Легче легкого

Все начинается с Робин. Потом, спустя время, когда Майк это осознает, он думает, что это не случайность, а судьба — вовремя зайти на кухню в хижине Хоппера, вовремя зависнуть у холодильника, вовремя вслушаться в разговор. Десяток случайностей не могут быть случайны. Они вели, как ростки к корню, сплетались, соединялись, создавая идеальное. Так должно было произойти. Просто тогда, в моменте, он этого еще не знает. Заходит на кухню, лениво пиная носками кроссовок комки пыли на полу, лезет за газировкой в холодильник, зависает, устало потирая глаза… — Да это правда смешно, — говорит Робин, — я не знаю, на что я надеюсь. Мы просто вместе готовили сэндвичи. Это что, повод фантазировать о том, как я приглашаю ее на свидание? Нет! Но я уже это делаю, и я спланировала все до мельчайших деталей, и я… Она стонет и трет лицо руками. Когда-то, когда они только познакомились, Робин казалось Майку грубой до стервозности, почти раздражающей, почти невыносимой. Ее будто было слишком много, она была везде, она как-то давила. Как много с того времени изменилось. — Поверить не могу, что я такая наивная, — бормочет она в ладони. Стив тут же ерошит ей волосы. — Наивность — это упускать шанс, когда он прямо перед тобой. — Если ты просто позовешь ее в пиццерию, это ничего не будет значить, — добавляет Уилл, методично отмывающий покрытые толстым слоем грязи тарелки. Вся раковина в пене, он сам весь в пене, не помогают даже закатанные рукава рубашки. — Это просто пицца. Это просто повод отвлечься… От всего. Ну, от работы волонтером. От конца света. От арахисового масла! Робин снова стонет. — Ты про Вики? — интересуется Майк. Он никогда особо не интересовался тем, что происходило в личной жизни Робин, и уж тем более никогда не собирался обсуждать с ней никакие подробности, но Робин бывает удивительно несдержана, когда находится среди людей, которых считает «своими», и догадаться совсем нетрудно. Майк, может, забрал бы банку и ушел бы обратно в гостиную, помогать Аргайлу и Мюррею перекладывать крышу, но сама идея того, что Робин влюблена в девушку, заставляет что-то темное дрожать у него внутри. Будто об этом опасно говорить, будто от каждой ее фразы в воздухе начинает пахнуть озоном. Будто приближается гроза, которую замечает он один. Робин уныло кивает. — Она рассталась с парнем. И мы теперь вместе работаем в школе, мы готовим еду. И она такая милая! Она невозможно милая, и мне кажется, что она стесняется, но все равно хочет со мной общаться, хоть и слишком много говорит, ну, вы знаете, как это бывает, когда не можешь остановиться и все больше… — Мы знаем, мы знаем, — успокаивает ее Стив. Робин, взвинченная еще сильнее, чем обычно, разочарованно скулит. — Да я даже не понимаю, что именно к ней чувствую! Чего именно я хочу! Майк чувствует, как в его горле встает ком. Банка скользкая и мокрая, большой палец слетает с колечка, не подцепляя, и ему хочется выругаться вслух, но он этого не делает. Проблема в том, что вот это самое — попытка понять, что на самом деле происходит в сердце-душе-разуме — его очень, очень старая и очень актуальная проблема. Он никогда и ни с кем об этом не говорит. Даже с Уиллом. Даже с самим собой. У него ведь такая крутая девушка, господи! Он должен ее любить, это вообще не может поддаваться никаким сомнениям. Его родители уверены, что они поженятся после выпускного. Его друзья уверены, что они станут одной из тех пар, что встречают золотую свадьбу в окружении внуков. Никто уже очень давно не представляет их врозь. Они сами, наверное, уже по-другому не умеет. Вот только сказать, что сам он совсем ни в чем не уверен, страшно до ужаса. Много слов, много боли, много объяснений, много всего того, что Майк совсем не умеет делать. Зато услышать, что в мире есть еще люди, которые понятия не имеют, что у них в голове — как глоток свежего воздуха. Он жадно вслушивается в каждое слово. — О, — включается Уилл, оборачиваясь к Робин. — Это легко. Легче, чем кажется. Ответь мне… Ты бы пристрелила это чувство в себе? Если бы могла? Ты бы его уничтожила? — Что? — Робин кажется испуганной. Майк пугается так, что дергается, и банка наконец открывается, до крови царапая палец. Он шипит и тянет его в рот. — Ну, представь, — продолжает Уилл, — твое чувство к Вики стоит напротив тебя. У тебя в руках дробовик. Нажмешь на крючок — и его не станет. Сделаешь? Повисает тишина, липкая и душная. Стив внезапно становится серьезнее и отводит взгляд. Майк цепляется за фразу, крутит ее в голове, разбирает на части, повторяет снова и снова. И нет. Чувство к Оди — теплое, плавное, мягкое. Оно не мешает ему жить. Оно не причиняет ему боль. Ему с ней по большей части хорошо, уютно и привычно. Ему мешает лишь то, что ей, кажется, чего-то не хватает, а он не знает, чего именно, и не знает, как ей это дать. Он просто хочет проводить с ней время, и читать комиксы, и смотреть глупые фильмы, и смеяться, как когда-то раньше — легко, без ссор, без слез, без чувства долга и тупой, ноющей вины в чем-то, что он никак не может понять. Он, видимо, слишком плохо понимает, чем концепция отношений отличается от концепции дружбы. Он ведь любит и друзей, так? Просто с друзьями он не целуется. И с друзьями он… Ну, свободнее. Живее. Не хочет казаться лучше, чем есть на самом деле. Ничего не боится. Не лжет. И то, что они расстались, не вызывает у него желания сдохнуть, свернувшись в клубочек на полу. — Да! — рявкает Робин, разорвав повисшее молчание. — Господи, если бы я вообще могла не влюбляться, о черт, это было бы лучше всего, потому что тогда… — Бинго! — Уилл щелкает пальцами, и пена брызгает ему в лицо. — Фу. Да, Робин, это то самое, можешь не сомневаться. И может мне кто-то помочь уже с посудой? — Разве что как бонус за то, что ты помогаешь мне в моей личной жизни, — вздыхает Робин и встает, лениво шагая в сторону мойки. И пинает пыль точно так же, как Майк. — Когда на улице конец света, — уточняет Уилл. — Гребаный конец света. Прямо сейчас. Но кого это заботит? — Я понятия не имею, что ей сказать, — стонет Робин. Хватает сразу две тарелки и машет ими перед лицом Уилла. — Привет, ты мне нравишься? Господи, рядом с ней я вообще мысли фильтровать не могу, клянусь вам! — Можно подумать, что с другими ты умеешь… — фыркает Стив. Уилл швыряет в него полотенце. — Робин… — вздыхает он, берет из стопки очередную тарелку, но не моет, а лишь барабанит по ней кончиками пальцев, смотря будто сквозь слой краски и фарфор невидящим взглядом. — Ты же знаешь, что сказать. Вопрос не в этом. Вопрос в том, готова ли ты сказать правду, понимаешь? Та неуверенно кивает. — Ты знаешь, — повторяет Уилл. — Ты точно знаешь каждое слово, ты их миллион раз прокрутила у себя в голове. Ты можешь попытаться их спрятать и тараторить без умолку о том, какое в пиццерии красивое удобное меню, но это не потому, что ты не знаешь, что говорить. Ты знаешь. Просто это страшно. — Еще бы. Она меня пошлет, и больше со мной не заговорит, и… — Нет, — смеется Уилл, — нет, не только. Ну, это тоже, конечно. Но ты зовешь ее отвлечься, ты знаешь, что она грустит из-за расставания с парнем, что она испугана, ее город горит и дом разрушен, и ты хочешь, чтобы она хоть на вечер отвлеклась на пепперони и разговор о ерунде, а не расстроилась из-за вороха чувств, которые ты на нее вывалишь. Ты боишься сделать плохо ей. Робин моет уже чистую тарелку снова и снова, крутит ее в руках. Стив слушает молча, не перебивая, и Майк тоже слушает — и кажется, не дышит вовсе. Он так сильно пытается придумать, что сказать, что виски простреливает болью. Он не знает. Никогда не умел. Ему хочется влезть в диалог, ему хочется, чтобы Уилл посмотрел на него, но слова застревают в горле, и он сам себе напоминает Оди вечность назад — тогда, в то время, когда она едва ориентировалась в английском языке, мучительно медленно строя предложения. — И что я могу? — спрашивает Робин, и в ее голосе звенят слезы. В голосе Уилла, кажется, тоже. — Ну, — пожимает плечами Уилл, — тут ты выбираешь между своим счастьем и ее счастьем. И ты выберешь не свое. Вот поэтому… — Вот поэтому, — подхватывает Робин, — я бы пристрелила любовь к чертовой матери. Уилл смеется с мокрыми глазами. — Вот поэтому я точно не тот, кто должен давать тебе советы, — бормочет он. — Вот Стив… Стив стонет в голос и прячет лицо в руках. — Что мы говорили о личной жизни и конце света? — О, Уилл, он еще хуже нас! — машет руками Робин. — Просто поверь, он главный претендент на звание неудачника года… Она говорит что-то еще, но Майк уже не слушает. Механически подносит банку ко рту, делает глоток. На языке не ощущается даже сахар. Первое, что его запоздало пронзает — и господи-боже-мой-как-больно — Уилл говорит так, будто знает, будто чувствует, будто это не теория, а его личный опыт. Опыт, о котором Майк понятия не имеет. Второе — не менее жуткое — Оди никогда не была его приоритетом. На самом деле нет. Он боялся ей признаться, когда она умоляла об этом, думая не о ней, нет — о себе. О том, каким жалким он будет, когда она его бросит. Как тошно ему будет. Как неловко. Он не поддерживал ее, когда это было необходимо — на катке в Леноре, у больничной палаты Макс, и здесь, в этой хижине. Всегда все то же самое — страх, неприятие, усталость, беспомощность. Он смог сделать все правильно лишь раз, один раз за все их отношения — когда Уилл сказал ему, что нужно делать. Напомнил ему, что он сердце. Вдохновил его. Придал ему сил. Заставил почувствовать себя героем, тем, кому не страшно — и страх ушел. Уилл всегда умел его прогнать. Всегда был его личным компасом, личной мотивацией, и, если Майк и был сердцем, то Уилл был чертовым дефибриллятором, запускающим его. Но он слышит слова Уилла теперь, слышит слова Робин, и эти двое явно понимают, как это — откинуть свои страхи и чувства, как это — когда другой человек становится приоритетом, как это — когда чужая боль важнее собственной… Они — понимают. Майк — нет. Почти нет. Воспоминание — третье, что заставляет его колени дрожать. «Ты помнишь день, когда мы познакомились? Когда я подошел к тебе в детском саду?» Ему было страшно тогда, в том сарае. Что уж там — он боялся до ужаса, до белой пелены перед глазами. Но Уилл тогда был важнее. Достучаться до него, понять, что он еще там, что он еще жив, было гораздо нужнее, необходимее, чем собственный страх, чем слезы, которые лились потоком. Он не думал о себе. Не там, не тогда. Это же Уилл — и всякий раз, когда на горизонте маячит опасность, Майка тянет к нему словно магнитом. И неважно, что перед ним — залитый дождем лес, Пожиратель разума, грозовой блеск прорвавшейся наружу Изнанки или местные хулиганы. Он, сам того не осознавая, встает рядом, держится как можно ближе, и нет, в такие моменты о себе — ни одной мысли. Только Уилл, Уилл, Уилл. Закрыть его. Найти. Спасти. Сберечь. Руки дрожат. Майк ставит газировку на краешек стола, сжимает кулаки, пытается дышать ровнее. Он ничего не понимает. Теперь — совсем ничего. Господи, господи, господи, помоги хоть разочек, мама говорила — господь всегда поможет, ну так давай же, ну же, сейчас самое время… Уилл всегда говорил, что девчонки — глупость. Всегда говорил, что не собирается влюбляться. И никогда, никогда не врал Майку. Говорил ему обо всем. Тогда, раньше, но не теперь. Теперь осталась привычка, нелепая в своей наивности — верить, что Уилл всегда придет к нему первому, всегда расскажет обо всем, протянет сердце на ладони, ничего не скрывая. Так было много лет — до того, как их проблемы стали взрослыми, до их ссор, до Уилла, который перестал быть откровенным с ним, с Майком, и словно вырвал это право у Майка из груди, оставив на его месте огромную рану. Он должен был узнать. Он должен. Это — его. Проблема в том, что Майк не может быть долго в разрыве с Уиллом. Каждый ощущается словно петля на шее, как удавка, которую Уилл, отдаляясь, затягивает все крепче. Они с Оди ссорились дважды. Оба раза — серьезно, вплоть до расставания. И оба раза Майк чувствовал целый ворох эмоций — обиду, досаду, злость, опустошение… Он валялся на диване, ворча в пачку чипсов о том, какие девчонки странные и как несправедлив мир, он неловко мялся, пытаясь убедить Оди в том, что любит ее, не произнося тех-самых-слов… И мирился, конечно. Спустя время. Когда был удачный момент, когда случай сам нес ему в руки оливковую ветвь, когда Лукас намекал, почти шипя от нетерпения, когда Оди сама начинала смотреть на него в тоской во взгляде. Он всегда знал, что они помирятся, что их ссоры — лишь вопрос времени. И никогда — нужды. Никогда — потребности, цепкой, как поводок. С Уиллом они тоже ссорились дважды. И каждый раз Майк не мог, физически не мог не мириться с ним. Сначала — всегда, со всеми на свете — Майк включал глухую оборону, немедленно переходя на крик. Так делали родители. Так его научили. Пытался защищаться, порой так нелепо, что самому становилось смешно. Пытался держать дистанцию. Никаких «беги», только «бей». Но Уилл… Сорваться за ним в дождь, извиниться первым, протянуть руку, признать все ошибки — любые, даже те, которые сам не понимал. Сказать все, что угодно. Залатать каждую дыру в их отношениях, заткнуть, закрыть собой, быстро, так быстро, как только возможно. Достучаться до Уилла, откинув прочь и обиды, и стеснение, и абсолютное неумение говорить правильные слова. Он спасал их дружбу с той же отчаянной решимостью, с которой защищал друзей от монстров, потому что пропасть между ним и Уиллом не должна случаться. Не должна существовать. Он мог не пожать руку первым Лукасу, мог не обращать внимание на то, как отдалился Дастин, мог лгать и не звонить Оди, но Уилл… Но Уилл. Майк знал, что нужно говорить людям — близким людям — когда не задумывался над словами. Когда над головами висела опасность. Когда действовать нужно быстрее, чем думать. Когда нужно становиться сердцем, а не разумом. Он не знал, что говорить, когда Уилл переехал. Это же ведь не ссора. Это не поддержка. Это не закрыть собой от монстра. Это счастливый Уилл, полный энтузиазма, который рассказывал о Калифорнии, новой школе, новом доме. Это Оди, хватающая трубку на первом гудке. Это мама Майка, вечно считающая каждую минуту междугородней связи и мама Уилла, вечно занимающая со своей новой работой телефон. Это неловкое, тянущее, скребущее изнутри чувство — Уилл в новом месте начинает новую жизнь. Оди, конечно, привязана к Майку, оно и понятно — она его девушка, у нее может быть только один парень, но вот Уиллу никто не запрещает находить новых друзей. Хороших друзей, не таких, каким был Майк. Правильных. Нормальных. Уилл никогда не говорит о том, как скучает, Уилл всегда в хорошем настроении, Уилл никогда не звонит ему первым, а Майк понятия не имеет, как можно в коротком редком разговоре, там, между обсуждением нового школьного проекта и качества еды в столовке, ввернуть «я соскучился по тебе, скоро рехнусь тут» так, чтобы Уилл не замялся, смущенный, не знающий, что ответить. Майк лишь из писем Оди узнает о том, что у Джонатана проблемы с наркотиками, у Джойс новая работа, а у Уилла, кажется, вот-вот появится девушка. Уилл не говорит ничего. Майк тоже перестает говорить. Зато находит Эдди — и тот своей горячностью, увлеченностью и любовью к игре напоминает ему Уилла — совсем немного, совсем чуточку. Лучше, чем ничего. Отголосок суррогата, о котором лучше не думать, не анализировать, не замечать. А потом он приезжает и Уилл будто бы совсем не рад его видеть. Он закрытый. Недовольный. Уставший. Такой же, как и прошлым летом — смесь раздражения и отстраненности, и Майк бы привык, честно, привык, если бы так не жгло в груди. Полгода ведь не виделись, и что? Уилл каждый разговор сводит к Оди, Уилл поддерживает Майка, Уилл смотрит ему в глаза, но словно наглухо закрывает решетками самого себя. Как ему новая школа? У Оди нет друзей, а у него? Что там за девушка, ради которой он рисует? О чем он сам переживает, волнуется ли за маму, брата и Оди? Майк ведь попытался помириться. Первым, как и всегда. Уилл улыбнулся, и обрадовался, и сделал вид, что все снова так, как раньше, что все отлично, что переживать не о чем. Он улыбнулся, и Майк поверил, а потом Уилл отвернулся к окну, изо всех сил скрывая слезы, а потом вышел из кухни пиццерии с опухшими глазами, а потом и вовсе замолчал, не оборачиваясь ни на него, ни на Оди, и… Ни слова. Ни одного. Только спустя неделю, здесь, на грязной кухне хижины, Майк слышит от него первую почти-правду, первую за месяцы, первый секрет, который предназначался даже не ему, не Майку. С ним Уилл больше не откровенен. Ему он не расскажет. И снова пустота, вязкая, как песок. Майк очень долго боялся, что Оди разочаруется в нем, боялся так долго, что в момент, когда она в очередной раз бросила его, не почувствовал практически ничего. Словно это было ожидаемо. Словно он всегда, на самом-то деле, был к этому готов. Мир не рухнул ему на голову. Да и вина тогда перевесила — не остановил, не переспорил, не защитил… Тогда внутри горело два желания — помириться с Уиллом как можно скорее и не дать Оди пропасть в чертовой лаборатории. Расставание и ее разочарование в нем маячили где-то там, на границе разума. Как что-то, что надо исправить, конечно, надо, но потом, потом, не сейчас, сейчас не то, и не до этого, и… Он никогда не думал, что Уилл разочаруется в нем. Даже мысли не допускал. Только не Уилл. Скорее солнце взойдет на Западе, скорее мир перестанет существовать, скорее небо почернеет. И вот оно. Небо черное. Мир умирает. Уилл Байерс смеется над пьяными — или накуренными? — Аргайлом и Мюрреем, уворачивается от шейкера Мюррея, в котором водки явно больше, чем тоника, неловко пытается вытереть мокрые руки мокрым полотенцем и, кажется, не чувствует абсолютно, совершенно, ни капельки, ничуточки — совсем никакой чертовой пустоты. Майку кажется, будто его внезапно ударили в спину, он делает все, чтобы не сесть на разломанный бревенчатый пол, залпом допивает остатки газировки и невыносимо сильно жалеет, что в банке нет ничего градусом повыше. Он не умеет пить, едва пробовал, да и то, спасибо Эдди, но бывают моменты, когда ему хочется выключить голову хоть на несколько минут. Зато Уилл напротив него беспомощно смотрит на стакан в руках. Мюррей строго кивает, Аргайл одобрительно свистит, и Уилл, пожав плечами, осторожно делает глоток и немедленно начинает кашлять. — Это, — выдавливает он, — самая худшая жуть на свете… — Пей-пей, — настаивает Мюррей, — тебе предстоит сражение с настоящим злом, и поверь, мальчик, расслабиться перед ним не помешает. — Но это гораздо хуже Векны! — стонет Уилл. Мюррей, пожав плечами, доливает ему водку прямо в стакан. — Так оно и есть, пока не начнет оказывать влияние на твою нервную систему. Дай этой волшебной жидкости полчаса, а потом суди. — Полчаса я не проживу, — мрачно скулит Уилл, но задерживает дыхание и выпивает залпом. Мюррей кивает с растущим одобрением. — Джонатану не говори. — Джонатан примет это, — авторитетно заявляет Мюррей. — Ты достаточно вырос, чтобы пить водку, заниматься любовью и уничтожать монстров. Ему придется смириться. Уилл морщится и с трудом выдыхает. Майк выдыхает так же тяжело. Если бы Мюррей только знал. Если бы мог знать. Джонатану, конечно, будет нелегко смириться с тем, что его младший брат вырос, но это нормально, и понятно, и правильно. Ненормально — когда его лучший друг чувствует себя так, будто ему врезали под дых. Водку Уиллу, быть может, он нальет и сам. От монстров он его защитит. А секс… Никогда. Никто никогда не посмеет до Уилла дотронуться. Майк не примет. Не смирится. Это неправильно, это совершенно неправильно, и плевать на то, что вопит его логика. Всю ее напрочь сметает жар, бьющийся под ребрами. Просто неправильно. Просто нет. Просто еще одно, черт возьми, «не его», связанное с Уиллом, а этого стало слишком много, невыносимо много. Он больше не выдержит. Он уже не выдерживает. Обычно в ситуациях, когда все летит в бездну, когда все именно так сильно неправильно, Майк орет, давясь эмоциями, Майк немедленно действует, Майк исправляет. Энергия и сейчас рвется наружу, пульсирует электричеством в кончиках пальцев. — Мне бы на улицу, пожалуй, — неуверенно произносит тем временем Уилл. — Воздухом подышать. Свежим. — О! — оживляется Аргайл. — Посмотри на грибы напротив дома, малыш Байерс, они заслуживают внимания! Почти такого же, как этот чудесный, чудеснейший напиток. Расскажи, — он поворачивается к Мюррею так неловко, что едва не падает, — расскажи, расскажи еще, как ты готовишь это, мой чудесный чувак? Майк ничего не слышит. Он как-то потерянно скользит взглядом по Уиллу, по тому, как тот натягивает куртку, путаясь в рукавах, смеется от собственной неловкости, машет «все в порядке» Стиву, осторожно прикрывает за собой дверь… Когда-то Уилл глазами спрашивал у Майка одобрения, соглашаясь на танец с девочкой. Словно так и нужно. Так и должно быть. Теперь Робин говорит с ним о любви, а Мюррей о сексе, и Уилл не смотрит на Майка, не говорит с ним, не интересуется его мнением. Будто Майка это не касается вовсе, а это… Майк срывается с места. Он, как и всегда, не может не действовать. Где его куртка — ни малейших идей, и он, спеша и боясь передумать, хватает куртку Аргайла, тому, само собой, наплевать. Она большая, дурацки-желтая, тяжелая и пропавшая травой. Неважно. Это же Уилл. С ним можно быть неловким и нелепым, Уилл знает, Уилл примет. Всегда принимал. Уилл стоит на крыльце, опираясь руками о деревянный заборчик и жадно вдыхая воздух приоткрытым ртом. Первую секунду он словно не замечает хлопка двери, разве что его плечи чуть-чуть — самую чуточку — напрягаются. — Все в порядке? — спрашивает он. Майку очень хочется соврать. Он много врет в последнее время, он привык — родителям, друзьям, Оди, самому себе. Но не Уиллу. Никогда — Уиллу. — Нет, — отвечает он. — Я могу с тобой поговорить? Уилл равнодушно кивает. В его глазах на секунду вспыхивает страх и сразу же гаснет. Видимо, Мюррей был прав. Водка делает свое дело. — У нас все хорошо? — спрашивает Майк напрямую. Уилл теряется, но держит удар. — Конечно, — почему-то хрипло отвечает он, — конечно, а что? И вот тут Майк отводит взгляд. Он миллионы раз смотрел в эти глаза, он долгие годы мог выдержать взгляд Уилла, но теперь, здесь, когда надо быть таким честным и таким взрослым, он не может, больше не может. Он никогда не начинал с ним ссору первым. Он просто не умеет. Он не способен. — Ну знаешь, — начинает он, мнется и силой заставляет себя продолжать, — я всегда ведь тебе говорил все об Оди. О наших проблемах, расставаниях… Обо всем. Он врет. Он врет, но Уилл этого не знает, только настороженно кивает, побуждая говорить дальше. — Я тебе говорил, ну, и знаешь, как-то надеялся, что ты в ответ тоже будешь со мной честен, — пытается объяснить Майк, и получается неправильно, смазано и криво, и Уилл тут же начинает оправдываться, резко моргая, будто ему в лицо светят фонариком. — Я с тобой честен. О чем ты? Майк стискивает зубы. Все в Уилле — закрытая поза, тяжелый взгляд, явная ложь в словах — абсолютно все кричит «не лезь не в свое дело», но вот только все, что касалось Уилла, всегда было делом Майка, и он не может смириться с тем, что это вдруг не так. Не без борьбы. — О том, в кого ты влюблен, — прямо говорит он, и Уилл с непонятным низким звуком давится воздухом, — о том, о чем ты не хочешь говорить. С кем угодно, лишь бы не со мной, да? Тишина оглушает. Уилл продолжает моргать часто-часто, его глаза подозрительно ярко блестят, и на секунду Майку кажется, будто Уилл вот-вот заплачет, но Уилл держится, заставляет себя держаться. Снова. — Если я что-то и сказал Робин, то лишь свое мнение, — пожимает он плечами. — Так же, как когда говорил о тебе и об Оди. И Майк так вовремя, так вовремя разучился верить в совпадения. — И тогда тоже, — не спрашивает, утверждает он, — и тогда ты говорил о себе. Вот как выходит, значит? Ты считаешь себя ошибкой, ты находишь человека, который заставляет тебя изменить мнение о себе, ты готов пожертвовать своим счастьем ради этого кого-то, и — ой, как смешно, оборжаться просто можно! — не хочешь даже имени этого человека назвать! Я говорил тебе обо всем, ты знаешь все мои секреты, ты… Он задыхается. Он не может продолжить. — Если скажу тебе имя, что, станет легче? — холодно спрашивает Уилл. И Майку кажется, что он умирает. Дело ведь в том, что он надеялся, надеялся, что понял все неправильно. Что Уилл его переубедит. Скажет, как обычно, что никогда не влюбится, а потому Майк навсегда останется самым важным человеком в его жизни, и все это глупости, и Майк слишком мнителен, слишком эмоционален, и слишком… Уилл подтверждает. Спокойно. Даже не зло. Он влюблен, и вот теперь Майку невыносимо сильно хочется выстрелить в ту тварь, что начинает выть у него в груди. — Нет, — потерянно шепчет он. — Нет, мне не станет. Уилл кивает. — Лучше бы ты не подходил ко мне тогда, в первый день в детском саду, на тех качелях, — тихо-тихо говорит он, — так всем, абсолютно всем было бы лучше. И теперь Майку не кажется. Теперь он действительно умирает. Уилл на него не смотрит. Торопливо сбегает с крыльца, растворяясь в темноте. Майку больно даже дышать, не то что двигаться, но он заставляет себя сорваться с места. Догнать. В голове — никаких мыслей. Одно желание — стрелять, стрелять, стрелять себе в грудь, чтобы было не так больно, чтобы все умерло там, внутри, чтобы можно было сделать глубокий вдох и не чувствовать, как разрываются легкие. И Уилл был прав. Понять, что ты чувствуешь на самом деле, оказывается очень легко. Потеряй это и попробуй выжить. Если получится — ты проиграл. Майк выигрывает полное бинго. Ему бы времени. Ему бы сил. Сесть, разобрать все по полочкам, осознать, принять, ужаснуться, начать отрицать, начать смиряться… Как было с Оди. Когда всегда хватало сил отступить, передохнуть, позволить себе хандрить. Как никогда не было с Уиллом. Лишь догнать, остановить, объяснить. Вернуть. Страх никогда не был приоритетом, но вот Уилл — только Уилл им и был. — Не смей, — орет Майк, и у него срывается голос, — не смей вот так уходить! Уилл! Тот оборачивается, скрестив руки на груди. И вот теперь он плачет. И Майк снова понимает, почему Уилл хотел сбежать — он, как теперь и всегда, прячется от него, он теперь при нем не плачет. Майк смирился с этим дважды, но в третий раз просто не может. — Какую правду еще ты хотел бы знать? — кричит в ответ Уилл. — Какое имя тебе произнести? Что тебе сказать? Что мой отец был прав, что каждый придурок в школьном коридоре был прав? Окей, хорошо, хорошо! Да. Да, все были правы. Да. Я гей. Я педик. Я ненормальный. Я влюблен, черт возьми, в парня, это ты хотел знать? Лучше бы Майк не знал. Он бы, наверное, смирился с девушкой. Доброй, хорошей, бойкой, обязательно светловолосой — такой, что не даст Уилла в обиду, и будет любить науку, и хорошо готовить запеканку, и каждый день делать так, чтобы глаза Уилла светились, чтобы он хотел рисовать ее портреты снова и снова, чтобы он был счастлив, бесконечно счастлив, нормально и правильно, никогда не как ошибка. Майк бы это пережил. Это — ах, вот, вот о чем они говорили! — было бы важнее, чем все твари у него под ребрами. Ему бы хватило. Уилл никогда не жил нормальной жизнью, но так сильно, как никто, ее заслужил. Но парень… Парень, господи. Парень. Эта правда — чертов колодец без дна. Там, внизу, лишь осознание, что Майк когда-то — теоретически, только теоретически! — мог бы быть на его месте, и, когда Майк долетит до этого осознания, он разобьется об него вдребезги. От него больше ничего не останется. — И когда бы я это сказал? — продолжает Уилл. — Когда ты страдал от того, что Оди теперь от тебя на другом конце страны? Когда она уехала к этому ублюдку Бреннеру? Когда вы с ней расстались? Когда бы я мог найти момент, чтобы вывалить на тебя свои новости, не подскажешь? Если Майк даст себе секунду, одну чертову секунду на то, чтобы начать осознавать — он сломается. Ему нельзя. Он не должен. Его изо всех сил бьет током чертов дефибриллятор, и напряжение между ними такое горячее, такое тяжелое, что кажется опасным, и он тянется к Уиллу ближе — не может не тянуться, это то, что он всегда делает. Ему страшно, и Уиллу тоже, он знает. А значит — надо быть ближе. Он думал, что смог остановиться. Сделать все правильно. Уилл уехал, Оди писала так часто, как только могла, и Майк почти нормально жил, и почти справлялся, и даже почти был счастлив, честно-честно, честное слово, любого можно спросить. Вот только Уилл снова и снова, каждый раз врывается в его жизнь, в его разум, его планы. Бесконечное цунами. Его не остановить. Это сильнее. Он даже не делает ничего, просто стоит и смотрит, и Майк просто знает, что Уилл теплый, всегда был теплее, чем он, вечно тощий и вечно мерзнущий, а еще он знает, что без Уилла совсем рехнется, совсем съедет крышей, и это почти так же страшно, как Векна. Или, быть может, еще страшнее. Векну они победят, Майк не сомневается. Но Уилл… Но Уилл. Майк всегда все делал первым. Первым предложил дружбу. Первым сказал, что они лучшие друзья. Первым начал играть в ДнД. Первым мирился. Первым, наверное, и потерял. Ему не привыкать. — Не надо… — шепчет он, — неловко и слишком сильно хватаясь за рукав куртки Уилла, слепо, наощупь пытаясь обнять — Уилл даже не отвечает, но это почти неважно, — не надо, Уилл, только не так. Тишина. — Не надо, — снова просит Майк, — я не знаю, не знаю, просто… Не надо. Я все сделал не так. Ты Уилл Мудрый, ты всегда был умнее. Научи, как надо. Объясни. Я даже не знаю, что мне говорить, Уилл. Уилл. Тишина. Только теплые, почти бархатные подушечки пальцев нежно, осторожно скользят по шее. Майк прикусывает губу, чтобы удержаться на месте. Его подтряхивает так, что стучат зубы. — Ответь мне на один вопрос, — тихо-тихо спрашивает Уилл, — ты не общался со мной потому, что тебе было не до меня? Потому что я вечно бегу за тобой и пытаюсь навязаться? Если бы дело было в этом. Если бы все было так просто. Если бы у Майка так сильно не дрожали руки. И сердце тоже не дрожало. — Я ведь говорил, — пытается он, и слышит слезы в своем голосе, и не хочет, не хочет расклеиваться так, сейчас, здесь, не хочет вызывать жалость, но по-другому не может — всегда рыдал, теряя Уилла, рыдает и теперь, — я говорил тебе. Я как будто тебя потерял. А если ты потерял, то лучше не кричать о том, как это задело, тогда не так больно, не так… Он вдыхает воздух так глубоко, как только может. Легкие горят, и голова кружится, но пальцы Уилла — его удивительные руки, господи боже, он умеет ими и рисовать потрясающе детальные картины, и сражаться с монстрами, и перезаряжать дробовик, но как, как! — поглаживают его шею, удерживая в реальности. — Не так? — помогает Уилл. Всегда помогает. — Не так, — кивает Майк, и трется лицом о его плечо. — Ты же… Слушай, ты раздражался на меня все прошлое лето. Все, что я делал, тебя бесило. Ты ссорился со мной. Ты убегал. Ты мне почти не звонил и не писал, а Оди говорила, и говорила… Что ты влюблен, что у тебя все хорошо, и все отлично. А у меня — нет, Уилл, ничего не хорошо. А у тебя — да, и ты заслужил это, никто не заслужил так, как ты, но… Ты ничего не говорил. Не писал. Я ведь сказал тебе, сказал, что тебе стоило больше общаться… Господи, я ведь сказал!.. Пальцы Уилла забираются под воротник нелепой куртки. Одно прикосновение — и волна жарких мурашек сбегает по позвоночнику до поясницы, и Майк пораженно захлебывается воздухом, теряя абсолютно все обрывки мыслей в голове. То самое ощущение, которое всегда возникает при виде опасности. Чистый, пронзительный адреналин. — Ты сказал, что чаще пишешь Оди просто потому, что она твоя девушка, — добавляет Уилл, — я никогда не претендовал, боже мой, но я твой лучший друг, и… Майк стискивает его руками так сильно, что Уилл вздрагивает. Ему, быть может, неприятно, но Майк физически не может заставить себя разжать пальцы. Это так сложно, будто отпустить спасательный круг, будучи в центре океана и совершенно не умея плавать. Будто если Уилла отпустить, он уйдет. Снова уйдет. А Майку до дна — одно короткое падение. — Ты… Ты не писал первым. Не звонил. А когда я приехал, ты все время раздражался, и ты ничего не говорил, ничего о себе, никогда, — и все, абсолютно все в мире правы, называя ревность неуместной и глупой, и Майк, быть может, тоже неуместен и глуп, раз не умеет ее контролировать, — и только теперь я узнаю, что ты… Ты… Он не может произнести это слово. Оно обжигает язык, в клочья рвет голосовые связки. Никак. Уилл смеется куда-то ему в волосы. — Влюблен. Ага. Великий секрет раскрыт. Земля под ногами кружится. — Кто он? — и вот теперь Майк плачет, и плачет, и плачет, будто теряет что-то невероятное, что-то настолько важное, что забирает кислород из его легких, обдавая ледяным шоком. — Скажи мне уже. Просто скажи. Уилл продолжает смеяться — истерично, на грани слез. И едва заметно касается губами его волос. — Знаешь, когда отец впервые назвал меня педиком? — спрашивает он. Майк мотает головой, и Уилл продолжает, — я тебе не рассказывал. Он пытался меня учить играть в бейсбол, а я не хотел. Совсем не хотел, пытался соврать, что болит живот, но он, конечно же, не поверил. И начал орать, что с девчонками у меня и так-то шансов нет, и не будет никогда, но спорт может мне помочь, если я перестану ныть. Он замолкает. Майк чувствует, как сильно напрягаются его плечи, и гладит, гладит его руками, пытаясь забрать это напряжение, стереть его ладонями. Хотя бы раз. Пока можно. Пока позволяет. — И что? — шепчет он. — И он совсем психанул, когда я не стал слушаться, — Уилл снова зарывается лицом в его волосы. Так глубоко, что Майк чувствует, как его дыхание шевелит пряди. — А я ему сказал… Сказал, что мне и не нужны девчонки. Что у меня уже есть Майк и именно с ним я и останусь на всю жизнь. Тихо-тихо. Честно-честно. Если бы Майк умел говорить правильные слова, он бы, конечно, сказал Уиллу что-то… Что-то нужное. Что-то правильное. Что-то подходящее. Если бы Майка научили. Если бы объяснили. Если бы это был не Уилл. С другими он может в минуту критической необходимости собраться с мыслями и выдать правильную речь, как Уилл говорит — вдохновить. Смотивировать. Зажечь. Но с Уиллом всегда только искренность — та, от которой Майку некуда деться, та, от которой он захлебывается. И иногда ее больше, чем слов. Он рывком поднимает голову с плеча Уилла, не дает тому ни испугаться, ни отстраниться — не так, не здесь, не сейчас. «На всю жизнь» должно начаться с этого мгновения. Ни секундой дольше. Рот Уилла на вкус — водка, соль и лимонный тоник. — Если бы ты подошел к кому-то другому тогда, — всхлипывает Уилл, лихорадочно и неумело целуя в ответ, — если бы ты выбрал кого-то другого… У тебя был бы нормальный лучший друг. Друг, который бы тебя не хотел, который… Рот Уилла горячий, и мокрый, и сладкий, и Майк не остановится, даже если перед ними появится Векна вместе со всеми монстрами Изнанки разом. Кровь закипает мгновенно, и разряды тока бьют в каждую клетку, и Майк и не знал, что так бывает, и может быть, и хорошо, что не знал. Он забывает, что нужно делать, он теряется в руках, в прикосновениях, в неудобной большой куртке, путается и стонет, когда Уилл с силой обхватывает ладонью его шею, прижимая крепче. Торопливый, и отчаянный, и плачущий, и измученный вконец, и здесь и сейчас - только его, только Майка. И Майк знает, всем собой чует, что Уилл никому больше такого не позволит. Он знает, что Уилла таким никто никогда не видел и не увидит. И это правильно. Это ощущается абсолютно правильным. Майк стал его первым другом. Майк всегда и во всем был первым. Исключительным. Очевидно и закономерно. Такое не бывает случайным. Он никому это не отдаст. Эту острую, больную откровенность, и ранимость, и испуганные мокрые глаза, и открытость… И Уилла, который выдержал неделю в Изнанке, выдержал монстров, выдержал целое море боли, но ломается и дрожит под его руками. И мало, и мало, и мало. Майк стонет, отчаянно и надрывно, не понимая, что ему делать, как прижаться еще ближе, как взять еще больше. Ловит язык Уилла губами, посасывает, втягивает в рот и скулит, ощущая, как Уилл вздрагивает всем телом и подается вперед. Он весь горячий, и мягкий, и бархатный, и Майк трогает его везде, куда может дотянуться, и руки не слушаются, и дрожат, и он никогда не касался так другого человека, никогда не касался так Уилла, и… И он почти потерял Уилла. И он никогда не надеялся. И никогда не знал, что хочет. И каждое прикосновение — правильное. Каждое возвращает все на свои места. Он скользит ладонью под край шорт Уилла, сжимает пальцами, там, за пеленой возбуждения и адреналина осознавая, какая невероятно горячая кожа под его рукой. У Уилла удивительно твердые напряженные бедра, он хнычет и подставляется, сгибая колени, и это больше, чем Майк пробовал, больше, чем позволял себе представлять. Его максимум — за две секунды до оргазма, когда он дрочил себе и никак не мог кончить, и светло-карие глаза под длинными ресницами сами собой вспыхивали в его изображении — только они, не больше, но этого хватало. Он никогда раньше не позволил бы себе представить, как касается Уилла, как заставляет его стонать, как скользит ладонью по бедру все выше и выше, и Уилл потерянно смотрит на него, тяжело и хрипло дыша, и вседозволенность ошеломляет так сильно, что по затылку бегут мурашки. — Я не могу, — всхлипывает Уилл, — я не… Если бы Майк сам знал, что ему делать. Если бы только знал. Все, на что его хватает — притянуть Уилла к себе, снова целуя, отчаянно вылизывая его рот, почти хныча от электрических искр, бегущих по венам. Свободной рукой он сжимает тяжелые пряди у Уилла на затылке, и тот выгибается всем телом, прижимается к Майку, и у него так стоит, господи, что у Майка в легких начисто пропадает воздух. Весь его опыт — торопливые поцелуи с Оди под прицелом взгляда Хоппера из-за приоткрытой двери да пара кассет, которые они с Лукасом стащили у его родителей вечность назад и смотрели, давясь неловкостью и смешками. Это не поможет. Но у него в руках Уилл, и он смотрит на него с бесконечным доверием во взгляде, и Майк плавится от этого так, что ему становится совсем, абсолютно не страшно. Ему не обязательно быть опытным или крутым, ему не страшно облажаться или сделать что-то неправильно. Уилл поймет. Уилл его примет. И теперь, когда Уилл стоит на той же грани безумия от перевозбуждения, как и он сам, он почти понимает, что ему делать. Он прекрасно знает, как дрочить самому себе. В этом нет ничего сложного. Вот только с Уиллом все иначе. От одного прикосновения к его члену Майку хочется разрыдаться — кожа под подушечками пальцев ошеломляюще нежная и горячая, и чуть влажная, и сам член пульсирует в руке, а Уилл захлебывается отчаянным криком, цепляясь руками за растянутую куртку у Майка на плечах. — Научи меня, — стонет Майк, — скажи мне, скажи. Сжать сильнее? Слабее? Одуревший и напрочь потерянный, он скользит пальцами по члену от основания к головке, и Уилл ему не помогает, полностью утонувший в собственном удовольствии. Он отзывчив до невероятности, он реагирует до невыносимости остро, и это еще одна причина продолжать. Майк, дрожа, сжимает пальцы крепче, поглаживает головку, пытаясь лихорадочно вспомнить, как нравится ему самому, давит подушечкой большого пальца на щелку — сильно, едва ли не грубо, неловкий от волнения, и Уилл теряется окончательно, выгибается, закатывая глаза. Майк повторяет движение снова и снова, завороженный и задыхающийся, и рука по члену скользит совсем легко, влажная кожа под пальцами с каждым движением будто нагревается все сильнее. Уилл почти плачет. Майк, кажется, тоже. Даже свое возбуждение отходит на второй план, забывается и стирается, — дрочить себе даже близко не так потрясающе, не так красиво. Обычно это быстро, приятно и неловко. Уилл же, с его влажной от пота челкой, отчаянными всхлипами и невыразимым, бесконечным доверием захватывает Майка сильнее, чем любой оргазм, и он, пораженный, тянется к опухшим губам Уилла, мягко лижет, пытаясь синхронизировать движение руки на члене и языка в его рту. Он не уверен, что у него получается — слишком сильно грохочет сердце, слишком сильно дрожат пальцы, слишком вертится мир вокруг, — но Уиллу, кажется, этого достаточно, и он вдруг замолкает, беспомощно задыхается и кончает, уверенно и цепко смотря Майку в глаза — и у него плывут зрачки, резко становятся шире и теряют всякий фокус. Так честно, так близко, так поразительно. Майк скулит — и едва верит, что мог издать такой звук. Он и сам не знал, что умеет. На чистом рефлексе, утопая в горячке, он смотрит на залитую спермой ладонь и медленно, осторожно облизывает кончики пальцев. Не успевает ничего понять — лишь улавливает вспышку острой соли на языке — когда Уилл резко опрокидывает его на себя, сам едва держась на ногах. Его все еще трясет. Их обоих. — Иди сюда, — шепчет Уилл. Тянется к ремню его брюк, путается в застежке, и Майк почти кричит, беспомощно толкаясь бедрами. Уилл понимает. Уилл всегда понимает. Он сжимает член Майка прямо через ткань, сильно и очень ощутимо, и осознание, что это Уилл, что это его рука, та, на которой Майк знает каждую родинку, сейчас его ласкает, опрокидывает Майка в оргазм так резко, что с кем угодно другим ему стало бы стыдно. Но не сейчас. Не с Уиллом. С Уиллом и только с ним можно быть собой, и Майк плачет, по-настоящему плачет, утыкаясь лицом в его шею. Дыхание никак не удается восстановить, сердце колотится как бешеное, удовольствие все еще пульсирует в каждой клетке, а Уилл беспорядочно целует его везде, куда только может дотянуться. Так правильно. Так правильно. Над головами взрывается звездами весеннее ночное небо. Майку кажется, будто больше, в миллион раз больше звезд вспыхивает и светится у него в груди. *** Овсянка в старой потрескавшейся тарелке выглядит ужасно. Майк изо всех сил пытается проглотить хотя бы ложку, но еда комом застревает в горле, и протолкнуть его не помогает даже горячий приторный чай. Он закашливается, закрывает лицо рукавом и с трудом делает вдох. — Простите, — неловко и запинаясь, тянет он. «Я-тебя-люблю» — морзянкой выстукивает Уилл у него на бедре. — «Я-тебя-люблю». И сколько бы не было в мире Майка чудес, это кажется самым невероятным. И то, как мгновенно и каша кажется потрясающе вкусной, и чай идеально заваренным, и солнце так красиво расчерчивает светлыми полосками пол, и Хоппер такой живой и настоящий, и Джойс так ярко улыбается, и Оди такая спокойная, и… В кухню заходит Робин. Усталая и сонная. Лениво кивает, пытается найти взглядом кофейник, снова пытается и никак не находит. «Я-тебя-люблю». — Робин, — зовет ее Майк. С нее все началось. Она все это устроила. Он ей будто бы должен — и просто хочет, хочет, чтобы и ее утро стало лучше. — Робин, насчет вчерашнего, — он ловит ее испуганный взгляд и подмигивает ей, — насчет пиццерии. Это крутая идея. Сделай это. Робин, кажется, больше не нужен кофе. Она смотрит на Майка острым, совсем не сонным взглядом, как-то нервно приглаживает волосы и смущенно откашливается. — Думаешь? — серьезно спрашивает она. «Я-тебя-люблю». — Да. Да! — отвечает Майк. — Сделай это прямо сейчас. Оно и правда того стоит, он точно знает. Оно стоит абсолютно всего.