был без ума от Есенина. И когда-то читал его маме. «Когда-то… До этой чёртовой… Почему именно ты? Почему, блять, именно ты?! Ты бросил нас. Наверно, ты этого хотел. Как удобно получилось, папа. Трус. Не приехал ни разу за последние три года. Жалкий трус. Чего ты этим добивался?! Может, ты так хотел там сдохнуть, что решил не приезжать?!» Роме, может, станет стыдно и больно за всё, что он пишет. Но не сейчас. В дверь звонят, и знакомый голос переворачивает все внутренности. Мама уходит куда-то, а Марк заходит к нему. У него есть несколько секунд, чтобы попробовать сдержать лавину. Но Марк разводит руки, и у Ромы нет ничего. Его утягивают в объятия. Он плачет. Плачет в чужое плечо, пока по его спине ласково гладят чужие руки. Легче не становится. Но без этого будет невыносимо. Марк не говорит ни слова, но Рома знает всё, что он хочет сказать. Он просит выпить, но Марк пресекает эту идею на корню, и Рома не хочет спорить. Когда плакать становится нечем, Рома просто кашляет, цепляясь за Марка, как за спасательный круг. Марк бормочет ему что-то, и Рома бы уснул под это, если бы боль в груди не была такой сильной. Марк вытаскивает его на кухню, и ему даже удаётся съесть несколько мандаринов. Но это его максимум. Всё, на что ещё хватает его сил — дать Марку заклеить свои пальцы пластырями. Рома ничего не хочет говорить. Марк ничего и не просит. Они просто лежат вместе на его постели, пока не хлопает входная дверь. Рома не смотрит на неё — не может. Марк встаёт, но Рома удерживает его запястье. Он ложится обратно, печально улыбаясь. Убирает волосы Ромы с глаз и утыкается носом в его плечо. Роме холодно. И слёзы ни разу не горячие. Они горькие. Тяжёлые настолько, что оставляют фантомные борозды на щеках. Рома смотрит в серые глаза, когда они встречаются взглядами, и решает сделать что-то, чтобы не быть похожим на отца. Он не простит себе, если в его жизни всё обернётся так же. Рома, слушая стук сердца где-то в ушах, касается бледной щеки. Марк не выглядит напуганным или изумлённым. И Роме достаточно. Они никогда не обозначали друг друга даже как друзей, но они словно бы и так всё понимали. Сейчас не время и не место, но Роме плевать. Он скажет это либо сейчас, либо никогда. – Ты мне нужен. Всё же Марк вздрагивает. Непонимающе моргает несколько секунд и улыбается смущённой улыбкой, прикрывая глаза. Рома сказал это не чтобы получить ответ, и он тоже позволяет себе опуститься в сон. Что Марк прочитает в этих словах, Роме не столь важно. Главное, что он произнёс их для себя. Потому что признался в этом самому себе в первую очередь. И ради этого, возможно, он постарается и дальше. Ведь Марк верит в него. А для него Рома готов на многое. Даже на невозможное.