Парни не плачут, они выходят на лестницу покурить

Поначалу Петя считает взятки, которые приходится дать отцу в академии, чтобы сына не выперли ко всем чертям, а потом перестает. Ему честно похуй и на учебу, и на отца, и на его хотелки сраные. Всё меняется, когда он попадает под начало Конькова: хмурого мужика, вечно упакованного в водолазки и не расстающегося с табельным: ремешки обхватывают ладные плечи, тонкая шерстяная ткань льнет к шее, очерчивает строгую линию под бледным подбородком с небольшой ямочкой. – Майор Коньков, Дмитрий Сергеевич, – представляется тот. Петя растерянно моргает, сглатывая. – Хазин. Пётр. – Знаю, Пётр, слава вашей фамилии впереди вас бежит, – хмыкает Коньков, отворачиваясь, будто тут же теряя к Пете интерес. Такой поворот событий Петю совсем не устраивает. Ещё меньше его устраивает то, что он невольно залипает на обтянутую водолазкой спину. Ловит себя на мысли, что хочется прижаться к ней щекой, потереться, запустить руки под… – Петр, вы работать будете или так и собираетесь столбом стоять? Та стопка для вас как раз, сортируйте, думаю, разберётесь что к чему. Дни начинают тянуться медленно, словно перегретая на солнце резина. Петя вдруг понимает, что ему из кожи хочется вылезти, выше головы прыгнуть ради мимолётного одобрения, но блядский Коньков хвалить не спешит. Только смотрит чуть прищурившись на все петины старания, даже кивком не удостоит, про улыбку или доброе слово и речи не идёт. Хмурое небо давит, утренний стояк бесит. Петя садится на кровати, тянется к тумбочке за телефоном, матерится: он опять проспал будильник. Все из-за уебанских снов, в которых Коньков размашистыми движениями загоняет в него свой член, крепко удерживая за бедра, а Петя только может заходиться в стонах, выговаривая, как ему хорошо, как хочется ещё, больше, глубже, сильнее. В каждом таком сне Коньков слушается, трахает его глубже, кажется что до самого нутра, а Пете всё мало. Он все равно безбожно опаздывает, поэтому сдаётся: дрочит быстро, согнув ноги в коленях, широко разведя в стороны. Хочется трахнуть себя пальцами, но до этого дело не доходит: Пете хватает нескольких коротких движений с мыслями о картинках, которые он видел во сне, и он кончает себе на живот, захлебываясь протяжным стоном. Когда Петя вваливается в кабинет, весь помятый, в солнечных очках, несмотря на пасмурный темный день, с бумажным стаканчиком из ближайшей кофейни в одной руке и смартфоном в другой, Коньков сидит на подоконнике, руки на груди сложены, ноги скрещены. Чертова портупея с кобурой, чертова водолазка – сегодня вроде не черная, а темно-синяя. Пете хочется снять очки и убедиться, прав ли он. Пете хочется снять с Конькова водолазку и вылизать крепкий пресс, насадиться ртом на член. Пот стекает за шиворот, щеки горят. Это какой-то невыносимый пиздец, Петя так точно ебанется рано или поздно. – Петр, а вы не охуели? Время видели? – Здравия желаю, – мямлит Петя в ответ уныло. Ставит стаканчик на стол, начинает стягивать куртку под холодным нечитаемым взглядом майора. Горячие мысли об утренней дрочке не дают покоя, ещё немного, и у Пети снова встанет. – Проспал, товарищ майор. – Объяснительную, – цедит Коньков, отлепляясь от подоконника. Подходит к Пете, встаёт за его спиной. Петю пробирает дрожью, мурашки бегут по загривку. Голос у Конькова низкий, с лёгкой хрипотцой. – И вы будете наказаны. Блять. Лучше бы он этого не говорил, потому что у Пети в голове тут же вырисовывается целый хит-парад способов, которыми он желал бы, чтобы его наказали. Один похабнее другого. Но наказание, оказывается, состоит в том, чтобы выходить на рейды вне очереди всю неделю, без выходных. К пятнице Петя выматывается настолько, что всё, чего ему хочется: лежать пластом дома и ничего вообще не делать. Отец постоянно звонит, справляется, как дела на службе, не позорит ли он фамилию. Звонит и в эту пятницу, но Петя уже знает, о чем пойдет речь, поэтому просто не берет трубку. Перезвонит. Выслушать о том, какое он ничтожество, он всегда успеет. В отделении тихо, многие уже разошлись по домам. Петя заполняет бумажки: пишет в формы от руки. Какой-то особый вид пытки в двадцать первом веке. Коньков вроде тоже собирается отвалить, накидывает куртку, хмурится, проверяя телефон. Петя старается лишний раз не глядеть в его сторону. Грызет ручку, нервно запускает пальцы в растрёпанные волосы. И вдруг ему кажется, что он ощущает на себе горячий липкий взгляд. Ведёт плечами, ещё больше утыкается в свои бумажки. Коньков смотрит на него. От одной мысли низ живота наливается жаром. Петя ерзает неловко. – Хазин, не забудь свет выключить, когда уходить будешь. – Так точно. Дни идут, сны становятся всё горячее. Петя чувствует себя больным, но все равно трётся вокруг Конькова как собачка. То кофе принесет, то заискивающе похвалит, то встанет рядом в курилке, притираясь плечом, вроде как случайно. Коньков не отходит, он вообще всех этих поползновений будто не замечает. Кому-то приходит гениальная идея провести один из корпоративов в бане. Петя ошалело глядит на бесхитростные наколки, которые обнаруживаются на голом по пояс майоре: крест на груди и по звезде на каждом плече. Вопросов у Пети очень много, но он не решается их задавать, тем более что никто вокруг не удивлен, и ему было бы стрёмно обращать на себя лишнее внимание. Распаренный, разомлевший от пива, Петя подсаживается к Конькову. Тот, обернутый в простыню, тихо беседует с кем-то из коллег. – Дим, а у вас курево есть? А то я свою пачку в шкафчике забыл. – Есть. Они выходят в маленький тихий зал, смежный с общим. Здесь никого нет, доносится только хохот и разговоры из-за стенки. Коньков даёт ему прикурить. У Пети трясутся руки, когда он свободной от сигареты тянется и запускает теплые пальцы под простыню. Наверное, он совсем ебанулся, но если не сделает хоть что-то, он просто лопнет. В любом случае, попытаться стоит. Пальцы нащупывают горячую кожу. Петя поднимает взгляд, упирается в лицо Конькову. Млеет от того, как у того меняется выражение: обычно хмурый и сосредоточенный, невозмутимый, тут майор, кажется, охренел от Петиной наглости. Смотрит с удивлением, рот приоткрыт, глаза такие яркие, ресницы дрожат. – Ты что делаешь? У Пети с сигареты, зажатой в губах, сыпется пепел. Вторая рука тоже успевает нырнуть под простыню и облапать твердый будто высеченный из камня торс. А потом Коньков приходит в себя, перехватывает Петю за запястья, больно давит, отводя его руки от себя. – Дим, я тебе разве не нравлюсь? – пробует Петя. Запястья садят, кожа горит от недавнего прикосновения, все тело требует продолжения, звенит и вибрирует от терпения. Но Коньков уже сделал несколько шагов назад, поправляя на себе простынь. Без тепла его тела рядом – пусто и холодно. – Петя, у тебя крыша поехала. – Нет, – мотает головой Петя. – Я не дурак, вижу, как ты на меня смотришь. В отделении, когда думаешь, что я занят и не замечаю. Сегодня в переодевалке тоже. – Сучонок. Сладко продирает от ругательства. Хочется, чтобы он сказал так ещё. И ещё. И снова. – Дим, выеби меня. – Пошел нахер, Хазин. Совсем страх потерял. Петя в тот вечер не получает желаемого. Но и по морде не получает тоже, поэтому решает не сдаваться. Однако каждая попытка заканчивается неудачей. Майор непреклонен, читает ему нотации со страдальческим еблом, этим своим невозможным голосом. На выходных Петю несёт в клуб. Потные тела, выпивка, пара дорожек, танцпол. Меньше всего он ожидает встретить здесь Конькова. Тот базарит с какой-то телкой в мини-юбке и коротеньком топе (тут у Пети внутри поднимается такая волна ревности, что едва его не сносит), потом скрывается за дверью вип-кабинки. Петя опрокидывает в себя ещё стопку текилы для храбрости. Чуть шатаясь идёт к випке, проскальзывает внутрь. Коньков сидит, откинувшись на мягкую спинку плюшевого дивана, широко расставив ноги, в пальцах все ещё зажата скрученная трубочкой купюра, на темной столешнице белые крупинки. – Петя? Уйди отсюда. – Да хуй тебе, понял, – шепчет Петя горячечно, седлая его бедра. Тут же трётся бесстыже, лезет сухими горячими губами в губы. Видно, получается застать Конькова врасплох, потому что тот совсем не сопротивляется. Только в губы не даёт поцеловать, резко хватает покачивающегося на нем Петю за подбородок, давит на скулы сильно, так что у Пети вздох в глотке застревает от неожиданности. В холодных обычно глазах Димы плещется чистое безумие. Страшное, но ужасно притягательное. – На колени давай, – говорит хрипло, а потом толкает от себя, спихивает вниз. Не ждёт, не сомневается в Пете. Вжикает молния, звякает пряжка ремня. – Ртом поработай. Не то, чтобы Петя много раз сосал в своей жизни. Он неумело берет в рот, помогая себе рукой. Заливает все вокруг слюнями, с подбородка течет, челюсть быстро устает, шея начинает ныть. Пальцы Конькова вплетаются в отросшие волосы, дёргают больно. Петя стонет с членом во рту, жмурится. – Хватит. Встань. Разденься. Внезапно накрывает нервяком, но Петя все равно аккуратно снимает с себя вещь за вещью, пока Дима снова нюхает со стола через свёрнутую купюру. Сам Коньков раздеваться не спешит. Петя готов умереть на месте от того, что тот до сих пор остаётся в водолазке, поверх которой налета портупея с кобурой и табельным. Это пиздец как горячо, у Пети сносит башню ко всем чертям. – Грудью на стол, ягодицы раздвинь. Столешница холодная. На поверхности блестят остатки порошка, которые Дима собирает на кончики пальцев и подносит к петиным губам. Не спрашивая, Петя высовывает язык, и подушечки пальцев, теплые и жёсткие, прижимаются к корню, втирают крупинки. В задницу толкаются смазанные чем-то пальцы. Петя сначала зажимается, но Дима требовательно хлопает его раскрытой ладонью по заднице: звонко, унизительно. Охрененно. Петя блядски стонет, пытаясь расслабиться. Пытаясь быть хорошим, таким, каким нужно. Угодить хотя бы здесь, если по работе никак не выходит. Петя прижимается щекой к столу, вздрагивая каждый раз, когда пальцы выскальзывают из него, а потом въезжают внутрь снова, но уже чуть глубже, чуть резче, растягивая невыносимо медленно. Он оборачивается, чтобы посмотреть на Диму. У того со лба течет пот. В блядской розовой подсветке он видит ремешки портупеи, темную ткань водолазки, штаны приспущены: майор дрочит себе недолго, а потом раскатывает по члену резинку. Коротко командует: – Отвернись. Петя отворачивается и роняет голову на руки. Он ждёт, что Дима будет так же осторожен, но это нихуя не так. Дима начинает трахать его сразу резко, очень глубоко, натягивая на себя и не давая привыкнуть. Пальцы стальной хваткой цепляются за бедра, пока Петя, больше инстинктивно, чем по собственному желанию, пытается вырваться, отодвинуться. Чтобы не так глубоко, не так невыносимо резко, чуть сменить угол, подстроиться. – Хватит извиваться, сучонок, – Дима ебет его размашисто, не останавливаясь ни на секунду, тянется вперёд и шлёпает по щеке. – Замри. И Петя замирает послушно. Член скользит в нем не без усилий, большой и горячий, заполняет до предела. Он орет, скулит и стонет, ругается и умоляют, его рот не закрывается ни на секунду. Дима молчит, дышит тяжело, отрывисто. Петя чувствует, что терпеть долго не сможет, поэтому тянется к своему болезненно стоящему члену, чтобы отдрочить, но Дима замечает, хватает за шею сзади, ведёт к макушке, сжимает и коротким ударом не сильно прикладывает Петю лбом об столешницу. Звук удара. Удивленный всхлип. – Дим… Пожалуйста. Под крепко зажатыми веками танцуют звёзды, голова гудит, тело прошивает волнами болезненного удовольствия. Сильного, но недостаточного: ему нужно ещё. Ему нужно сильнее, он должен кончить прямо сейчас. Но Дима его не слушает, двигает бедрами, вколачиваясь в тело под собой, ставит синяки, выкручивает запястья, шлёпает по заднице и щекам. Петя смаргивает выступившие на глазах слезы, горячие дорожки скользят к подбородку. Подступающей оргазм пузырится в нем, и Петя забывает страх: поднимается, улучшив момент, пытается притянуть к себе Диму, прижаться губами к губам, поцеловать. – Нет, – Коньков снова прикладывает его лбом о стол, как тупого котенка, а потом пропихивает свои пальцы ему в рот, принимаясь двигать ими, в такт ходящему в заднице члену. Петя давится и мычит, когда пальцы будто случайной проскальзывают к задней стенке горла, вызывая тошноту. Дима начинает двигаться быстрее, наваливается грудью на его спину, член уже так глубоко, что кажется, ещё немного и порвет его к чертям. Потная димина ладонь подлезает под каждык, сжимается на горле, перекрывая доступ к кислороду. Другая оборачивается вокруг члена, и Дима едва успевает провести ею несколько раз, когда глаза у Пети закатываются, и он мучительно долго кончает, хрипя и булькая, задыхаясь, хватаясь пальцами за держащую горло руку. Пальцы разжимаются, и Петю накрывает по новой: теперь уже от того, как воздух заполняет скрученные спазмом лёгкие. Дима поднимает его со стола, разворачивает, пинком заставляет осесть на колени, сдергивает резинку и додрачивает себе, спуская Пете на лицо. Петя жмурится, чувствуя на лице теплое и вязкое. Снова вжикает молния и звенит пряжка: Коньков одевается, пока оглушенный Петя продолжает стоять посреди комнаты на коленях. *** - Дим, выеби меня. Коньков подрывается среди ночи. Пытается вспомнить, как дышать. В груди горит огнём. Стояк такой силы, что член липнет к животу. Сука. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Дышать. Вроде получается. Опять этот сон. Тон блядский. Глаза, как у бездомной собаки. Просят. Умоляют. На всё готовы. Ради похвалы. Ради того, чтобы утолить тёмную жажду, расплескавшуюся на дне. Сердце стучит, как заполошенное. Но дыхание уже выравнивается. Накрывает осознанием. Он это сделал. Зачем? Зачем поддался? Сука. Сука. Давно забытое чувство вины поднимается изнутри волной. Ебучий торшер мигает. Подсвечивая, словно вспышками стробоскопа, гору блистеров с таблетками разных мастей, полупустой стакан воды, маленькую библию в кожаном переплете и его удостоверение. Живое, нелепое в этой предсмертной агонии. Оперуполномоченный. Коньков Дмитрий Сергеевич. С остервенением трёт лицо ладонями, давя в себе желание разъебать вокруг всё нахуй. - Дим? Не спишь? Подай таблетки... Голос тихий, на грани слышимости. Едва перекрывает шум воды. Дверь в ванную обрамлена по периметру тонкой полоской света. - Сейчас. Несу. Вдох. Выдох. Босыми ступнями по ледяному полу. Холод крадётся выше. Когда уже до башки доберётся. Где его хвалёная выдержка. Смылась в унитаз вместе с рвотой и остатками здравого смысла. Дима помогает жене подняться с пола. Придерживает под локоть, пока та запивает очередную таблетку. Поправляет сбившуюся набок косынку. Под ней обритая голова. Дима не хочет, не может смотреть. Но она настояла. И теперь сутками не снимает платок. Когда в настроении, то он повязан затейливо. Но не сегодня. Сегодня совсем хуёво. На часах три, а она ещё не ложилась. И если бы он не проснулся, может даже уснула бы на полу в ванной. Будь ты проклят, Хазин. Блядина мелкая. Больше никогда. Задержание проходит успешно. Удаётся перехватить крупную партию прямо в порту. Коньков молча принимает поздравления, никто не знает, что он пообещал за этот слив информатору. И не узнает. Потому что тот придушил крысу голыми руками. Придушил и сжёг. - Ничего личного, - бормочет Дима себе под нос. И вспарывает финкой брикет. Пробует содержимое с кончика ножа и сплёвывает себе под ноги. Нёбо приятно холодит. Тело наливается силой и неуместным желанием. К одному конкретному человеку. Да когда его уже попустит. - Ну, как на вкус? - смеётся Кольцов, делая фото. Журналюга, с которым Коньков давно и взаимовыгодно сотрудничает. - На вкус, как повышение, - Дима приподнимает уголок губ в подобие улыбки. А глаза уже сами ищут Хазина. Тот в стороне, со скучающим видом шарится в телефоне. Облизывает обветренные губы. Кончик языка мелькает и скрывается. Коньков зажмуривается крепко, но это не помогает. Под веками расцветают картинки. Как его член скользит между этими губами. Как погружается в глотку до упора. "Высунь язык. Смотри на меня". Приказы холодные, хлёсткие. Как очередная пощёчина. Движения хаотичные. Хорошо. Слишком хорошо. Почти невыносимо видеть, как его хотят. Желание закручивается воронкой и затягивает в себя. Сопротивление бесполезно. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. От реки тянет прохладой, вода воняет илом и мазутом. - Хазин, - окрик срывается на хрип. Петя вскидывается. Ловит ключи от машины. Реакция хорошая. Толковый и красивый. Сука. - Подожди в салоне. И печку включи. - Долго? - снова эта наглеца, которую, кажется, ничем не вытравить. Конькову она нравится. Хоть в чем-то он себе может признаться. - Пиздуй в машину, сучонок. Петя понимающе ухмыляется и тащится в сторону тачки. Квартира не похожа на съёмную. Скорее на стариковскую или служебную. Интерьер - совдепия голимая. Разложенный древний диван. Петя плюхается на него жопой, тот издает страшный скрип. - Дим, что за дыра? Коньков хватает Петю за волосы. Резко. Неожиданно. Шипит в лицо. - Какой я тебе Дима? Рот закрой! Петя пугается. Во взгляде замешательство. Но это длится всего секунду и проходит. - Тише, тише, майор. Понял. Я всё понял. Есть чё? Или так? Я бы хотел с тобой на трезвую... Интересно, какой ты... Дима отшатывается от Пети, как от змеи, которая внезапно заговорила человеческим голосом. - Интересно тебе? - глаза сужаются. Опасно. У Пети от предвкушения коленки подкашиваются. Кажется, сегодня его ждёт какая-то новая программа. И он смотрит восторженно. Коньков ненавидит этот взгляд, и ждёт его каждый раз. Сука. Как всё не вовремя, не кстати. - Что мне с тобой делать? - ладонью по лицу. Минутная слабость. Петя льнёт к теплой коже, носом ведёт по линии жизни. Руки пахнут табаком, едва уловимо металлом и порохом. Днём они были в тире. Коньков учил Петю стрелять. Прижимался к нему сзади. И это было так по-настоящему. Почти нормально. Хоть и ничего нормального между ними быть не может. - Раздевайся. Дима одёргивает руку, словно очнувшись ото сна. Петя тянется за ней, скорее машинально. Но останавливается, приходя в себя. Ловит команду. Слушается беспрекословно. Одежда выстраивается ровной стопочкой на краю дивана. Коньков тоже раздевается. Скидывает портупею прямо на пол. Табельное с громким стуком ударяется об обшарпанный аргалит. Стягивает водолазку через голову. Ботинки и брюки вместе с трусами снимает тоже. Часы, удостоверение и ключи небрежно швыряет на маленький столик. Петя заползает на диван. Смотри оттуда во все глаза. Подвисает. Минуя выцветшие уродливые татухи, любуется рельефным прессом, крепкими ногами, подтянутой задницей. От этого жадного, влюблённого взгляда член встаёт по стойке смирно. Как у подростка. Бред. Так не бывает. Он чист, как стекло. Не считая пробы. Но где-то в башке щёлкает тумблер. И Дима чувствует, что снова теряет контроль. Как за минуту до прыжка с обрыва. Вдох. Выдох. Вдох... Заставляет Петю улечься на спину. Приказывает завести руки за голову. Дрочит ему не быстро, не медленно. Словно готовит. Но для чего? Петя распахивает глаза, не понимая, что будет дальше. И от этой неизвестности ему особенно горячо. Сперва он стонет еле слышно, но рука на члене ускоряет темп. И с губ начинает срываться всякая хуйня. Горячечный шёпот, который Петя по всей видимости контролировать не в силах. И Диму мажет от всех этих звуков, слов, просьб, уговоров. "Блять, только не останавливайся, майор. С тобой так хорошо, только с тобой..." Петю подкидывает на диване пару раз. Только тогда Дима понимает, что достаточно. Шлёпает его по щекам слегонца, приводя в чувство. Дима не помнит, чтобы кто-то так сходил по нему с ума. Отдавался ему с такой охотой, таким диким желанием. Он залипает всего на минуту, решаясь и перекидывая ногу. Поворачиваясь к Пете спиной и седлая его бедра. Лицом к лицу это слишком. Не сегодня уж точно. Хазин глазам своим не верит. Дышит загнанно. Тут же тянется руками. - За голову. Я что сказал? Коньков смотрит через плечо. Злой, как чёрт. И Петя в ужасе спешит подчиниться. Взгляд чёрный, мутный. Стоит так, что уже больно. Не хватало ещё, чтобы сучонок всё испортил. Дима смотрит на своё отражение напротив, в стекле посудного шкафа. Лицо сосредоточено. Он собран, как никогда. Он всё контролирует. Медленно опускается на член. Ещё чуть-чуть и до упора. Пальцы вплавляются в чужие бедра, как в подтаявшее масло. Идёт туго. Тянет. Но ему хорошо. Мысли на удивление ясные. Это его выбор. Его свободное падение. Тёплая ладонь ложится между лопаток и ведёт вдоль позвоночника. Так правильно. Вдох. Выдох. *** Старый диван под ними заходится в надсадном скрипе, когда Дима, сосредоточенно вдыхая через нос и выдыхая через рот, двигается на Пете. Неожиданно плавно и грациозно приподнимается и опускается. Петя видит только спину, широкую, с перекатывающимися под ней мышцам, и тянется рукой, чтобы огладить горячую кожу, покрывшуюся тонкой пленкой испарины. Ловит в стекле шкафа напротив отражение: хмурое лицо, приоткрытый рот. И когда он ведёт ладонью вдоль позвоночника, Дима вдруг стонет: тихо, жалко, горячо до того, что Петя едва не кончает. Он жадно всматривается в отражение и видит, как хмурое лицо перекашивает на несколько восхитительно долгих секунд. С него словно маска слетает, та холодная и бесстрастная, сменяется агонией, а потом Петя, привставший на локтях, не выдерживает тугого давления вокруг члена и кончает с длинным громким стоном, валясь на жёсткую обивку, позволяя расхлябанной пружине под ней больно впиться между лопаток. Дима на нем начинает двигаться быстрее, диван скрипит так, будто сейчас развалится к херам. Позже они курят у окна, обнаженные, словно так и надо. Петя пялится на подтянутое тело, пытаясь понять, кто кого только что выебал. Ощущения подсказывают, что поимели его, но он от этого в таком восторге, что готов пойти на второй круг тут же. Но у Конькова другие планы: – Всё, Хазин, по домам. И завтра не опаздывай. Петя не опаздывает. Ночью он вообще не ложится, так что утром не приходится просыпаться. Его крутит на адреналине, память услужливо подсовывает картинки: вот Дима раздевается, вот дрочит ему, глядя в глаза, вот садится сверху, и Петя едва не подыхает от того, насколько нереальным кажется все происходящее. В кабинет Конькова он буквально влетает, сердце бешено стучит, торжествующая улыбка помимо его воли лезет на лицо. Дима сидит за столом, пялится в ноутбук, рядом термос и пачка каких-то бумажек. Свитер болотного цвета, ворот не такой высокий, как обычно. Петя во все глаза смотрит на обнаженную шею. Тяжело сглатывает от того, как хочется приложиться к ней, оставить злую яркую отметину, укусить и посмотреть на его реакцию. Глаза у Димы красные, с залегшими под ними темными кругами. Костяшки пальцев на правой руке разбитые, в бурой корке запекшейся крови. – Послушай, Хазин, вчера была разовая акция, понял? Сделай рожу попроще. – Так точно, товарищ майор, – кивает Петя, облизывая губы. Разовая так разовая. Пете материала на дрочку теперь на целый месяц вперёд хватит. А дальше может ещё разовая акция перепадёт. Кольца Дима не носит. Из постоянных украшений на нем только сраная портупея, объект петиных влажных фантазий. Он в ней спит, блять, что ли. – У жены рак, – сообщает Наташка, секретарша отца, заговорщически. – Умирает, да все не помрет никак. Измучила бедного майора. Ну а что, он мужик видный, может себе нормальную найти, здоровую… так нет, держит его эта. Вечно на нем лица нет. Внезапно Пете хочется Наташку стукнуть побольнее. Но он сдерживается, бросает только досадливое "Пошла ты, дура" и уходит перекурить только что услышанное. А подумать есть над чем, потому что это его тормозит немного, заставляет сбросить обороты, взглянуть на Диму под другим углом. На его вечно утомленный вид, на невыспавшиеся красные глаза, на железную выдержку и эмоциональную скупость. Ему пиздец как стыдно перед никогда не виденной женой, которая есть и где-то там умирает, но хотеть Диму меньше от этого не получается, хоть Петя и пытается. И сам Дима совсем не помогает, жрет Петю темным мазутным взглядом, и Петя чувствует себя увязшей в этом самом мазуте тупой мухой. В полумраке тикают старые часы, скрипят пружины дивана под их весом, из распахнутого окна тянет стылым холодом, но Пете жарко. Пиздец как жарко, пиздец как нужно, пиздец как хочется. – Шире, – хрипло, до мурашек. Разовая акция, как же. Многоразовая, блять. Петя открывает рот настолько широко, насколько может и ждёт. Ждёт, пока Дима усядется задницей ему на грудь, делая нормальное дыхание практически невозможным. Но это ещё ничего, потому что скоро Дима пихает ему в рот горячий скользкий член, сразу до упора в глотку, двигает бедрами, загоняет и ебет его в горло, пока Петя хрипит, хватаясь за крепкие мускулистые бедра по обеим сторонам от себя. Собственный член болезненно стоит, с каждым диминым толчком шлёпает его по влажному от пота и смазки поджавшемуся животу. У Пети все плывет перед глазами, он смаргивает набежавший пот, жадно глядит на нависшего над ним Диму, на его яркие губы и горящие безумием глаза. Глухое тихое безумие, которое заводит Петю до усрачки. То самое, передающееся на несколько мгновений самому Пете. Иначе не объяснить, почему он заводится ещё больше, когда последние жалкие остатки воздуха ему перекрывают сжавшиеся на шее пальцы. Дима душит двумя руками, не переставая трахать в рот. Глаза уезжают под веки, хрип застревает в горле, он ничего не видит, кроме мельтешащих белых мошек. Вцепляется в димины бедра до будущих синяков, мычит как больной. Дима разжимает пальцы, хватает его за волосы, приподнимается на коленях, начиная двигаться мелко, не загоняя глубоко. Петя, поймавший долгожданный глоток кислорода, кончает под Димой без рук, заливает себе живот, стонет так громко, что, должно быть, слышно на весь дом. Похуй. Дима отъезжает следом, кончая на лицо. Всегда на лицо. – Ну и как дела у Пети? – спрашивает Юрий Андреевич. В кабинете у генерал-майора, куда позвали Конькова и Петю, как двух провинившихся школьников на ковер, напряжение можно ножом резать. Дима стоит, сложив руки на груди, смотрит на Юрия Андреевича не отрываясь. А вот Петя отворачивается, давя в себе панику. Отец ничего не знает, не может знать о них. Они были осторожны, они не могли спалиться. Димина съемная хата в отдаленном районе, та ещё дыра, туда ни одна ищейка не забредет в поисках Пети в здравом уме. – Жалоб нет, – твердо отвечает Дима. На его лице не дрогнул ни один мускул, а у Пети внутри всё бушует. – Опыта немного не хватает, но это поправимо. – Он у нас неженка, – насмешливо цедит петин отец. – Пистолет-то толком держать не умеет. Академию закончил только силой моих связей и денег, вот какой распиздяй. Одни тусовки на уме. А ты, Коньков, хороший спец, я о тебе много слышал. Верю, что ты из него сделаешь мужика. Пете хочется заржать, но ещё больше хочется разъебать все вокруг от досады и злости. – Мужиком делать - работа отца, Юрий Андреевич, – тихо, но веско говорит Дима. Петя ушам своим не верит. Генерал-майор давится коньяком, который посасывал на протяжении всей беседы. Юрий Андреевич сверкает острым хищным взглядом, буравит им Диму, но Дима глаз не опускает и не отводит. – Резвый ты, Коньков. Полегче давай, не нарывайся. Я твой послужной знаю, при желании могу с небес на землю отпустить. – Угрожаете? – Упаси боже, я тебя слишком уважаю за твою работу. Ты же лучший среди них всех. Давай руку, давай, не кривись. Они жмут руки. О чем-то ещё говорят, но Петя все пропускает мимо ушей. Ему стыдно и жарко. – Это чё было? – набрасывается на Диму в курилке. – Это я у тебя хотел спросить. Отец твой, он всегда такой? – Нет, блять, обычно он ещё хуже, сегодня ещё настроение нормальное, – Петя трясущимися руками прикуривает новую сигарету. Судорожно выдыхает дым, отворачивается от Димы. – Зря ты ему нахамил. Мне кажется, он подозревает что-то. – Нечего ему подозревать. Это Петю ничуть не успокаивает. Им нужно быть осторожнее, и хорошо бы вообще все это прекратить, но у него не хватает сил соскочить. Дима действительно лучший, срывает одну крупную поставку за другой, система информаторов у него какая-то запредельная, все работает как швейцарские часы. Петя смотрит и учится, впитывает, помогает. Потом ночами, со спущенными штанами, громко стонет, позволяя возить себя по старому дивану до обоженной жёсткой обивкой спины. – Слышь, сучонок, пойди сюда, – зовёт, оглядываясь через плечо, и Петя послушно идет, обмирая внутри. Ужасаясь мысленно тому, как сильно ему хочется валяться в ногах, хвататься за бедра, преданно заглядывать в глаза в поисках одобрения и отлетать, это одобрение получая. – Вскрывай ящик, а я товарищей приму. Отец заговаривает о женитьбе, но не предлагает, а настаивает. Брызжет слюной, обещает, что не даст Пете работать, не даст дослужиться вообще ни до чего, если он не подчиниться. – Ты же знаешь, урод, что я тебе жизни не дам. Моих связей хватит, чтобы тебя вообще никуда и никогда больше не взяли! Ты, сука, будешь делать то, что я скажу. И если я скажу прыгать, ты должен спросить только одно: как высоко. Понял? Я уже договорился обо всем, невеста у тебя красивая, богатая, так что давай, готовься. Ты мне должен за поступление, отрабатывай. Пете не нужна служба, похуй на чины, и он бы не боялся, если бы не Дима. От мысли, что ему все двери будут закрыты, и он Конькова больше никогда не увидит, Пете становится дурно до трясучки. Он хлопает дверью, садится в тачку, чудом не разбивается. Дима не берет трубку, гудки убивают. Петя узнает адрес у Наташки и едет. Ему совсем немного страшно, но отчаяние перевешивает. Дима открывает дверь: в растянутой алкоголичке, серых трениках, босой. За спиной слышится бормотание телевизора и звон тарелок в мойке. – Кто там, Дим? – спрашивает женский голос сквозь шум воды. – Это сосед, я на минутку, – кричит ей Дима. Надевает тапки, выходит в подъезд, плотно закрывая за собой дверь. Петя смотрит на него виноватой побитой собакой. – Что ты тут делаешь? Как ты вообще меня нашел? Что тебе надо, Хазин? *** – Дим, не выгоняй, – просит тихо. – Мне поговорить надо. Петю трясёт на эмоциях. Хочется, чтобы обняли, встряхнули, ударили или трахнули. Хоть что-нибудь, чтобы выбить из него эту невозможную панику. Дима молчит, разглядывая его внимательно. Взгляд цепкий. Между бровей озадаченная складка. - Здесь будь. Я сейчас, - бросает на ходу, скрываясь в квартире. Петя приваливается к двери. Жмётся горячей щекой к прохладному металлу. Чувствует себя раздавленным и пустым. Не слышит, скорее чувствует, шаги по ту сторону. Едва успевает отлепиться, когда дверь распахивается вновь. - Вот ключи. Езжай на хату. Я приеду, как смогу. Петя ушам не верит. Он ждал чего угодно. Что на него наорут, погонят взашей, как шавку. В лучшем случае, обнимут коротко. Но не это. "Приеду, как смогу". Хазин, как автоответчик, фиксирует на жёстком диске памяти каждое слово. Неужели суровому майору не похуй? Следующая фраза доносится до его переёбанного неврозом сознания, как сквозь толщу воды. Он на всякий случай переспрашивает, не представляя насколько тупо выглядит со стороны. - Что? - Сам доедешь, говорю? - А, да. Всё нормально. Петя кивает, как китайский болванчик. Скорее самому себе. Ключи зажаты в кулаке. Жгут ладонь. Но он ни за что их не выпустит. Даже под страхом смерти. Напоследок цепляется взглядом за синие воровские звёзды. Поднимается выше. Дима снова спокоен и собран. - Хорошо. Проверь, чтобы на хвост никто не упал. Что стоишь? Иди. Петя дёргается, как от удара. И устремляется в сторону лифта. Словно ему задали ускорения. С удивлением понимая, что его больше не трясёт. - Что-то случилось? Глаза испуганные. На белом, как мел, лице. Родинка над губой. Яркая на контрасте. Дима ловит на ней фокус. Чтобы не видеть понимания. Горькой улыбки, которая обязательно последует после. - Да. Помощь моя нужна. Я отъеду. Не спрашивает. Ставит перед фактом. Хрустящая скатерть, пустые тарелки, идеально разложенные по бокам приборы, огромные пионы в пузатой вазе по центру стола. Всё смотрит на него с укоризной. В животе урчит предательски. - Может, поужинаешь сперва? - Не могу. Надо ехать. Во взгляде напротив сквозит сожаление. Сколько сил было потрачено на сервировку. И сколько ещё будет потрачено на поддержание ежедневных бессмысленных уже ритуалов. Заебало. Хочется дёрнуть проклятую скатерть на себя, одним рывком. Разбить, сломать эту видимость нормальной жизни. Фальшивую насквозь. Диме противно и стыдно за эту вспышку. Но броня давно трещит по швам. Ничего не помогает. Пара шагов в сторону душа. А есть ли у него время? Петя. Дрожащий. Растерянный, как слепой щенок, потерявший мамку. Стоит перед глазами. Не идёт из головы. Дима не боится, нет. Но чувствует, как где-то в глубине срабатывает сигнал тревоги. Сучонок. Когда только успел забраться под рёбра? В груди печёт. Это плохой знак. Больная жажда к Хазину так крутит свои порядки. Пора признать. Дмитрий Сергеевич Коньков в очередной раз конкретно проебался. Теряет хватку. А значит, им с Петей скоро пизда. Это всего лишь вопрос времени. Серое небо давит на виски. Дорога до пункта назначения, как в тумане. Бросить тачку в соседнем дворе. Ещё не хватало, чтобы кто-то спалил их машины рядом. Ледяной ветер с Невы приятно холодит кожу. Коньков ловит редкие капли. Кажется, дождь собирается. Он тоже собирается. Привести Петю в чувства. Потому что бросить его в таком состоянии он не смеет. Дима заварил эту кашу, ему и расхлёбывать. Хазин совсем зелёный. Пока не понимает, во что влип. Для него это всё игра. Увлекательное путешествие в тёмный мир чужих пороков. Но майор знает, что ничем хорошим это не закончится. Если на стене висит ружьё, то рано или поздно оно обязательно выстрелит. И в их случае даже не будет дожидаться конца. Коньков запахивает кожанку. Обхватывает себя руками. Кобура больно впивается в бок. Ворот бадлона душит. Ноги сами несут его к знакомой двери. В сырое нутро их, теперь уже общего, логова. В кармане зиплок. Его ужин на сегодня. И гарант спокойствия. Другой гарант, проблем на задницу, ждёт по ту сторону двери. Свернувшись на диване клубком. По крайней мере, Дима на это очень надеется. Только бы не натворил хуйни. Только бы ждал. Петя на пороге. Сонный, взъерошенный, тёплый. Трёт глаза. Зевает, пряча рот в сгибе локтя. Сущий ребёнок. Словно это не он вчера выгибался под Димой на старом диване. Требовал засаживать глубже. Перемежая его имя с пошлыми ругательствами и сладкими стонами. Такими громкими, что Конькову то и дело приходилось грубо зажимать блядский рот, влажной от смазки ладонью. Как? Как угораздило? Сердце заходится. Качает кровь в два раза быстрее привычного. Он скидывая куртку, тяжёлые ботинки. Ищет, за что уцепиться красными от недосыпа глазами. Хотя бы за тот плед, сбитый в комок. Или старые выцветшие занавески. Только не за преданный, заискивающий взгляд. Он не хочет проваливаться глубже. Куда? Итак по грудь уже в этом болоте. Будь проклят Хазин-старший и его желание спихнуть свою головную боль на другого. Будь проклят тот день, когда Петя переступил порог его отдела. Дима не верит в судьбу. Но что это, если не грёбаный фатум? Коньков перетекает на тесную кухню. Ставит чайник. Эмалированный, с подкопчёнными боками. Залипает на то, как синее пламя жадно лижет металл. Хочется сунуть в него руку. Жажда боли внезапная. Чистая, острая, почти непреодолимая. - Рассказывай. Петя плюхается на табуретку. Закуривает. Упирается локтями в стол. Лицо растерянное. Помятое. Паника отступила. Не знает, с чего начать. Дима бросает на стол зиплок. У Хазина глаза, как блюдца. Восторженно лезут из орбит. Было бы смешно, если бы не было так грустно. Коньков тянется к верхнему шкафчику за кружками и початой бутылкой Сэма. Всё на месте. Желания толкаются в больной голове. Хочется выпустить пар. Хочется Петю. Повалить на пол. Приложить головой со всей дури. Завести руки за спину до хруста. И ебать до кровавых соплей. Чтобы ревел, умолял остановиться. Чтобы полз до двери со страшными глазами и никогда не возвращался. Но желание другого рода берёт верх. Дима склоняется и прижимается коротко к тёплым губам. Мягким, на контрасте с его собственными. Петя в ахуе. Давится дымом. Мешкает всего минуту, прежде чем обхватывает за шею. Тянет на себя. Не даёт разорвать поцелуй. Наглый язык тычется в губы. Дима позволяет. Едва приоткрывает рот. Только для того, чтобы поймать. Больно прихватить его зубами. Петя мычит обиженно. Но упрямо виснет на шее. - Ещё! - Не расходись, сучонок. Хорошего понемножку. Рассказывай давай, что стряслось. Комната тонет в полумраке. Мягкое свечение экрана - единственный источник света. Петя прижимается щекой к чужому бедру. Дима неловко запускает пальцы в его спутанные, мокрые волосы. И замирает. Пете отчаянно хочется, чтобы он его погладил. Приласкал. Но, такое чувство, что у Конькова отсохнет рука, если он сделает лишнее движение. - Что мне делать? - получается жалко. Хуже, чем звучало в голове. - Женись. - Чего? - Петя переворачивается на спину. Смотрит снизу вверх поражённо. - Ничего. Женись и всё. У тебя будет своя жизнь, у неё своя. Все так живут, - Дима до противного серьёзен. - А если я не хочу как все?! Упрямый баран. Отворачивается резко. С психом пытается подняться. Но Коньков неожиданно больно прижимает его голову к своей ноге. Удерживая на месте. Наклоняется к уху. - А как ты хочешь? Трахаться с мужиками по съемным клоповникам, как дешёвая блядь? Прятать свои связи, как самый гадкий и липкий секрет? Чего тебе надо, Хазин? - Отъебись! Петя всё-таки вырывается, падает жопой на пол. Отползает на пару шагов. Его ноздри трепещут от ярости. Так ещё красивее, думает Дима. Глаза горят. Зрачки топят радужку. Скулы точёные. Породистый, строптивый жеребёнок. Конечно, это порошок придает ему бесстрашия. Но Диме похуй. Он откровенно любуется. Снова заводится от того, что может сделать с Хазиным, что угодно и когда угодно. Словно не он трахал его, разложив на столе, полчаса назад. Полувставший член давит на ширинку изнутри. Коньков широко расставляет ноги. Расстёгивает молнию, чтобы ослабить давление. Запускает руку под резинку боксеров. Дрочит напоказ, глядя Пете в глаза. Смазки маловато. Приходится сплюнуть на ладонь, для лучшего скольжения. Другое дело… Петя смотрит на это форменное блядство во все глаза. Не моргая. Забывая, как дышать. Облизывает губы поминутно. Ведётся моментально. - Сюда иди. Чего расселся? Или ты думаешь, я тебе концерт буду показывать? Петю мажет от этой перемены. Глаза у Димы ледяные, в обрамлении пушистых ресниц. Не обещают, не просят. Приказывают. И он подчиняется, чувствуя себя глупой марионеткой. Но вопреки здравому смыслу, это чувство приятное. Всегда приятное. Коньков хлопает раскрытой ладонью по дивану рядом с собой. Пете хочется валяться у него в ногах, но он собирает остатки воли в кулак. Поднимается. Подходит на негнущихся ногах. Встаёт напротив. Дима вопросительно поднимает бровь. Петя тянет вниз спортивки вместе с бельем. Выпуская наружу член. Мажет головкой по щеке майора. Внутри всё обмирает сладко от этой дерзости. Но Дмитрий Сергеевич и не думает сопротивляться. Берёт в рот. С наглой ухмылкой. Пропускает глубоко в горло. Сглатывает несколько раз. Тесно. Хорошо. У Пети плывёт перед глазами. Ни в одном, даже самом смелом сне, ему не снилось такого. Он будто перескочил пол-игры и сразу попал на какой-то запредельный уровень. Где главного босса получилось с ходу выебать в рот. Сосёт майор, в отличие от Пети, умело. Без труда насаживаясь до упора на петин член. До самого лобка. И ещё успевает дрочить себе. Хазин в таком лютом ахуе от происходящего. Едва не сливается на втором толчке. Каким-то чудом удерживая себя на грани. - Ну что? Наигрался? Моя очередь. От голоса властного, хрипотцы этой сучьей, мурашками вдоль позвоночника продирает. Коньков не церемонится. Крепко держит Петю за запястья. Наступая на штаны с трусами, нелепо перекрученные вокруг лодыжек. Освободив от лишнего, затягивает к себе на колени. Оглаживая мозолистыми ладонями ягодицы. Мнёт с силой. Нарочно оставляя отметины. Разводит в стороны. Петя роняет голову на липкое от пота плечо. Стонет обессиленно. - Почему ты такой, сучонок? Чего ты вцепился, как клещ? Ты же нас обоих в дерьме утопишь, пиздюк ты ненасытный. Пальцы ныряют в растянутую дырку. Двигаются лениво. Петя подаётся навстречу. Лезет губами в губы. На этот раз Дима целует его сам. Трахает языком. Хазин жалобно стонет, упирается руками в грудь. Всего слишком много. По два пальца обеих рук в нём. Тянут в стороны. Петя оборачивается. Но в отражении стеклянных фасадов только две темные фигуры. И ничего не разглядеть. - На четвереньки, живо. Петя держится из последних сил. Мокрый, измученный. Взгляд из-под полуопущенных век фиксирует на грани реальности то, как Дима наматывает свой ремень на кулаки. Глаза чёрные, в них пляшут черти. Он должен испугаться, но тело в каком-то вязком ступоре. Послушно ждёт, когда на шею накинут удавку. В этот раз не так хорошо, как руками. Намного больнее. Ремень слишком сильно давит на горло. Петя толком не успевает сделать вдох. Но всё равно кончает на третьем толчке. Жёстком и резком. Тут же получая спасительную дозу кислорода. Отъезжая от прикосновений горячего языка между ягодиц. - Дима, что мне делать? Бля, я не могу так больше, - Петя лежит поперек живота. В странной позе. Похожий, на сломанный манекен. Пальцем обводит контур уродливого креста. Дима чешет его за ухом, как кота. Курит, стряхивая пепел в старое блюдце со стёршейся золотинкой по краю. - Если хочешь, я решу твой вопрос. Но потом не ной и не жалуйся. Петя вздрагивает. От того, каким тоном это сказано, мороз по коже. Ему страшно. Но своя жопа дороже. - Хочу. - Как скажешь. Петя целует крест. *** Коньков покидает квартиру на рассвете. Внимательно осматривает двор. Смутное предчувствие беды повисает в утреннем дымке.Влажная взвесь оседает на лице. Он ещё не знает, что Петя не появится на работе. Ни утром, ни к обеду, ни к вечеру. Петя выходит со съемной хаты, как и было велено, ровно через два часа после того, как свалил Дима. Хмурое зябкое утро, Петя чуть хромает. Навстречу из арки выкатывается пара плечистых мужиков. Люди отца, Петя их узнает мгновенно. Бульдожьи морды, не обремененные интеллектом. Хватают, выкручивают запястья, тащат в припаркованную рядом машину. В просторном салоне пахнет горькой гнилью. Отец поворачивается к сидящему на заднем Пете, который морщится и потирает запястья. – Я скажу в последний раз, Петя. И больше повторять и просить не буду. Если ты за свою жопу не боишься, подумай о своем майоре. Петя пихает в рот сигарету, но отец ее выбивает. Спокойно выдерживает горящий взгляд сына. Петя вытягивает из пачки новую. – Не смей. Мало того, что ты заднеприводный, так ещё связался с этим больным. Ты знаешь, сколько интересного я могу тебе о нем рассказать? Знаешь, кто он и что делал? – Отъебись, – цедит Петя и всё-таки щелкает зажигалкой. С удовольствием напоказ затягивается. Выдыхает. Отец смотрит с раздражением. – Ты женишься на Ксении. Или я уничтожу Конькова. Бумаги летят Пете на колени. От неожиданности он чуть не выпускает сигарету изо рта, пепел сыплется на распечатки. Строчки плывут перед глазами, а на фото трупы: обугленные, с выпущенными мозгами или кишками, изломанные, с пустыми глазницами, будто кто-то выдавил глазные яблоки пальцами. Зверски убитые. – Это все его рук дело, Петя. То, что он творил, когда работал под прикрытием, по молодости внедрялся и с катушек слетел в какой-то момент. Об этом знают немногие. Его жопу берегут. И если это всплывёт, его даже убивать не нужно будет, итак сольётся. Так что прекрати страдать этой своей херней. Петю трясет. Он сам не помнит, как выскакивает из тачки отца. Как лезет в свою и газует с психом. Пиздец. Какой же ебаный пиздец, как же можно было так попасть. И самое страшное, что ему срать на трупы, срать на то, что Дима ебанутый на всю голову. Он до трясучки боится другого. Вот этого чувства, которое рвет все внутренности, которое заставляет его стоять на коленях и терпеливо принимать все, что Дима ему даёт. Не просто принимать – любить это. Жаждать этого. Непонятно, на чем он сидит крепче: на порошке или на Диме. Ксения, так Ксения. Не похуй ли. Дима сам сказал, что ему нужно это сделать. И он сделает. И никто не тронет майора, Петя не позволит. // Чувство ожидания невыносимое. Он изо всех сил пытается сделать вид, что ему все равно. Похер на Хазина, который не берет трубку, не отвечает на сообщения, пропал со всех радаров. Блядский тупой сучонок. Дима набирает снова и снова, давя очередной окурок в переполненной уже пепельнице. Вечером с работы едет на съемную хату, надеясь, что Петя будет там, но он не приезжает. И утром его снова не появляется в отделении. – Юрий Андреевич, я по поводу Пети. – Ничем не могу помочь, гаденыш не выходит на связь, – с притворным сожалением тянет петин отец. Все это очень плохо. Все это пиздец как плохо, и Дима чувствует странную противную панику, зудяющую словно комар над ухом. – Сегодня дома ночевать не буду, не жди, – говорит он в трубку, разглядывая собственное бесстрастное лицо в отражении серванта. Под стеклом старая посуда, иконы с осунувшимися ликами святых. Как он мог подсесть на пацана? Вот так запросто, сам себе позволил привязаться. Как к новому яркому наркотику в глянцевой обёртке. Чтобы что? Чтобы все закончилось полной жопой? Юрий Андреевич точно что-то подозревает, прав был сучонок. Эта хитрая старая мразь что-то задумала, и Дима не удивился бы, узнав, что это он стоит за внезапной пропажей Пети. К утру приходит сообщение с адресом. Адрес смутно знакомый. "Он там, это точно. Тебя впустят, если скажешь, что от меня". Петя в отъявленном гадюшнике для богатеньких Буратино, виснет на плече у какого-то парня, шепчет ему в ухо, едва не прижимаясь губами, и смеётся. Пьяный, упоротый, весёлый. Красивый в мерцании стробоскопов, горячий, как самая последняя блядь. Белая футболка с глубоким треугольным вырезом, в котором блестит широкая цепочка. Узкие черные джинсы в обтяжку с мохрящимися прорезями на коленях. Прикладывается к бокалу с виски, кому-то подмигивает. Так просто обмануться, подумать, будто Петя как все. Но это хуйня, Петя не как все. Петя – его. Вот чем он был занят, пока Дима места себе не находил, не спал и не ночевал дома в ожидании этой наглой жопы. Коньков курит в стороне, некоторое время просто наблюдая за петиным бессовестным блядством. Холодный взгляд угрожающе сверкает из-под длинных пушистых ресниц. Он никуда не торопится, уже нет. Сучонок свое получит. Коньков ловит Петю у туалетов, куда тот плетется, едва переставляя ноги. Хватает за шиворот и, не давая опомниться, тащит за собой. Злой как черт, но молчаливый и собранный. Дима не сотрясает воздух и не ругается, бросает хриплое, до мурашек продирающее, "Заткнись", когда Петя начинает орать и материться. Бьёт коротко по ребрам, когда Хазин пытается вырваться. Тот сразу обмякает, и к машине идёт уже послушно, опустив руки вдоль туловища и повесив голову. – Я все про тебя знаю! Что ты делал, пока работал под прикрытием! Все эти трупы видел, блять! Отец тебя уничтожит, понимаешь ты? И я вместе с тобой пропаду, потому что не могу без тебя уже, – Петя ходит по квартире, запуская пальцы в и без того взлохмаченные волосы. – Так что давай, бля, приглашаю тебя на свою свадьбу. Будешь подружкой невесты… или как там это называется? Больной отморозок… Дима даёт ему выговориться. Не спеша ставит на плиту чайник, раскатывает себе пару дорожек. Кровь разгоняется быстрее, возбуждение оседает тяжелым жаром в паху, распаляя его, но Дима ничем себя не выдает. Только раздвигает шире ноги, чтобы давление ткани джинс на твердый член не было таким невыносимым и мельком гладит себя по бедру, у ширинки. Как же ему хочется схватить Хазина за волосы и провести мордой об пол, чиркнуть, словно спичкой о коробок. Но он терпеливо слушает становящийся уже бессвязным словесный поток, позволяет ругать себя последними словами. Часы тикают мерно и спокойно. Уютно скрипят половицы под петиными шагами. // Хазин выходит на балкон, чтобы покурить, и залипает на соседние дома. Квадратики некоторых окон уже вспыхнули теплым светом. Он знает,что Дима наблюдает за ним из-за стекла, стоя по ту сторону. Смотрит на ладные плечи под тонкой тканью белой футболки, взъерошенную макушку, тонкие запястья. Молчание Конькова пугает, будоражит. Петя был готов к тому, что его изобьют сразу, как только они переступят порог квартиры, и за ними захлопнется дверь. Но Дима ничего не говорит, не ругается, и вообще не коснулся Пети ни разу с тех пор, как они вышли из клуба. И Петя теряет нюх. Выпускает пар, скандаля и разоряясь. На секунду хамеет настолько, что поворачивается к Конькову, все так же гдядящему за ним из-за стекла. Пара голубых глаз смотрит без всякого выражения. Кривой переломанный нос, сжатый в полоску рот, блядская ямочка на подбородке. Петя соскучился, хочет ебаться так сильно, что яйца сводит. Хочет Диму внутри, хочет его пальцы и член, хочет его всего: присвоить, всосать в себя, как черная дыра. Он затягивается у самого фильтра, щурится, вдыхая последнюю горечь и чувствуя, как жжет пальцы. Прогоняет дым через лёгкие, а потом почти вплотную прижимается к стеклу, как раз на уровне лица Димы, и показушно выдыхает, складывая губы трубочкой. Потом рисует на запотевшем от дыхания и дыма стекле сердечко, расплываясь в довольной издевательской улыбке. Красуясь. Ожидая реакции. Чувство приятное до ужаса: будто суешь пальцы в клетку с голодными тиграми. То, как улыбается в ответ Дима, не предвещает ничего хорошего. Взгляд остаётся холодным, когда он тоже приближает лицо, высовывает язык и, глядя Пете прямо в глаза, широко размашисто очень по-собачьи лижет стекло. Как раз там, где тает последними призрачными линиями кривой Петин рисунок. Петю от этого переебывает с такой силой, словно его током шарахнули. Пальцы на босых ногах сладко поджимаются, жадно сжимается дырка от предвкушения, сердце подпрыгивает к глотке до восторженной тошноты. Петя ухмыляется. Дима выходит на балкон и затаскивает его в нутро комнаты, как нашкодившего щенка. Горячие ладони давят на плечи, так что Петя без лишних вопросов оседает на колени, спиной к раскрытому балкону, с которого тянет сыростью. Он поднимает лицо, чтобы посмотреть на Диму. Трясется от холода, стресса и желания. Чиркает ширинка, шуршит ткань. Дима загоняет Пете в рот, сразу до упора. Петя мычит, пальцы судорожно, почти умоляюще вцепляются в жесткие бедра. Обжигает унизительной горячей пощечиной. Петя дёргается и мычит, чувствуя, как скопившаяся во рту вязкая слюна течет по подбородку. Видел бы его отец. Эта мысль, как ни странно, заводит его ещё больше. – Руки за спину, – велит Дима. Это против всякой логики. Это против природы и против инстинкта самосохранения. Это какая-то сраная нездоровая хуйня, но Петя послушно заводит руки назад, сцепляя в замок. Дима больно хватает за волосы, давит на затылок, заставляя Петю подавиться членом. Ему не нужен отсос. Нужно другое. Петя судорожно пытается вздохнуть, но терпит неудачу. – Раз… два… три, – считает блядский голос. Медленно, очень медленно, Слишком заунывно. Медленно, сука, сука блядская, как же медленно. Дима отпускает. С силой сдергивает с члена и слушает, как Петя надсадно дышит, жадно ловит воздух. А потом тянет к себе снова, заправляет член толчком, вздергивает за волосы, чтобы увидеть поплывший расфокусированный мазутный взгляд из-под мокрых дрожащих ресниц. Красиво, Петя знает, читает это в димином восторженном взгляде, от которого колени начинают трястись и разъежаться нетерпеливо в стороны. Член больно упирается в глотку и со следующим толчком скользит ещё чуть глубже. – Раз… два… три… четыре. Петя едва удерживает руки за спиной, давя в себе порыв вскочить, ебнуть Диме со всей силы, заорать. Вместо этого снова надрывно мычит, чувствуя, как мысли путаются в голове, тонут в белесом тумане. Тело напрягается до предела, вытягивается, словно струна. Парадокс: но у него стоит с такой силой, что становится дурно и хочется немедленно кончить. Дима снова сдергивает его, даёт вздохнуть. Петя торопится, кашляя и заливаясь слюнями. Он знает, что в следующий раз будет пять, и шесть, и семь. И так до десяти, если Петя не отключится раньше. – Ну что, сучонок, в башке проясняется? – почти ласково спрашивает Дима, когда они доходят до десяти. Взмыленный, с майкой прилипшей между лопаток, каменным стояком, раздирающим джинсы, Петя кивает. Руки затекли, горло саднит и все время хочется кашлять. Дима будто даже не вспотел. Спокоен, как удав. Отпинывает Петю от себя, как бездомную шавку. Петя раздевается сам, не дожидаясь команды. Знает, что Дима любит драть его голым. Дима остаётся в одежде, а значит ебать его не собирается. Злится за все, что Петя успел тут набрехать. За то, что пропал и заставил волноваться. Но это ничего, это можно исправить. Хотя бы попытаться. Петя выгибается всем стройным подтянутым телом, оглядываясь через плечо. Чуть покачивает задницей, прогибается в пояснице и ложится лбом на сложенные перед собой руки. Сигнализирует всем своим существом, что сдается. Что его можно взять, разъебать как угодно, как хочется. Глубоко, грязно, больно. Пусть. Первые удары ремнем приходятся на задницу. Петя вскрикивает, а следом стонет, пытаясь упасть животом на диван и потереться о грубую ткань скользким от смазки болезненно стоящим членом. – Ещё раз так сделаешь, – хрипло шепчет за спиной Дима (Петя ловит каждый звук, жадно, одуревше покорно), – будешь собственную кровь вытирать с пола. Языком. Петя подбирается. Терпит, когда ремень горячо прикладывается в щель между ягодиц, чиркает по яйцам, скользит по трясущимся бедрам. Кожа раскрасневшаяся, пышет жаром. Петя стонет, пытаясь отползти, но получает ещё целую череду ударов, быстро, жёстко, один за другим, и поэтому не может сдвинуться с места. Все, на что его хватает – громкие стоны, перемежающиеся ругательствами. Петя снова поворачивается, глядит круглыми глазами через плечо. Дима замахивается. Сигарета тлеет, зажатая между губ, пепел падает на черный бадлон, как снег, рукава закатаны. Петя спешит отвернуться. Член мотается между ног, налитый и чувствительный. Ему так хочется. Хочется, чтобы Дима вставил ему, пусть даже только пальцы, хватило бы и этого. Новый удар приходится уже между лопаток: неожиданно. Петя орет. – Что, сучонок, думал меня защитить? – не переставая хлестать по спине, задушевно спрашивает Дима. – Думал, женишься и благородно спасёшь несчастного майора от позора? Да? Петя воет, дёргается, хочет отползти. Но пальцы Конькова впиваются в лодыжку, почти до хруста, и он дёргает Петю на себя, так что тот проезжает животом по жёсткой обивке. Стонет, стараясь продлить контакт с грубой поверхностью, блядски отереться стояком. Ему снова прилетает ремнем, а Дима продолжает, с чуть сбившимся дыханием: – Знаешь, в чем правда, сучонок? В том, что я не боюсь твоего отца. В том, что он ничего мне не сделает, понимаешь? И фотографиями этими, и доказательствами, может подтереться. Старый хрен не знает, что моя крыша такая, сука, прочная, что ему в жизни не проломить! Пусть делает, что хочет! Пусть попробует… – Дим, пожалуйста, – скулит Петя, снова отползая, но теперь Дима, отбросив ремень, хватает его уже за обе ноги и тянет на себя. Тут же забирается сверху, садится бедрами на голую истерзанную задницу, придавливает всем весом. – Хватит, пожалуйста, Дим, я понял… Понял! Дима приподнимается, приспуская с себя штаны с бельем. Плюет, с силой раздвинув ягодицы, и Петя чувствует теплую вязкую слюну, стекающую по напрягшимся мышцам. – И если ты, блять, ещё раз потеряешься вот так, ещё раз не возьмёшь блядскую трубку, я тебя убью. Ты понял? – Понял… – чуть слышно. Кончив, Дима скатывается с него, разворачивает на спину, раскидывает ноги в стороны и, устроившись между, подсунув ладони под дрожащие влажные колени, берет в рот. Петя смаргивает набежавшие слезы, выгибается, как одержимый, стонет громко. Ксению, его будущую невесту, накрывают в одном из клубов во время тусовки с подружками, находят в сумочке зиплок. Отец больше никогда не заговаривает с Петей о Конькове. Петя больше никогда не смеет сбросить звонок, если ему звонит Дима. *** При галстуке, в костюме и туфлях Дима чувствует себя полнейшим мудаком. Жутко хочется закурить, пока он слушает задушевный тост именинника - тестя, который уже хорошенько наподдал. Настолько, что начинает петь Диме хвалебные оды о том, какое он надёжное плечо, и как он не оставил Катеньку в трудный момент. Катя на отца не смотрит, Дима может разглядеть только ее затылок в простом без узоров темном платке. Выбирала специально, чтобы сочетался с его костюмом. – Всем бы такого мужа! – вторит бухой речи кто-то из гостей. Дима прикладывается к бокалу с шампанским, делая большой глоток. Катает сладкие пузырьки на языке, хмурится. Извиняется и позорно сбегает из зала. Молится мысленно, чтобы Катя не пошла за ним. Она не идёт. Дима хватает пальто в гардеробе. Строгое, чёрное. Непривычное. На улице колкие снежинки садятся на лицо, а первая за несколько часов затяжка кажется глотком свежего воздуха. В голове тут же проясняется. Немного, конечно, но этого достаточно, чтобы понять, что больше его на этом празднике ничего не держит. Петя написывает, выспрашивая, когда он собирается приехать. "15 минут. Подготовь себя" – отбивает Дима, закуривая ещё одну сигарету. Сегодня у него нет настроения играть, хочется взять свое быстро и жёстко. Получить долгожданную дозу, вмазаться и забыть хотя бы на несколько часов о том, во что превратилась его жизнь. "Я готов давно". Дима смотрит на плывущие перед слезящимися от мороза и дыма глазами маленькие темные буквы. В паху сладко схватывает от предвкушения. Он представляет, как будет трахать Петю, быстро и грязно, словно маленькую дешёвую шлюху, готовую на все. Когда Петя открывает дверь, Дима рывком пихает его с порога в теплое нутро квартиры. Хлопает за собой резко, дёргает щеколду. Осматривает ухмыляющегося Петю с головы до ног. – Какой ты нетерпеливый, – тянет сучонок, хитро сверкая мазутными глазами из-под темных ресниц. – И даже не поздороваемся? Из одежды на Пете ничего. Дима рассматривает обнаженное подтянутое тело, жадно цепляется взглядом за рельефный живот, разлет ключиц, гладкую грудь и соски, которые немедленно хочется вылизать: влажно, грязно, чтобы сучонок под ним скулил и плавился, как кусок масла; чтобы обхватывал своими ногами, выгибался дугой и мелко дрожал, матерясь сквозь сжатые зубы. Горло перехвачено полоской кожи с небольшой пряжкой и хлястиком. Ошейник. Сраный ошейник, самый настоящий, собачий, из зоомагазина, с медальоном, поблескивающим в тусклом свете прихожей. Петя перехватывает нетерпеливый потемневший димин взгляд и ухмыляется ещё шире. – Нравится? Дима особо не слушает, слишком занят тем, что стягивает с себя надоевшее пальто, снимает туфли, тут же кладет руки на ремень, намереваясь расстегнуть. – Еле дождался тебя, – хрипло горячо шепчет Петя ему на ухо, притираясь голой грудью к пиджаку. – Думал, не выдержу, и выебу себя пальцами. Но я хороший мальчик. Послушный. Твой. И я не стал бы без тебя. Чертов сучонок. Диму продирает до самых кишок, настолько ему хочется. По телу разливается тяжесть, член в штанах стремительно тяжелеет. Гребаные генеральские дети, наверное, когда-нибудь сведут его в могилу. Мысли в голове скачут и мечутся, совсем не кстати напоминая о Кате. Генеральская дочка, умная и красивая, образованная, начитанная… Дима трясет головой, концентрируясь на том, чтобы как можно скорее стащить с себя штаны. – Только галстук оставь, – тихо просит Петя. Первый порыв - послать нахуй. Поставить на четвереньки прямо здесь, в прихожей, и выебать напротив заляпанного зеркала, до отчаянных просьб остановиться. Но Петя заслужил право покрасоваться и покомандовать, Дима не может этого не признать. Поэтому на нем теперь только черный галстук. Петя ведёт его за руку: ладонь теплая и сухая. Толкает на диван, и Дима садится, а Петя устраивается сверху. Вставший член трется о живот, когда Петя ерзает на нем и ныряет вперед, чтобы поцеловать в губы. Дима тянется к его заднице, гладит и сжимает половинки, чуть разводит. Пальцы давят на мышцы, проскальзывают внутрь. Там влажно, горячо, пальцы скользят и двигаются без усилия. Петя смотрит ему в глаза, двигая бедрами, насаживаясь на пальцы. Дима улыбается, лижет раскрытый рот, солёную кожу на шее. Язык запинается об ошейник, и Дима не может не вздохнуть судорожно. Он прикусывает черную полоску, ведёт языком по нагретому металлу пряжки, забирает в рот медальон, не переставая трахать Петю пальцами. На языке кровяной привкус металла. – Ты хоть надпись прочитай, животное, – жарко шепчет Петя, туго сжимаясь на пальцах. Дима выпускает медальон изо рта, давая слюне стечь по подбородку и не пытаясь ее вытереть. Под влагой на серебристом кругляше видит выведенное филигранно свое собственное имя. Сучонок выкупил его со всеми потрохами. В груди разливается вязкое, горячее. Яйца зудят, низ живота скручивает жадной судорогой, и Дима торопливо меняет пальцы на член: загоняет Пете сразу на всю длину, обхватив руками и не давая отстраниться, насаживает и удерживает. А потом принимается двигать бедрами, толкается резко, так что Петя на нем едва не подпрыгивает с каждым движением. – Бля, Дим, Господи, да, да, – стонет сучонок, широко распахнув глаза и округлив рот. Дима любуется невольно: на яркие губы, на трепещущие ресницы и капельку пота, стекающую по виску к шее. На полоску ошейника, на ходящий под бледной кожей кадык. – Черт, как хорошо. Да, Дим, давай, глубже, ещё, ты же можешь, можешь глубже? Мне так нравится… так… – Возьми галстук, – прерывает его Дима. Толчки подбрасывают стонущего совершенно потерявшего лицо Петю, и тому сложно сконцентрироваться, поэтому Дима даёт ему пощечину: звонкую, короткую, грязную. – Возьмись за галстук, сучонок. Ему нужно совсем немного. Пахнет смазкой и потом. Пахнет Петей: пряно, одуряюще вкусно. Пошлые хлопки кожи о кожу, скрип дивана. Сучонок совсем поплыл, но на пощечину отзывается, приходит в себя немного. Торопливо наматывает димин галстук на кулак, затягивая узел. – Вот так, – удовлетворённо улыбается Дима. – Хороший мальчик. А теперь затяни сильнее. Петя смотрит удивлённо. Круглые блестящие глаза, раззявленный блядский рот, облизывающий пересохшие губы влажный язык. – Дим, я не могу. Ай… Ещё одна пощёчина. Член въезжает глубоко, Петя жмурится. Дима бьёт его снова. И снова. – Можешь. Все ты можешь, сучонок. Выполняй. Удавка галстука затягивается сильнее. Давит сладко, перекрывая кислород. Дима цепляет пальцами медальон со своим именем, а потом кладет ладонь поверх нагретой черной полоски ошейника и сжимает петино горло. Совсем немного, но Петя дёргается и тянет удавку на его шее сильнее, а потом вдруг резко отпускает, Дима делает судорожный вдох, разжимая собственную ладонь. Она не слушается, не хочет слушаться, будто живёт отдельной от мозга жизнью, но Дима заставляет себя, заставляет разжать и отпустить, дать Пете дышать, хватать ртом воздух, выгибаясь дугой и громко выстанывая. Дима кончает глубоко внутрь, чувствуя, как между ними становится тепло и мокро, потому что Петя отъезжает почти сразу следом за ним. *** Дима снимает очки, устало трёт переносицу. Эта бумажная волокита его когда-нибудь доконает. Если шальная пуля не догонит вперёд. Всё, чего ему хочется, это жрать и спать. Нет, сперва в душ и покурить. И Хазина. Чтобы что? Почувствовать рядом? Обнять? Трахнуть? Он не знает. Но без Пети базовая пирамида потребностей кажется какой-то неполной. Вечерний ветерок врывается в распахнутые настежь ставни. Треплет жалюзи, заставляя пластиковые ленты сталкиваться друг с другом у основания с громким треском. Со двора слышится шум машин, отголоски чужой речи и заливистый смех. Дима понимает, что смеётся Петя. Ноги сами несут его к окну. Внутри разливается чернильная горечь, при взгляде на весёлого Хазина в компании кудрявого журналиста. Дима при всём желании не смог бы разобрать, о чём они говорят. Но догадывается, что Кольцов травит свои любимые байки, вальяжно опершись на димину машину. Прикуривая Пете привычным движением. Словно делал так сотни раз. Конькова передёргивает от такой борзоты. Первый порыв - спуститься. Разбить ебальник одному, а другого схватить за горло и выебать прямо на капоте. На глазах у всех. Чтобы раз и навсегда перехотелось ворковать у него под носом. Как же злит этот беззаботный смех. Улыбка блядская, теперь адресованная другому. Счастливая, живая. А с ним, с Коньковым, какое счастье? Какая жизнь? Он понимает. Но всё равно бесит. Бесит, что внутри разрастается дыра сожаления. И тут же сладко ноет в паху от такого Пети. Встрёпанного, красующегося, курящего напоказ. Ни капли страха. Никакой больной нужды во взгляде. Как вчера, когда на заднем сидении тонированной тачки, на том самом месте, где сейчас Хазин наглым образом флиртует с Кольцовым, Дима загонял в него свой член. - Сюрприз! Петя лихо запрыгивает в салон. Двор отделения тонет в тусклой утренней дымке. На часах 6:30. Коньков только заканчивает парковаться у спящего здания. И даже не успевает загасить зажигание. - Совсем ебанулся? Выметайся! От удивления очередная затяжка застревает в горле. В зеркале заднего вида отражается растерянный взгляд. - Доброе, товарищ майор. Перебирайтесь ко мне на заднее. Петя на него не смотрит. Он весь - синоним слова нетерпение. Уже скидывает пальто и тянет с себя брюки. С бельём, носками. Кидает это всё на пассажирское бесформенной кучей. Они не виделись неделю. Диму гоняли в область. Чтобы накрыть подпольный завод и уладить формальности. Инфа Конькову пришла внезапно. Петю взять с собой не позволили. Слишком опасно. Хоть он и ныл, и упрашивал. И пустил в ход, кажется, все свои уловки. Хазин-старший остался непреклонен. А Дима, от греха подальше, запретил ему звонить и писать. - Эй, сучонок! Ты что себе позволяешь? Я кому говорю? Уёбывай из моей машины, пока никто не увидел. Голос строгий. Между бровями сердитая морщинка. Как росчерк карандаша, залегшая в ней тень. Но сопротивление скорее формальное. И взгляд в обрамлении светлых ресниц теплее обычного. Он тоже скучал. Неделя воздержания, о которой Пете знать совсем необязательно, сплошь состояла из работы и навязчивых снов. И теперь, до зуда в пальцах, Конькову хочется только одного. Вцепиться, прижать к себе гибкое тело. Не во сне, а наяву. Вдохнуть знакомый аромат хитровыебанного парфюма вперемешку с собственным запахом. Глаза сами липнут к длинным ногам, покрытым редкими светлыми волосками. К начинающему наливаться члену, с прозрачной каплей на головке. Перескакивают на молочную шею, охваченную воротом бадлона на манер широкого ошейника. На губы. Яркие, красные. На щёки и нос, с лёгкой розовинкой. Замёрз. Неужели ждал? Караулил в такую рань? В груди, где-то за частоколом рёбер, рвётся струна. Резко, больно. Значит, хотел увидеть. Хотел его. Петя что-то читает для себя в его взгляде. Самодовольно улыбается. Съезжает голым задом по кожаному чёрному сидению, раскидывая ноги. Дерзко толкает кончиком ступни в плечо. - Долго вас ждать, Дмитрий Сергеевич, - тянет капризно. Хитрый, призывный взгляд, как выстрел из-под полуопущенных, чуть раскосых век. Рука на члене. Дразнит. Дима хватает за щиколотку. Цепко. Трётся щекой о ступню. Втягивает в рот большой палец. Прикусывает. Петя ойкает. Дёргается от неожиданности. Но Коньков уже отпускает. Откидывая спинку назад, перебирается к Пете. Перетекает в одно плавное движение. Хазин замирает от его близости. Как кролик перед удавом. Рука прекращает движение. Кожа на лбу и над верхней губой покрывается испариной. В салоне шпарит печка. Жарко. Или это между ними двумя воздух раскалился до предела? Пронизывающий ветер и стылая слякоть за бортом кажутся чем-то нереальным. Петя горячий. В одном бадлоне. Дима нависает над ним. Он всё ещё полностью одет. Только что без куртки. Тонировка на стёклах скрывает их от всего мира. Но отрезает и часть света. Тёмно-синий джемпер в полумраке кажется чёрным. Ремешки портупеи, плотно обхватывающие плечи. Петя не видит. Ведёт по ним ладонями, чувствуя грубую кожу только наощупь. Скользит руками выше. Влажный затылок. Коротко остриженный. Мягкий ёжик волос. Он гладит, пока позволяют. Обхватывает ногами поясницу. Ему нужно ближе. Ещё ближе. Цепляет за шею, притягивает к себе за поцелуем. Мокрым, быстрым. Дима лижет его в раскрытый рот. Отодвигает ворот-ошейник. Впивается в шею, прикусывая нежную кожу. Оставляя жуткие следы. И тут же возвращается к губам. Вылизывает, как собака. Жадно и грязно. Проскальзывая между, встречаясь с петиным языком. Жёстко и властно. Подчиняя его себе. Петя не против. Мычит и плавится. Дышит тяжело. В промежутках между поцелуями, хватая воздух. Стирая слюну с подбородка тыльной стороной ладони. Голова идёт кругом. Ему страшно от того, как его мажет. От того, как чувствует его Коньков. Будто знает наперёд все его самые ебанутые фантазии. Которые и самому себе то озвучить стрёмно. Член, оставленный без внимания, истекает смазкой. В тишине салона только сбитое дыхание. Одно на двоих. Дима роняет Петю на сидение. Перекидывает ноги себе на плечи, складывая пополам. Тот стонет и упирается руками в обшивку двери за головой. Потягивается всем телом. Облизывает губы. Так похабно, что Коньков едва не спускает себе в штаны от одного этого моноспектакля. Пот течёт по виску. Вжикает молния. - Только попробуй испачкать меня, сучонок! Кончать будешь, когда я скажу. Хазин уже ничего не соображает. От возбуждения, хриплого голоса, густого и пряного воздуха. Который забивается в нос и в рот при каждом судорожном глотке. Он выгибается навстречу, в попытке прижаться теснее. Мечется на чёрной коже. Стонет, шепчет, просит. Дима пошло облизывает средний палец, не сводя глаз с удивлённого лица. Проталкивает его в Петю. Входит с лёгкостью. - Это что за новости? - хрипло, с издёвкой. Над самым ухом. - Давай, не могу больше. Думаешь, я не готовился? - Попроси как следует, Хазин. Коньков впервые называет Петю по фамилии. Не сучонок или ещё как-нибудь обезличенно. Петю пронизывает насквозь от того, сколько в этом голосе тёмного, тягучего желания. Как невыносимо медленно тот двигает в нём пальцем. Член дёргается на каждый толчок. Петя на грани. Вот-вот шагнёт за край. Но пальца катастрофически мало. - Пожалуйста, - жалобно. По-другому не выходит. - Чего? Не слышу? - улыбка гадкая, всемогущая. Пете поебать. Нет сил искать свою гордость. Но и клянчить не в его характере. - Трахнешь меня или нет? Тупой ты уёбок! Петя получает звонкую пощёчину. И ещё одну следом. Но ему так кристально похуй. Потому что следом он получает Конькова и его член в заднице. - Господи блядский боже! Наконец-то. Дима зажимает рукой поток грязной ругани. - Заткнись, пока на наше представление весь отдел не сбежался. Коньков говорит абсолютно спокойно. Выдаёт только сумасшедший блеск в глазах и капли пота на висках. Он берёт с ходу бешеный темп. Толчки быстрые и глубокие. Размашистые и сильные. Если бы Петя не упёрся рукой, то наверняка на каждом бился бы головой о дверь. - Подрочи себе. Давай. Разрешаю. Петя не успевает сделать даже пары движений. Кончая мучительно долго. Заливая живот, предусмотрительно оголённый Коньковым. Тот придерживает его водолазку, вздёрнутую до самой шеи. Стонет коротко и низко. Прежде чем срывается вслед за Петей. Хазин цепляется за реальность, не желая отъезжать. Успевая поймать исказившееся беспомощной гримасой лицо майора. Такое беззащитное, что хочется его немедленно поцеловать. Самым нежным поцелуем, на какой только Петя способен. Но сил не остаётся. Он закрывает глаза. И чувствует, как сухие горячие губы прижимаются к местечку под коленом. Жгут мимолётным, слишком трепетным касанием. Как клеймо, думает Петя и улыбается темноте. Дима смотрит тупо. То на красную папку, то на белое несчастное лицо жены. - Ну и что будем делать? Слова даются ей с трудом. Как и попытка удержать себя в вертикальном положении. Кресло для посетителей неудобное. Дима знает. Оно таким сделано специально. Он открывает папку. Листает не спеша. Каждое фото вставлено в отдельный файлик. Какая поразительная, почти любовная аккуратность. И кто же интересно такой заботливый? Дима разглядывает галерею своего падения. Вот Петя ныряет к нему в машину. А вот они выбираются из неё вместе. Поправляют одежду. И всё бы ничего, если бы Петя не прижался к нему всего на мгновение. От переизбытка чувств, как тогда подумал Дима. Но этого мгновения кому-то хватило, чтобы сделать интересные кадры. Петин влюблённый, жадный взгляд. Его приоткрытый рот. Глаза в глаза. И это чёртово объятье. Нихуя не дружеское. Димина рука на заднице. Сжимает под пальто. Блять. Сука! Какой же он олень. Расслабился, размяк. Вот и карма подоспела. Сидит напротив с лицом великомученицы. С той самой иконы, что живёт на тумбочке. Хочется заорать. Ну давай, расчехляй свою Библию. Прочитай мне проповедь. Чего ты ждёшь? Но она молчит. Знает, что все свои грехи перед ней, Дима уже искупил. На много лет вперёд. - Есть предложения? - Дим, они денег просят. Мне то всё равно. Но отец не переживёт. Он только от инфаркта оправился. Ты же знаешь. - Иди домой. Я что-нибудь придумаю. Какие-то контакты оставили? Мне ещё что-то нужно знать? - Нет. Я никому ничего, сразу к тебе. Сказали ждать звонка. Дима знает, что никто не перезвонит. На фото ничего нет. Они делались прицельно. Для одного единственного человека, который ему их принёс. Чтобы намекнуть охуевшему майору, что он уязвим. Ярость застилает глаза. Душит. Он несколько раз сжимает и разжимает кулаки. - Отвезти тебя? - выходит глухо. Внутри уже зреет буря. Всё его существо переходит в режим экономии энергии. Силы ему понадобятся на другое. - Нет, я на такси, - печальные глаза смотрят с облегчением. Дима не знает, чего от него ждали. Что он будет рыдать и признаваться в поздней любви? Или оправдываться с видом побитой собаки? Что попросит собрать ему вещи? Столько лет прожить с ним бок о бок и наполовину не узнать. Это как? Зато сучонок похоже хорошо его изучил. И даже слишком. Коньков отрешённо смотрит на то, как Петя с женой сталкиваются на пороге кабинета нос к носу. После нескольких неловких па, Хазин наконец делает два шага назад. Чтобы выпустить её из западни. Дима радуется про себя, что не видит обиженного взгляда. Судя по пристыженному выражению на скуластом лице, всё достаётся Пете. Молодому, красивому. Щедро мироточащему жизнью, как иконостас в забытом богом монастыре. Одного взгляда хватит, чтобы понять. Весь для него. Готовый на всё. Дима в ужасе понимает, что уже не отпустит. Пока не выпьет досуха. Но за попытки нагадить, пиздюк получит своё. - Это кто? - голос срывается. Петя осторожно прикрывает за собой дверь. В руке бумажный конверт размером с папку. В аккурат. Дима чувствует, ещё чуть-чуть и он набросится на щенка. Отворачивается, сдёргивает куртку со спинки кресла. Типа ничего не понимающие, лживые глаза прожигают в спине дыру. Только бы удержать себя в руках. - Не раздевайся, пошли прокатимся. Есть разговор. Петя бредёт за ним по коридору. Потупившись. Как овца на заклание. Вроде и чует нутром что-то плохое. Но не понимает до конца, что его ждёт. Едут молча. В гробовой тишине. За окнами мелькает скудная растительность. Тени голых деревьев изгибаются в причудливых позах. Ограждения вдоль трассы ловят свет уставших фар. Петя ёрзает на сидении. Порывается закурить. Но Дима зыркает так, что Петя тут же убирает сигарету обратно в пачку. - Куда мы едем? - робкое. Диме даже чудится нотка вины в голосе. - Скоро узнаешь. Уже недолго осталось. Взгляд на дорогу. Он только крепче сжимает руль. До побелевших костяшек. Уговаривает сам себя успокоиться. Не хочет никого убивать. Петя нужен ему. Независимо от того, что он сделал. Звучит хуёво. Но Коньков не привык себе пиздеть. Но желание удавить сучонка, как вошь, всё ещё накатывает удушливой волной. Дима смаргивает, держится изо всех сил. Главное, чтобы не перебродило. Потому что без него не получится никакого наказания. Дима лихо съезжает с трассы на первом же, едва заметном, повороте к лесополосе. Только вчера здесь ночевал какой-то дальнобойщик. А сегодня Дима использует этот поворот для своих нужд. Резко тормозит. Окатывает притихшего Петю ледяным взглядом. Командует отрывисто. - Выходи. Петя тупо пялится через лобовое на пятно света и дальше, в черноту леса. - Зачем? - Хочешь и дальше косить под дурака? Хорошо, будь по-твоему! Хазин протестующе машет головой из стороны в сторону, цепляется руками. Когда Дима тащит его из салона, упираясь подошвой ботинка в подножку. Тянет с бешеной силой за полы пальто. - Выходи, сука! Пообщаемся! Петя падает в грязь. На колени. Дима знает, что больно. Но Хазин молчит упрямо. Вскидывает лицо. Глаза метают молнии. Чёрные, злющие. - Совсем охуел, - выходит больше обиженно, чем зло. Дуло табельного целится в лоб. Два огромных блюдца смотрят испуганно. Голос взлетает от ужаса. - Я не понимаю! - Сейчас поймёшь. Коньков спокоен до тошноты. Швыряет красную папку в район груди. Та отскакивает и раскрывается. На том самом месте, где Петя прижимается к Диме. Кажется, это было не вчера. А давно. В другой жизни. - Это что за хуйня? - Петя листает одной рукой, перепачканной в земле, - я впервые это вижу. Взгляд прямой. Настолько уверенный в своей невиновности, что сбивает с толку. Неужели и правда Хазин тут не причём. А может не этот Хазин? Интересно. Дима предпринимает ещё одну попытку. - Может, мне спросить у твоего нового друга-журналиста? - Только не говори, что он лежит в багажнике? Петя чуть расслабляется. Лыбится нагло. С превосходством. Будто не он стоит коленями в земле. В шаге от того, чтобы начать рыть себе могилу. Лыбится, потому что это не его косяк. И он об этом знает. И Дима тоже. Теперь знает. Сразу попускает. Хочется опуститься рядом. Перевести дыхание. Прижаться лбом к плечу. Успокоить. Попросить прощения. Но нельзя. Это слабость, на которую у Димы нет права. - Ладно, допустим, ты не причём. Почему я должен тебе верить? - Потому что ты - тупой еблан. Если бы я хотел, я бы давно спалил тебя хоть жене, хоть всему Питеру. И фотки я бы выбрал для этого дела совсем другие. От первого лица. Но я не такой конч. Всё? Мы закончили? Можно мне подняться? И опусти пушку. Меня такие ролевые не заводят! Уж лучше ремень...