Под чистыми звёздами

Это была ночь. Одна из множества, странная, холодная и тягучая, как карамель. Ещё одна ночь, прерванная кошмарами во снах. Кэти Холт со всей силы шлёпнулась на пол, переворачиваясь, и сразу проснулась. От удара правый бок и ладони несильно заныли, голову тряхнуло, ноги вмиг ослабли. В мыслях после непонятно-тревожных сновидений и резкой встряски не сразу установился порядок. Еще где-то пару минут она ничком лежала, не двигаясь и ленясь вставать, и часто дышала. Сон про удушение вновь вернулся в её жизнь, сотканный из звуков бьющей в лицо воды, ощутимой нехватки воздуха и невозможности освободиться. Слишком уж внезапно эта катавасия снова завертелась. И слишком уж реалистичной она стала в последнее время. Теперь Кэти и вырывается, и слепо бьет в невидимого убийцу, и пытается оттащить от себя ненавистные, детские и крепкие ручки, которые с остервенением вжимают её в ледяное илистое дно, которые на ощупь как кипяток — даже под прохладной водой, пальцы которых пахнут гнилью и запачканы в запекшейся крови. Все эти звуки, запахи, ощущения. Весь этот ядрёный коктейль, барахтающийся где-то на окраинах сознания днём, проникает в мозг и угрожающе формируется в нечто по-настоящему ужасное ночью. Перед глазами — ничего, кроме мыльных пятен, чем-то схожих с прикроватной тумбочкой, пледом и прямоугольником постера над изголовьем кровати. Медленно поднявшись и усевшись на коленях, Кэти протягивает руку и слепо шарит по тумбе. Очки найдены. Живот резко сводит от приступа голода. Кэти только сейчас вспоминает, где она. Центр Отправки звучит неплохо. По-торговому как-то, что ли. Правда, отправляют и принимают здесь не грузы, а экспедиции и их участников, но это, в общем-то, особо большого значения не играет — после прибытия еле живые корабли и челноки, в которых нет ничего, кроме трупов учёных, невольно ассоциируются с мешком костей. Так с недавних пор завуалированно говорят об итогах экспедиции. Спрашиваешь обыденно и спокойно: «Ну, что там?», тебе отвечают безразлично и со скукой: «Снова мешок с костями» и ты только киваешь головой в ответ. Всё понятно. Не смешно и непросто придётся тем детишкам, от которых так скрывают неприглядную и тошнотворную правду, когда они подрастут и узнают, что «мешок костей» — то, что осталось от учёных, пытающихся найти для человечества новую Землю, в то время как оно вынуждено торчать здесь, в этой станции-мышеловке посреди океана, откуда экспедиции уходят в один конец. Так вот, эту ночь Кэти проводит в Центре. Она уверена, что у него явно есть какое-то более приличное и нормальное название, но узнавать его совсем уж лень. На часах пол первого ночи, за окном — неожиданно светлое ночное небо и тёмные волны. Утром она сядет в кресло пилота неизвестной рациональному мышлению машины — Зелёному льву — и также покинет станцию, как это делали все космонавты на стене славы, чьи имена там потому, что они улетели и не вернулись. Центр ещё совсем новенький, недавно пережил ремонт и обзавёлся просторными залами для отдыха с овальными столиками, мягкими диванами и теплым полом. Но Холт ночует в старом корпусе, где о мебели не из пластика можно только мечтать, а тоненькие коврики с эмблемой станции не спасают от ледяного пола кают и коридоров. Стены её временной спальни плотно завешаны всем, что можно повесить на стену в общем: плакатами, фоторамками, кусками гирлянд, газетными вырезками и грубо вырванными книжными страницами. Около двери в коридор всё исписано фамилиями, мелкими заметками или просто быстрыми росчерками. Всё это — грязь и хлам. Такого не встретишь в отремонтированных коридорах, устланных коврами с толстым ворсом, где химический свет ламп слепит, а на любых поверхностях не остаётся никаких отпечатков. Там слишком стерильно-идеально для мелочей, которые оставляют на память космонавты, пережившие в Центре роковую ночь перед своим полётом. Кэти делает усилие, чтобы встать, а затем быстрыми движениями нащупывает в полумраке комнаты очки. Быстрые и громкие шаги раздаются за её дверью и удаляются дальше по коридору. — Кит, не шуми! — слышится тут же. В голосе угадывается Такаши Широгане. — Кэти спит. — Нихера она не спит! Я слышал, только что грохнулась! — ответ не заставляет себя ждать. Кит тут же закашливается, стоит ему замолчать. Холт в пару широких шагов преодолевает расстояние между кроватью и дверью. Открывает дверь и высовывает в коридор голову, чтобы неожиданно бодро крикнуть: — Со мной всё окей! В Центре кроме этого квартета нет никого, ори сколько хочешь, главное — никому не мешать. Сонливость как рукой снимает. Холт вертит головой, после выходит, оставляя дверь приоткрытой. На кухне шумят тарелками и ложками. До ушей доносится тихая болтовня. Тут, видимо, уже никто не спит. Кит тут же проносится мимо Холт пулей — шумный, хриплый, ужасно высокий и с кружкой в руках. Всё-таки, галрарийские гены в нём взяли своё. Кухня Центра — милое зрелище. В этом месте всё-таки что-то да было. Здесь прошлые обитатели оставляли не только фотографии в рамочках, развешанных в хаотичном порядке над тумбами, но иногда технику и посуду: конечно, это всё мылось и дезинфицировалось, но мысль о том, что обладатель именно этой кружки, кофеварки или ложки превратился в космический мусор, больно врезалась в голову и оставалась там же. Столешница с разноцветными разводами, из переработанного пластика и на стальных ножках, разные стулья, выстроенные в аккуратный рядок около микроволновки стаканы из светло-синего стекла, магниты на холодильнике в виде по-детски ярких и простых божьих коровок и стрекоз, заметка с рецептом, скотчем приклеенная к верхней дверце, и газетная вырезка о тройном убийстве на нижней. В рамках — выпускники, старики, совсем юнцы лет двенадцати-тринадцати и пузатые коты. Везде наклейки. Везде мелкие пометки маркером. Кухня — как ещё один памятник вандализму на станции. Но не во зло. Как и ожидалось, все в сборе. А ещё пахнет горелым. Кусок хлеба, слишком толстый и угольно-чёрный с одной стороны, красуется в плоском блюдечке как доказательство всех несвязных мыслей о том, что здесь совсем недавно произошло. — Вы… всё-таки пытались пожарить тост с помощью твоей руки? — Кэти присаживается на первую попавшуюся табуретку, двигается ближе к столу и во все глаза смотрит на Такаши. Во все свои удивлённые, сонные и самую малость круглые глаза, которые кажутся ещё более круглыми и большими из-за увеличительных линз в новой оправе. — Да, — Широгане улыбается уголком губ смущённо, кидает мимолетный взгляд на Холт. — Как видишь, вышло не очень. Но я хочу попрактиковаться. — Галактическая ведьма собственной персоной приделала вместо твоей руки лучевое оружие, которое может прожигать дыры в стали, а ты хочешь с её помощью жарить хлеб? Мне нравится эта идея. — Мне кажется, стоит для начала научиться нормально пользоваться левой рукой, — предлагает Кит, который топчется рядом с Широ около кухонных тумб, маясь с завариванием чая. Всем с первых совместных обедов-ужинов после тренировок на львах стало ясно, что Кит пьёт вместо чая либо ядрёную смесь из кипятка, заварки разного рода, сахара и молока, либо годовой запас газировки из автоматов Гарнизона за раз. Третьего не дано, четвёртого тоже. — Чай будешь? На выбор есть ещё кипяток и витамин С в таблетках, больше отогревать руки и горло нечем, — тут же бросает Кит через плечо, не отвлекаясь от внимательного добавления сахара в огромную, почти литровую и, кажется, пивную кружку. — Конечно буду. Тут и заниматься-то особо нечем, кроме как чаи гонять… Что правда, то правда. Люди обычно мало времени проводят в Центре, максимум — это день-полтора, на протяжении которых покидать Центр запрещено. Связь слабая. От родных принимают только передачки. Холт без понятия, как можно найти себе занятие, когда весь организм на взводе из-за скорой отправки в космос. Вскоре за столом устраиваются все: вечно угрюмый Кит Когане, чьи уши забавно дёргаются от любого шороха, Ханк Гаррет, неожиданно молчаливый и задумчивый, Широ, выглядящий так, будто не спал три дня и готов не спать столько же, и Кэти Холт. Как отдельный элемент. Да, Кэти верит, что она — отдельная от них всех. Если бы их всех представили как фигуры и предложили выбрать лишнюю, она бы выбрала себя — зелёный прямоугольник — и не сомневалась в своём выборе. Очень неловко находиться в компании мужчин с необходимым в нынешней обстановке образованием и вполне приличным личным делом, будучи несовершеннолетней, дважды исключённой из единственной образовательной организации и с ситуацией с подделкой документов на шее, девушкой. Разговор даже не собирается завязываться. Все вмиг замолкают, стоит кружкам встать перед ними, и каждый погружается в свои мысли. Кружка с крепким чёрным чаем, щедро залитым молоком, приятно обжигает руки. Перед ней — её кружка, откуда-то с барахолки, болотно-зелёная снаружи и еле-белая внутри, где дно чернеет от кофе, а светло-коричневые полупрозрачные слои, которые не удалось отмыть, усеивают всю внутреннюю стенку. Одно из таких ценных воспоминаний о времяпровождении с мамой — как там она, кстати? — Холт никаким образом не желает оставлять в Центре. Они тогда впервые выбрались из дома после первого исключения Кэти из гарнизона, чтобы развеяться и наконец показаться людям, пока все остальные члены семьи исчезают в летнем пейзаже окраин, спеша куда-то по своим делам. Мэтт устраивает очередное заседание со своей гик-компанией, запершись в комнате наверху и не забыв запастись газировкой (Кэти чудесно помнит эти огромные ящики со стеклянными бутылками, в которых по самое горлышко искрится ярко-зелёная жидкость). Отец (всё-таки интересно, почему не «папа») и Кеннет уходят на пляж. Кэти впервые за месяц безнадёжного лежания в комнате надевает единственное платье, к которому в тот день тянет душа и к которому вынуждает жара за окном, и, с мамой под ручку, опасливо озираясь по сторонам на изумрудную листву деревьев и аккуратные фасады выбеленных солнцем домов, выходит в мир. Дорога пешком ни капли не изматывает её, ухо ласкают простые разговоры мамы о том, что она собирается описать своим персонажам в финале книги «просто прелестную свадьбу» (Коллин тогда только начинала писать, и так как отец не был фанатом её «россказней», она нашла свою верную слушательницу в лице Кэти), а ноги идут легко и просто. Они проводят на барахолке ужасно много времени. Мама готова скупить всё и сразу, и сразу становится громкой и радостной, когда внутренние сомнения склоняются в сторону решения «да, купить». Кэти ходит за ней хвостиком, внимательно и долго изучает всё, полагаясь на шестое чувство, и в конце-концов в её руки попадает только та-самая-кружка и парочка колец (Холт забыла про их существование уже этим вечером, но очарование, которое они на неё оказали, запомнила надолго). А затем они решают пересечься с отцом и Кеннетом, чтобы вместе пойти домой, и весь этот путь подёрнут дымкой, но зато образы перепуганного народа на берегу и тонущий где-то вдалеке Кеннет слишком чёткие. На миг ей кажется — только кажется, — что холодная вода снова бьёт в лицо. Снова. Тупик. Холт глупо моргает глазами, возвращаясь в реальность, отпивает глоток чая, жутко обжигающий язык и горло, и смотрит на кружку так, будто впервые её увидела. Прошло от силы пару секунд, так почему воспоминания и ассоциативный ряд прокатились перед ней так быстро? Кэти снова смотрит на кружку, снова отпивает, думает, что она вполне избавилась от этой травмы, но всё ещё не понимает, как глубоко в прошлое она нырнула, просто взглянув на кружку с барахолки. Может, это её суперсила? Ханк подаёт голос. — Широ, а известно что-то о кураторах экспедиции? — спрашивает он, и голос его звучит внезапно вяло и безучастно. Кураторы — важная часть любой экспедиции, отправляемой со станции. Они постоянно на связи с участниками и именно им отправляются все отчёты и сообщения. К ним в первую очередь обращаются при экстренных ситуациях, они — источник советов и рекомендаций. Они — тонкая связь между далёкими и заплутавшими в космосе экспедиторами и верхушкой гарнизона, надёжно укрытой в мягко шумящих стенах станции. Хочет ли Кэти знать, что чувствуют кураторы, когда люди, за жизнь которых они ответственны, отправляют им предсмертные сообщения? Нет. — Да, мне уже намекнули, что там уйма народу, — Широ, как ему присуще, начинает издалека. — это во-первых. А во-вторых, из имён пока что могу вам назвать только Веронику МакКлейн и Гэвина Гаррета. Вроде бы Айверсон присоединяется к составу, но это всё тоже не шибко известно… — Он же вроде ушёл в отставку? — прерывает его Кит, шумно отхлёбывая из своей кружки, которая реально пивная. — …Да, ушёл. Поверь мне, Кит, если он торчал в ангарах со львами и командовал нами на тренировках, пусть уже давно не является частью педагогического состава, то ему ничто не запретит внезапно стать куратором. Учитывая важность всей той заварушки, в которую мы…попали, я не удивлюсь, если с нами на связи будет сама Санда. МакКлейн, Гаррет, Айверсон — калейдоскоп имён Кэти знаком, она затихает, прислушиваясь к разговору и впитывая информацию, и поглядывает на Ханка напротив. Тот смотрит куда-то через плечо Широ, сверля карими глазами стену. Как пить дать: Ханк и Гэвин точно братья, в этом можно не сомневаться. Одна фамилия, одно лицо на двоих (вот настолько они одинаковы), одно смущение на двоих относительно того, что родственные связи между экспедиторами и кураторами уже давно стало почвой для сплетен в любом, самом грязном уголке почти круглой станции. Так всегда было. И будет, наверное. Когда ты приходишь в гарнизон, а на тебя смотрят, уже составив примерный портрет, базирующийся на старших братьях и сёстрах, отцах и матерях. Кэти знает, что это такое. Гэвина Холт видела на тренировках — он иногда заходил к ним, приносил Широ чай, и они о чём-то мило болтали в сторонке, время от времени поглядывая на львов, которые прилегли и сложили головы на лапы, отдыхая. МакКлейн — ещё одна почти постоянная их «посетительница», почти что икона для Кэти — потому что это круто, что у Вероники солидный послужной список, что она — учёная, что она — буквально солнце посреди этих неожиданно сосредоточенных серьёзных лиц. Собранное, уверенное в себе солнце в элегантной оправе, которое с умилением смотрит на Холт и мягким движением снимает её очки, чтобы протереть специальной тряпочкой из нагрудного кармана формы. Айверсон — человек с громким голосом и суровым выражением лица, чья фигура неподвижно стоит на огибающей тренировочный ангар узенькой галерее и чей взгляд неотрывно следит за всеми в помещении. Кит и Ханк для него — те ещё «дураки», но голос и взгляд всё-таки смягчаются, когда к нему подходит кто-то типа Кэти или Широ. Холт помнит Айверсона как своего преподавателя с долгих лет её учёбы в гарнизоне, и не помнит о нём ничего плохого. Первичный состав кураторов хорош, решает она. — А как думаете, мы сможем поговорить о чём-то ещё, кроме нашего полёта? — осторожно спрашивает Ханк, ленивым движением убирая тёмные пряди волос за уши. — Нет, — отвечают ему все трое, и этот ответ сливается в один голос. Нет, когда ты уже в Центре, ничто не сможет отвлечь тебя от будущей миссии. Поздно думать, что до отправки слишком далеко, что есть ещё несколько недель или дней на подготовку. Сейчас дни оплавились в часы, а уже утром эти часы оплавятся в минуты, в секунды, которые жалкими золотыми угольками потонут во всём том круговороте времени, ожидающем их после вылета со станции. Вылете, который разделит жизнь на «до» и «после». Кэти думается, что и её жизнь так часто ломалась на эти два кусочка, что и жизни их всех, здесь присутствующих, ломались, конечно же, просто она об этом не в курсе. *** Последующий разговор быстро сходит на нет. Ханк больше не находит, что спросить (он отчего-то становится ещё тише и молча допивает чай), Кит всё-таки снова допытывается до Широ, ушёл ли Айверсон в отставку и как, и Широ вздыхает, так как «я уже рассказывал тебе эту историю». Кэти слушает, смотрит и слабо чувствует этот момент с неподдельным интересом. От горячего чая её снова клонит в сон, и мозг уже не работает на ту мощность, на которой ей одного взгляда хватало, чтобы перенестись на пять лет назад, к барахолке и белому диску солнца в небе. Хочется выслушать, покивать в знак того, что тоже слушаешь, затем выпить зелёных пилюль на ночь, а ещё пожелать всем спокойной ночи, и уйти к себе, завернуться в плотный кокон из двух одеял и провалиться в сон. Неважно, какой, важно, чтобы из этого сна её смог вытащить будильник. Она так и делает. Слушает, как Айверсон (здесь, между ними всеми, Широ с полуулыбкой называет его «стариком», но Кэти никогда не казалось, что он прямо-таки старый) незадолго до своей отставки «намылил шею» Такаши за единственную пятидесятку в табеле оценок, полном соток, и на вопрос о своём уходе с необычайной нежностью рассказывает, что хочет уделить время семье, что его сын скоро женится, и что он устал от своего коллектива, но всё ещё любит всех своих учеников. «Всех дураков, » — добавляет Широ доверительно. Затем Ханк собирает у всех опустевшие кружки, воспользовавшись внезапной тишиной, и отходит к раковине, засучив рукава. Кэти поспешно желает всем чудных снов, добавляет парочку слов о том, что «было бы неплохо, если Айверсон стал нашим куратором» и уходит, и ни одного злого или недоумевающего взгляда не вонзается в её спину. Стакан с водой и блистер с зелёными таблетками уже покорно ждёт её на прикроватном столике. Безвкусные таблетки, такая же безвкусная вода, один глоток — и через пару мгновений приятная тяжесть разливается по организму. Кэти Холт заворачивается в одеяла, даже не думая о кошмаре с удушением, слушая тихие переговоры со стороны кухни и шум воды. Её мысли заполняет то, что и пилюли, и её пижама, и плед, оправа очков, свет ночника, обложки, сумки, перчатки и свитера — всё это её и зелёное. Может быть, поэтому Зелёный лев и принял её? Может, у неё хороший вкус, и она любит хороший цвет? Может, потому что ей действительно среди них всех есть место, и лев знает об этом? Лев знает много, Кэти Холт думает много. Она с ним согласна. И последнее, о чём она думает, прежде чем заснуть — что она всё-таки не боится всего происходящего. И это круто, также круто, как солнце в элегантных очках по имени Вероника, как их миссия — глобальная и важная! — как вся её будущая команда. Кэти очень скромно счастлива в эту странную, холодную и тягучую, как карамель, ночь, пока горячие руки снова тянутся к ней в желании схватить за горло и прижать к ледяному дну.