do i wanna know?

      Ни одно живое существо, имеющее душу, не способно жить с вечной ненавистью в сердце! — когда-то говорила мама-Ториэль, заступаясь за него перед ним же самим. Это был прекрасный день, созданный, как и иные, исключительно для любви к миру и всему сущему, и тогда Чара сгоряча ляпнул, что он не способен искоренить в себе ненависть к людям, кто и как бы ни старался. Ториэль имела ввиду, что он наверняка лгал и ей, и себе, когда уточнил после, что ненависть эту он искоренять и не хочет. Даже о таком не думал ни на секунду. Чара согласился бы, что души у него нет, если бы не чувствовал, едва ли не видел её напрямую. Чара — алая душа решительности, и в своей решительности он окунулся в ненависть. Однако вместо того, чтобы выбраться из мрака и забыть его, Чара ворвался глубже, глубже, глубже в тень мира в желании уничтожить её, поглотив в себя — пусть сожрёт к чёрту человечье дитя, упавшее однажды на ложе лютиков. Чара как раз не любит людей. Причём мягко сказать, что не любит: Чара любит только монстров, а у монстров жизнь станет куда уж счастливей и проще, если людские души, вырванные из тел, помогут открыть барьер; — а убивать то, что заслужило смерти по праву существования, по-прежнему мерзко, но хотя бы правильно. Беспрецедентной способностью к умерщвлению себе подобных Чара лишь доказывает собственную к людям принадлежность. Он будет последним, в чьё горло войдёт любимый изогнутый кинжал, потому что это очень правильно. Азриэль плакса, так что он очень сильно расстроится и навсегда оставит портрет любимого братишки на полке (и никогда не выкинет старый плешивый свитер), но Азриэлю рано или поздно будет пора вырасти. Стать достойным принцем, а однажды — королём, думающем о народе, а не о том, что лично ему кого-то очень жаль. (— Все люди не могут быть опасны! Н-не любой человек опасен! Разве ты… опасен?..) Не был бы — осталось бы не всего две души, а все семь. Пятеро людей сложили души на благо монстров. Им Чара помог. У Дриимурров есть привычка на портреты и старое барахло: Чара уже много лет подряд, наведываясь к отцу и брату, замечает фотопортрет Ториэль на тумбочке в спальне, и находит в шкафах всякие безделушки. Ториэль догадывается, что Чара видится с братом не только на «нейтральных» территориях, но ничего не говорит; съедает с постным взглядом, различаемым мальчиком, что всю жизнь с ней рос, издалека. Все Дриимурры убеждают Чару, что он не так плох, но почему-то даже Азгор, согласный с ним, всем своим видом однажды показал, что счастья, радости и ликования с окровавленными по локоть руками он не разделяет: Нам станет лучше, но вообще-то, сынок, это очень-очень грустно. Утрись. Чара тоже ведь Дриимурр. Сразу, правда, видно, что приёмный. Если не издалека, то вблизи и изнутри точно. А ещё Чара правда-правда любит монстров, но почему-то не сегодня: на ночь он оставался с братом, во дворце, а проснулся с таким чувством, будто кто-то ему уже успел плюнуть в чай — будто он этим своим визитом ошибся, упустив что-то. Он ни с кем с утра не говорит и долго старается не задерживаться. Он держится до неприличия холодно и не игнорирует без умолку болтающего братца-Азри, смешно уплетающего кашу за обе щеки, только потому что не хотел бы напрягать или расстраивать его. Просто смотреть и слушать, не делая слишком кислой рожи на недослаженный чай — это ведь уже не игнорирование?.. Азриэль не из тех, кого Чара хотел бы расстраивать раньше прежнего. И без того всё никак не смирится с фактом, что Чара, хочешь-не-хочешь — человек. И Азгор, с ними сегодня не завтракавший, как будто или не видит в нём такового, или непозволительно закрывает на это глаза. — Доброго дня, братец, — бросает Чара как можно менее растерянно, вместо «до свидания». — Угу, спишемся! — отвечает братец: и поддерживает неловкость сложенными на груди в замок пушными руками. — И встретимся… По нему видно, что братишки ему всегда немного не хватает, и сегодня это почему-то портит настрой ещё сильнее — приходится, улыбнувшись напоследок, шустро развернуться и как можно скорее скрыться за углом с мыслями о необходимости сохранения. И о том, отчего сегодня всё такое… тусклое? Неправильное?.. Пять минут до удобного места — и новая точка отсчёта готова. Когда Чара выходит из дворца в Новый Дом, он с ходу выбирает окольные пути, чтобы лишний раз ни с кем не сталкиваться. Не хотелось бы, в конечном счёте, проявить неприязнь к какому-нибудь невинному созданию, попросту попавшемуся под руку… по-настоящему окольными эти дороги назвать, правда, сложно: закоулки как закоулки, где народу попадается, но достаточно мало. И глядят все по-прежнему будто бы с непривычкой врождённой и царапающим в животе уважением к королевскому дитя. Здороваются. Такое отношение могло бы быть приятным, если бы ощущалось правильным. Чара идёт быстрым шагом и в предчувствии неладного успокаивает себя тем, что совсем недавно сохранился: если он что-то сделает не так настолько категорически, что то будет достойно перезагрузки, он сможет исправить ситуацию… которую будто бы уже не контролирует, — мысль дурная, но отмахиваться от неё кажется лишним. Взгляд чего-то постоянно ищет среди чистых холёных закутков, а слух — чего-то в шуме далёких центральных улиц. Руки не сжимаются в кулаки только благодаря пониманию, что сжатие кулаков лишь подогревает раздражение, а не сводит его к минимуму. И вдруг: — Чара! — окликает писклявый-гаденький голосок — но знакомый. — Случилось просто НЕВЕРОЯТНОЕ! Предчувствие, копившееся до этого медленно и по капле, вдруг поднимается от межреберья вверх так, чтобы провернуться и встать колом в горле: Чара быстро находит взглядом источник звука и… новостей, так сказать. — Там упал человек! Цветку — бездушному и потому отвратному во всем творению собственных рук — Чара вслух ничего не отвечает, разве что мысленно отмечает его извечно заискивающий вид и след крови на жёлтом большом лепестке. Если он правильно понимает, то волнение было не чем иным, как предвкушением… кхм, очередной маленькой победы? Чаре что-то мешает улыбнуться и подобрать с умиротворением руки за спину. «И что же ты сделал? И где же мне искать?» — выражает неотрывным взглядом в тупенькие глаза не менее тупенького создания. — Челове-е-ечек! — извивается, в свою очередь, цветочек. — Хорошенькая девочка! Только я её… — и сгибается к земле, чуть отступая при том назад, — только я её упустил, Ваше Высо-о-очество! Сердце пропускает удар. Ч… что?.. — Пару часиков наза-а-ад упустил, вот бежал к вам, чтобы всё-всё рассказать!.. Я не виноват, что ваша маменька пришла и забрала нашего человечка! Вот уж Чара не думал, что это будет первым (после «Доброго дня, братец»), что он за сегодня скажет, но… — Ты ёбнулся? Цветок, пискляво взвизгнув, отскакивает назад, но Чара оказывается несколько быстрее — ему больше секунды не надо, чтобы схватить толстый извивающийся стебель и крепко, подбирая под ногти пахучую липкость травяного сока, сжать. То есть, у него не было времени на угрюмое распитие чая и на медленную-медленную прогулку до точки, где ему было бы удобно и привычно сохраниться. То есть, он потерял, как минимум, час?.. Который бы ещё и не дал ему ничего, потому что он должен был вообще, мать твою, не сохраняться?.. И эта петунья вонючая ещё и не добила того человека и не принесла ему душу?.. Блять?.. —… как ты мог его упустить? Почему не убил? — и сам Чара — почти шипит. Он чувствует, как практически хрустит в руке стебель цветка. Тот факт, что Флауи даже не попытается отстоять себя, подстегает его уверенность. — В-ваше Высочество! — и впрямь скулит жалобливо, поджимая листочки. — Ваша С-светлость, умоляю, прости-и-ите! А может и сломать его к чёрту? Бесполезный кусок дерьма, ни разу внятно не исполнивший свою единственную функцию! На него и нож доставать жалко. Но сначала… вдох-выдох. Чара чуть ослабляет хватку и сдавливает в себе пусть не желание прикончить тварь лабораторную, но хотя бы этого желания очевидность. Он уже его запугал: хорошо. Теперь… — Что ты знаешь о человеке? — спрашивает он негромко, прикрыв в ложном успокоении глаза. — Что это у тебя за кровь, Флауи? Это работает. Флауи, хихикая, как отступающая от обкусанной падали гиена, расправляет лепестки: — Человечек ранен! И поломал все косточки, хи-хи!.. господин, ваша маменька не заметит, если вы ночью добьёте эту милую глупенькую девочку! Что ещё? — Ей в глазок попал ДРУЖЕЛЮБНЫЙ лепесток! Почему он ей мозги не вышиб? Бесполезная мерзость. Если Чара сам себе, как оказывается, в чай плюнул по чистой случайности, то охренительно дружелюбный цветочек вполне мог выстрелить в глаз так, чтобы пробить череп! — В-всё хорошо, Ваше Высо-о-чество? Вы в порядке?! (Выглядит он, наверное, сейчас просто отвратительно… сам же видит свои побледневшие руки и ощущает подступающий к щекам жар.) Чара прикусывает губу так резко и жадно, что чувствует на языке каплю крови. Цветочек сказал ему всё, что ему было нужно; самое время, пожалуй, уже рвануть бы выяснять обстановку лично: главное — визжащее бездушное растение летит в ближайшую стену и краем глаза Чара видит, как уползает в ближайший люк, — главное… главное, зайти в дом Ториэль с таким видом, будто он ни сном ни духом об упавшем человеке. Быть может, всё не так плохо. Быть может — Чара срывается на бег, потому что желание увидеть и всё решить прямо-мать-твою-сейчас изнутри дерёт, — всё обойдётся и она сама по себе издохнет. А если нет, то хороший человеческий ребёнок может случайно перепутать масло с лютиками. Ещё разок.