Кекс и секс

      Немедленно прийти в ужас от собственного мощнейшего педрильного заноса, как только у него падает, Раз-Два не успевает, потому что сначала они с корешем проявляют чудеса акробатики и показывают отличную командную работу и скорость в нормативе по тихому и резкому одеванию только что кончившего в рот друга-натурала Красавчика Боба, а сдав его, ещё и успевают обменяться довольными лыбами школьников, которых мамка всё-таки не спалила на горячем. Потом он старательно разыгрывает возмущение, пытаясь убедить Мямлю, что нападение он не выдумал и не спровоцировал, досадливо думая, что он всё-таки не пиздюк, а Бобски ни хера не девочка-школьница. Запертый по его требованию в другой комнате Кекс возмущенно и надрывно орёт, без пяти минут трахнутый им на вымазанном его же кровью полу кореш поджимает обсосанные губы и сутулится, прикрывая от взглядов покусанную вовсе не пизданутым кошаком шею, а где-то под желудком вместо страха и непонимания пузырятся стыд, азарт и веселье.       Перед тем, как закрыть за ними, Мямля отдаёт заказанные бинты и безапелляционно заявляет, что даже не сомневается, что в недавней пиздорезке, без вариантов, виноват только Раз-Два, желает вслед торопливо прихрамывающему к машине Бобу скорее подзажить и не подставляться вместо негодяев, которые не умеют нормально с котеями ладить, и вместо загонов снова подъезжает общее и понятное обоим пиздюшачье ликование, потому что друг просёк одно, но не другое.       Начинает крыть в машине — понемногу и настырно, как неторопливое, нарастающее похмелье, и сначала даже откатывает, потому что Боб дурашливо посмеивается:       — Я только что понял, что кроссы забыл.       Раз-Два в ответ поджимает губы в полуулыбке, чувствует, как потеют ладони на руле, и сглатывает желание шумно перевести дыхание.       Заставить себя не съебаться, а зайти к Бобу получается, только трижды про себя повторив, что того надо сначала нормально перевязать, и только потом уносить ноги.       Он выкидывает смотанные тряпки, меняет их на нормальные бинты, хочет орать, не может больше ни секунды выдержать внимательный взгляд сидящего рядом посерьёзневшего кореша и уверен на все сто, что деревянный, пересохший язык не повернется. Боб наверное слышит как от паники ебашит его сердце, и как настоящий, хоть и голубой, кореш точно промолчит сам и не даст отъехать от инфаркта жопы.       Закончив с перевязкой, Раз-Два, к собственному удивлению, всё-таки поднимает растерянный взгляд, трагически задирает брови и выдавливает сиплым неуверенным шепотом:       — Блядь, я ж не гомосек, ты сам знаешь.       Красавчик Боб, который мог бы прямо сейчас и возразить, улыбается криво, ласково и понимающе, выдыхая серьёзное и искреннее:       — Прости.       Только что с трудом мямлящий оправдания Раз-Два чуть не подпрыгивает на его диване, подбирает отвисшую челюсть и взрывается:       — И за что это?! Ты ко мне лизаться лез или насильно мне свой агрегат в рот пихал?!       Боб в ответ на его вспышку только брови приподнимает, потому что оба прекрасно помнят, кто всю гомокашу заварил, а прооравшийся Раз-Два так же быстро сдувается, отводит взгляд от слишком, блядь, понимающего кореша, а потом снова косится в поисках помощи, потому что тот всё-таки должен лучше шарить и что-то подсказать:       — И чё, я из этих теперь, что ли? Из ваших?       Бобски слышит, как на последнем слове подрагивает его голос, встречает полный ужаса взгляд и точно еле сдерживается, чтобы не заржать самым подлым образом. Да ни хрена смешного, для Раз-Два уж точно!       Кореш с любопытством наклоняет голову, сжимает подрагивающие губы, старательно удерживая улыбку, и вместо помощи совершенно бессовестно интересуется:       — А тебя что больше напрягает? Что ты у меня отсосал, или что тебя теперь пидрилой могут называть?       И, сука, вглядывается внимательно и возбуждённо, пытаясь угадать ответ по его перекошенной роже.       Раз-Два даже думать об ответе не собирается, а если соберётся — не сможет, потому что и не должен думать о таких вещах, так же как, блядь, вся эта херня просто не должна была происходить. У него крыша съедет, если попытается, и это, походу, как раз то, что надо, единственный вариант — дать себя запереть в мягкой комнате и исполнительно все разноцветные колеса глотать, чтобы никогда в башке не прояснилось.       Бобски, наверное, читает на его лице отчётливое желание вызвать самому себе санитаров, понимает, что перегнул, перестает сверлить пытливым взглядом и выводит из ступора спокойным, уверенным голосом:       — Ты не из наших, просто так получилось. Забудь и живи дальше.       Сначала Раз-Два неуверенно улыбается, потом дёргает щекой и поджимает губы, взвешивает все за и против и всё-таки хрипло уточняет:       — А если мне опять захочется?       Этого вопроса Боб точно не ждёт, как и того, что Раз-Два его удивленный взгляд выдержит. Да, ему в самом деле надо знать наверняка, потому что с корешем, кажется, получится осмыслить и уложить в голове эту дичь.       Обдумав ответ и убедившись, что тот Раз-Два всё ещё нужен, осторожно признает:       — Я буду рад. И можно будет снова забыть.       Теперь уже Бобски взволнованно ждёт его реакции, они как будто специально тащатся друг за другом за компанию по минному полю, понимая, что рано или поздно их разъебёт в клочья, но каждый раз возвращаются, чтобы убедиться, что смогут зачем-то пройти дальше. С любым другим человеком Раз-Два остался бы более чем доволен предложенным раскладом.       — А тебя так устроит? — спрашивает он на удивление уверенно и спокойно, наверное, они прошли самый стрёмный участок, или просто так кажется. — Тебе-то как, заебись будет, если я — то пидарас, то не пидарас?       Красавчик Боб искренне не понимает, чего он так доебался до его психологического комфорта, потому что для него всё очевидно:       — Ты ничего не должен, разберёшься со временем или забьёшь — неважно. Я хочу быть рядом, а единственное, что меня не устроит — если тебе будет паршиво.       Раз-Два округляет глаза то ли от возмущения, то ли знатно охуев, потому что эту телегу для железного охмурения любой, даже самой капризной бабёнки кореш ему выкатывает на белом глазу и полнейшем, блядь, серьёзе. Совсем ебанутый. На нём совсем ебанутый.       — И бесить не будет? Большего хотеться? — сквозь зубы цедит он и тяжело дышит, невольно сжимая руки в кулаки.       — Я и так уже получил больше, чем ожидал, — мягко улыбается кореш, которого ни в какую не получается заразить этой обидой за него самого.       Раз-Два вдруг резко допирает, что только у него сегодня день ебейших откровений, а для Боба уже давно только так всё и есть, просто ему сегодня обломился внезапный отсос.       Пиздец. Ему захочется. Ему точно захочется, ему, блядь, уже хочется этого идиота, который весь для него, опять засосать. И член его в рот тоже захочет, ещё не раз, чтобы слушать, как он офигенно стонет, чтобы тот снова жадно толкался, задвинув подальше свою понятливость и заботу, показывая, как ему хорошо и как хочется засадить поглубже. Во рту от одного воспоминания собирается вязкая слюна, Красавчик Боб всё ещё считает, что Раз-Два просто гейский бес попутал, даже не догадывается, о чём тот сейчас думает, осторожно надеется, что произошедшее не помешает им дальше общаться, и терпеливо ждёт, пока его окончательно отпустит гетеросексуальный шок. Кореш выглядит уверенно и спокойно, готов и дальше слушать нытьё и успокаивать тихим, убедительным голосом, повторяя до утра, что один раз — не пидарас. Раз-Два мог бы смотреть, как двигаются его припухшие губы, пытаться наебать самого себя, а после никогда и никому не признаваться, что сосать ему понравилось, а жалеет он только о том, что трахнуть этого придурка не успел.       Он прикрывает лицо ладонью, тихо в неё скулит. Отведя душу, убирает руку и с упрёком косится на взволнованного этим воплем Боба, потому что тот всё-таки виноват по самые помидоры, раз только с ним всего этого гомосячьего безобразия теперь хочется. Кореш вглядывается в его лицо, сводит брови и прикусывает нижнюю губу, а Раз-Два вспоминает, что на вкус она сладкая, как его злоебучая жвачка, вскакивает с дивана и нарезает быстрым шагом пару кругов по комнате, продолжая жёстко зажимать пальцами свой рот, чтобы ничего не спиздануть, тяжело дышит и напряжённо сопит в ладонь.       — Раз-Два?       Бобски тоже поднимается, смотрит беспокойно, не закрывает выход, не тянет руки, просто отойдёт в сторону, если он сейчас даст по съёбам.       — Все нормально? — тихо спрашивает кореш, когда он наконец останавливается перед ним и убирает руку с перекошенного лица.       — Да хер там всё нормально, — также тихо бурчит Раз-Два и очень по-пидарски берет его лицо в ладони.       Щетина покалывает кончики больших пальцев, когда он гладит щёки, Красавчик Боб по-детски непонятливо округляет пухлые губы и задирает брови, Раз-Два чувствует, что к тыльной стороне рук осторожно и неверяще прикасаются другие, туго затянутые им в бинты, и, близко наклонившись, смотрит в широко распахнутые глаза, пытаясь понять, вывезет ли он. Вывезет ли нормально, а не так, как кореш предлагает.       До жути странно, что легко представить их вместе. Бобски запросто успокаивает его фразой или взглядом, понимает и чувствует Раз-Два, как часть себя самого, охуенно целуется, всегда готов сделать шаг в сторону и держит этим крепче, чем жёстким поводком.       Шумно выдохнув носом и на секунду зажмурившись, он сглатывает и тихо уточняет:       — Бобски, а ты как... как тебе нравится?       Кореш только непонятливо сводит брови, выдыхая короткое:       — А?       Сука. Раз-Два точно не знает, но почти уверен, что для этой срани даже какие-то специальные защеканские термины есть, бесится из-за того, что придётся объяснять, и рявкает, старательно заглушая собственное смущение:       — С мужиками в койке ты как любишь? Или похер?       Боб ошарашенно оглядывает его покрасневшее лицо, расплывается в совершенно счастливой лыбе и уверенно и влюблённо заявляет:       — С тобой — точно похер.       Раз-Два тяжело дышит, ощутимо сжимает пальцами его щёки и недовольно выговаривает:       — Да заебал ты уже под меня подстраиваться, я про тебя спрашиваю. Тебе как нравится?       Кореш отвечает виноватой улыбкой. Вот, блин, и они, как и в истории с котом — ёбаные подводные камни. И даже чуть легчает, потому что подозрительно просто всё только что выглядело. Раз-Два недовольно надувает губы, разжимает пальцы на небритых щеках, наклоняется и, наконец, позволяет себе залезть в его рот языком. Голодный поцелуй ненадолго сбивает Бобски с толку, Раз-Два мнёт его лицо, оттягивая большими пальцами щетинистую челюсть вниз, старательно вылизывает внутри послушный мокрый рот и ловит тихий длинный стон, который ноюще откликается в штанах. Кореш прижимает его руки к себе, всхлипнув, отвечает так же нетерпеливо, а когда Раз-Два, подрагивая, трётся стояком о его бедро, жарко и сбито шепчет сквозь поцелуй:       — Раз-Два, это не обязательно. И прямо сейчас, и в принципе.       Не желая отвлекаться, в процессе зализывает паузы и прихватывает губами так, что уже болт ноет и яйца болят.       Бобски перестает упираться, когда Раз-Два со стоном толкает языком в его мягкий и скользкий рот упрямое и веское:       — Сейчас.       Кореш жмётся ближе, вытаскивает быстрыми пальцами сзади рубашку из брюк, гладит низ спины перевязанными ладонями, обнимает крепче и притягивает к себе, забираясь ими выше. Раз-Два так и знал, что загребущие лапы на голой коже его доканают, скулит в полные губы, трётся об подставленное бедро пахом, понимает, что так — точно задохнётся, делает шаг назад, разрывая поцелуй, и, повернувшись спиной, торопливо расстёгивает рубашку и штаны.       Он быстро скидывает одежду, чувствуя спиной обжигающий, возбуждённый взгляд, стаскивает и бросает на пол трусы и носки, оставшись голышом, сутулится и ждёт, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце.       Тёплые пальцы осторожно прикасаются к бёдрам, а мокрые губы нежно выводят у основания шеи:       — Не обязательно именно так.       Да вот же, блядь, заладил!       — Бобски, — с тихой угрозой начинает тяжело дышащий Раз-Два. — Если уж мы будем пидораситься, то только на моих условиях. Это понятно?       Кореш пропускает вдох, сжимает на нём пальцы увереннее и совсем другим, хриплым и голодным голосом, от которого испуганно сжимаются голые булки, уточняет:       — Точно не против?       Раз-Два коротко и нервно кивает, подтверждая, что точно не против члена кореша в своей заднице, делает шаг вперёд, потому что его мягко толкают к дивану, упирается коленом в обивку и послушно наклоняется и прогибается. Это происходит быстро, стрёмно и именно так, как и хотелось — Боб не настаивает на том, чтобы они так сразу лицом к лицу, а Раз-Два этим неловко доволен и не успевает по полной программе испугаться, вместо этого настраиваясь на то, что его, как он и хотел, сейчас натянет лучший друг.       Тот гладит и мнёт задницу, спускаясь жаркими губами по спине, а после — скользким языком между булок. Раз-Два чувствует, как на всём теле волоски встают дыбом, надеется, что это какой-то короткий гейский прикол и с ужасом чувствует, что кореш разводит большими пальцами в стороны его ягодицы, неторопливо вылизывает дырку и толкается внутрь. Вцепившись в спинку дивана, как в спасательный круг, и напрягшись окаменевшим телом, он сипло бормочет:       — Б-бобби, эт чё, обязательно? — Тут же понимает, что, скорее всего, ни хрена, и обречённо добавляет: — Или тебе захотелось?       Тихий смешок он почти не слышит, но чувствует ягодицей, язык кореша оставляет его задницу в покое, а сам он с улыбкой в голосе признает:       — Захотелось. Перестать?       — Нет, — почти неслышно выдыхает Раз-Два, опускает голову и закусывает губы.       Если уж захотел — пусть дальше изгаляется. Да и неплохо оно, хоть и пиздец неловко.       Он всё-таки скулит сквозь стиснутые зубы от стыда и неправильного удовольствия, пока мокрый и вёрткий язык без всякого стеснения скользит внутри, а к дырке прижимаются мягкие и горячие губы, послушно выгибается и раскрывается, когда Боб мягко нажимает на поясницу, дрожит на напряжённых руках, старательно не думает, какой кайф корешу так тщательно его задницу вылизывать и с какого перепуга у него самого уже стоит так крепко, как будто он не трахался пару лет.       Стекающая слюна, которой Бобски не явно не жалеет, прохладно щекочет подтянувшиеся тугие яйца, язык наконец выскальзывает, оставляя мокрую смущающую пустоту, а кореш тяжело и возбуждённо выдыхает:       — Ничего, если я сразу вставлю?       А он, блядь, ебёт, что ли?! Наверное, ничего, раз он этот вариант допустил. Раз-Два рвано дышит, чувствует, как на пояснице выступает мелкий пот и поспешно выметает до времени из головы мысль, что, если он сам потом Бобски разложить соберётся, надо будет сначала всякие гомосячьи тонкости поуточнять.       — Просто выеби меня уже, — понимая, что его голос звучит совсем не мужественно, тихо всхлипывает он.       Он, правда, думал, что будет как-то попроще, но не сдавать же теперь назад, не после же языка в заднице.       — Дай смазку, — глухо просит Боб, и Раз-Два всё-таки стоило сказать, чтобы тот сношал его молча. — В тумбочке, справа, верхний ящик.       Как будто, если сам его жопу из рук выпустит и потянется, Раз-Два в чем мать родила сразу наутёк бросится.       Раз-Два морщится и кривится, пока шарит в выдвинутом ящике, потому что это слишком — и язык в жопе, и разговоры в процессе. Как будто они ебались уже не раз, а его, как истеричку, сейчас потряхивает, непонятно почему. Боб выпускает из хватки его задницу, с шорохом стягивает одежду, бряцает пряжкой, коротко вжикает молнией, ломко шуршит, открывая пакетик с гондоном, и тяжело дышит, раскатывая его по члену. Смазку Раз-Два передаёт, не оборачиваясь и замирая от ужаса, горячая и скользкая головка упирается в разлизанную дырку, вырывая короткий всхлип, и плавно и беспощадно толкается в него. От неожиданности и боли Раз-Два громко и испуганно ахает и пытается сняться, но его останавливают тёплые и уверенные перевязанные ладони, успокаивающе скользящие по животу. Растянутую хером кореша задницу печёт, он не удерживает болезненный стон, а Бобски, как он и добивался, делает то, что хочется ему — гладит живот и бёдра жадно и собственнически, медленно и жестоко толкается, раскрывая и приучая к своему болту внутри, несмотря на хриплые вдохи и выдохи, иногда почти переходящие в ор, трётся о его яйца своими и голодно стонет, вставив полностью, и раскачивается, наращивая темп и засаживая всё резче.       Раз-Два балансирует на окаменевших от напряжения руках, согнутом колене, пальцах второй ноги, сведённых от усилий не скользить по полу, и ласковых ладонях, удерживающих под животом, старается не прислушиваться к влажным и однозначным шлепкам крепких бёдер по его заднице, скулит на одной ноте и шокировано осознает, что у него всё ещё стоит колом, а горячий прибор в заднице уже ощущается не раскаленной кочергой, а просто крепким и жадным членом, его движения внутри больше не похожи на изощрённое наказание и откликаются в нём непривычным и пока непонятным удовольствием. Он подстраивает своё дыхание под рваные вдохи-выдохи Боба, осторожно выгибается, чтобы прочувствовать больше, неровно стонет и крупно дрожит, когда получается особенно удачно, и заметивший это кореш меняет угол и дерёт его до хриплого ора, громко выстанывая, сжимая бёдра до синяков, засаживая каждый раз именно так, что хочется ещё.       Въехав глубоко и прижимая его к себе, Боб дрожит и коротко толкается, спуская и рвано дыша, а Раз-Два чувствует, как внутри пульсирует горячий член. Не успев восстановить дыхание, кореш выходит и разворачивает его за бедра, усаживая на диване, и уже похуй, что лицом к лицу, кончить хочется страшно и неважно как. Он позволяет согнуть и раздвинуть свои ноги, просяще толкается к мягким губам ещё до того, как Бобски жадно обхватывает ими его член, чувствует, что наглые пальцы скользят по внутренней стороне бедра, плавно и легко входят в растраханную дырку, давится стоном, скулит и выгибается, насаживась до костяшек и толкаясь в мокрый, горячий рот. Вот оно, блядь, в чём дело, он-то не вникал в эти гомосячьи тонкости, не повёлся, когда одна из подружек убалтывала на палец в попке, обещая, что он от кайфа звёзды увидит, и зря, походу, потому что реально же охуенно, Бобски член как будто и снаружи, и внутри сейчас ласкает. Раз-Два приподнимается на пятках, хватается за спинку дивана и подлокотник и раскачивается с громкими стонами, въезжая по яйца в жаркий рот и расслабленное горло, принимая быстро трахающие его ловкие и беспокойные пальцы резко, жадно и требовательно, до тех самых звёзд перед глазами. Боб чувствует, что близко, выстанывает на члене с предвкушением за секунду до того, как Раз-Два размазывает к ебеням от ощущений и перетряхивает мощным, отключающим мозги до белого шума оргазмом.       Приходя в себя на перепачканном диване, он рассматривает все ещё сидящего на коленях между его раскинутых ног Боба, прижавшегося мокрым лбом к внутренней стороне его бедра. Кореш мажет по нему дурным, пьяным взглядом, тяжело дышит, неверяще приподняв брови и приоткрыв распухшие, даже на вид использованные по полной программе губы. А ведь можно было забыть, как он и предлагал, жить дальше нормально, без жадных лап, губищ этих порнушных, не зная, какой у него верткий язык, и не подставляя задницу под его гейский хер.       — Жалеешь?       Бобски выдыхает вопрос тихо и невнятно, внимательно ждёт ответа, и Раз-Два с удовольствием запустил бы в него каким-нибудь мелким и тупым предметом, если бы были силы. Его хватает только на ленивое и такое же невнятное бурчание:       — Завались и лезь сюда.       Можно было бы, но не хочется, ни без этой открытой и совершенно счастливой улыбки, ни без полного идиотского обожания взгляда.