Под чистыми звёздами

Наверное, стоит всё-таки намекнуть маме, что пилюли, обещающие хороший и глубокий сон вперемешку с лёгким пробуждением — полные лгуны. Она, скорее всего, расстроится, ибо после консультаций психологов и всей той огромной дозы медикаментов, которые Кэти принимала все пять лет, ничего не сдвинулось с места. Ну а Кэти сделает себе в дневнике пометку о том, что её кошмары не имеют ничего общего с лечением таблетками, а значит, надо менять что-то другое. И на всякий случай искать ещё один возможный раздражитель. Теперь у неё точно будет много времени на то, чтобы проанализировать всё и не вызвать подозрений — очень тяжело вести расследование относительно самой себя, когда ваша мама просто фанатеет от того, чтобы внезапно постучаться и зайти в комнату. Убрать все записи за эти мгновения просто невозможно. И если в первый раз Кэти удалось отшутиться и спихнуть всё на глупые «попытки разобраться в сюжетной линии той-самой-книги-которую-она-читает-сейчас», то уже в следующий, когда улик и распечатанных статей стало больше, а мама всё-таки выцепила и бегло прочитала вслух одну из бумажек, явно не относящуюся к книжным фантазиям, это всё вызвало подозрения. Дневник Кэти уже научилась прятать — она доверяла матери, но считала его слишком уж личной вещью, — и он был как единая часть каждого дня Холт. Золотое правило: всегда оставлять эту тетрадку либо в зоне видимости, либо в сумке, которая или находится рядом, или в границах комнаты. В случае, если комната большая, имеется ограничение: сумка лежит как максимум в метрах двух от Кэти в зоне видимости. Время. Кэти осторожно садится на кровати — резкие подскакивания на сегодня запрещены её личным договором о «хорошем утре», — заправляет выбившиеся из хвоста пряди за уши и вновь напяливает очки. Ещё один футляр с запасной оправой с такими же стёклами покоится в сумке, зажатый между книгами и тёплой одеждой. На часах одиннадцать утра. Холт кидается к запасному телефону — в нём все копии распечатанных статей и иных улик на случай утери её действительного мобильника — и видит отключенный будильник на десять утра. Громкость на полную. Повторить ещё раз спустя пять минут. Кэти окидывает комнату взглядом испуганного кота. То есть, эту могучую трель сначала услышали, а затем просто зашли в комнату и выключили? И если так, то почему её не разбудили? Почему кошмары всё еще рядом, почему она ведёт расследование, почему пилюли на вкус как воздух, почему она прячет записи, которые касаются их всех — всей её семьи, — почему её не будят? Слишком много почему за три минуты бодрствования. — О, извини, не хотел будить тебя. Ответ на самый близкий по времени вопрос находится на кухне, где Такаши Широгане уделяет своей персоне целых два стула (его ноги, впрочем, не такие уж и примечательные, чтобы уделять им целый стул) и, загибая края страниц, бережно перелистывает абсолютно чёрный томик с еле заметным названием на истёртой обложке. «Под небом». Кэти видела вроде бы эти слова, когда недавно заходила в библиотеку набрать некоторых книг в экспедицию. Обложка была цветастая, буквы большие, а силуэт двух обнимающихся людей еле заметным. С учётом того, что новые авторы всё больше выкручивались в своём творчестве, Холт даже не могла представить примерное содержание. Да и мозг на это сейчас не работал вовсе — очень хотелось умыть лицо, расчесаться и выпить сока. Двухлитровая упаковка апельсинового так и ждала, когда её прикончат. — Просто разбуди меня в следующий раз, если что, хорошо? Это первое, что приходит в голову. Широ согласно кивает, отрывается наконец от страниц, предупреждает, что остальные ещё не встали и что «как только все соберутся, разъясню, что да как, и повторим основное». — А вот тех двух, — он кивает в сторону коридора спальных кают, где в самом конце расположились Ханк и Кит. — я сам схожу разбужу, если не проснутся раньше нужного. — А «нужное» — это когда? — Кэти стоит и просто смотрит на него, и её руки висят вдоль тела как верёвки, а он глядит куда-то за её плечо. — Через час. Уже край. Все мы ещё успеем поспать, как отправимся, — Широ вдруг переводит взгляд на Холт, и в нём она замечает что-то похожее на вину. Это же она слышит в его голосе: — И прости ещё раз, Кейтлин. — Ничего, всё в порядке. Минут через двадцать я приду составить тебе компанию. Со стороны Такаши слышится звук, схожий с «ага», а затем Широгане снова погружается в книгу. Серые глаза будто темнеют, устремляя внимание на текст. Кэти разворачивается. В её идеальном плане на сегодня уже идёт опоздание на час, надо поторопиться. Кипяток больно обжигает плечи, и Кэти резким движением выкручивает кран на холодную воду. Душ в старом корпусе внезапно оказывается на вид и на функциональность гораздо старее, чем у Холтов в комнате. Тёмные пятна в нижней половине стенки не внушают никакого доверия вкупе с ледяным кафелем (в женской душевой этим кафелем было отделано всё, отчего она походила на ту самую комнату с мягкими стенами, но пожёстче) и шумящими кранами, в которых всё клокочет так, будто ещё немного — и вся эта конструкция взорвётся. Круглая лампа на потолке, слепившая своим жёлтым светом, была единственным источником освещения. Раковины, спасибо уж, были в более-менее приличном виде, и зеркала тоже в порядке, пусть одно из них и пересекала огромная толстая трещина. Холт покачала головой, окидывая всё это убранство взглядом напоследок. Когда там в действие ввели станцию? Пять лет назад? А строили? Ещё уйму лет до этого? Кэти искренне надеется, что когда она вернётся, всё здесь наладят, и будущие поколения экспедиторов не будут в интервью делиться тем, что первой самой страшной штукой в их миссии стала душевая комната Центра Отправки. Такаши не двигается с места на протяжении всех двадцати минут общества холодного кафеля, но на этот раз бегло перечитывает кипу бумаг, лежащую рядом. Кэти заранее знает, что это такое. Пусть они все сейчас и живут на меганавороченной станции, почти что технически совершенном аналоге Ковчега, бумажная документация не ушла в небытие. Гарнизон собирает всю информацию об экспедиции, начиная от точных копий досье участников и их преподавателей и продолжая действительной картой пути, и собирает всё то, что ему известно, в одну большую кипу бумаги. Чёрный же томик аккуратнейшим образом расположился по левую руку Широ. Только сейчас Холт замечает, что он в форме. Точнее в том, что от неё осталось — рубашке и брюках. Рукава закатаны так небрежно, будто Широгане не выдавали индивидуальный и идеально выглаженный комплект. На тумбе уже шумит кипящий чайник. В отличии от того, как внезапно скрутило живот этой ночью, сейчас Кэти не чувствует ничего, похожего на голод. Это утро явно ей представлялось по-другому. А впечатления смутно складываются такие, будто они вчетвером отправляются в долгую поездку на микроавтобусе, а не на планету, лежащую дальше Солнечной Системы. Дальше маршрута всех экспедиций, которые отправлялись до этого. Если бы дискомфорт и нервозность по этому поводу чесались, Холт успела бы разодрать себе всю кожу. — Мы уходим отсюда в час? — на всякий случай уточняет она, выуживая с нижней полки сок. — Да, Кейтлин, уже в час мы одеваемся и всем составом топаем в ангары. Сумки уже туда перенесли, — отвечает ей знакомый голос, чей хозяин даже не отрывается от стопки бумажек. Полная форма имени странно режет ухо. Слишком уж официально она звучит и до одури непривычно — как-то так сложилось, что дома её ласково называли Кэти или Кейт (вариант на крайний случай), а потом это плавно перетекло и в гарнизон, где она просила так к себе обращаться, и в память любого человека, которому Холт представлялась. Старшеклассники гарнизона, правда, пару раз, почти также ласково, как дома, называли её Пидж. А когда она с искренними непонимающими глазами просила их объяснить, то даже та-самая-добрая-и-премилая-девушка со всей старшей группы улыбалась и говорила, что Кэти вырастет и поймёт. Кэти так особо и не поняла. Может, предположила, но никаких серьёзных причин для своего нового прозвища не откопала. А от той самой доброй девушки в её воспоминаниях осталась только рыжая копна волос. В настоящем же портрет рыжей с лучезарной улыбкой венчает стену славы. Не проходит и пары минут, стоит Кэти тихонечко усесться на углу стола со стаканом в руке, как хлопает одна из дверей в районе спален. Тяжёлый, громкий шаг — и на кухне появляется Ханк. И производит впечатление более бодрое и оптимистичное, чем этой ночью. — Доброе утро! — Ханк придвигает одно из кресел, разваорачивает к себе и занимает место. Одного взгляда хватает, чтобы стало понятно — ему гораздо лучше. А ещё он гораздо больше похож на того Ханка Гаррета, которого Кэти все эти недели видела на тренировках. Неловко шутящего, с азартными искорками в глазах, искренним интересом ко всему происходящему и советами относительно всего, что вы можете сделать и что он мог бы сказать на этот счёт. Громкоголосый и любопытный (но не такой наивно-любопытный, как это бывает в фильмах ужасов, когда вот такие любопытные персонажи умирают первыми), он аккуратно появился в жизни Кэти и занял там скромное местечко, оставив после себя впечатление более, чем приятное. Впечатление, пережив которое, вы смотрите на человека по-новому каждый раз, когда пересекаетесь вновь, и единственная явственная мысль, вертящаяся в вашей голове неоновой вывеской, скандирует: «Чёрт, я хотел_а бы с ним дружить». — Ты, смотрю, уже сгонял в гарнизон? — новый вопрос в сторону Широ звучит неожиданно громко в тишине кухни, прерываемой шелестом бумаги и шумом холодильника. — В жизни не поверю, что ты вот так ходишь на повседневке. Ханк резко встаёт, поправляет рукава рубашки (шерстяной, в клетку и с нагрудным карманом слева) и одним ловким движением достаёт высокую банку с кофе с верхней полки, а затем из всей груды кружек выбирает свою. Ниже, чем пивная кружка Кита, но шире и ярко-жёлтая, под стать свитерам, курткам и цитрусовым драже в кармане своего хозяина. И лев Гаррету достался такой же. — Уже сходил и отчитался за всех и про всех, ага, — Такаши кивает и откладывает в сторону листы с чисто гарнизонским шрифтом — такой на станции не использует больше никто. Всё сделано для того, чтобы сообщения и документация гарнизона отличалась и сразу бросалась в глаза. — Айверсон в деле, Санда включительно. И запасных кураторов у нас — целый огромный штаб. — Это было ожидаемо. — Но я всё-таки не ожидал, что секретная поначалу миссия приобретёт такой резонанс. Когда миссии присваивается статус секретной, это автоматически значит, что о её проведении знают только родственники выбранных экспедиторов и верхушка гарнизона, которая занимается организацией и планированием. Никакого шума. Все ученики гарнизона и преподаватели вмиг «не знают» о происходящем, корабли переводят в самые дальние и тёмные ангары, подготовка идёт в кабинетах с бронированными дверями и стенами шириной с кота. Как на станции хотя бы пытались скрыть экспедицию, в которой корабли — это два огромных стальных льва, обнаруженных на дне океана, Кэти было не слишком понятно. Говорение в полный голос не остаётся незамеченным. — Дорогие друзья, я так обожаю, когда вы не даёте мне выспаться, — Кит Когане бесшумно возник в дверном проеме и привалился плечом к косяку, сложив руки на груди. Голова склонена набок, глаза прикрыты, уши опущены. — Чувак, мы летим в космос меньше, чем через час, чтобы помогать галактической ведьме! — Ханк быстро отставляет в сторону чашку, а голос его становится каким-то напыщенно серьёзным. Таким отчитывают проказников и указывают на недостатки, возмущенно тыча пальцем в грудь того, кто является их обладателем. — А ты дрыхнешь там в уголке, пока все уже успели поесть, пять раз повторить инструктаж и собрать сумки! — на этом моменте становится понятно, что Ханк шутит, но, кажется, только набирает обороты для иронической перепалки с утра. Однако, Кит не чувствует этой слишком тонкой для него грани, и взгляд сонный вмиг становится взглядом шокированным. Зрачки в его кошачьих глазах сужаются до тоненьких щёлок, плечи напрягаются, и с явным непониманием на лице он оглядывает всех присутствующих. — Я уже успел сходить в гарнизон, — вдруг также серьёзно добавляет Широ, вновь берёт в руки кипу бумаг с индивидуальным шрифтом и печатью на каждой странице, и показывает это Киту. В глазах Такаши — озорство и ничего более, точно такое же, какое Кэти видела вчера, стоило ей спросить о героически сгоревшем куске хлеба. Озорство, неожиданное для такого взрослого человека, который видел смерть и лишился руки, стал развлечением для огромной и ненавидящей его толпы из чужих, неизведанных и опасных. Таких же шестерёнок, как он сам, только азарт в их глазах — Кэти уверена — охотничий, а руки не приспособлены ни для чего иного, кроме как для оружия, тяжелой работы и таскания мёртвых тел. Жестокие грубые руки и искривлённые в криках рты, чьи хозяева захлёбываются от единственного развлечения, выпавшего на их долю. — Вот чёрт! — Когане вмиг срывается с места, за какие-то пару мгновений добирается до своей комнаты в конце коридора. А затем вдруг стихает и возвращается на кухню. Вид его лица заставляет Широ от души рассмеяться, и губы самого Кита искривляются в полуулыбке. — Вот вы дудки. Оба! Он вскидывает руку с часами, касается подушечкой пальца маленького круглого экрана, и ярко-красная голограмма показывает, что сейчас ещё нет двенадцати. Кэти смекает, что на станции уже вовсю кипит жизнь — дни теперь начинаются с восьми утра, когда в коридорах загорается дневной свет, а прорезиненные дорожки коридоров, искусственные парки и сады наполняются людьми. Целой обычно живущей толпой, живо обсуждающей сегодняшнее событие (некоторые экспедиции и их годовщины отмечены как праздники в календаре) и последние сплетни. Когане тяжело выдыхает, потуже затягивает хвост на затылке, и скромно занимает место около Кэти. — Я уж было вам поверил… — ошарашенно произносит он, складывая руки на стол. Ханк усмехается, его кружка с кофе возвращается обратно в руки. Когане отказывается от полноценного завтрака и оказывается только за то, чтобы они побыстрее повторили необходимое, потратили ценное время на сбор всей мелочи, которую они взяли на ночь в Центр, спокойно оделись и вышли. Им явно придётся задержаться, прощаясь с родственниками и налаживая управление львами заново. Гарнизон не терпит опозданий. Нервоз, из-за которого не подбирались слова, который наполнил кухню Центра как ядовитый газ, вновь вернулся. Кэти на миг подумала, что вот сейчас Широ вновь объяснит им всё, и она в последний раз на станции ополоснёт стакан, встанет на цыпочки, чтобы поставить его в полку с посудой, вслед за всеми разойдётся по комнатам — а затем её вырвет. И пусть она не чувствовала себя неважно, эта мысль диким волчком завертелась среди остальных, осела горьким осадком. На всякий случай она набрала ледяной воды из крана и ещё долго не прикасалась к стакану. Сидела, напряжённая, как будто внутри её взял в железную хватку кулак, сжал, смял все внутренности и заставил оставаться на месте, еле дыша. Такаши же принялся рассказывать обо всех тех деталях, о которых он говорил ранее везде, где ему удавалось собрать троицу вокруг себя: в ангарах на перерывах, гарнизонской столовой, коридорах станции, вестибюлях. Теперь это всё в его речи собралось в один большой монолог. Широгане говорил, взглядом мечась от одного юного лица к другому, иногда сбивался и нервными, рваными движениями искал в кипе листов с гарнизонским шрифтом спасительные подсказки насчёт того, что он мог сказать далее. Документ был рядом с ним, как план краткого пересказа, но более объёмный и официальный, и Широ, наткнувшись глазами на «ещё одну мелочь, необходимую к упоминанию», с громким хлопком закрывал его и подкладывал под правую руку, как подсудимые клянутся, положив правую руку на Библию. Холт ощущала, что он волнуется. Такаши всегда жутко краснел, когда нервничал и выкручивался, и в скудном освещении кухни некрасивый румянец, ложившийся на щёки аляповатыми пятнами, был заметен. Пальцы протеза левой руки постукивали по столешнице, отбивая тревожный ритм сердца своего хозяина. Правила и смыслы просты, как разница между чёрным и белым: 1)Сначала они думают, только потом уже делают. 2)Их разделили на две группы: Кит и Ханк занимают Жёлтого льва, Кэти и Такаши — Зелёного. Между обеими машинами установили связь. 3)Деление на то, кто в экспедиции ведущий, а кто — ведомые, не подлежит дальнейшему обсуждению. Сначала Такаши, затем Кит и Ханк, и уже после них — Кэти Холт, как самый юный участник экспедиции. 4)Первым пунктом их пути является Арус, о котором можно забыть всё, чему обучали на уроках. 5)Арус и всё, что его населяет ныне — дружелюбно, а сама планета пригодна для человеческой жизни, но это не обозначает, что на поверхность можно выходить безоружными и отходить от группы. 6)То, что население дружелюбно, не обозначает, что конфликтов не избежать, а значит даже с самыми премилыми незнакомцами нужно быть осторожными, держать ухо востро и нож в кармане. 7)К командованию экспедицией подключены и генерал Санда, и Айверсон. Хаггар официально занесена в документацию, но связываться с участниками через гарнизон не собирается и намерена делать всё напрямую. 8)Быть на постоянной привязи-связи с кураторами — обязательно. 9)Найти замок львов - тоже обязательно, иначе их механизмы так и не будут работать на полную. 10)Гарнизон имеет право не предоставлять им возможности вернуться, если замок не будет обнаружен и миссия не будет выполнена до необходимого минимума. 11)Необходимый минимум — найти Хаггар. 12)По просьбе Хаггар вернуться обратно могут все. 13)Похоже, ведьма — их самый надёжный соратник. Последнее Широ добавил от себя, но Кэти смутно догадывалась об этом ещё раньше. И пусть она видела эту женщину только через пелену смутных воспоминаний о её прибытии на станцию, рассказов старших об этом событии и многочисленных заметок об этом в местных СМИ, сердце при упоминании её имени предательски дрогнуло и забилось с удвоенной силой. Это всё — её проект. Все знают, немногие помнят. Хаггар протянула человечеству руку, помогла на материалы своей уже бывшей империи отстроить ему убежище и всячески снабжала свой индивидуальный муравейник всем, чем могла и хотела. Холт понимала, что пусть Гарнизон теперь одновременно и высший управляющий орган, Хаггар всё равно имеет призрачную власть и над ним. Долгие годы прошли с того момента, как было подписано соглашение, мол, ведьма убирается восвояси и передаёт всё командование людям, но ощущение её господства висело над станцией как грозовое облако. Которое верхушка станции очень плохо пыталась прогнать. Они знают обо всём этом. Знали, знают и будут знать, и всё равно согласятся на экспедицию по просьбе ведьмы через недели мытарств, хотя решение необходимо было принять срочно. А она? Она будет связываться с ними, и Кэти будет слышать этот вкрадчивый зловещий голос, и послушно кивать головой на все приказания? — Короче, сначала мы добираемся до Аруса, — медленно повторяет Ханк, когда Широ наконец-то замолкает. От его долгих объяснений начинает кипеть голова. — Именно. А сейчас надо собираться и идти. Встречаемся здесь через двадцать минут. Такаши собирает в стопку документацию и «Над небом», поправляет закатанные рукава и, тихо пожелав всем удачи, отходит к себе и запирает дверь, о чем свидетельствует щелчок внутри. Трио расходится, стакан с водой так и остаётся нетронутым, и всё размывается, откладываясь в памяти одним нечётким моментом. В средних размеров сумку запихивается плед, складывается пижама, во внутренний карман прячется запасной мобильный. На месте комплекта одежды, выданном гарнизоном, оказывается дневник, распухший от записей и аккуратно перетянутый резинкой. Кэти второпях пролистывает его, прежде чем положить и накрыть одеждой, и убеждается, что все записи на месте и все её ультратревожные доводы и мысли в безопасности. Она еле сдерживается от того, чтобы не оставить что-то в прикроватной полке или расчеркать маркер на свободном кусочке стены, но быстро отвлекается от этой мысли, слыша, как хлопают двери и как некто уже выходит в коридор, пока она сама ещё не до конца собралась, не накинула куртку и ботинки — тяжёлые и с жёсткой шнуровкой. Чужие постеры и фотографии в рамках смотрят на неё с некоторым сочувствием, наблюдают за нескладными и нерасторопными движениями. *** Короткий треск. Коридоры с прорезиненными дорожками медленно заполняются светом. Вспыхивают на потолке вытянутые узкие лампы, одна за другой. Искусственные фонтанчики начинают свою работу. Всё сверкает от чистоты. В отдельном закутке с апельсиновой рощей с шипением отъезжают в стороны раздвижные двери, приглашая любого желающего под тенистые кроны. Утренняя жизнь на станции начинается и готова вот-вот разгореться, но в комнате Холтов по-прежнему темно. Когда они только переезжали на «Полярную Звезду» им выделили комнату на четверых — полноценную квартиру, в которой неожиданно стало слишком пусто спустя годы. Коллин Холт собирается наспех, укоряя себя за то, что проспала, еле не забывает дома пропуск и удостоверение — миниатюрный полупрозрачный прямоугольник с заметным чипом внутри и нечто, похожее на паспорт, но с белой обложкой (спустя время она посерела) и взятое так, для справки. Что-то клокочет внутри неё и дико волнуется. Разрешение проводить дочь уже с неделю лежало на дне сумки, и отчего-то казалось, что его будет недостаточно. Белый вестибюль встречает её молчанием и удивительной безлюдностью. Холт так и застывает в ступоре. Круглые светильники, слепящие глаза, растения в кадках, голые стены и никаких указателей, кроме панелей с названиями коридоров — светящиеся буквы и цифры подсказывают, что слева от неё уже идёт «3А», а рядом с ним мостится «3С». Где первые, вторые, где «А» и «В», наверное, навсегда останется загадкой. И где люди тоже непонятно. Коллин мысленно возвращается в тот день, когда провожала Мэтта и своего мужа, и память выхватывает из их прощания шум толпы, слова поддержки от незнакомых сотрудников гарнизона в форме нового образца, то, как она заблудилась в коридорах в пути туда и обратно, и то, с какой жадностью у дверей гарнизона собралась толпа, наблюдая через огромные прозрачные двери за суматохой внутри вестибюля и слушая просьбы механического голоса, который просил их разойтись. На всякий случай она оглядывается. В прошлый раз на часах было почти семь утра, и это не помешало никому образовать огромную пробку из людей, а сейчас время уже перевалило за двенадцать, и всё вокруг угрожающе неживое и опустошённое. Коллин, еле передвигая ватные ноги, проходит чуть дальше, дабы не нервировать робота-охранника, периодически поглядывает через плечо на эту странно схожую с человеком штуку. Он только дополняет антиутопическую картину того, что в здании, похоже, именно сегодня кто-то вымер, и остались одни роботы. Коллин умиляется вполне самостоятельным машинам-пылесосам старой модели, однако вот этот тип на входе стабильно пугает её раз в год, стоит ей сунуть нос в гарнизон. У охранника постепенно выходит срок: движения становятся всё более заторможенными, глаза иногда смотрят в разные стороны, голос сбивается или заедает. Вот и сейчас, даже когда Холт отошла, он всё равно пялится на место, где она только что стояла и всё проговаривает «добро пожаловать». Её всю внутри перетряхивает. Маршрут к ангарам на верхний этаж она помнит отлично. Каблуки сапог глухо стучат, и ничего, кроме этого звука, не нарушает идеальной тиши внутренней начинки гарнизона. Сложные системы переходов, уйма лестниц и столько же пустых кабинетов. Коллин ловко огибает поворот за поворотом, напряжённо вслушивается, глаза с жадностью осматривают каждое новое помещение, куда её заносят ноги. Она сама как робот — то, как она чётко и выверенно держит путь на верхние этажи, является отточенным, автоматическим движением, в котором всё правильно и заранее предугадано. Холт провожала и мужа, и сына, и одноклассниц, с которыми пересекалась тогда впервые за все годы молчания, и соседей, какими бы они ни были, и часто приходила к своим ученикам, однако, довольно быстро перестала. Неприятно сжималось сердце и тянуло комом в горле, когда она сначала видела то, как радостно сияли их глаза, стоило им увидеть знакомое лицо любимой учительницы, а затем, случайно проходя через парк со стеной славы, замечала на ней новые портреты, подписанные золотистыми буквами со знакомыми именами. Щелчок заставляет встрять на месте на секунду, однако, есть одно «но»: Коллин Холт знает этот звук. Из всех щелчков, среди которых и щелчки раздвигающихся в стороны дверей, и щелчки в искусственной траве ненастоящих садов, и ещё множество этих коротких звуков, которые сопровождают человека всю его жизнь, Коллин точно знает, что обозначает именно этот, отчётливо раздающийся за поворотом. Один, второй, третий. Носки сапог круто разворачиваются в другую сторону, каблуки отстукивают свой скромный марш, и Коллин сворачивает в левый коридор повстречавшейся развилки. На последнем вираже к источнику звука мозг подкидывает занятную мысль: «А что, если это как дешёвая приманка в фильме ужасов?». Но внутренний голос прерывает дальнейшее развитие мысли: «В любом случае, в сумке есть пистолет». Сумка и сумка на то, чтобы туда что-то класть. — Митч! — зовет Холт, наконец догоняя спонсора щёлкания в пустом здании. Ей даже не придётся извиняться, если она вдруг назвала не то имя, внезапно ошиблась человеком, ведь никого такого другого на станции точно нет. Почти-что-киборгов здесь мало. А если сужать поиск до тех, кто ранее работал в гарнизоне, то найдутся совсем крупинки. Одна из них — прямо перед Коллин. Лейтенант Айверсон медленно поворачивается к ней, заранее покрепче ухватываясь за трость — так точно, чтобы врезать, — но губы его искривляются в широкой улыбке, как только он видит знакомое лицо. Крепкое рукопожатие. Ручка Коллин кажется совсем маленькой в железной хватке протезированной ладони. Айверсона нехило «подремонтировали» годы назад под руководством ведьмы, отчего из человеческого в нём остались только лицо, часть шеи, грудь и одна из ног. Всё остальное — стальные пластины. Звучат первые приветственные фразочки. Им обоим надо в ангары. Они продолжают путь вместе. Айверсон — тяжелой шаркающей походкой, взглядом, тщательно избегающим Холт, и Коллин — с побрякивающим в сумке оружием и пытливыми глазами, которые с необычной живостью оглядывают всё вокруг так, будто она здесь впервые. Она глубоко дышит, стараясь унять волнующееся сердце. — Опять просыпаешь? — спрашивает Айверсон, когда наконец-то кончаются вечные повороты и начинается сеть не менее запутанных лестниц наверх. — Именно. Коллин идёт, опустив голову, не в силах оторвать взгляд от крутой стальной лестницы, стоя на первой ступени которой упираешься коленями в третью. «Срезовые» всегда такие: узкие, скрипящие, самую малость пыльные и Богом забытые. В голове крутится мысль: мол, отвлечёшься на что-то — и привет гулкое тошнотворное падение в самый низ. — Школьные привычки от тебя не уходят, — говорит лейтенант, чья спина маячит впереди серым пятном формы, и голос его тихий и неловкий. Так говорят одноклассники, которые дружили в дни учёбы, а потом вышли за порог учебного заведения и стали видеться только на встречах выпускников. У этих двоих так и сложилось. Коллин резко ускоряется, догоняя его ещё на пару ступеней, самую малость спотыкается о свои же ноги, однако удерживает равновесие — длинные пальцы крепко-накрепко вцепились в перила. Здесь некомфортно, полутемно, тесно, и шум с верхних этажей постепенно надвигается одной большой и громкой лавиной, сдерживаемой толстыми стенами. Как Айверсон наловчился так легко ходить здесь? Может, складывается опыт. Он сюда попадает явно чаще, чем Холт. Коллин помнит первые его годы после «визита» ведьмы, когда он заново учился ходить. Смотреть, чувствовать, перешагивать пороги, брать, держать и переворачивать. Тогда неказистый, неповоротливый ещё сильнее, чем сейчас, как полоротый чайник, Айверсон быстро выправился и нагнал. Наконец, он открывает дверь в конце коридора, и Коллин выходит в свет. Она на узкой галерее, огибающей ангар. Уходящий ввысь потолок заканчивается прозрачным куполом, за которым светится лазурью небо, а люди внизу выглядят как еле различимые разноцветные точки. Серые — те, что с оружием в руках, их меньше всего и они неподвижно торчат по всему периметру. Белые — сотрудники гарнизона, рассыпанные горсткой то там, то здесь. Сбившиеся в группки, ныряющие в толпу и исчезающие среди жёлтого, зелёного и синего, в задумчивости стоящие около самих львов, которые застыли в нескольких метрах от провожающих и экспедиторов и глупо пялятся еле-светящимися глазами-фарами. Пасти приоткрыты, лапы прижаты к полу. Холт резко качает (она совсем не ожидала такой высоты!), и она ускоряет шаг, чтобы добраться до лестницы вниз побыстрее, снова ухватывается за спасительные стальные перила. Резким движением она поправляет лямку сумки и, прежде чем уйти далеко вперёд, оборачивается к Айверсону, чтобы одними только губами произнести «спасибо». Никакой особой реакции. Складываются школьные привычки — только кроткий кивок с его стороны в ответ и всё. Каблуки торопливо стучат в такт сердцу. Коллин спускается и чувствует, как сжимается в горле холодный ком и как потеют руки, как сердцебиение заполняет весь её организм, какой же он, этот перекачивающий кровь орган, тяжёлый. Шум и гул разговоров наполняет её изнутри, вытесняет тревожные мысли и их зародыши, всё то волнение, которое окутало её в коридорах. Ладони скользят по перилам, шаг становится всё торопливее, и когда Коллин видит поодаль от всего прощального хаоса знакомую макушку, она позволяет себе перепрыгнуть парочку ступеней. Где-то за её спиной мерно щёлкает протезами Айверсон, тащась следом в своём неспешном темпе. *** Оказавшись в ангарах отнюдь не для тренировочного полёта, Кэти на самую малость испугалась. Незнакомое место, много незнакомых людей и пустые коридоры на пути. Сжимая лямку сумки одной рукой, она сослепу ухватилась за ладонь Ханка, когда они только миновали стены Центра Отправки, и тот против не был. Он сказал, казалось бы, нечто успокаивающее, но Холт не услышала что-то конкретное. В висках кололо, потянуло тяжело, взгляд хаотично хватался то за ряды лампочек-кругляшек, особенно ярких в этот день, то за арки-коридоры, в которых вся внутренность станции, её механизмы, гудели сильнее, чем обычно, то за собственные ноги. Кэти услышала только заботливую интонацию, но не расчленила поток звуков на отдельные слоги и слова. Зато руку отпустила только тогда, когда показался купол над головой, и когда их со всех сторон обступили высокие, околознакомые чужие люди. Кэти передала сумку с вещами одному из сотрудников в белом и отошла чуть подальше ото всей толпы. Гул вмиг поднялся такой, что она поняла: до мамы она вряд ли дозовётся, надо искать глазами. Семья Ханка привлекала внимание своим количеством. Они были почти единственными людьми на станции, которые отказались от отдельных комнат-квартир, и благодаря работе рук, мозга, и разрешения в бумажном и электронном экземплярах, сделали из нескольких квартир одну огромную. Раздающаяся вширь и ввысь (в общем она занимала около трёх этажей), она всегда была полна кипяще-бурлящей жизни. Гарреты содержали чайную неподалёку, общались со всеми соседями сразу и очень настойчиво всё пытались пригласить Кэти к себе на чай. Кит молча соглашался и после тренировок торчал там до того, как отключали дневной свет, Холт же шумная компания не нравилась от слова совсем. Она стеснялась этой толпы, и её кидало в дрожь от одной только мысли, что где-то там, стоит ей перейти за порог квартиры Ханка, как тут же начнётся её самый нелюбимый квест: «Найди себе место в квартире, полной пожилых, детей, бегающих, ходящих из стороны в сторону, постоянно что-то спрашивающих». Ханк однажды обмолвился, что обедают они все вместе. Кэти насчитала около тридцати голов — и это были только взрослые. И все они окружили его плотной толпой. Мелькнули похожие лица — это его старшие братья. Один на другого похож. Со стороны Широ и Кита — их отец (Киту он отчим), невысокий и седой мужчина в очках, и младший брат. Тёмноволосый, черноглазый, Рё был ужасно похож на этих двух, и в своей прыткости и умении совать нос туда, куда не надо, обогнал их обоих. Ласточкой он носился то ко львам, чтобы задумчиво посмотреть в еле-светящиеся глаза Зелёного, то обратно бежал к своим, дабы снова залезть Широ на руки (видно было, что связи между младшим и Когане явно меньше). Семейство Широгане занимало скромную комнату на пятерых в закутке, скрытом от посторонних глаз, и ежедневно так и всплывало в сплетнях и обсуждениях в разных уголках станции. Широ был единственным родным сыном главы семьи, отличником с чёткой осанкой и сногсшибательной улыбкой. Кит и Рё быстро получили иные мнения о себе в обществе «Звезды». Первого исключили из гарнизона, и держался он обычно ото всех подальше, просиживая дни в одном из искусственных садов с книгой наперевес. Второй был вовсе чужим в этой семье, однако, не слишком волновался по этому поводу. С такими скоростью и ловкостью, с которыми он носился по паркам и коридорам, подслушивал чужие разговоры и брался за цветные краски и карандаши, чтобы подвергнуть мукам офисные пачки листов и альбомы на пружинках, некогда думать о туманном и странном прошлом. Особенно когда перед глазами маячит необычное будущее и уютное настоящее. Гул разговоров, пожеланий и вопросов всё возрастал, становился чуть ли не осязаемым. Кэти могла поспорить, что он белый на цвет и бархатный, если запустишь в него руку. И холодный ещё, вот да. И она бы выиграла этот спор. Мама неожиданно оказалась вне поля её зрения, обняла её за плечи со спины, и холодный ком в горле на миг отступил, чтобы голова подумала «она всё-таки здесь», и вернулся, чтобы заставить эти слова раскрошиться и сложиться в «она уйдёт». Кэти провернулась, чтобы быть лицом к лицу с Колин, и молчаливо ткнуться в плечо, зарыться носом в приятную мягкую ткань материнского свитера, и замереть, чувствуя, как холодные руки замерли на лопатках. Наверное, примерно в тот момент, когда Колин по-тихому и ласково спросила «ну, как ты себя чувствуешь?», и когда за её спиной замаячила фигура Айверсона, Кэти прорвало. Все чувства тошноты, которые она пережила за утро, и неясной тревоги, окружившей её плотным кольцом, сконвертировались в слёзы. Вот так она себя и чувствует, скорее всего. Резкий вдох, еле заметное подрагивание плечей и плотно сжатые губы. Кэти не может позволить себе закрыть глаза, как бы сильно этого не хотелось. Ей желается только побыстрее успокоиться, набрать побольше воздуха и поговорить с мамой нормальным, спокойным тоном, упомянуть, что связь между гарнизоном и львами будет, и что Кэти также будет постоянно слать сообщения, но слёзы застилают глаза и оставляют на кофте матери мокрые пятна, а руки дрожат, как и воздух вокруг — странно-торжественный и одновременно опечаленный. Холт, сжавшись, тихо роняет слёзы и слабо обнимает руками мать, пока вокруг носится необычно бодрый Рё, пока вся весёлая семья Ханка смеётся, шутит, и просить отправлять им весточки почаще. Кэти снова отдельная. На плечо осторожно кладётся ладонь Айверсона, протезированная и тяжёлая, и тут же одергивается, укладывается в карман брюк, где шелестит мизерная упаковка апельсинового драже. Митча Айверсона, который шугал от Кэти особо вредных задир в школьные времена и позволял посидеть в кабинете и понаблюдать, как он на протяжении учебного дня отчитывает прогульщиков, пока у него самого в углу сидит точно такой же любитель пропускать занятия на симуляторе, тоже придётся покинуть. Айверсон был еле заметной частью её жизни, но, когда родители разошлись, стал играть куда более активную роль, заменив Кэти дядю, этакого друга семьи, который появляется редко, но одаривает вниманием на пару лет вперёд. Именно он был её преподавателем и классным руководителем в оба учебных периода в гарнизоне, именно он первым понял, что Кэти подделала личность, и именно он как мог старался её прикрыть. Щёлкающий протезами кибер-Митч постоянно маячил на фоне и не собирался пропадать просто так. Слышать голос мамы, зная, что она не находится в соседней комнате — вот то, что представлялось Кэти пугающим. Она знала, всегда прекрасно понимала, что Коллин Холт самостоятельна, прилежна и извёртлива, но идея оставить её совсем одну на этой огромной станции не нравилась Холт младшей совсем. Ей думалось, что стоит ей ступить за порог или пропасть ненадолго в черноте далёкого неба — и с мамой случится что-то. Без разницы, конкретно что. В прошлый раз Кэти задержалась в гарнизоне до полуночи, всё силясь управиться со львом и привыкнуть к креслу пилота, прислушиваясь к указаниям Широ и шуткам Айверсона, наблюдающих за всем с галереи. А потом вернулась домой и узнала, что суд запретил её биологическому отцу приближаться к Коллин и самой Кэти. В десять лет она ушла на барахолку, а когда пришла пора идти домой, застала смерть, которая ныне застаёт её каждую ночь. Ей было около девяти, когда её брат Мэтт сжёг половину кухни, пока она сама играла на заднем дворе в одиночестве (если сидение в мамином саду с учебником истории считается игрой, то Кэти явно выигрывает). В шесть лет она впервые в своей жизни вышла подышать свежим воздухом после школьного дня, и это был первый день, когда Кеннет (о, да, ему тоже было шесть, да он прямо-таки мальчик-гений!) выиграл отца в шахматы, и последний даже не спросил, как у Кэти дела в школе, пусть и не видел её вплоть до вечера. Примерно в тот август, когда ей было восемь, на щеке остался след от пощёчины, и Кэти долго и удивлённо рассматривала его в огромном зеркале маминой комнаты, так и не понимая, а что всё-таки произошло. И всегда это всё касалось Коллин. Она всегда переживала это. И за это. Она рыдала, закрыв лицо руками, и не подпускала отца к себе. Она сердилась и недоумевала, и тонкие черты её грубели. Коллин Холт забывала, радовалась, сердилась, заламывала руки и закатывала глаза, ударяла кулаком о стол и резкими движениями поправляла волосы, отшатывалась и говорила чёткие и грубые слова, поправляла выверенными движениями галстук и из губ её вылетали правильные аргументы. В стабильном состоянии её можно было увидеть только за работой, когда она устраивается на диване и складывает ноутбук себе на колени. Сосредоточенно глядит в экран, поправляет съехавшие на нос очки, хмурится. Всё остальное время она беспокоилась. Спрашивала, как у Кэти прошёл день, ибо беспокоилась, как бы не произошло чего плохого, звонила родственникам по тому же поводу, интересовалась насущной проблемой здоровья у соседей и часто спрашивала, не нужна ли помощь. И сама признавалась в том, что постоянно за всех тревожится. Пока Кэти была рядом и так хлопот было невпроворот. А сейчас она будет ещё дальше, и тревога наверняка вспухнет в маме одним большим тяжёлым чувством. — Всё со мной будет хорошо, — заявила она, когда Кэти спросила об этом, наконец утерев слёзы. Погладила по голове, завела пряди за уши. — Новая эра технологий, солнышко, мы будем на связи. Фразы в духе «ты, главное, береги себя» звучали пусть и по-формальному, но нежно и действительно заботливо. Беречь себя Кэти более-менее умела, а вот влезать в передряги… -… и обязательно пиши мне. Особенно, если чувствуешь, что тебе это надо. Последнюю фразу она произнесла с некоторым напором. Дневник, сейчас уже полный странных записей, и дарился ей со стороны мамы для того, чтобы Кэти делилась своими мыслями хотя бы с бумажными листами. Холт младшая исподлобья взглянула на ту, что постарше. Если бы мама была её дневником и знала всё, там написанное, возможно, они были бы ближе. Или дальше друг от друга. Кэти бы точно попала к психологу снова — вот что можно сказать без всяких «или». А затем — ещё один быстрый эпизод. Они с мамой прощаются окончательно, и Кэти звонко целуют в щёку. Айверсон крепко пожимает ей руку. Вмиг начинается мельтешение, львы подходят ближе и выглядят до ужаса смешно со своими открытыми пастями. Шаг — и полупрозрачный купол над головой сменяется полумраком машины. Щёлк — и Кэти оказывается полностью отрезана от шума толпы снаружи. Зелёный оживает, стоит ей только ступить в рубку управления. Зажигаются лампы, гудят механизмы, начиная свою замысловатую работу, и ощущение, что эта древняя машина приходит в себя именно благодаря ней, Кэти Холт, заставляет сердце внутри разверзнуться от гордости и воодушевления. Шаг становится пружинистей. Широ уже тут, поглядывает на наручные часы и ожидает Кэти около кресла пилота. На экране уже подключена связь с гарнизоном и Жёлтым львом, поэтому в одном окошке связи видны Ханк и Кит (каждый приветственно машет, стоит им увидеть Холт), а в другом, что повыше — лицо Вероники МакКлейн среди уймы таких же кураторов, как она. Ноги трясутся, когда Кэти занимает место, руки, как её и учили, автоматически занимают нужные позиции. — Львы сами отведут нас на Арус, мы прошерстили их программы. Тебе просто надо повести его вперёд, когда купол откроется, — подсказывает Широ откуда-то сбоку, и Холт кивает. Её не раздражают указания. — поняла? — Ага, — задумчиво отвечает она и с некоторой тревогой отмечает, что лев двигается. Пол вибрирует под ботинками, Кэти резко встряхивает, и волна паники было обуревает её, но спотыкается о спокойное лицо Такаши Широгане. В окошке с Китом и Ханком слышится сначала испуг, а затем смех, у которого не получается перерасти в полноценный гогот, когда Жёлтый лев также начинает движение. Кит вскрикивает, Ханк говорит, что он «дубина», Широ удручённо и специально громко добавляет, мол, «парни, вас слышит гарнизон!». Зелёный задирает голову наверх, присаживается как кошка, которая хочет прыгнуть на шкаф, и через его глаза Холт видит, как прозрачная поверхность купола разделяется на четыре лепестка, уходящие в основание и открывающие чистое безоблачное небо. — Будем лететь около шести часов? — уточняет Кэти, еле двигая губами. Нервоз снова с ней, но на этот раз в нём есть что-то другое, колкое и любопытное, похожее скорее на азарт, такой, при каком искрятся глаза и затуманивается мозг. Голос Вероники ведёт отсчёт, чётко, правильно, как маршируют вышколенные кадеты на смотре. Руки Холт заново укладываются на нужные рычаги и кнопки (правда, выглядят они не-совсем правильно: отчего-то тёмные и грубые, будто делались наспех для пышущего белизной льва) и движения эти уверенные. — Да, — слышится, как Широ пристёгивает себя на кресле «для второго пилота» (оно тоже из тёмной материи и в кабине смотрится совсем чужим). — Давай. Жми. Лев совершает гигантский прыжок, всё в нём трещит и клокочет, как если бы оно, это древнее животное, разминало косточки после долгого сна. Р-р-раз! Пальцы намертво приклеиваются к рычагам, спиной Кэти вжимается в кресло. Не проходит и минуты, как вместо привычного ангара их окружает сначала тёмная синева, и уже после по-вороньему чёрный космос. Быстро, резко, так, что сердце ухает куда-то вниз, в ноги, стремясь обратно туда, вниз на станцию. Вероника заходится в аплодисментах, и весь зал с кураторами вторит ей. Аплодисменты, мои дорогие друзья, вы вне Земли, подначивает голос внутри Кэти, и она сама, взвизгнув, пару раз хлопает в ладоши.