Кошка поймала птицу

[Песни из плейлистов Антона и Ромы]: ×Reflex — Сойти с ума ×Чиж & Кo — О любви

Антон Петров оставался трусом. Таким же круглым, каким он когда-то был отличником. На двадцать второй день июня, отмечавший летнее солнцестояние, в честь которого устраивали ежегодный междусобойчик из приезжих хоров, Антон не попал. Обычно он и несильно хотел тусоваться у сельского клуба полдня, — это больше Оля пребывала в воодушевлении, — но настолько привык к этому, что просиживать дома штаны, пока вся деревня хомячит сладкую вату и ждёт окончания заунывного пения, после которого последует дискотека для местной молодёжи и не только, было даже как-то унизительно. Тем не менее, настроения идти у него всё равно бы не появилось. Оля пообещала, что принесёт палочку со сладкой ватой — уже хоть что-то. А дискотеки — пфф, он вот недавно так напился и нагулялся, что можно обзавидоваться самому себе. Ближе к полудню его оставили в доме одного, и у Антона не возникло и мысли о том, чтобы свалить. Во-первых, не к кому. Бяша наверняка откисает с привозной газировкой и скупает всякий ненужный хлам, раздражая этим его крикливую матушку; Лёша откисает в другом месте и тоже, наверно, жуть как хочет отметить сей знаменательный день в более приятной компании, чем серые стены полицейского участка; от Паши вестей он пока не получал, но ни он, ни Ева точно не в состоянии развлекаться — ни в прямом, не в переносном смыслах, для больничной палаты так себе атмосфера праздника; Петя сто процентов уже в активных поисках поставщиков, и ему никак не до этой ерунды, да и Антон без понятия, где его ловить; ну а Рома… Рома скорее всего тоже греет щёки под солнцем в зените, как всегда, в своей чёрной кожанке, которая каким-то чудом не выцвела. Почему-то Антон отчётливо представляет себе, как Рома и Бяша вместе ржут над чем-нибудь, как гиены из «Короля Льва», как отбирают друг у друга попкорн — дорогущий, но посредственный на вкус, — как Бяша клянчит телефон, а Рома дразнится, подначивая Бяшу на ответные подколки. Интересно, ощущают ли они его отсутствие? Или им хорошо и без него?.. О, нет, только подобной херни в его голове не хватало, точно, спасибо. Они не виноваты в том, что Антон — лох педальный, вполне заслуженно, к слову. И это не обязывает их тухнуть дома, как и он. Просто… чувство одиночества накатывает медленно, но упорно. Антон не знает, чем себя занять, и браться ни за что не хочется. К Руди он идти не может. И останавливает его не запрет родителей — на это он рискнул бы положить болт при сильном желании. Ему страшно. Страшно смотреть другу в глаза, страшно осознавать, какого лешего он натворил, а ещё ему стыдно за себя в целом — и прошлого, и нынешнего, да и будущего, заранее. Он малодушно сознаётся себе в том, что просто не может больше относиться к Руди как раньше. Теперь, когда их связывают воспоминания, которые в идеале друзей как-то не связывают, он не может понять, как себя вести, делать ли вид, что между ними всё адекватно, пусть это и кажется полным бредом… Он боится представлять, что чувствует по этому поводу Руди, что он может подумать… Ведь Антон, по сути, свёл их обычное общение к минимуму, оставив за собой право заваливаться к другу, когда его душенька пожелает, и воспользоваться… Воспользоваться ситуацией, предложенным телом и разрядкой, как горе-любовник какой-то. Ему проще плыть по течению, чем пытаться разобраться с этим… Потому что Руди позволил ему. И в это верить безопаснее. Легче. Хоть как-то оправдать себя в собственных глазах. Потому что Антон, вопреки всему, что Руди ему сказал, считал себя безбожно виноватым. Как и перед Ромой. Который не сделал ничего, чтобы Антон избегал его. Но как Антону избавиться от тянущего внутренности чувства, стоит только задуматься о Роме, не то что увидеть… Как выбросить из головы мысли о собственной тупости и нецелесообразной злости? Злости на что-то, что Антон сам себе придумал. Подумать только — его заводила сама возможность того, что Рома был влюблён в кого-то там и, что самое страшное, может быть влюблён до сих пор… Это глупо. И это так больно, чёрт возьми. И всё равно глупо. Вот жить бы сейчас спокойно: радоваться появлению нового друга, с которым прямо-таки светиться хочется, наслаждаться летними деньками в родном захолустье, — а не убиваться по хрен знает чему. Что должен чувствовать Рома из-за того, что Антона бросает из огня да в полымя, он думать тоже не хочет. Сколько можно… Он сгрызает себя изнутри и без всяких там червей, и что-то в груди медленно гниёт, иссыхает, черствеет. Вся его жизнь ломается. И, как бы не был велик соблазн в этом кого-то обвинить, Антон прекрасно осознаёт, что ломает себя сам. Как это отражается на остальных — не его воля. Он слаб перед этим. Дайте ему отбросить хотя бы это… Влюблённость, да? Так хотелось, Антон, да? Что ж, получи — распишись… Чувствовать себя влюблённым — приятно до одури. Потому что быть влюблённым в своего соседа, с которым они за две недели прошли большой путь со стремительной скоростью, не может быть неприятно — это же Рома. Параллельно с этим обнаружить, что и девушки-то не привлекали никогда. Переспать с другом, которого едва не выкинул из своей жизни, потому что испугался того, что он гей. Сойти с ума из-за полнейшей ереси. Проклиная себя за то, что не можешь просто дружить с человеком, в которого провалился с головой и без шанса на спасение. Кто-то бы смог, наверно. Но не Антон. Это выше его сил. Какие силы, боже, когда сил этих не прибавилось ни разу… Как там разгонял Лёша? Сила в свободе… или свобода в силе? Ну, Антону об этом можно не переживать. Ни силы, ни свободы у него нет. «Нет», — шептал голос в голове. — «Правда — бог свободного человека». Антон уже и не знал, где для других заканчивается его ложь. Быть влюблённым — приятно. Столкнуться со всем сопутствующим — не очень. Не бывает солнца без тени, ха? И если для того, чтобы достичь света, надо преодолеть мрак, Антон к этому не готов. Потому что слабак. Трус. Всегда им был. Утром Рома ошивается в его дворе, и Антон до последнего надеется, что это не потому, что тот ждёт его. Но когда прибегает Оля и сообщает, что Рома просил позвать его, Антон почти впадает в ужас. Он бормочет что-то о том, что занят чтением — если бы, да, — и вообще у него нет желания. Звучит так резко и по-идиотски, что Антон поражается тому, что смог такое выговорить и не подавиться. Оля удивляется тоже, но отступает. Антон косит взгляд в окно и видит пустоту, на месте которой ещё минутой ранее маячила тёмная макушка. К телефонному звонку добавляется ещё и объяснение своего скотского поведения, которое давать жуть как не хочется. Мысль о том, что Рома может догадаться о чувствах Антона, гасит любой жалкий порыв поговорить. О чём, блять, Антон будет говорить? Отстреливаться своей тупостью — идея фикс, но на ней точно далеко не уедешь, и Рома дебилом, в отличие от него, вроде не был. А как по-другому объяснить? Наврать какой-то хуйни? Это запросто! Это мы умеем! Только надо б знать, что «врать», для начала… А от такой перспективы натурально тянет блевать. Поэтому проще, — вновь, — найти хоть какой-то повод, какую-то причину, мнимое оправдание, чтобы проще было всем, а самому Антону — в первую очередь. Можно же разыграть внезапно вылезшую обиду за первые дни их общения? Можно. Там уж как дальше пойдёт — одному Сталину известно. Весь день Антон старательно и с чувством страдает, валяясь на кровати и боясь лишний раз выглянуть во двор, чтобы ненароком не наткнуться на вернувшегося с празднества Ромы — чёрт его знает, когда он вернётся. Вот Бяша мог бы и заглянуть, тот ведь всегда ноет, когда ему приходится идти куда-то одному. Теперь-то у Бяши есть запасной вариант, и это тоже хороший повод для обиды, не правда ли? Злиться ради того, чтобы злость казалась убедительной — верх цирка его жизни. И показатель всего отчаяния, запутавшегося где-то в болотном иле… Болотный ил, чтоб его, сука… Антон наконец-то понял, каким цветом мог бы в точности описать цвет глаз Ромы. И лучше бы этой информации в его черепушке было поменьше. И так уже — тихо шифером шурша, крыша едет не спеша… На улицу он выходит, конечно, но на короткие промежутки времени и только для того, чтобы выполнить мамины поручения: полить цветы, ибо дождей в ближайшие дни не ожидается, подмести мостки, выбросить погрызенные соседскими собаками палки, которые те таскают по всем дворам. Ну, и проведать Фильку, конечно. Этот раз — тот немногий, когда нахождение рядом с этой малышкой не спасает его безудержно мельтешащие переживания ни на толику. – Я так хотел вернуться домой, — шепчет Антон, уткнувшись лбом в лоб животного, которое только и делает, что пытается дотянуться языком до его лица. Но Антону пока удаётся уворачиваться — как бы он ни любил Фильку, но слюни остаются слюнями. – Но тут лучше не стало, Филька. Шёпот ни к чему: кругом ни души, даже трава будто не колышется. Безветрие; тишину разрезают только писк комаров и мычание коров, пасущихся на лугу. С кустов черёмухи неподалёку долетает терпкий запах, и Антон жмурится. Всё, словно всё вокруг пытается напомнить ему о Роме, но это, конечно, клиника. Он сам обращает на это внимание и сам же ведётся, как мотылёк на одинокий свет лампадки. Никто его не зовёт — он собственноручно сжигает крылья и оборачивается пеплом. – Здесь всё стало ещё хуже. К пяти часам дом снова полон, и голоса давят на виски. Оля просит посмотреть с ней мультики, неуверенно топчась в проходе и смотря в пол, и Антон не может ей отказать. Он не надеется, что новокупленный на почте диск с феями поможет ему отвлечься, но это всяко лучше, чем тупить взгляд в стену, где уже не осталось ни единой пылинки, которую он бы не рассмотрел. Оля приваливается на его плечо и бесконечно ахает и вздыхает, воодушевлённая красочными действиями на экране. Антон за сюжетом следит вяло, маринуясь в банке из самокопания, и пропускает момент, когда начинают идти финальные титры. Сестра смотрит на него с жалостью и тоской. Его физиономия, наверно, выдаёт его состояние, и раскусить его можно на раз-два, но у Антона и не было цели делать вид, что всё зашибись. По крайней мере, не дома. – Что делала сегодня? — спрашивает он безэмоционально. Звучит по итогу ещё хуже, чем в его голове. Немного оживившись, Оля охотно отвечает: – Мы с девочками на пруд ходили. «Снова», — отстранённо думает он. — «Кормить карасей хлебом, ага». Но вслух этого не произносит, потому что Оля его сарказма точно не заслуживает. – А на празднике? — стараясь, чтобы голос не дрогнул. Он без понятия, зачем заходит на эту тему, ведь ясно сразу, что это чёртово минное поле. Оля закусывает губу. Ну да, даже десятилетняя сестра соображает, что разговоры про веселье, где его не было, расстраивают. Хотя, зная его сестру, Антон думал, что та могла что-то услышать и построить столько логических цепочек, что в конечном счёте добралась до истины. Наверно, Оля вообще понимает и знает больше, чем кто-либо ещё. Эта мелкая зараза слишком наблюдательная. Пусть и притворяется иногда дурочкой. Как говорится: «Быть умным — значит вовремя прикинуться тупым». Особенно учитывая то, что Антон мимику своего лица контролировать не умеет совершенно. – Концерт тухлый был, — осторожно говорит Оля. – Но батуты классные, только горячие такие. Я себе все коленки обожгла. «Батуты», — сказано, конечно, громко, но тем не менее… Еле-еле надутый домик, который греется на открытом пространстве полдня. Каждый стоящий в очереди наверняка спрашивает себя, на кой хрен он платит почти пятихатку, чтобы спалить задницу и насадить красных полос на голые участки кожи, и это ещё повезёт, если при прыжке на горку ты не отобьёшь себе пятую точку над просевшим до земли батутом. Антон, например, стабильно спрашивал себя об этом каждый год, держа под ручку Бяшу, что на этих батутах с ума сходил похуже малолеток… Он и сегодня оторвался там по полной, вероятно. Попкорн, принесённый Олей, кстати, был такой же паршивый, как и во все прошлые года. Но все всё равно его покупали. За баснословные деньги. Антон часто задавался вопросом, как устроиться к этим торгашам, чтобы точно так же грести деньги практически ни за что… – На дискотеку не захотела идти, — продолжила Оля. – Все девочки всё равно ушли, а там и так делать нечего было бы. Сладкую вату купить тебе хотела, но не успела… Прости. – Брось, Оль, — ему и правда было плевать. – Кто дискотеку вёл? Часто, — когда не тусовался на разборках, — этим делом заправлял Лёша, но в силу некоторых обстоятельств сегодня у него никак бы не вышло находиться там. – Кирилл. Кто б сомневался. На объективный взгляд, Кирилл ставил его, Антона, любимые попсовые песни. На субъективный взгляд, Кирилл шёл нахуй. Поэтому Антон долго не задерживался на тех дискотеках, где музыку ставил старший из сынков Тихонова. Ладно, пропустить сегодняшнюю было не так уж и обидно. К тому же, Бяша тоже скорее всего на ней не остался. – Они с Катей там игры какие-то придумали… Я только в них поиграла и ушла. Может, и славно, что банде Пете было не суждено оказаться на этом торжестве. Без кровопролития бы там не обошлось. Но Антону, по большей части, было фиолетово. С Катей он давно не общался, и, когда та состояла в отношениях с Петей, они ничего такого не обсуждали, ибо не принято как-то девчонкам парней с парнями обсуждать. Впрочем, рано или поздно они столкнутся вновь. А раз уж Кирилл с Катей ведут такую социальную жизнь — столкнутся ещё и при зрителях, что хотя бы повышает шансы Кирилла спасти свою шкуру. – Выиграла что-нибудь? — это не конкурсы, но мало ли. Оля почему-то залилась румянцем. – Нет, — но под выжидающим взглядом Антона вспыхнула ещё больше и выпалила скороговоркой: – Ничего мне не подарили, сказала же! Антон против воли улыбнулся. – Ага, подарили, значит? — эх, предательски краснеть — это у них семейное. – Колись давай. Сестра корчит недовольное лицо, и нетрудно догадаться, что та стесняется. Какая прелесть — такую загадочность от Оли нечасто приходится лицезреть, а тут такой джекпот. – Я говорила, что своими секретами делится не буду, — дует губы, но звучит на удивление твёрдо. – Ты же мне ничего не рассказываешь. Вот и всё. Приехали. Вряд ли у Оли там тайны следствия, конечно, но обижать сестру не хочется, так что он вновь сдерживает ядовитое замечание, выдыхая: – У меня другое… — пытается он, но Оля не даёт ему ни шанса. – Вот и у меня «другое», — последнее слово Оля произносит аж с сарказмом, и это для неё нехарактерно. Антон даже подвисает. – Ты не хочешь рассказывать, и я не хочу. – Почему? За этот вопрос самому себе бы врезать по лбу. Ну да, Антон, действительно… – Потому что. Рома говорит, что «не хочу» — уже достаточно, чтобы от тебя отвалили. – Ты побольше с Ромой общайся, — Антон заводится с полпинка. Он смутно понимает причины своей злости, но поделать с собой ничего не может. При этом треклятом имени он либо впадает во вселенскую скорбь, либо подгорает до чёрных углей в считанные секунды. – Рома хотя бы общается со мной, — голос Оли чуть дрожит, но в её глазах Антон видит обиду, которую сестра теперь не прячет. Сказанное даёт невидимую пощёчину. Он сникает, утыкаясь лбом в сложенные на коленях руки. – Прости, — свою вину он признает в полной мере. – Ты права. Ты не должна мне ничего рассказывать. Он слышит странный по своей эмоции вздох сестры и поднимает глаза: Оля смотрит на него, как на несмышлёного птенца. – Ты дурак. И не поспоришь. – Мне не жалко поделиться с тобой каким-то тупым, как ты, наверно, считаешь, девчачьим секретом. Потому что ты мой брат, блин! — ругаться Оля, если и хочет, не может себе позволить, и это умиляет. – И мы вдруг друг рассказывали всё подряд. Я понимаю, что ты взрослый стал, тебе со мной скучно, но… Ты совсем со мной не играешь, не болтаешь! И ладно бы ты был занят, ты же просто ничего не делаешь, шляешься, — это слово Оля точно позаимствовала у мамы, – дома не бываешь… У тебя сестра есть вообще-то. И я обижена на тебя, чтоб ты знал. Она показывает язык совершенно по-детски, но этот жест колет что-то в груди. – Прости, — заладил, как попугай, ей богу. Антон самого себя бы не стал слушать. – Мне жаль, правда. Мне просто… хреново. И я… не люблю бывать дома. – Мама с папой сильно ругаются на тебя? — Оля мгновенно теряет обидчивый настрой, присаживаясь ближе к нему и смотря с проникновенным сожалением. Антон этого не заслуживает никоим образом, и от этого его корёжит. – По справедливости, в основном, — признаётся он чистосердечно. – Я же во всём их разочаровываю, — Антон хочет остановиться, но не может. Он не хочет нагружать сестру этим всем, но слова льются из него потоком — или потопом. – Я прекрасно знаю, почему они злятся. И я сам на себя злюсь. Но всё равно делаю наоборот тому, что следовало бы. Веду себя как кретин, коим и являюсь, видимо. Я не знаю, почему так. И мне проще просто не появляться в поле их зрения как можно дольше. Получается так, что и с тобой мы видимся редко. Я это не специально. Я… — он хмыкает, трепля сестру по волосам. – Я не хочу светить перед тобой кислой миной и нести всю эту пургу. Мотая головой, Оля посылает ему взгляд а-ля «какой же ты всё-таки дурак» и, перепрыгнув через него одним движением, смыкает руки на его шее. От неё веет каким-то маминым цветочным парфюмом, и он слишком резок, чтобы Антон не чихнул. Оля обводит его заклеенную пластырем переносицу и хмурится, но ничего не говорит по этому поводу. – Ну вот, ты хотя бы сказал, — сестра улыбается, приглаживая растрепавшиеся волосы. – Я-то и так знаю, какой ты глупый, можешь передо мной не юлить. Я просто послушала, и никто не умер. – Ты опять говоришь, как мама, — Антон хочет скорчить недовольную морду, но у него ничего не выходит, потому что Оля в отместку щекочет его бока — самое слабое место. Они валятся с дивана и хохочут, стараясь дотянуться друг до дружки, одновременно с этим прикрывая свои тылы. Вымотавшись, они молча лежат, смотря в потолок. Антон готов признать, что кусочек камня с его плеч действительно спадает. А это уже какой-никакой, но прогресс. Моря наполнялись по каплям. Оля не произносит этого вслух, но Антон понимает её немое: «Обещаешь?» Антон не обещает, но попытается. Попытается оставаться честным, по крайней мере, с сестрой. Такая перспектива не кажется такой уж пугающей. Да уж, как-то не думал он, что однажды посчитает Олю — его самым безопасным местом. Хотя, если пораскинуть мозгами, в этом не окажется ничего удивительного. – Ты поругался с Ромой, да? Антону срочно надо забрать свои неозвученные слова назад. Но он, стиснув зубы, идёт на эту гильотину. Хорошо, что об этом его спрашивает именно Оля. А то приступа паники было бы не миновать. – Не совсем, — а теперь начать спектакль… – Я просто обижен на него, — и ведь не сказать, что врёт… Недоговаривает. Удивление на лице Оли можно черпать столовыми ложками. Её рот приоткрывается, и она лишь хлопает ресницами. – С чего ты вообще взяла, что мы поругались? — немного уводит диалог в другое русло. – Да это сразу понятно, — говорит Оля спустя несколько секунд тишины. – По тебе видно, когда что-то у вас случилось. Антон отстранённо думает, что с таким умением в конспирацию ему сильно не повезло. – Даже когда ты был наказан, всё время умудрялся гулять и с Ромой, и с друзьями… А тут ты сам Рому видеть не хочешь. Ответить на это Антону нечего. Потому что так оно и есть, чёрт побери. Оля рассматривает что-то на полу, а потом, вздохнув, обнимает его, бурча в затылок: – Тогда помирились — и сейчас помиритесь. Только если Антон помирится со своей головой… – А если я очень сильно обижен? — Антону так тошно от своих слов, что тянет скулить побитой собакой. – Тогда Рома извинится перед тобой. Оля, наверно, не понимает, что творит в душе Антона своими словами. Что может быть круче, чем заставить другого человека чувствовать себя виноватым, когда ты просто придурок конченный? Хотел бы Антон вовек этого не знать. – Если ты перестанешь прятаться по углам, конечно, — добавляет Оля. В её речи благодаря кое-кому появилось слишком много сарказма… – Мы с девочками один день дуемся друг на друга, а потом миримся. А если бы я сидела дома, как ты, Тоша, я б уже всех друзей растеряла. Антон выдавливает усмешку, которая жжёт язык. Отстранившись, Оля идёт выключать проигрыватель и, как бы между делом, сообщает: – Мне Коля часы подарил. До Антона доходит медленно. Но когда доходит, он не знает, что возмущает его в первую очередь… Если не возмущает в совокупности! – Коля? Тихонов Коля?! — решает высказать самое очевидное. Оля злобно пыхтит, не поворачиваясь в его сторону. – Да, Тихонов Коля! — восклицает она. Антон не видит её лица, но подозревает, что та заливается розовым румянцем. – Мы вообще-то в одном классе учимся! И болтаем иногда… То, что его сестре выпала участь учиться в одном классе с гадёнышем Тихонова, Антон, безусловно, знал. То, что сестра добровольно захочет вступать в диалог с этой ошибкой природы, — как-то не приходило ему в голову. А если учесть тот факт, что младший практически всё время ошивается со старшим братом, это что же получается… Оля ещё и с Кириллом пересекается чаще выносимой нормы? – Когда рядом нет Кирилла, он нормально себя ведёт, — словно читая его мысли, говорит Оля. Антон что-то в этом сомневается. Но, когда Оля поворачивается, он видит её боевой настрой и решает в это не лезть. Несчастной Оля не выглядит — и бог с ней. Колю Тихонова всегда можно припугнуть в случае его… – Что за часы? — примирительно произносит Антон. – И в честь чего это он так расщедрился? Складка между бровей Оли чуть разглаживается; она смотрит недоверчиво, но отвечает: – Сказал, просто так, — Оля роется в одном из своих шкафов и достаёт часы, протягивая их брату. Часы оказываются на первый взгляд «так себе», говоря откровенно: разбитые, с потрёпанным ремешком и запыленным циферблатом. Но стрелки идут, и Антону кажется, что раньше эти часы были весьма и весьма красивы. Они выглядят дорого, несмотря на свой замызганный фасад, и наверняка их просто знатно потрепало жизнью. – Коля сказал, ему Кирилл отдал. Они у него давно лежали. И он вот мне… принёс, — эта запинка кажется Антону очаровательной. – Красивые часы, — выносит свой вердикт, и Оля прямо сияет. – В ремонт бы их какой… – Они и так классные. Ау… Аот… Аутен… – Аутентичные, — подсказывает Антон, хихикая. До самого вечера они смотрят мультики, и Антон благодарен всем высшим силам за то, что Оля больше не возвращается к Роме. То ли забывает, что маловероятно, то ли понимает, что от Антона ничего путного не добьётся. Тихонова они больше не обсуждают тоже. Антону удаётся расслабиться ровно до вечера. Оля убегает в гости к подружкам, и он остаётся один. Он вызывается и помыть посуду, и полить в доме все цветы, хотя обычно его веником не загнать это делать, и печку подтопить. За делами мыслей меньше — следовательно, меньше и головной боли. И выматывается Антон так качественно, что должен вырубиться без лишних катаний по кровати. Хрен там плавал. Он слушает музыку, которая отнюдь не делает его спокойным. И сна, несмотря на его усталость, ни в одном глазу. «Жить без тебя не могла никогда И выбирала я бег в никуда» Раньше он мог запросто отрубиться хоть в восемь вечера, и было бы славно сделать это сейчас, но что-то не выходит. Одеяло от бесконечных перекатываний уже стелется по полу, а все простыни смяты, и по-хорошему надо бы всё это поправить. «Сойти с ума от разлуки на час…» Большая и маленькая стрелка останавливаются на десяти, когда в окно прилетает маленький камушек. Музыка играет еле слышно, так что Антон слышит короткий звук удара. От одной только мысли о том, кто там может быть, его бросает в жар. «Сойти с ума, прикоснуться к губам…» Антон снимает наушники и всё же подходит к окну. Бритая голова друга красуется на мостках, и Антона затапливает волной облегчения. Сначала, по крайней мере. Он, прокравшись, выходит во двор в одной пижаме. На скамейке его уже дожидается друг, пытающийся поджечь сигарету полудохлой зажигалкой. Антон, усмехаясь скорее по инерции, садится рядом. – Кури не на меня только, — просит он, и Бяша забавно подпрыгивает, видимо, не заметив его бесшумного появления. – А то в носу будет щипать пиздец. – Без б, братан, — говорит Бяша, уводя выкуренный дым взмахом ладони. Они обмениваются рукопожатием, и друг вглядывается в его лицо, словно пытаясь что-то там найти. Его глаза почему-то на мгновение стекленеют, но это выражение пропадает слишком быстро, чтобы Антон решил, что ему показалось. – Ты че как, на? Родаки навставляли люлей? – Не то слово, — Антону даже не приходится изображать мрачность в голосе — ему и так паршиво. – Всё, как всегда: ни шагу со двора. – Ни шагу назад, на, — усмехается Бяша. – Ну, ты это, сильно-то не кисни, на радуге зависни. Он ржёт, и Антон вторит ему, хотя предполагал, что не сможет даже улыбнуться по-человечески. Всё-таки с Бяшей всегда было легко. – Седня всё равно фуфло, а не дискач был, — продолжает Бяша; попутно он успевает обжечь губы, неаккуратно подцепив сигарету. Антон честно пытается не ржать над этим. – Нюня этот вёл с Катькой… – Знаю, мне Оля говорила. – Ну вот, на. Затылком долбанулся ещё на этом батуте, бля, — в подтверждение своих слов Бяша приподнимает кепку, демонстрируя болючую на вид ссадину, окаймлённую фиолетовым. Антон морщится и дёргается как от фантомной боли. – И зачем ты попёрся? — вопрос, которым Антон задаётся каждый божий год. – Да не солидно в стороне стоять, как пень, — и каждый год Бяша придумывает гениальное оправдание. – Тем более, Ромыча одного бросать. Антон знал, что так будет. Знал, что друг обязательно упомянет того в своей речи. Бяша замечает, как изменилось его лицо. Его улыбка медленно пропадает. Он вздыхает тяжело, как перед прыжком. – Тох, — и в тоне что-то такое тёплое, отчего Антона мгновенно кроет. Он крупно вздрагивает и закусывает губу, чтобы та не дрожала. – Ромыч о тебе спрашивал. Вы это, на… опять посрались, что ли? – А что он тебе сказал? — трюк дешёвый, но у Антона патовая ситуация. – Да почти ниче, на. Говорит, ты его избегаешь. – Глупости, — и смотреть может только себе под ноги, потому что заглянуть другу в глаза не выдержит. – Я наказан, не погулять всё равно… – Он че-то натворил, да? — голос за секунду приобретает угрожающие нотки. Антон никак не реагирует, и Бяша заводится: – Можешь не строить из себя хуй знает что, Тох, ты не строитель, на, у тебя на табле всё написано. Тебя почти трясёт, блять. Говори живо, что он сделал! Антона действительно чуть потряхивает. Он смотрит на свои пальцы: тех знатно колбасит. То, что Бяша всегда остаётся на его стороне, сейчас не помогает. Только заставляет чувствовать себя ещё большим уёбищем. – Я боюсь посмотреть ему в глаза. Частичка правды вылетает из него неожиданно для него самого. Бяша недоумённо хмурится, а Антон почему-то не может остановиться. Опять. – Мне стыдно. Так стыдно, что я не могу. Он ведь спросит, почему я его избегаю. А я не смогу объяснить. Не смогу… – Блять, Тоха, — Бяша сжимает его пальцы, и у Антона нет сил вырываться, поэтому он принимает это. – Мне шестое чувство пиздит, на, что ты снова драму разводишь. Я, конечно, всё понимаю, сам говорил, что Рома хуила, на… Но мы с ним это, потрещали прилично. Я свои слова назад забрал, на. Ромка — чувак нормальный, Тох, вам бы перетереть нормально… – Ты не понимаешь… – Да много б было, что понимать, блять, — Бяша выплёвывает истлевшую сигарету и сплёвывает. – Если ты сам его обидел, так извинись, на. Антон продолжает пялиться на Бяшу с перекошенным личиком, которое наверняка представляет ядерную смесь. Но слёз нет. Наверно, он их на ближайший месяц все выплакал… – Братан, ну хорош, — Бяша пододвигает его ближе и приваливается на привычное место, которым служит плечо Антона. – С тобой нервов не напасёшься… Ранимая ты душа, братан, как с тобой таким жить… Бяша чуть покачивает их, и Антон, по-прежнему борясь со слезами, бормочет беспорядочно, загипнотизированный чужими успокаивающими глупостями: – Я хочу на него злиться, а не могу… Потому что он не виноват ни в чём, на самом деле. Он делает со мной что-то такое, что я не могу… Антон, как-то для себя неожиданно, вываливает на друга историю конфликта с Ромой, которую тот уже давно хотел услышать, периодически вкидывая сентиментальную чепуху, которую, он надеется, Бяша никак не интерпретирует и просто пропускает мимо ушей. – Если ты обижаешься на него, — говорит Бяша, когда монолог Антона заканчивается, – а там есть, за что, на… Попробуй ему сказать. Тебе полегчает, отвечаю. – Он извинялся за это. Я же говорю, мне не за что на него обижаться… А так хочется. Чтобы был повод злиться. И продолжать избегать его… Антон уже и не рассчитывает на то, что Бяша вычленит из его речи хоть что-то вразумительное. Ему просто надо это высказать. В моменте ему плевать, и здравое чувство, просящее его подумать о том, стоит ли бросать Бяше какие-то тупые намёки, не имеет над ним власти. Он вообще никакой власти не имеет, он тварь дрожащая… – Я не совсем догоняю, о чём ты мне затираешь, Тох, — что и требовалось доказать, – но я… Отчасти понимаю, — он отнимает макушку от антонова плеча и находит его глаза. – Я так загнался, братан, ты не представляешь, на… Собственные пиздострадания отходят на второй план: на первое место вытекает беспокойство за лучшего друга. Из Бяши обычно приходится клешнями подобное вытягивать, а тут… За доли секунд после сказанного Бяшей Антон успевает накрутить себя до предобморочного состояния. – Что случилось? — в горле першит; он сам хватается за друга, но тот и не предпринимал попыток как-либо отодвинуться. – Да ничего такого, — он морщится, но взгляд не отводит. – Просто… Я так на тебя разозлился, что видеть не хотел… Но всё равно пришёл, как видишь, на. Потому что хуйня это всё, братан. Перебесился — и прошло. И ты перебесишься с Ромкой своим, — это «своим» булавкой воткнулось в сердце. – Только дров не наломай, на. На вас двоих, таких прибитых, смотреть тошно. Для своего же блага решив проигнорировать вторую часть, Антон не унимается: – Я что-то сделал? Почему ты злился на меня? А сам уже судорожно перебирает в голове, когда и как мог облажаться. Вариантов конкретных не обнаруживается, но он же Антон Петров — он может проебаться на пустом месте. – Ты-то не причём, Тох, в том и беда, на, — он заметно нервничает, и Антону это всё ой как не нравится. Он находится на грани коллапса, когда Бяша продолжает: – Мы с Полинкой покумекали чуть-чуть… Ну, вы нас вдвоём у неё на хате оставили, на. Точно, ещё недопонимания с Полиной ему не хватало. К его стыду, об этом он со дня пьянки даже не вспомнил. Антон кивает на автомате, не имея ни малейшего представления, о чём речь пойдёт дальше. – Она сказала, что втюрилась в тебя. В мозгах короткое замыкание, и стрелка амперметра, подключенного к источнику тока не тем концом, падает нахуй за пределы единиц измерения в противоположную сторону. Бяша смотрит на него с присущей ему убийственной искренностью, а в глазах столько обиды, почти какой-то детской, когда тебя расщепляет на атомы от несправедливости. Они никогда не говорили об этом на серьёзных щах, но Антону и так всё было понятно: он, может, и дебил, но некоторые вещи разглядеть способен. Не слепой пока ещё. Бяша Полине только что дифирамбы не пел. Да, дурачился перед ней, не пытался играть в пижона или дамского угодника, потому что представить друга в таком амплуа было сложновато. Но смотрел с восхищением и шуточек в её сторону не отпускал. Бывало, как будто из реальности выпадал, провожая девушку мечтательным взглядом. Обычно после такого его лицо каменело, и робкая улыбка тускнела, заменяясь какой-нибудь несуразной усмешкой, которой Антон не верил. Антон считал, они до сплетен про девушек просто не доросли. Упуская из виду тот маленький нюанс, что о прекрасном поле ему никогда и не хотелось говорить. А Бяша сам бы и не стал. Слов нет, мыслей — тоже. Воют сирены, и всё, что Антон может сделать, — зацепиться за друга, как за соломинку. Он сжимает пальцы наверняка больно, но Бяша этого словно не замечает. Всё смотрит и смотрит, забывая моргать. – Бяша… Я… Что? Что теперь говорить? Извиниться? Что?! – Не надо, братан, — к его ужасу шепчет Бяша, дёргая уголком губ в подобии ухмылки. – Что я, гнида, что ли? Конечно, мне обидно, пиздец, на, я… Я думал, что возненавижу тебя. Но это быстро прошло, бро, клянусь. Но и ты меня пойми, это… В ушах стоит белый шум, но Антон заставляет себя вслушиваться в слова, а не просто пялиться на друга, боясь ненароком отпустить. Словно, освободившись от его конечностей, Бяша встанет с этой скамейки в ту же секунду, больше и шага не ступив в его двор… – Мы же друзья, Тох, — Антон кивает так энергично, что голова чудом не слетает с шеи. – И я вам мешать не буду, на. Полинка мне… нравится сильно, но не судьба, значит. Се ля ви, как Пепел говорит, на. – Погоди, стой, — Антон понимает, что окончательно запутался. – О чём ты говоришь? Бяша раздражённо фырчит, но отвечает: – Я пьяный был в говно, на, но я же слышал, как ты сказал типа… «Я влюбился» или типа того… И Полинка весь вечер с тебя глаз не сводила, будто на тебе намазано, на. И я всё понимаю… Всегда знал, что она всё равно никогда на такого, как я, на, и взгляда не кинет. Я пытался к этому проще относиться, не конец же света, на. Но когда она сказала это, я просто… — он качает головой, прикрывая глаза. – Прости, Антох, реально, я… Я должен быть рад за тебя… – Остановись, — у Антона нервы не железные всё это выслушивать: они с приезда раскачаны и натянуты до предела. – Мы с Полиной не… — он знает, что по большому счёту это ни на что сейчас не повлияет, но зачем-то говорит: – Я подозревал, что она испытывает ко мне симпатию, но никогда не придавал этому значения. И я… — вдох перед рывком. – Я влюблён не в неё. Бяша выпучивает глаза, и челюсть его встречается с землёй. Его как будто встряхивает. Что ж, по крайней мере, с лица пропадает выражение побитого щенка. – Внатуре? Братан, да ты гонишь. – Больно надо мне тебе загонять, — пихает плечом. – В кого тогда? А вот и станция конечная. Приехали, нахуй. Осторожно, двери закрываются. – Не скажу. Бяша прикола явно не понимает. – Ну ты козлина, Петров, на, — Бяша чуть дёргается, и Антон ослабляет хватку. Чёрт, наверно, оставил тому синяки. Впрочем, на этом любителе экстрима всё заживает, как на собаке. – Я тебе тут душу изливаю, а ты дела свои амурные зажал. Если не Поля, че ты стремаешься-то? – Это не взаимно всё равно, — отмазки заканчиваются, и это очень опасно. – А у меня прям купидон стрелу пустил, блять. Совет да любовь. – Отвянь, — видя, что Бяша обиженно нахохливается, Антон тянет тоном провинившегося ребёнка: – Это тяжело. Я не могу, правда. Я такого никогда не чувствовал, и я… Не уверен. Бяша щурится, сканируя его взглядом. – И кто тебе тех засосов наставил, не скажешь, на? Антон давится воздухом, а Бяша почему-то хихикает, давая ему слабый щелбан. Возмущения Антон озвучить не успевает, ибо Бяша, отмахиваясь, говорит: – Ладно, чёрт с тобой, на. Не Полина — и на том спасибо, — он закуривает снова, выпуская струйки дыма из носа. У Антона свербит в носу от этого вида. – Любовь — та ещё сука. Возражать Антон не хочет. Как и соглашаться. Свои растущие в геометрической прогрессии чувства к Роме он оскорблять не может. Быть может, это такая усовершенствованная форма мазохизма? Одно Антон знает точно: он благодарен за то, что способен испытывать эти чувства. Значит, с ним всё не так уж запущено… Всё вытекающее — уже другой вопрос. Бяша болтает о чём-то отвлечённом и немного оживляется. Его облегчение Антон понимает: вероятно, лучше быть безответно влюблённым так, чтобы избранником твоего объекта обожания был не твой лучший друг. Радости немного, но имеется же. Что делать с Полиной, Антон не представляет. Всё это кажется таким далёким, таким не из его мира, что верится с трудом. И это при том, что Антон замечал за Полиной знаки внимания, её заискивающие взгляды и жесты заигрывания. Антон предпочитал думать, что ему просто пока плевать на девушек. Как и на отношения, в принципе. А вот когда это «пока» пропадёт — вселенная не уточняла. Сейчас же Антон понимал чётко и ясно: Полина не привлекала его никогда. И дело было не только в том, что она девушка. Хотя в этом была основная причина, безусловно. В те редкие моменты, когда Антон на место гипотетического спутника жизни ставил знакомых девчонок, он ни разу не видел среди них Морозову. Да, они были знакомы миллион лет, и Антон действительно считал её своим близким человеком, но всё это навевало скорее воспоминания из детства. С возрастом они изменились, и если с Евой они сблизились незаметно для самих себя, с Катей — разругались, то с Полиной… просто отдалились. В разлуке Антон скучал по всем, и Полина была для него такой же частью его друзей — ни больше, ни меньше. Отдельно же от компании между ними царила странная неловкость, создаваемая попытками Полины во флирт, которые Антон пропускал через себя, но тут же выбрасывал. Он надеялся, что у подруги это пройдёт. Ему было приятно проводить с ней время до того, как началось это всё… И было по-настоящему обидно терять в Полине подругу. Бяша клюёт носом, вымотанный, и прощается, заключая Антона в объятия. Антон не знает, какая муха или комар кусают его, но он спрашивает: – А тебе не противно обниматься? Оскорблённый вид Бяши говорит сам за себя, и Антон поспешно поясняет: – Ну, кто-то скажет, что это по-пидорски и… – Хуй погни, — выплёвывает Бяша. – Я же с тобой обнимаюсь, на. Не закапывайся в очередную хуйню, братан, у тебя и так голова бедовая. Антон бы и рад последовать этому совету, но уверен, что Бяша не осознаёт, о чём говорит. – Пепел очухался, — кидает Бяша напоследок. – Позвони ему как-нить. Антон звонит Паше на неделе. Второй Ковалев остался без телефона, и никто не в курсе, где того носит. Паша спрашивает, не видел ли его Антон. Он говорит, что нет. Во вздохе Паши отражается всё его беспокойство, и Антон переводит тему. Ева катается к нему ежедневно и, прерывая Пашу, нудит, что Петров тоже может хоть разочек притащить сюда свои булки. Антон упоминает, что наказан. Ева только хмыкает, называя неудачником. Паше становится лучше, и это главное. Антон жуть как хочет его увидеть, но свалить дальше двора в самом деле не рискнёт. Он просит Пашу объяснить ему сюжет «Тихого Дона» хотя бы в двух словах. Их звонок длится почти три часа, и у Антона кончаются деньги на телефоне. Про Лёшу они не разговаривают. Интересно, пускают ли к нему вообще? Бяша уматывает к родственникам за реку, и три дня Антона изображает из себя протухшую рыбу. Отчаянно бьющую плавничками, жадно глотающую воздух. Дома так скучно, что хочется лезть на стену. Брать телефон в руки лишний раз нет желания: там висит сообщение Ромы, которое Антон не открывает. Он боится высунуться из дома, поймать взглядом знакомый затылок, услышать этот голос, смех, поймать ответный блеск болотных глаз. Антон знает: как только он увидит Рому, те стены, и так держащиеся на честном слове, рухнут — и он увязнет без единого шанса на спасение. В собственную легенду о несуществующей обиде верить всё сложнее. Оля и та, кажется, не верит, закатывая глаза на его очередные глупые отговорки, но не говорит об этом ни слова. Её физиономия говорит громче любых слов. О Роме она тоже понимающе не разглагольствует. Антон безвылазно сидит в своей конуре, как запечный Ивашка, и родители заметно теряются, не ожидавшие такого смирения. Наверно, даже в их головы закрадывается мыслишка, что внезапная отречённость Антона имеет другие корни. Корни же эти живут в соседней квартире, и не замечать их совсем — очень сложно, но Антон старается изо всех сил. Это похоже на пытку. Стены комнаты буквально съедают Антона, обои с рисунками отпечатываются под веками — настолько долго он втыкает в них взглядом. Он знает, что мучает себя не знамо зачем, но перспектива встретиться с Ромой кажется катаклизмом. Когда нет никакого предупреждения, никаких сигналов бедствия… Антону только мерещится пение флейты по ночам, где-то вдалеке, но так сказочно, что слышно на всю округу. Засыпать — невыносимо. Во снах он проигрывает бесконечное количество сценариев, не позволяя счастливым даже вступить. После кусочка такого мечтательного сновидения по пробуждении хочется вздёрнуться на ремне. Эта ночь исключением не становится. В самом разгаре быстрого сна, — когда глазные яблоки вращаются, как заведённые, когда дыхание сбито, как при беге по стадиону, а сон такой яркий, — Антон просыпается от ощутимого толчка. Сон такой яркий, что он просыпается не полностью. Потому что на его кровати сидит тот, кто не покидает его голову круглосуточно. И ухмыляется. Так реально, что сердце обжигает кипятком. – Молилась ли ты на ночь, Дездемона? Антон не вскрикивает только потому, что голос от шока отнимается напрочь. Ночи здесь белые, ничего не скрывающие. Поэтому Антон видит. Видит, как изумруд пылает в огне. – По закону жанра я должен прочитать стихи и убить тебя, — голос пропитан усмешкой, но какой-то другой. Она полна злости, но злости тихой — затаившейся. Как зверь перед прыжком. Капкан захлопывается. Антон немеет весь, но смотрит жадно. Он видит перед собой того, кто раз за разом умудряется удивлять его. Только Антон думает, что вот — это он. Как тот показывает новую сторону себя. В которую Антон влюбляется заново. – Убивать я тебя, так и быть, не буду, — холодные пальцы цепляют его подбородок, заставляют смотреть точно глаза в глаза, не дают отвести взгляд. Антон и не собирается. Он заворожён и обезоружен. Полностью. – Но стих прочитаю. Послушаешь, блондинка? Вопрос ради вопроса: выбора у него нет. Кивнуть мешает хватка. Но его понимают. Отпускают. Фигура встаёт, отходит недалеко. Становится прямо там, где луна чертит полосу. В этом бледном свете она кажется неземной, далёкой. Недосягаемой. Антон приподнимает корпус. Незваный гость говорит, и каждое его слово бьёт по рёбрам, цепляет каждую кость. – «Заметался пожар голубой, Позабылись родимые дали…» С болью. Ощутимой через едва слышный выдох. – «В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить» Антон понимает, что скучал. Скучал до безумия. По этим интонациям, характерной хрипотце. Когда проводишь с человеком две трети суток, расставание в пять дней похоже на бесконечно долгую разлуку. Которой Антон самолично их обеспечил. – «Поступь нежная, легкий стан, Если б знала ты сердцем упорным…» Скучал по чёрным волосам, взлохмаченным, но остающимися привлекательно лежащими. Скучал по его присутствию, его ауре. По тому, как всё внимание сосредотачивается на нём одном. Скучал, но боялся сделать шаг. – «Как умеет любить хулиган, Как умеет он быть покорным» У Антона руки чешутся и зудят от того, как же хочется коснуться его. Но он не позволит себе. Он одним своим видом выражает расстояние, что Антон вырыл между ними. Так похож на призрак: уставший, но решительный. Дотронься — и исчезнет. Растворится, забрав всё без остатка. – «Я б навеки пошел за тобой Хоть в свои, хоть в чужие дали…» В изумрудных глазах — бессильная ярость. Она не выливается за края, а кипятится внутри. Слова — резкие и одновременно бессильные. Слова — правдивые. Сильные. Свободные. Антон понимает это. И пульс разгоняется до первой космической. – «В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить» Громкий шёпот переходит в такую же громкую тишину. Антон словно выходит из анабиоза: наконец переводит взгляд на открытую форточку и колышущиеся шторы. Понимает, что в его комнате Рома: самый настоящий, живой и далёкий. Настроенный отчего-то решительно. – Отец любил стихи Есенина, — говорит брюнет. Антон по-прежнему не может выдавить из себя ни звука. Он боится пошевелиться, спугнуть того, кто в данную секунду похож на наваждение. Но искры тот мечет слишком осязаемые, чтобы сомневаться в его материальности. Рома пришёл к нему сам. – И очень не любил разговаривать. А когда захотел — некому было. Убили не вовремя. Внутри всё перевязывает колючей проволокой. Антон может только смотреть. Без права подавать голос. Без права спрашивать хоть что-то. Мысль бьёт наотмашь: Рома больше не разрешит ему. – Почему так сложно сказать? — зовёт Рома, смотря неотрывно. Может показаться, что даже его зрачки плавают в горечи. – Если я что-то сделал не так, если задел тебя, оскорбил тебя, если повёл себя не так, скажи мне. Скажи мне, блять. Антон размыкает губы, но те будто осушены. Он не может больше смотреть на такого Рому. Сталкиваться с тем, чего так надеялся игнорировать. Надеялся избегать так долго, как это возможно. Чего всё равно не получилось бы избегать вечно. – Просто открой свой блядский рот и соедини ту поебень, что творится в твоей башке, в связную речь. Я, вроде, не тупой, понимаю русский язык. Чего я не понимаю, так это твоего поведения. И гадалкой я не нанимался. Его плечи напряжённо приподняты, а кулаки сжаты. Он мажет взглядом по столу Антона и, подойдя, берёт что-то в руки. Когда Рома разворачивается обратно, Антон видит. Циркуль. Не поведя и бровью, Рома загоняет иглу в ладонь. – Я зол. Я пиздецки зол. Моё терпение не железное. Ночи здесь белые. Поэтому Антону прекрасно видна поблёскивающая бледно-красная дорожка, стекающая по длинным пальцам. – Знаешь, как я хочу проехаться кулаком по твоей роже? Очень хочу. Так хочу, что страшно. Но я дал себе слово, что оставлю прошлое в прошлом. Я перестал быть таким. Я не хочу быть таким, каким был тогда. И если есть что-то, за что мне стыдно перед тобой, я с удовольствием поделюсь. Я тебе это уже говорил. В тот день, когда ты заговорил со мной, я сорвался. Я подумал, может, так будет проще? Я дал себе слабину и быстро пожалел об этом. Какими бы ни были причины, я изменился. Это не значит, что я избавился от себя прошлого полностью. Но я стараюсь. И я думал, мы оставили это. Как выяснилось, нет. «Бяша всё же рассказал», — подумал Антон. Это не отозвалось обидой. Не отозвалось вообще никак. Потому что Антон — единственный здесь, кто вёл себя как мудак. – Я без понятия, чего ты добиваешься, — вена на шее вздута, а на лбу выступила испарина. Дыхание Ромы тяжёлое, а свободная рука дрожит. – Но я не позволю играть собой. Поэтому пошёл нахуй, Антон. Больше унижаться я не буду. С меня довольно. Рома сделал всего шаг, наверное. Или вообще не успел сдвинуться с места, потому что Антон, сбросив импульс, копившийся в нём всё это время, спрыгнул с постели и вцепился в руку Ромы. Он, не глядя, вытащил циркуль, замечая, как Рома морщится, шипя что-то сквозь зубы. Глаза Ромы сверлят в нём дыру… Нет, просто испепеляют. Он дёргает рукой, и у Антона слишком мало сил, чтобы её удержать. – Я всё ещё могу тебя ударить, — холодно, зло. – Плевать, — Антон едва себя слышит. Потому что в ушах у него пульс отбивает чечётку. – А мне не плевать. Хотя должно быть. Дай мне пройти. Антон понимает, что Рома не шутит. Что он в самом деле уйдёт, — так же глупо, как и зашёл, — через окно, как какая-то иллюзия, мираж — и Антон потеряет его. Антон не может думать, не может соображать, мыслить… Он, абсолютно не заботясь о том, что ему по правде могут прописать под ребро, летит вперёд; не оборачивает руками тело перед собой, а просто впечатывается, глотая комок, вставший в горле. – Прости, — жалко, даром, что различимо. Сквозь первый всхлип, прорвавшийся через незримый барьер. – Не уходи. Пожалуйста, не уходи. – Чего ты хочешь, Антон? — спрашивают над ухом. Антон бы сказал, сколько всего он хочет. И, что главное, как он этого хочет. Но решается лишь на кроткое: – Чтобы ты был рядом. Что для него почти равносильно признанию. Сердце испуганно бьётся в клетке. Когда на его спину ложатся чужие руки, он с трудом держится от того, чтобы не взвыть. – Я буду. Антон позволяет себе рваный выдох. Это настолько невероятно, что Антону слишком больно разрушать этот пузырь, внезапно проснуться в моменте, когда Рома всё же исчез в лунном свете, оставил его в одиночестве самоуничижения и ненависти к самому себе. Но вот он: под руками Антона неспокойно вздымается его грудь, он слышит его запах, чувствует его касания. И слышит голос, который не спутает ни с чьим другим: – При условии. Давай так, блондинка: я спою тебе, чтобы ты успокоился. Но на каждую мою строчку ты будешь говорить, что творится в твоей черепушке. Идёт? Антону не остаётся ничего. Он знает, что не заслуживает этого. Того, чтобы Рома давал ему эту возможность. Того, что Рома вообще остался здесь. И если за это надо заплатить, Антон готов выложить почти всё. Почти. Потому что сказать самого главного он всё равно не сможет. И это режет так остро, что он ощущает невидимые раны. Циркуль из его ослабевших пальцев падает куда-то им в ноги. Антон согласно мычит. Он слишком сильно заигрался. – «А не спеть ли мне песню о любви? А не выдумать ли новый жанр?» Рома делает призывную паузу. Антон прилагает все усилия, чтобы не заслушаться и не утонуть в этом. И так уже вода скрыла его полностью. Только очки вымыло на берег. – Мне очень стыдно перед тобой, — говорит Антон, не давая себе ни шанса застопориться. Он должен быть откровенным до последнего рубежа. – Мне было стыдно и стыдно до сих пор. Он не знает, какой величины ответы следует давать, но Рома подхватывает мгновенно, стоит ему замяться. – «Попопсовей мотив и стихи. И всю жизнь получать гонорар» – Поэтому я не мог заставить себя увидеться с тобой всю эту неделю. Я не знал, как смотреть тебе в глаза. – «Мою песню услышат тысячи глаз. Моё фото раскупят сотни рук» – Я заставил себя злиться на тебя, чтобы оправдываться, но я… сам в это не верил. И наплёл Оле и Бяше такой же чуши. – «Моё солнце мне скажет — это про нас. Посмеётся над текстом лучший друг» – Я всегда веду себя, как полнейший кусок дерьма, но ты всё равно каждый раз пытаешься разобраться. Даже сейчас. И это просто убивает меня. Я не заслуживаю всего этого. – «И я стану сверхновой суперзвездой. Много денег, машина, все дела…» – Я знаю, что могу сказать тебе что угодно. Что ты не осудишь меня. А если разозлишься, то найдёшь в себе силы поговорить со мной. А я боюсь, всё равно боюсь. Природа дала мне язык, а я всё равно не умею им пользоваться. – «Улыбнувшись, ты скажешь: «Как крутой!». Я тебя обниму — ты права» – И самое ужасное, что ты не виноват передо мной абсолютно ни в чём. Я просто идиот, который сам себе чего-то напридумывал. И мне проще заварить всю эту кашу, чем решиться спросить тебя о чём-то. – «Напишу-ка я песню о любви. Только что-то струна порвалась» – Мне страшно от того, что я могу потерять тебя. А ещё… мне страшно представлять, как ты можешь воспринимать некоторые вещи, которые мы делаем. Потому что ты делаешь это так легко, наверняка об этом не задумываясь. А я… недавно осознал, что я гей, и это… по-прежнему вводит меня в ступор, заставляет паниковать на ровном месте, думать о твоей реакции. – «Да сломалось перо — ты прости. Может, в следующий раз» – Я не хочу, чтобы ты понял меня неправильно. Не хочу, чтобы это повлияло на нашу дружбу. Как тогда, когда я позволил себе забыться и попытаться… поцеловать тебя. Я не хочу, чтобы это повторилось. Не хочу, чтобы ты стал как-то остерегаться меня из-за этого. Я знаю, что пообещал тебе, но я… я боюсь не оправдать твоё доверие. – «А сейчас пора спать» «Потому что на самом деле мне больно от того, что ты влюблён в кого-то другого» Но этого Антон, конечно, уже не произносит. Он отстраняется. Глаза Ромы наконец-то теплеют, хотя в них всё ещё плавает айсберг. – Спасибо. Вот видишь, блондинка, не так уж страшно, правда? — хрипит Рома, прокашливаясь. – Не принесёшь воды? Антон кивает излишне энергично, сбегая на кухню. Он пытается успокоиться, на что Рома и рассчитывал, но дело-то в том, что песня хоть и была исполнена невероятно чувственно, как обычно, эффект это имело отнюдь не успокаивающий. Антон в шоке сам от себя и до сих пор не верит в то, что выдал это всё. Он спешит вернуться, нерационально опасаясь, что сегодняшний вечер ему просто-напросто привиделся в бреду. Он поднимается по лестнице обратно и тормозит у входа в свою комнату, слыша приглушённое недовольное бормотание Ромы. Похоже, что тот говорит по телефону. Прислонившись ухом, Антон прекрасно различает слова: – Нет. Я уже давно сказал всё, что хотел. Что скажешь ты, мне тоже неинтересно. Видимо, Рома говорит с отчимом. Антон собирается осторожно войти, чтобы не помешать разговору — и так неприятному, — и прикрыть дверь поплотнее, на всякий случай, чтобы точно никого не разбудить. Но слышит то, что подкашивает ноги. – Мне не о чем с тобой разговаривать, Марк. Просто оставь меня, блять, в покое. Прошу тебя. Стакан чудом не выскальзывает из рук. Антон сползает по стене, обещая себе, что забудет о своей влюблённости так быстро, как сможет. Как бы ни хотелось по-другому. Иначе это сведёт его с ума. В его реальности чудес не бывает.