Хватит шутить про свою смерть.

6 мая 2005г. «Ну привет, меня зовут Риндо Хайтани, и я заебался. Белые больничные стены, вечная вонь хлоркой и суета вокруг моей персоны порядком выматывает. А ещё тут дерьмово кормят. Благо сегодня я выхожу из этого проклятого места, этому я действительно рад, хотя какой идиот в моей ситуации будет прыгать от радости? У меня лейкемия, врачи дали ещё пару месяцев. Нелегко в свои семнадцать осознать, что доживаешь своë последнее лето, да? Проверив это на своей шкуре могу сказать—мне абсолютно похуй. Куда более тяжко сочувствовать такому бедолаге, изнывать от осознания беспомощности. Я в свою очередь уже смирился давно, когда ещё впервые оказался на холодной кушетке. А ведь тогда мне ничего не хотели говорить, но стоило мне увидеть Рана, как я понял всю серьёзность ситуации. Ни в какой пиздец его глаза не мокли от слез, а обычно ленивая улыбка не дрожала с такой фальшью и болью. Он ничего и сказать не мог, всё повторял, что мы справимся, что всё будет хорошо. Наеб чистой воды. Я не ребёнок. И, я действительно оказался прав. Слишком поздно. Теперь я умру, вся семья соберётся на мои похороны, я буду лежать в гробу в деловитом костюме, а все в чёрном, плачут, скорбят и бла-бла-бла.. » Парень закрывает потëртую, но до этого нетронутую тетрадку и откладывает тонкую ручку в бархатном корпусе. Писать на тумбочке очень неудобно, сидишь да горбишься как старая ива, ноет шея, и на коже бедра краснеет след от вдавленного ребра мебели. И парень вяло отстраняется к стене, про себя отмечает, насколько острее стали торчать его лопатки и как они цепляются за неровности побелки сквозь тонкую ткань серой толстовки. Под ним тонкий матрас, что совсем не добавляет больничной койке какой-либо мягкости, уже нет и постельного белья, утром собрала медсестра. Пожилая женщина, пожалуй, была единственным Божьим одуванчиком в этом месте, все вздыхала над нелёгкой юношеской судьбой, приносила двойную порцию картофельного пюре, докладывала к стакану чая парочку дешёвых шоколадных конфет, всё крутилась рядом, пыталась разговорить молчаливого Риндо. Однако последний хранил обет молчаливой благодарности, совсем в стенах онкологического диспансера отвязался от социума.

Под тихое жужжание жëлтой старенькой лампы на потолке и тиканье часов с тонкого запястья младший Хайтани блуждал взглядом по осточертевшей палате. Пять вечера. С минуту на минуту должны прийти врачи и брат. Ох черт, Рин так скучал по этому ленивому ублюдку. Парень был готов засунуть свой язык куда подальше, лишь бы снова будить родственника на работу по утрам, заплетать в косы шелковистые длинющие волосы, да слушать его неумолкающее ворчание по абсолютно тупым поводам. Мальчишка подгибает к груди острые коленки, старая кушетка отзывается недовольным скрипом ржавых пружин. Нутро абсолютно пустеет и умерщвляется с каждым скачком секундной стрелки, до жути тоскливо. С глубоким вдохом в лëгкие не залетает ничего кроме остатков смрада кварцевой лампы да уже тошнотворной хлорки. Сердце неумолимо тянет домой, в родной Квартал Роппонги. Вот где юношеская душа познаёт всю сладость свободы, свобода там пронизывает воздушные массы буквально на все сто процентов. Ночной отрыв Японской столицы: холодный виски, что ручьями скатывается по языку в горло и молниеносно подлетает в ошпаренный мозг, смесь броских духов фигуристых полуголых танцовщиц на блестящих пилонах, шелест бесконечно улетающих в поток развлечений денег глупых туристов, да щëлканье автоматов в казино. Отрадно осознавать, что ты великая часть всего этого, что именно ты в свои семнадцать держишь в страхе всю подноготную, что на твою голову давит корона—корона короля Роппонги. Хотя душа, как бы то не хотелось признавать, рвëтся в клочья, и Хайтани чётко для себя, пусть и противясь, выжигает в голове пламенным клеймом—не похуй. Возможно, стойкое понимание этого приходит лишь когда из вены со вздохом вытягивают последний катетер нескончаемых капельниц, с сочувствием в глазах медперсонала, с последним днëм в стенах больницы. Рин на едине со своими мыслями, а те дикими животными впиваются острыми клыками в незащищённое нутро, вырывая куски чувствительной плоти, змеятся под кожей противными паразитами, заражают мозг и сливаются в неугомонную канализацию шëпота, от которого безумно хочется скрыться, завыть, запрокинув голову, но деть себя некуда—звери чуют его кровь. Тихо скрипит побеленая дверь палаты, сиреневые радужки раздражённо бегают от назойливых отблесков холодно-белого цвета за пыльными стëклышками круглых очков, пока в дверном проёме вырастает вытянутая тонкая фигура. Риндо моментально забывает про собственные мокрые ленточки ресниц и подрывается с койки, шмыгая вздëрнутым носом и утирая лицо мешковатым серым рукавом. Ран заворожено, нет, даже несколько ошарашенный мнётся у порога, не решается войти. Поверх пятнистой рубашки в чёрно-белых тонах свисает белоснежный больничный халат, кое-как цепляющийся за острые плечи, по которыми лëгким водопадом разбросанны частично осветленные волосы. Идеально гладкие, развеваются изящными золотыми нитями в вихре могильного дыхания больничного коридора, они надоедливо спадают на скулатое лицо, цепляются за длинные тëмные ресницы. Ран делает несколько неуверенных шажков в сторону своего младшего брата, обхватывает тонкими пальцами его физиономию и глядит. Ох, черт, этот взгляд.. Риндо готов поклясться, что он продал бы душу, лишь бы выжечь это из своей памяти. Впервые фиалки в братских глазах вяли и погибали, радужки трепыхали подобно лëгкой изморози по серой глади ноябрьских луж, трескались и с хрустом проламывались. Хотелось сгореть прямо на месте, рассыпаться кучкой праха, сгинуть куда подальше от всей той боли и скорби, с которой меркли столь родные ласковые глаза, но Рин не мог ничего поделать. Он оцепенел, оказался загнан в угол нелёгкой судьбы, и мог лишь заходиться невнятным хрипом, пробивающегося сквозь острый ком, воздуха. Подушечки пальцев старшего Хайтани невесомо чертят тропы меж риндовскими веснушками на впалых щеках, размазывают пересохшие речушки скупых слез. Ран до боли впивается резцами в нижнюю губу, хочется закричать что есть силы. Рин утекает от него, просачивается песком сквозь трясущиеся пальцы. Мальчик, его мальчик, превратился в призрачную вуаль себя прежнего. Глаза упорно видят острые углы скул, что угрожающе выпирают под бледной плëнкой нездорово прозрачной кожи, воротник подаренной Раном кофты теперь растягивается до плеч, открывает рельеф костей ключиц, тату, казалось, уже набито не на коже, а высечено на хрупком скелете. Ринни, ох блять, стал наверно меньше раза в два. И пусть та неумолкающая часть подсознания длинноволосого кричала в уши все это время о том, что младший будет жить, что все хорошо, но мозг видел и понимал обратное. Риндо умирал, увядал с каждым потерянным килограммом, близился ко дню своей кончины, и Ран тут бессилен. Не поможет ни авторитет, ни веера зелёных купюр какому-то полезному дяденьке в дорогом костюме. Старший брат не смог осуществить свою клятву, не защитил своего кроху. —Козëл, не смотри на меня так, я живой ещё.. —Дрожащим шëпотом язвит Риндо, нехотя скидывая мягкие братские ладони со своего лица. Он переминается с ноги на ногу, что сейчас больше напоминают спицы, не выдерживает и опускает взгляд, занимает собственные пальцы причудливой подвеской на шее. —Забери уже меня отсюда, я не вынесу ещё час размазывания соплей. — В ответ на это последовал лишь кивок Рана, после чего братья в абсолютной тишине покинули палату, прихватив немногий багаж младшего. Последние пыльные серые ступени исчезают из под тонкой резиновой подошвы чёрных кед, а в глаза бьёт тусклый солнечный свет сквозь затëртое стекло хлипкой пластиковой двери. Скрипящие петли своим пронзительным воплем сумбурно хватают хрупкие плечи младшего, не желают отпускать из "могильника" в открытый мир. Риндо упорно игнорирует их плач, гордо вскидывает голову и оставляет позади себя всё. Все то, что мучало его в течение последних месяцев, в течение всей жизни. Именно сейчас, когда с первым свежим солнечным лучиком тепло скользит по бледной щеке, когда гул мегаполиса бьёт в уши бесконечным шуршанием покрышек по пыльному асфальту младший Хайтани твëрдо обещает себе прожить эти столь мало отведённые себе дни ахуеть как достойно. Более нет смысла о чём-то горевать и сожалеть, обдумывать и взвешивать свои решения. Хах, будто бы в Риндо что-то беспощадно разрывает на части того выросшего, рационального и серьёзного парня, а на его падали вновь прорастает тот самый бунтарский тринадцатилетний мальчуган, идущий против всяких общественных правил. Далее в остатке дня братьев, на удивление, не было ничего примечательного. Поход в шумный торговый центр, ведро любимого с детства мороженого из «БаскинРобинса», комедия с обилием сортирного юмора на вечер. Будто бы ничего и не происходит, все совсем по-обычному. Как в раннем отрочестве: Риндо лениво расположился на широкой груди Рана, носом уткнувшись в тëплую кожу шеи с остаточными ароматами излюбленного братом «Yves Saint Laurent». Младший довольно урчит и трётся где-то в области скулы брата. Кто-то мог бы сочесть такие тактильности столь кровожадного дуэта сюром, отвратительной для родственников мужского пола странностью, но всю свою недолгую жизнь парни были опорой друг для друга. Единственной опорой. Крошка-Рин всегда широко распахнутыми глазëнками смотрел на старшего, словно тот специально для него сошедшее с неба божество. Безумно красивый, с невероятно тëплой, физически ощутимой улыбкой, от которой мурашки по плечам бегут, добрый с соратниками и обаятельный, ох, сколько же девчонок всегда за ним бегало. И Рин всегда равнялся на него. Брат в своей персоне заключал и отца, и мать, и лучшего в мире старшего. И сейчас лучший в мире старший лениво запускал тонкие пальцы под домашнюю футболку, ласково водя холодными фалангами вдоль торчащего позвоночника вверх да вниз, интуитивно вычерчивая неведомые дорожки сквозь россыпь аккуратных родинок где-то на выпирающих лопатках. —И что планируешь делать? Уйдёшь из школы? —Ран лукаво зыркает на умиротворение всего существа младшего из под веера кукольных ресниц, в доброй жадности желая впитать в свою память этот невесомый образ с растрёпанным пучком пшеничных локонов на затылке. —Не-а—Еле слышно бурчит Риндо в ответ, даже не открыв глаза. —Я за свои одиннадцать лет мучений заслуживаю увидеть свой выпускной, провести безумные последние школьные дни. Кому я объсняю, черт ты, Ран. Сам же в финальную неделю бегал в школу то в пижаме, то в тапочках. Это так круто, всегда.. Мм.. Мечтал сам все это испытать.. —Мысли в голове уже плетутся лозами, приправленные тягучим сном. —Как знаешь, мелкий, просто будь счастлив. —И Ран глубоко вздыхает, слепляя отяжелевшие веки, поудобнее устраиваясь на диванной подушке. «Просто будь счастлив»—Последнее, что костром гаснет в засыпающем разуме человека со столь нелёгкой судьбой. Но юный Рин уверен в своём решении, теперь цель его существования—напихать в пучину воспоминаний как можно больше эмоций и моментов, прожить так, чтобы бы даже дряхлый столетний старик хватил пятый инфаркт, чтобы все помнили, как отрывался Хайтани Риндо и каким крутым он был. Не старший брат, не кто-то ещё, а именно Рин. Воображаемые часы начинают свой горький и неумолимый отчёт назад, игра началась.