***
Утро начинается с того, что приходит телеграмма. Рэймонд Торо объявлен пропавшим без вести. Эту весть в их дом приносит сама Криста, со следами слёз на всё ещё напудренных щеках и снегом, примёрзшим к развязанным шнуркам зимних ботинок её мужа. Она пришла к ним в одной ночной рубашке без пальто, сразу после того, как выпроводила мальчонку-почтальона с холщовой сумкой Вестерн Юнион. На её стук в дверь откликается Джерард, потому он что всегда спал очень чутко, чуть позже сонные Джамия и Фрэнк плывут по коридору, чтобы разузнать, кто это пришёл в такую рань, но останавливаются как вкопанные от увиденного: Джерард оседает на пол кухни, обнимая Кристу. Фрэнк молча ставит чайник, чтобы заварить кофе. Джамия просто возвращается в постель. Спустя несколько часов Джамия просыпается от сильной боли в полном одиночестве. Должно быть, она не заметила, как ужасно себя чувствовала, когда вставала в первый раз. Шок — невероятно сильное обезболивающее (как и пробуждения засветло), так что она почти что ничего тогда не чувствовала, зато теперь… Господь всемогущий, по её спине будто проскакал табун диких пони. Джамия находит в себе силы встать с кровати, а затем шаркающими шагами меряет комнату, понемногу вспоминая события утра. Телеграмма, Криста, пропавший без вести Рэй… Ей приходится схватиться за ручку двери, чтобы не упасть, когда её ноги подкашиваются — сейчас некому помочь ей подняться с пола. Иисусе, Рэй… Затерявшийся в снегах за миллионы миль от дома. Наверняка раненый, а может уже и мёртвый. Самый большой страх Джамии снова напоминает о себе. Снова, и снова, и снова… Джамия ожидает найти всех за кухонным столом, но вместо этого, похоже, дома, кроме неё, сейчас только Фрэнк — он разговаривает по телефону в гостиной. Она сразу же замечает, какие пугающе тёмные мешки залегли под его воспалёнными глазами, как беспокойно он стучит ногой… Джамия останавливается перед ним с рукой, упёртой в поясницу, будто это способно унять ту ужасную боль, которая преследует её с того самого момента, как она покинула спальню, но он даже не смотрит в её сторону, занятый разговором с родителями Рэя в Атлантик-Сити. Именно в этот момент Джамия понимает, что всё, что было склеено вчера вечером, сшито слабыми нитками, теперь снова разорвано по швам, более того, дыра стала только шире. И она даже не испытывает злости. Скорее, просто смирилась. Она слишком устала и измучена, чтобы устраивать истерики. Джамия сразу для себя решила: что бы ни случилось на последней неделе её беременности, она просто позволит этому произойти. Если ей придётся остаться наедине с акушеркой, в прямом или в каком-либо ином смысле, значит, так тому и быть. Que sera, sera… Всё, на что она надеется, так это на то, что ПБВ Рэя не превратится в ПВБ. Вот и всё. Фрэнк появляется на кухне, когда Джамия уже готовит себе завтрак; она опирается на кухонный стол перед собой, в бессмысленной попытке облегчить боль в спине, пока на плите жарится яичница. Джамия замечает, как он подходит к холодильнику и достаёт упаковку апельсинового сока, а затем пьёт прямо из носика. Ей очень хочется, чтобы Фрэнк обнял её, чтобы она почувствовала себя лучше в его руках, прямо как прошлой ночью, но он лишь недолго следит за яйцами на сковороде, видимо, чтобы убедиться, что они ещё не подгорели окончательно, а после проплывает к выходу из кухни, словно беспокойный призрак самого себя. Сердце Джамии болезненно сжимается, глупо крича о том, что если Фрэнк сейчас уйдёт, то больше никогда не вернётся. Будто она навсегда потеряет его. Именно поэтому она окликает Фрэнка, при этом чувствуя себя почему-то виноватой за то, что пытается начать разговор. — Где Джерард? — С Кристой. Фрэнк отвечает не сразу, делая паузу, прежде чем произнести это, а Джамия жадно впитывает в себя те крохи внимания, реакции на свои слова, которые ей позволяют заполучить. Всё снова вернулось на круги своя, и ей пора заново привыкать довольствоваться тем, что дают, как это было и в предыдущие несколько недель, месяцев или даже лет… Какая теперь разница. Она уже даже не уверена, был ли у них вообще секс прошлой ночью. Был ли у неё когда-нибудь Фрэнк? Или Джерард? Было ли между ними хоть что-то, отдалённо похожее на отношения, когда-нибудь? Она может поклясться, что едва помнит, как всё было раньше, до этой проклятой войны. Прошлая ночь начинает казаться ей горячечным бредом беременной женщины. — Что случилось? Фрэнк морщится, как будто своим вопросом она нанесла ему хороший хук справа. Запустив во взлохмаченные ото сна волосы руку, он неохотно отвечает: — Тебе лучше не знать. А после уходит в гостиную, не проронив больше ни слова, где включает погромче радио. Нет, прошлая ночь ей определённо приснилась, теперь это ясно как божий день. Все старания были напрасны. Джамия тяжело вздыхает и утыкается головой в столешницу. Яичница уже всё равно подгорела. Джерард возвращается домой к обеду. Он выглядит ещё хуже Фрэнка: чересчур расширенные зрачки, затравленный взгляд и вовсе не от холода трясущиеся руки. Джамия провела в постели почти весь день, обнимаясь с бутылкой горячей воды, которую ей постоянно приходилось подогревать; в спальне же её в итоге и застал Джерард. Он подошёл к их общему шкафу, чтобы тихо раздеться, и один взгляд на его лицо без лишних объяснений дал Джамии понять, что именно так он выглядел после смерти Майки во время тех легендарных выходных в Лондоне. Она до сих пор не понимает, как Фрэнк смог всё это выдержать. — Как Криста? — интересуется она, сидя на подушке и прислонившись к изголовью кровати с двумя другими подушками за спиной. Бутылка с горячей водой уже почти остыла, и Джамии, честно говоря, хочется швырнуть её в Джерарда за то, что из-за него она теперь не может спать от боли. Ничего хорошего не жди после того, как в тебя вставляли член. Ох, как же Джамия иногда жалеет, что оказалась бисексуальной… Джерард, как и Фрэнк, даже не думает удостоить её хотя бы мимолётным взглядом. — Я отвёз её к родителям в Морристаун. Она останется с ними до тех пор, пока не появятся какие-нибудь новости. Джамия чувствует себя отвратительно из-за того, что так и не вышла к Кристе утром, не поддержала её. Она ведь всего лишь её лучшая подруга, которая искренне переживает за их непростые отношения и даёт хорошие советы, а вместо того, чтобы отплатить добром за добро, Джамия вернулась в кровать. Хороший из неё друг, не правда ли? Замечательный друг, жена, и, судя по всему, и мать тоже. Как же она устала… Дядя Сэм заебал её до глубины души. В то время как о местонахождении Рэя ничего не известно, а в Арденнах проливается всё больше крови (по крайней мере, так говорят в кинохрониках, которые Джамия каждый день смотрит в кинотеатре в обеденный перерыв), дела на домашнем фронте не сдвинулись с мёртвой точки ни на дюйм. На самом деле, кажется, что с каждым днём всё становится только хуже. Если Фрэнк и Джерард походили на призраков, когда началось это контрнаступление, то теперь они стали пропавшими без вести. Они часами сидят перед радиоприёмником, пристально вслушиваясь в эфир, пишут письма или просматривают те, что получают от сослуживцев, всё ещё находящихся за границей, и разговаривают по телефону с теми, кто находится в Штатах. Их нет дома большую часть дня, но не потому, что они ходят на работу — их обоих уволили из A&P на следующий день после получения телеграммы о Рэе за то, что они пропустили смену без предупреждения. Джамия понятия не имеет, куда они теперь исчезают, но и не пытается узнать. Она может поклясться, что они пытаются найти Рэя прямо здесь, в Джерси, или придумать способ обойти свою почётную демобилизацию, чтобы вернуться на фронт и наконец-то добраться до этого ублюдка Гитлера. А может, она просто всё это придумала, лишь бы почувствовать себя лучше, потому что, честно говоря, с каждым днём ей становится всё хуже. Что касается Джамии, то боль в спине прошлась по её позвоночнику сначала вверх, а после вернулась вниз, превратив всю нижнюю часть тела в адское пекло. Когда она не в постели, то принимает горячую ванну, а когда она не в ванне, то занимается домом, что только заставляет её чувствовать себя ещё более дерьмово, и всё это напоминает бесконечный порочный круг. К тому же, если не брать во внимание её ужасное, измученное беременностью тело, то в этот раз всё ещё хуже, чем обычно, потому что теперь с ней нет рядом Кристы, которой можно поплакаться в плечо, или писем Рэя, которые помогали восполнить пробелы того, о чём ей не рассказывают кинохроники или Фрэнк и Джерард, зато тут как тут эта чёртова пропасть, внезапно образовавшаяся между ней и её мужьями. Один шаг навстречу друг другу — вот и всё, что у неё было. Порой Джамия чувствует себя, как тот парнишка Ник из «Великого Гэтсби», когда Дейзи и Гэтсби наконец воссоединились в тот дождливый день, а он, тут же позабытый всеми, остался один дома, как самый настоящий неудачник. Она прекрасно его понимает. Неудачница. Безнадёжная, сторонняя наблюдательница. В последнем приступе вынужденного обстоятельствами эгоизма Джамия принимает окончательное решение: она будет рожать в больнице, а не в комфортных домашних условиях, потому что там мужьям запрещено находиться в родильном зале. По её логике, Фрэнк и Джерард либо будут присутствовать на родах от начала и до конца, либо не будут присутствовать вообще. Вот так, и никак иначе. Её терпение лопнуло, и у неё больше нет сил даже на то, чтобы найти хотя бы намёк на чувство вины за подобный ультиматум. Джамия окончательно смирилась с этой идеей под Новый год; к тому времени Рэй считался пропавшим без вести вот уже больше недели, а Криста жила у родителей столько же дней, сколько сама Джамия была вынуждена просыпаться в ужасном состоянии, которое всё больше пугало её. И дело было вовсе не в привычной ломоте и боли. Джуниор, который обычно день и ночь поднимал шум и гам в своей тесной каморке, с той ночи совсем притих и обосновался в самом низу живота; казалось, будто он находится у неё прямо между бёдер и может выскользнуть в любой момент. По правде говоря, от того, чтобы собрать сумку и уехать в больницу, Джамию отделял всего один шаг. Возможно, она бы даже не оставила записку. Она ведь сказала однажды, что хочет быть полезной своим мужьям, так что если они не хотят, чтобы она нервничала, то и она не станет добавлять им причин для беспокойства. Вместо этого Джамия отправляется на завод, собрав для этого жалкие крохи оставшихся у неё сил. Она садится в машину и едет в центр города, раздражённая тем, что её слишком долго игнорируют мужчины, которых она любит больше всего на свете, тем, что она залетела в такое неподходящее время, Рузвельтом и всеми его приближёнными и даже Богом. Она с трудом застёгивает пальто поверх своего объёмного живота, надевает пару своих самых удобных туфель и мчится навстречу друзьям, которых не видела несколько месяцев. Завод по производству боеприпасов, несмотря на то что это на самом деле адское место для работы, выглядит, ощущается и даже пахнет как старый-добрый друг, когда Джамию впускает Дорин на входе, и уже это дарит ей долгожданное чувство покоя и комфорта, которое она ищет. А ещё немного бодрости духа. Она практически бегом направляется к лестнице на второй этаж, где находится офис, который её прежняя бригадирша считала по праву своим. Бетти Терри, одна из девушек с её линии, которая всегда следила за тем, чтобы губы Джамии были идеально накрашены помадой каждый раз, когда к ним приходили репортёры, подбегает к ней с вытянутыми для объятий руками со стороны столовой, прежде чем Джамия успевает сделать хотя бы шаг наверх. — Джамия! — радостно визжит она, крепко обнимая её. — Да ты прямо сияешь! Как семейная жизнь? Мне очень жаль, что я не смогла поприсутствовать на твоей свадьбе, но ты же знаешь, как строго Роуз относится к соблюдению расписания. Роуз была той самой бригадиршей их цеха, и Джамия оглядывается на офис, в надежде увидеть её хотя бы мельком. Она рада быть здесь, рада, что наконец-то делает что-то для себя, что-то, не доставляющее ей огорчений, но холод неумолимо начинает проникать в её суставы, а стоять на цементном полу с каждой минутой становится всё более невыносимо. И это, не говоря уже о стойком запахе химикатов… Она совершенно забыла обо всём этом. — Тебе ли не знать, — в итоге хихикает она, чувствуя, как при этом подпрыгивает её живот. — Лучше расскажи, как там Честер? Бетти игриво шлёпает ее по руке: — К счастью, не во Франции. Последнее, что я слышала: он развозил подарки сиротам в какой-то маленькой стране, название которой я даже не могу выговорить. И он хочет, чтобы его теперь звали Чет. Насколько это современно? В любом случае, как Фрэнк? Надеюсь, всё так же чертовски красив, как и всегда? Джамия также забыла, какой вертихвосткой была Бетти… Зато теперь она вспомнила, почему всегда принимала советы по макияжу только от неё. — Он определённо всё так же хорош. Слушай, а Роуз наверху? Я бы хотела поздороваться. Бетти оглядывает её офис, затем цех. — Её там не видно, но я пойду поищу её и тогда пошлю к тебе наверх, хорошо? Она будет невероятно рада тебя видеть. Может быть, это даже склонит её к тому, чтобы отпустить нас домой пораньше в преддверии праздника! Тем более, что мальчики по соседству сегодня устраивают фейерверк из подручных материалов и расходников. Но это совершенно безопасно, не волнуйся! Покидая Бетти Терри, Джамии даже удаётся улыбнуться и кивнуть, после чего она поднимается по крутой лестнице в кабинет бригадирши на втором этаже, по пути потеряв весь свой прежний боевой настрой. Она прислоняется к окну, смотрит вниз на линию и всех девушек в их банданах и комбинезонах и закрывает глаза. Разве приехать сюда было хорошей идея? Ей всего-навсего надо было поехать в больницу и сбежать от всего этого на некоторое время. — Какого дьявола? Ты что проделала весь этот путь, чтобы родить на полу моего завода? Иисусе, ты только посмотри на себя, Нестор! Усмехнувшись самыми уголками рта, Джамия повернулась, положив одну руку на спину, а другую — на живот, чтобы наконец увидеть Роуз Портер собственной персоной, сидящую на углу своего старого стола, с косяком, тлеющим между губ, и ярко-красной банданой, стягивающей её темные волосы. Если бы она просто задрала рукав и напрягла мышцы, то выглядела бы идентично той девушке с плаката, для создания которого, по слухам, и стала источником вдохновения в своё время. Во всяком случае, Джамия всегда в это свято верила. — Теперь я Айеро, Рози. Роуз отмахивается от неё и ногой отодвигает стул. — Да мне никогда не нравился этот твой Фрэнк. Всегда считала, что тебе надо было выбрать старшего брата Майки Уэя. Вот он и вправду видный парень. Может, присядешь, а? А то ты заставляешь меня чертовски нервничать. Джамию не нужно просить дважды, она с радостью садится на предложенный стул. Роуз наблюдает за всеми её маневрами, шутливо изогнув бровь, и выпускает едкий дым в потолок, прежде чем сказать: — Хочешь, расстелю газетку или что-нибудь в этом роде? Ты выглядишь так, будто вот-вот взорвёшься, сладусик, а телесные жидкости от этого бетона так просто не отмываются, поверь мне. Джамия с наслаждением вытягивает ноги и гладит руками свой живот. Джуниор внутри неё всё еще тих, как церковная мышь, наверняка готовится к своему торжественному выходу. Ну как же вовремя, а? — Срок как раз завтра. А вот и другая бровь Роуз ползёт наверх. Она тушит самокрутку в переполненной пепельнице и закидывается мятным леденцом. — И поэтому ты сегодня ошиваешься в этой дыре? Не только же ради того, чтобы поглядеть на моё хорошенькое личико. На самом деле, именно поэтому, но Джамия понимает, что как бы она ни любила Роуз Портер и какой бы замечательной бригадиршей она ни была все те десять с лишним месяцев, пока Джамия собирала здесь бомбы, она не Криста Торо. Джамия не может выложить все свои карты на стол перед ней. Она просто не может. Не все такие понимающие, как Криста. И тем не менее, Джамия уже здесь, и ей неохота понапрасну тратить бензин на поездку в пригород, поэтому она делится с Роуз всего лишь крохами информации о себе, лишь бы порадовать её. — У меня чертовски болит спина, Рози, — говорит она с жалостливым фырканьем. Может быть, хотя бы одну из её проблем удастся решить? Роуз хмыкает, и Джамия видит по тому, как меняется её поза на углу стола, что она переходит в режим грозной курицы-наседки, которая всегда тщательно всё проверяет. Возможно, Джамии это тоже было нужно. — А этот ребёнок должен появиться на свет завтра… Хм. И как давно спина тебя беспокоит? Наконец ещё одна вещь, которой она может поделиться с Роуз, если уж не всеми подробностями. — С тех пор, как у меня был секс. В рождественскую ночь. Роуз заливисто смеётся и прикуривает ещё одну сигарету. От сладковатого запаха травки Джамию начинает тошнить сильнее, чем от химических паров. — Ясненько. — Что именно? — Джамия нервно поглаживает живот. Это кресло явно не жалеет её бёдра. — Мужчины! Они могут втрахать в нас ребёнка и вытрахать его прямо из нас. — Роуз выпускает дым в сторону Джамии, которая тут же отмахивается от него. — Так родился мой второй, знаешь ли. Тим засунул в меня свой член и… — она издает ртом влажный звук. — Воды отошли прямо в кровати. Джамия с удивлением смотрит на подругу, которая пыхтит своим косяком с комически тоскливым выражением лица. Спина Джамии болит уже неделю. Роуз что, намекает, что Джамия всё это время… — Что-нибудь ещё болит? Ноги, живот, киска? Джамия тут же вспоминает ту странную боль сразу после секса. — Что ж… — Схватки уже были? Ох уж эти сукины дети, м-да… А положение ребёнка по твоим ощущениям какое? Всё ещё как шишка на ветке или?.. — То есть… — Может, кровило? Или были ещё какие-нибудь сюрпризы в цветнике? Джамия слегка краснеет и крепче сжимает подлокотник стула, на котором сидит. — Эм… Прежде чем снова затушить сигарету, Роуз указывает ею на Джамию и заявляет: — Ну что же, ты рожаешь, дорогая. Вдруг на первом этаже раздаётся пронзительный крик, и Джамия с Роуз выглядывают в окно. Там внизу они замечают Бетти в той же позе на полу, в какой была Криста совсем недавно, её окружает несколько девушек. Офицер в форме стоит неподалёку, прижимая фуражку к груди, и, прежде чем Роуз успевает остановить Джамию, та уже летит вниз, и её торопливые шаги на лестнице раздаются жутким громким звуком по цеху, напоминая автоматную очередь; она торопится поддержать ту, которую вряд ли когда-нибудь считала своей подругой, потому что чувствует свою вину перед Кристой. Она протискивается мимо офицера с телеграммой кремового цвета в руке, круг девушек расступается перед ней, чтобы пропустить. Она опускается на колени прямо на холодный пол и обнимает Бетти, которая рыдает теперь ей в шею. — Чет! — воет она, цепляясь за Джамию руками, как ребёнок. — Что, чёрт возьми, произошло? — спрашивает Джамия у толпы горестно вздыхающих и грызущих ногти работниц, хотя она прекрасно знает, что. В конце концов, это, ведь, её самый большой страх. — Её мужа убили, — говорит одна из них, перекрывая шум работающих станков. — Джерри Люгером в глаз, как сказано в телеграмме, — поясняет другая. — Мой муж привёз один такой, вместе с наручными часами, которые они там получили. В этих пистолетах отвратительные маленькие пули. Джамия работала здесь достаточно долго, чтобы видеть, как девушка за девушкой получала эти ужасные телеграммы, сообщающие, что их братья и мужья умерли или скоро умрут. Приходили в основном офицеры, а иногда мальчишка с холщовой сумкой, прямо как тот, который доставил Кристе новость о Рэе в то утро, и вручали маленький кусочек картона девушке, чьи колени сразу же подгибались. Роуз всегда была той, кто уводил их из цеха, и редко они возвращались. Их место быстро занимали другие, тоже ожидающие телеграммы… Джамии часто снились кошмары, что на одной из этих телеграмм однажды будет имя Фрэнка. Если и есть какая-то польза от безвременной смерти Майки, так в том то, что она узнала об этом от его и Джерарда бессердечной матери. Это немного смягчило удар. Бетти, с размазанной по лицу косметикой, соплями и слезами, обхватывает плечи Джамии, её колено больно впивается в бедро Джамии. Её губы дрожат, но она вдруг тянется вверх, чтобы прижаться ртом к её уху и прошептать: «Я беременна», — получается неровно, словно она признаётся в ужасном грехе, и у Джамии начинает звенеть в ушах, а во рту пересыхает. Несколько девушек хватают её под руки, чтобы помочь ей подняться, а Роуз кричит с лестницы: — У тебя металл в туфлях, Нестор! Ты хочешь, чтобы мы все тут взлетели на воздух?! Но Джамия ничего не слышит из-за стука собственного несчастного сердца. «Это могла быть я», — всё, о чём может думать Джамия, когда она оставляет Бетти в окружении девушек из цеха бомб, затем спешит покинуть завод и выйти на слабый зимний солнечный свет к своему маленькому жёлтому купе, сидение в котором оказывается холоднее, чем чёртов кубик льда, когда она забирается на него. Печка сразу же включается на полную катушку, а её нога на педали газа горит так, будто находится на наковальне, пока в голове стучит лишь одна мысль: «Я могла бы не иметь ни одного мужа вместо двух». Она легко могла стать одной из тех её подруг, которые были вынуждены растить своих детей в одиночку, тех, о которых она рассказала Джерарду, когда впервые сообщила ему о своей беременности. Если бы пули, из-за которых Фрэнк и Джерард оказались в больнице, попали куда-нибудь в смертельное место, их бы отправили домой в сосновых гробах, а не с Пурпурными сердцами, и она тогда осталась бы совсем одна. А это её самый большой страх. Джамия хочет дать себе пинка под зад за то, как она себя вела, как эгоистично и глупо это было. Её мужья потеряли брата, как и она, и могут потерять ещё одного, а она злится, потому что они волнуются? Потому что они всё ещё находятся в оцепенении после тех двух лет, проведённых в аду? Как она могла быть такой ужасной? Криста не раз упоминала, как ей повезло, — последний раз на Рождество, всего неделю назад, — и Джамия знала это всё это время, и всё же у неё хватило наглости жаловаться. Она должна быть благодарна за то, что они вообще дома, а не в земле! Перспективы — сукины дети. Похоже, Бетти Терри смогла предложить Джамии гораздо больше, чем помаду. Джамия едет домой в состоянии, похожем на транс, сжимая руль так же сильно, как сжимают ей горло подступающие слёзы, ей кажется, будто она задыхается. Её тело словно застыло, словно если она пошевелится или вздохнёт, то распадётся на миллион кусочков. Она задаётся вопросом, является ли это шоком, или это просто то, что она чувствует, когда сталкивается с собственными ужасными недостатками. Возвращение в реальность такое же шокирующее, как выстрел Джерри Люгера в глаз. Когда Джамия въезжает на заснеженную подъездную дорожку, она едва может видеть сквозь жгучие слёзы на глазах, что для неё редкость. Джерард однажды назвал её девушкой из стали за то, что она никогда не плачет, но даже у стальных девушек есть свои пределы, считает она. Джамия думает, что ей никогда в жизни не было так стыдно. Рожать в больнице. Это была чертовски ужасная идея! Жалкая и жестокая, вот что это было. Эта война изменила её так, что ей следовало бы поговорить об этом со священником. Что случилось с её терпеливостью? С терпением, которое, как она думала, у неё было, когда Фрэнк и Джерард только вернулись домой, до того, как на улице похолодало и их боевые травмы снова проявились во всей красе? Она вынимает ключ из зажигания только благодаря мышечной памяти, ведь внезапно её живот сжимает жуткий спазм, распространяющий боль по бёдрам, тазу и даже где-то глубоко внутри неё, она почти не может определить конкретный источник этой всепоглощающей боли. У неё перехватывает дыхание, а когда странное ощущение исчезает, в глубине сознания материализуется голос Роуз Портер: «Ну что же, ты рожаешь, дорогая». Немного придя в себя от того, что, как она теперь понимает, было схваткой, Джамия с каким-то жгучим отчаянием, хотя и шатаясь и едва держась на ногах, выходит из машины и направляется к боковой двери в дом, потому что она не будет рожать ни в этой чёртовой машине, ни на чёртовой подъездной дорожке, ни где-либо ещё, кроме её собственного чёртова дома, спасибо вам большое. И Фрэнк с Джерардом будут там, хотят они этого или нет — а она знает, что они хотят, просто не уверена, что они и правда готовы к этому. Но она обязательно это выяснит. Как только она заходит на кухню, то готова рухнуть, как Криста, Джерард и Бетти Терри, позволить приливной волне эмоций окончательно захлестнуть её, но в итоге она слышит звуки ссоры и останавливается. Она не может расслышать, о чём именно говорят Фрэнк и Джерард из-за грохота крови в ушах, но она отчётливо различает гневные, слезливые обрывки фраз даже с кухни. «Рэй», — внезапно осознает она и, спотыкаясь, идёт в гостиную, где, как она знает, находятся её мужья. — Он мёртв? — спрашивает Джамия, закусив губу, пока пот струится по линии роста волос и подмышками. Фрэнк сидит на диване, а Джерард возвышается над ним, у обоих покраснели шеи, что становится заметным, когда они поворачивают головы к ней. — Ни слова до сих пор, — так же прямо отвечает Фрэнк, нажимая рёбрами ладоней на глаза с такой силой, словно пытается выдавить их. От облегчения распухшие колени Джамии слабеют так же, как если бы её навестили из Вестерн Юнион, и ей приходится прижаться боком к книжному шкафу с тяжёлым вздохом, который отчаянно хочет стать всхлипом. Ещё одна болезненная схватка сжимает её бедра, словно лижущий огонь, и спускается по ногам, и, о чём бы ни спорили Фрэнк и Джерард, это точно может подождать, если дело не в Рэе. Тем более, судя по их виду, они уже давно не ссорятся. — Фрэнк… — скорее хнычет, чем говорит Джамия, но они оба возвращаются к своему разговору, не замечая её. Джерард, весь дрожа, распинается перед Фрэнком с такой горячей, яростной убеждённостью, что Джамии кажется, будто она наблюдает за разворачивающейся драмой: — Ты не понимаешь, Фрэнки. Наши отцы сражались в Великой войне, мы сражались в этой, и я не хочу потерять наших сыновей в очередной бессмысленной политической пирушке. Я не хочу этого. — Он потирает рукой затылок, и из того, что Джамия может видеть, он выглядит диким. Почти неузнаваемым. А вот Фрэнк выглядит удручённо, как будто он привык к этому. Она явно пропустила больше, чем думает, пока они были там, на фронте. Всё, что произошло в те выходные после смерти Майки в Лондоне, должно быть, выглядело примерно так… Джамия пытается снова привлечь их внимание, когда в тираде Джерарда наступает затишье, но его грудь всё ещё вздымается от эмоций, и она знает, что пока у неё нет возможности достучаться до кого-нибудь из них, поэтому она сосредотачивается на своём дыхании, в то время как сдавливающее ощущение в животе лишь усиливается. Книжный шкаф теперь держит большую часть её веса, и Джамия задаётся вопросом, что произойдёт, если она просто опрокинет его, случайно или как-то иначе. На бледном лице Джерарда сплошь красные пятна от гнева и, видимо, слёз, а из носа течёт. Он остервенело вытирает его рукавом на автомате, вряд ли понимая, что делает. — Когда я был ребёнком, мой отец заставил меня пообещать, что у меня никогда не будет сыновей, и я… И я осознал, почему только тогда, когда меня призвали в армию. До тех пор я ничего не понимал. Фрэнк проводит рукой по лицу и сжимает челюсть, словно из последних сил сдерживаясь от того, чтобы тоже разрыдаться. Джерард — плакса, Джамия — стальная девушка, а Фрэнк — золотая середина, очень чувствительный, но никогда не показывает этого. Что ж, возможно, теперь они все на одной волне. Или скоро будут. Джерард же продолжает в тишине дома: — Каждый раз, когда мы застревали в этих проклятых окопах двадцатилетней давности, я клялся себе, что у меня никогда не будет сына. И тут Джамии становится понятно, почему Джерард вышел из-за стола, когда мать Фрэнка сказала, что, по её мнению, у Джамии может родиться мальчик. Это гораздо больше простого желания иметь дочь, и это заставляет её вздрогнуть. Она также понимает, что они, должно быть, в какой-то степени ссорятся из-за неё, и разве это не самое подходящее время для родов? — Парни, — пытается она снова, но безрезультатно. Внизу возникает тревожное давление, похожее на то, что возникает в её груди, когда она нуждается в молокоотсосе, и Джамия едва сдерживается, хотя до жути хочется упасть на колени прямо там, словно ребёнок, закатывающий истерику. Всё, что заставляло её мчаться домой в оцепенении, испаряется из её мозга, уступая место опасению, что сейчас что-то произойдёт. Её по-прежнему игнорируют, словно она пытается привлечь внимание персонажей на киноэкране, и почему-то ей вдруг становится слишком неловко, чтобы сказать больше, чем одно слово за раз. Хотя, надо признать, это не особенно побуждающие к действию слова. Фрэнк встаёт с дивана с трагическим выражением лица и делает шаг к Джерарду. Джерард, ткнув в него пальцем, делает шаг назад. Ещё сотрясаемый эмоциями, он предупреждает: — Не… заставляй меня снова ломать тебе нос. Ох, так вот почему Фрэнк однажды пришёл домой со сломанным кончиком носа. Сегодня прямо день открытий для Джамии, не правда ли? Джерард оставляет нос Фрэнка в покое, но потом что-то всё-таки трещит по швам и попадает на туфли Джамии и паркетный пол, и она удивлённо вздыхает. Давление чудесным образом исчезает, и вместе с ним дамбу внутри неё окончательно прорывает. В ошеломлённой тишине Джамия разражается громкими рыданиями, ведь из неё выливается всё и сразу. Её колени, наконец, подкашиваются, и, падая прямо в лужу под собой, она плачет так, как не плакала никогда в жизни. И тут происходит нечто ещё более чудесное: атмосфера в доме кардинально меняется, и Фрэнк с Джерардом бросаются к ней, на их лицах нет ничего, кроме беспокойства за неё. — Господи, соечка, — говорит Фрэнк, и Джерард вторит ему своим: «О Мия». — Я ужасная жена, — плачет она, отталкивая от себя их руки, когда они пытаются помочь ей. — Не надо! Я не заслужила этого. — Джамия, — Фрэнк говорит серьёзно, но с оттенком паники в голосе, потому что он хороший муж. Он так чертовски хорош, а Джамия — такое дерьмо… С другой стороны, у Джерарда, как мы выяснили, ещё той плаксы, снова наворачиваются слёзы на глаза. Он выглядит почти испуганным. — О чём, чёрт возьми, ты говоришь? Ты ничего не сделала. — Я была так… так зла на вас двоих, — говорит Джамия, задыхаясь. — Безо всякой причины! — Джей… — Нет, выслушайте! — она делает несколько глубоких вдохов, пытаясь собраться с силами. Фрэнк держит её за одну руку, а Джерард — за другую, и она очень хочет стряхнуть их, но не может, потому что невероятно сильно нуждается в них обоих. — Я… Джамия так много хочет сказать, но ничего из этого не выходит. Как и в тот вечер, когда Джерард извинялся перед ней после того, как они занимались сексом, она потеряла дар речи. Но она всё равно пытается вымолвить хоть слово. Она должна сделать это. Между рыданиями Джамия выплёвывает корявые предложения и беспорядочные мысли, которые, вероятно, абсолютно не имеют смысла, так как её разум мечется почти так же сильно, как и сердце. Она бормочет о том, какой неблагодарной она была, и что Фрэнк и Джерард просто делают всё возможное с тем, что выпало на их долю, о Майки и платке Кристы, и о её собственном бедном брате, который был первой потерей в длинной череде того, чего лишила её эта война. Она не уверена, есть ли в её словах хоть капля смысла, но ей нужно сказать хоть что-то, похожее на извинение, но она прерывает поток мыслей, когда очередная схватка перехватывает дыхание и заставляет её замолчать. Джамия скручивается на коленях Фрэнка с хныканьем, и две пары тёплых, заботливых рук начинают гладить её многострадальную спину. — Я была такой эгоисткой. Мне так жаль, — в конце концов удаётся сказать ей, когда ужасная схватка отпускает её мышцы. — Ты не эгоистка, — говорит Джерард в своей спокойной манере. — Ты просто беременна. Джамия издаёт горестный смешок и утирает от слёз лицо: — Так себе оправдание. — Неправда. Я ведь обещал тебе, что ты не останешься одна, и вот мы оставляем тебя одну. Так что это нам нужно просить у тебя прощения. — И ты уже извинился за это. Это на моей совести. Я просто испугалась. — Какое откровение, вот только от этого Джамия чувствует себя ещё хуже, ведь получается, что она была такой неблагодарной только потому, что ей было страшно. — Мне очень страшно. — Я знаю, — говорит Джерард. — Мы знаем, милая, — вторит Фрэнк, рукой убирая волосы с её лица. — Нам тоже страшно. Она знает это, как и то, что больше не нужно слов. По крайней мере, сейчас. У них есть более насущные дела, а именно ребёнок, который просится на выход. — Эм… — неуверенно протягивает Джамия, пытаясь подняться на колени, но очередной приступ слёз настигает её, словно она пытается наверстать упущенное за все те годы, которые она провела, не проронив ни слезинки. Дело в том, что она чувствует себя ужасно. У неё болят бёдра так же, как при сильнейших менструальных спазмах, нет, даже хуже, голова просто раскалывается и сильно пульсирует будто бы прямо за глазами, она вся отекла и взмокла, только сейчас вспомнив, что забыла нанести духи сегодня утром, а ещё она до сих пор вынуждена терпеть прилипающую к коже насквозь мокрую ткань чёртового платья. Она всё ещё не чувствует, что заслуживает того заботливого внимания, которое оказывают ей мужья. — Ох, бля-я-ять! — Всё хорошо, куколка, мы рядом, — произносит Фрэнк с такими интонациями, которые он никогда раньше не использовал. Джамия думает, что вполне возможно именно так он и будет разговаривать с Джуниором, и это только заставляет её плакать ещё сильнее. Ей кажется, что она никогда не успокоится, что она проклята на вечные слёзы в наказание за то, что, как и её мать, осмелилась забыть ужасную горечь войны. — Нет, — говорит она, наконец-то сумев встать на колени, но почти сразу снова согнуться. Руки Фрэнка и Джерарда ложатся на её плечи, локти, поддерживая её, давая опору. — Я чуть не поехала в больницу. Джерард с изрядно покрасневшими глазами хмурится и переспрашивает: — Что? — Я собиралась уже ехать в больницу, — подчеркивает Джамия, — потому что там вам не разрешили бы остаться со мной. Мне кажется, я на секунду даже успела возненавидеть вас обоих. — Не ты первая, — отвечает Джерард с грустным смешком, и Фрэнк убирает руку с плеча Джамии, чтобы почесать затылок. Точно, его чудовищная мать… Джамия всегда ненавидела эту женщину, особенно после смерти Майки, но в этот момент она вдруг осознаёт, что относилась к Фрэнку и Джерарду точно так же в последнее время, и ещё один горький всхлип вырывается из её груди. Она вела себя как какая угодно мать, но только не та, которой она всегда хотела и готовилась стать. — Что ж, хорошо, — деловито начинает Фрэнк, приводя всех в чувство; вместе с Джерардом он помогает ей встать на ноги, совсем как это делали девушки на заводе. — Телефон акушерки всё ещё висит на Фриджидере? Джамия издаёт болезненный вздох, после которого ей уже кажется, что она теперь ещё и обмочилась, из-за чего она задерживается ещё ненадолго в согнутом положении. — И… И знаете, я ведь легла в постель с вами двумя той ночью только потому, что подумала, что это поможет вытащить ваши головы из ваших задниц, — торопливо поясняет она. Теперь всё наболевшее сразу же срывается с её языка, как будто раз уж она призналась в чём-то одном, то не может утаить остальное. Ситуация напоминает тот случай, когда она впервые сказала своей матери, что встречается с Фрэнком Айеро-младшим из соседнего квартала, который промышляет обменом жвачек на сигареты, а после была вынуждена признаться в подделке её подписи на справке об освобождении от физкультуры в средней школе. — Соечка… — Разве это не ужасно с моей стороны? — Ну же, мне нужно позвонить… — Это вообще была идея Кристы! — вскрикивает Джамия, не в силах остановить своё нервное тявканье. — Только это не принесло ничего, кроме ещё большего разочарования. Я уверена, что именно поэтому у меня схватки сейчас. Это всё из-за Джерарда. — Что?! — чуть ли не взвизгивая, отзывается Джерард, и Фрэнк нетерпеливо поясняет: — Время родов и так уже почти наступило тогда, успокойся, дружище, ты тут не при чём. Джей, номер. Нам нужно сосредоточиться, милая. — Он на холодильнике, — чёткий ответ поражает её саму, особенно если учесть то, как сильно у неё в этот момент кружится голова. Да уж, это явно шок. Фрэнк оставляет поцелуй на её взмокшем лбу и уходит на кухню. Лишившись поддержки одного из своих мужей, она больше не чувствует себя так уверенно, но Джерард тут же перенимает весь её вес на себя, обхватывая руками получше. Всё ещё пожиная плоды отключившегося напрочь страха за последствия своих слов, она спрашивает: — Он был таким же серьёзным, когда тебя подстрелили? Джерард хмурится, вспоминая те дни, его щёки, кажется, окончательно приобрели розоватый оттенок из-за постоянного стресса, в котором он находился с тех пор, как его практически призвали в армию, который только усугубился новым поворотом событий, а именно предстоящим рождением их первенца. Джамия прижимается лбом к его плечу и надеется, что он понимает, что она пытается этим сказать. — Он был просто разбит. Я никогда не видел его таким. Хотя я был в том же состоянии, когда умер Майки, так что, наверное, все мы такие, когда… ну, ты понимаешь. — Теряем тех, кого любим. Или почти теряем. — Да, — отвечает Джерард, громко сглатывая. Джамия слегка выпрямляется, чтобы погладить его по подбородку: — Я так рада, что ты всё ещё здесь, чемпион. — И я даже не подумаю теперь вас оставить, ты меня знаешь. В итоге они оба тихо давятся слезами на пару. Вскоре с кухни возвращается Фрэнк, верхние пуговицы его рубашки расстёгнуты, демонстрируя цепочку с жетоном. Он подходит к Джамии с протянутыми руками, словно уже готовый предложить всё, что только может понадобиться ей. — Она будет здесь в течение часа. Джамия кивает, и ей даже удаётся сдержать слёзы. Фрэнк прав, сырости и рыданий им хватит с головой после рождения Джуниора. Джамия почти не может поверить в то, что спустя целых девять месяцев он уже скоро будет здесь. Он или она — не так уж важно. Дай Бог, чтобы их трио превратилось в квартет уже к утру, у неё совершенно нет сил на долгие роды. — Отлично, — говорит Джамия, одаривая вопросительным взглядом своих мужей. — И что теперь? Это снимает вновь возникшее между ними напряжение, и остаток дня проходит в подготовке. Фрэнк помогает Джамии привести себя в порядок и принять ванну, пока Джерард перестилает кровать и меняет простыни на те старые, которые они заранее специально для этого приготовили, и через некоторое время она понимает, что, скорее, готова отгрызть себе руку, чем вылезти из тёплой ванны. В конце концов Фрэнк уговаривает её и надевает на неё очередную уродскую бесформенную ночную рубашку, но ей слишком больно, чтобы что-то сказать по этому поводу. По крайней мере, ей не нужно возиться с поясом, и это просто счастье. Теперь им остаётся только ждать. Ждать акушерку с её волшебным чемоданчиком, ждать, пока тело Джамии сделает то, что ему нужно. Просто ждать… Джамия никогда не умела ждать. Она удивлена, что смогла прожить эти два года, не сорвавшись; возможно, в ней всё ещё теплится терпение. — Боже мой, как здесь жарко, — жалуется она, одновременно оттягивая вырез сорочки вниз и поднимая подол. Она снова вся мокрая от пота и уже явно использует старые простыни по назначению. — Скоро мне понадобится ещё одна ванна. Фрэнк возвращается из ванной со смоченным в холодной воде полотенцем, которым накрывает её лоб. Джамия стонет от кратковременного облегчения, когда капли воды начинают стекать по её раскрасневшемуся лицу. — У нас уже открыты все окна, милая. — Тогда иди и возьми топор. Очередная схватка начинает усиливаться, заставляя Джамию свернуться калачиком. Сквозь стиснутые зубы она спрашивает: — Сколько времени прошло? — Почти два часа, — говорит Джерард, сверяясь с часами. Он сидит у изножья кровати уже почти столько же, и с каждой минутой его нога стучит по полу всё быстрее и быстрее. — А что, если она не придет? Фрэнк награждает его таким говорящим взглядом, что Джамия почти чувствует его на себе, или же всё дело в том, что она сейчас лежит с головой, чуть ли не зажатой между колен. — Скажешь ещё что-нибудь в этом роде, Джер, и я за себя не ручаюсь. — Я переживаю! — Кто тут из нас рожает, м? — вспыхивает Джамия, отнимая голову от своих колен. Она хотела бы оценить эту остроумную перепалку, но сейчас не в состоянии оценить почти ничего. Всё в этот момент (да и в большинство моментов в последнее время, честно говоря) кажется сущей пыткой. — Господь всемогущий, как же здесь жарко. Фрэнк делает глубокий вдох и садится рядом с Джамией. Он обхватывает её за плечи одной рукой, а другую руку протягивает Джерарду, который тут же цепляется за него мизинцем. С чувством, с толком, с расстановкой, как будто разговаривая с двумя малыми детьми, он поясняет: — Мы пережили наступление нацистской Германии. Я думаю, мы сможем пройти и через это вместе. Всё будет хорошо, ясно? Просто расслабьтесь. Джамия отчаянно хочет этого, но каждый раз, когда она думает, что всё будет хорошо, её тело скрючивают сильнейшие схватки. И с каждым разом они становятся всё хуже, что напоминало оживший кошмар. Роды уже похожи на ад на земле, и она знает, что это только вершина айсберга. Очередная схватка заставляет Джамию принять другое положение, и она старается удовлетворить все малейшие потребности своего тела, пока это ещё возможно. В итоге Джамия ложится на бок, подкладывая подушки под голову, живот и между ног, и именно в такой позе ненадолго отключается, но вскоре просыпается прямо во время самой сильной схватки. В этот момент они кажутся ей бесконечными, Господи Иисусе. Фрэнк уговаривает Джамию оставаться в сознании, успокаивая и хваля, его руки бережно водят по её телу вверх и вниз, и когда схватка начинает отступать обратно в то место, где они все сосредотачиваются, она открывает глаза, чтобы обнаружить незнакомца, стоящего прямо над ней. — Ты, блять, кто ещё такой? Незнакомец высокий и худощавый, с идеально уложенными волосами цветом светлее, чем у них троих, с ярко-зелёными глазами и ямочкой на левой щеке. А ещё он мужчина. — Я Алекс. К тому же ещё и британец. На секунду Джамия пугается, что он из Вестерн Юнион, и всё её тело замирает, прежде чем она замечает сумку врача у изножья кровати. Джерард, который стоит в углу комнаты и остервенело грызёт ноготь большого пальца, объясняет: — Он акушер. Джамия смотрит на Фрэнка, затем на акушера Алекса и приподнимается на своём троне из подушек. Почему-то она чувствует себя хуже, чем до того, как заснула. — Тебе хоть уже доводилось принимать роды? — Нет, — прямо отвечает он, а затем его лицо озаряет лучезарная улыбка. Два его передних зуба выпирают, как у кролика, с досадой замечает Джамия. — В Америке, по крайней мере. — Тогда ладно. Парень, девушка, кто-то между, мне уже плевать, честно говоря. Просто вытащи уже наконец из меня этого ребёнка. Алекс с невозмутимым профессионализмом, закатывает рукава и открывает сумку. — Это то, для чего я здесь, сладкая. Сладкая. Её едва не тошнит от этого обращения, честное слово. И это почти что происходит на самом деле, когда в её животе поднимается нечто похожее на штормовую океанскую волну. Увидев, что она резко побледнела, британец Алекс легонько прикасается к её голому колену. — Ты не против? Прежде чем раздвинуть ноги перед этим парнем, она предупреждает: — Только если они могут остаться. Алекс смотрит на Фрэнка и Джерарда по очереди, и на его мальчишеском лице появляется что-то вроде понимающего выражения. Однако Джамия уже не в состоянии критически мыслить, поэтому кто знает, что у него на уме. — Конечно. Вы, парни, можете оставаться здесь столько, сколько захотите, это ваш дом. И ваша жена. Фрэнк обменивается взглядом с Джерардом, но Джамия не может расшифровать и его. Однако она смутно догадывается, что он мог значить, когда Джерард подошёл к ней с другой стороны, после чего она наконец раздвинула ноги, пока Алекс переговаривался с кем-то из них. Акушер с удивительно нежными руками делает своё неудобное акушерское дело и, когда он снимает перчатки, вздыхает, оставляя выбившийся из укладки локон на своём лбу без внимания: — Ах, если бы вы только позвонили мне раньше. Джерард, нервно поглаживая влажные волосы Джамии и не обращая внимания на попытки Фрэнка успокоить его, произносит: — Простите, что испортили вам праздник. Джамия решает промолчать, что вообще-то это он опоздал, не говоря уже о том, что должна была приехать женщина. Алекс смеётся, поправляя ночную рубашку Джамии на её коленях. Она же упрямо подтягивает её обратно. — Нет, нет, что вы. Похоже, что ты уже давно рожаешь, сладкая. Несколько дней точно. — Что? — говорит Фрэнк, резко поворачиваясь к Джамии и окидывая её серьёзным взглядом сверху вниз. — Я бы сказал, что ты уже почти у цели. — Мия, почему ты молчала? — спрашивает Джерард. Его голос звучит так, будто ещё чуть-чуть, и он снова заплачет. Джамия смотрит на них обоих, но вместо того, чтобы повторить всё, о чём она плакалась с тех пор, как вернулась домой с завода, она скатывается с кровати, чувствуя себя выброшенным на берег китом, и все, кроме Алекса, бросаются ей на помощь. — Я же не слишком близко к цели, чтобы немного пройтись? Мне нужно размять ноги, прежде чем я окончательно превращусь из кареты в тыкву. Алекса явно забавляет выбор слов, но он слегка кивает, взмахивая рукой. — Делай всё, что считаешь нужным. Я здесь только для того, чтобы убедиться, что не будет никаких осложнений. Джерард, похоже, готов потерять сознание, но, к счастью, Фрэнк рядом, чтобы поддержать его. Джамия подходит к детской кроватке и перебирает одеяла, пинетки и чепчики, связанные Фрэнком, которые аккуратно сложены внутри, считая и пересчитывая, чтобы убедиться, что у них всего достаточно. Она знает, что в шкафу есть ещё кое-что, вещи, подаренные ей членами семьи и купленные в магазинах, но она проходит только половину комнаты, когда её снова настигают схватки, и дерево комода опасно трещит под её пальцами. — Не трогайте меня, — грозно предупреждает она, чувствуя, что к ней приближаются две пары рук. Когда схватка заканчивается, Алекс, всё ещё держа в руке свои наручные часы, подходит и проводит руками по её животу. Джамия не знает, что он проверяет, она никогда не понимала ничего из того, что её врач пытался рассказать ей на консультациях, но то, как он удовлетворённо хмыкает, внушает уверенность. — Это армейские часы? — внезапно интересуется Фрэнк. — Да. — Алекс проводит большим пальцем по циферблату, и Джамия узнает такие же часы, какие Фрэнк и Джерард носят на своих запястьях. Это одна из единственных вещей, наряду с жетонами, которые они не спрятали в свои вещсундуки. — Где ты служил? Господи, Джамия никогда не сможет избавиться от этой войны. Она просто молится, чтобы Джерард ничего не сглазил, обещая, что его сыновья не будут воевать в будущем. Она просто уверенна, что вряд ли смогла бы вынести отправку своих мальчиков на фронт ещё раз. Отчасти поэтому Джамия тоже надеется, что у них родится маленькая девочка. — В основном во время эвакуации Дюнкерка. Я не задержался на фронте надолго после этого. Джамия никогда не слышала о Дюнкерке, и, судя по выражению лиц её мужей, они тоже были в лёгком замешательстве. — Каково тебе было по возвращении домой? — спрашивает Джерард. Этот разговор — чёртов ящик Пандоры. Джамия сгибается пополам от очередной схватки, но Алекс лишь поглаживает её по плечам. — Чертовски ужасно, не буду врать. Почти год не мог спать по ночам. — Женился? — прелестно, теперь и Фрэнку потребовалось вставить свои пять копеек. — Или дома тебя не ждала девушка? — Я влюбился, пока был на фронте, а после Дюнкерка забрал их с собой в Лондон. Теперь мы живем в том месте, которое вы, американцы, называете Большим Яблоком. — Их? Робкая, смущённая улыбка появилась на губах акушера: — Питера и Томми. — О-о-о, Боже, — простонала Джамия. Слишком много откровений для одного дня! — Мне нужно пройтись. Она ковыляет из спальни, чувствуя себя ковбоем из старого вестерна и используя каждый дверной проем и угол для продвижения вперёд. Фрэнк и Джерард выходят и садятся на диван, теперь открыто держась за руки и внимательно наблюдая за ней, пока она нарезает круги по дому, а Алекс ходит за ней следом в перчатках и с докторским саквояжем, просовывая руку под ночную рубашку каждый раз, когда её ноги смыкались в очередной схватке. Всё идет медленно, но, по крайней мере, идёт, чёрт возьми. Кто-то курит, кто-то молится, кто-то нервно напевает, но Джамия ни к чему из этого не присоединяется. Она удивлена, что никто еще не достал колоду карт. Каждая новая схватка болезненнее предыдущей, промежутки между ними тоже стремительно сокращаются, наконец она замечает то, о чём говорил Алекс — она почти у цели. Внезапно она просто чувствует это, если, конечно, растущее давление внизу, похожее на то, что она чувствовала перед тем, как отошли воды, значит то, о чём она думает. Наконец, когда солнце садится, а в доме включают свет, Джамия останавливается перед Фрэнком и Джерардом, всё ещё сидящими на диване, практически рухнув к ним колени, когда наклоняется и кладёт руки им на колени. Глядя на них обоих со всей возможной серьёзностью, она произносит волшебные слова: — Кажется, началось. И она начинает тужиться прежде, чем успевает кого-либо предупредить или хотя бы подготовиться к этому. Прежде, чем кто-либо успевает что-то сказать или протянуть к ней руки, она падает на колени посреди гостиной, пока её мужья смотрят на неё со смесью беспокойства и ужаса на лицах. — Всё в порядке, — успокаивает всех Алекс, надевая ещё одну пару белых резиновых перчаток. Он подходит и задирает её ночную рубашку до бёдер, а Джамия слишком занята, чтобы рявкнуть, чтобы он отвалил. У неё просто нет сил, чтобы вернуться в спальню, поэтому Алекс расстилает старые простыни прямо на полу гостиной, потому что там она и остаётся. — Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь рожал где-нибудь, кроме кровати. — Рожать ты можешь там, где, чёрт возьми, тебе удобнее, — уверяет Алекс, оставаясь рядом, но на комфортном для Джамии расстоянии. То есть, достаточно близко. А он неплохой акушер… — Он мне нравится, — говорит Джамия. — Давайте оставим его. — Солнышко, мне кажется, тебе и так уже достаточно мужчин, — парирует Фрэнк, на что Алекс звонко смеётся. — Я польщён подобным предложением и охотно принял бы его, если бы мне только нравились женщины… Джамия не ожидала, что день рождения Джуниора пройдёт именно так, но ей не на что жаловаться. Если бы её сейчас не разрывало на части от боли, то она бы даже сказала, что хорошо проводит время. Однако, как и большинство хороших вещей, это длится недолго. Чем ближе она, как выразился Алекс, к цели, тем труднее Джамии почувствовать, что она делает хоть какие-то успехи. После множества часов, проведённых на жёстком полу гостиной, она готова поклясться, что умрёт здесь, в этой позе, как те невезучие ребятки в Помпеях. Застывшая во времени, чтобы в будущем оказаться выставленной на всеобщее обозрение. Археологи в каком-нибудь двухтысячном году будут смотреть на неё и думать: «Бедняжка. Должно быть, нелегко ей пришлось!» — Я больше не могу, блядь, — объявляет Джамия сквозь зубы после очередной безрезультатной попытки, на которую она, кажется, истратила последние силы. Всё это время Фрэнк и Джерард по очереди сидят за и перед ней, и сейчас Фрэнк остался на диване — Джамия обхватывает его ноги и утыкается носом в его колено. — Я больше не могу. Я так чертовски устала, парни. Мне кажется, что прошла уже как минимум тысяча лет. Три голоса хором говорят ей, как хорошо она справляется, как она близко и что нужно ещё немного потерпеть. Джамия поднимает вверх оба средних пальца, прежде чем снова начать тужиться: — Чушь… Собачья! Блять, я даже не способна на то, для чего была создана каждая женщина. А ведь я собирала бомбы! — Подожди, сладкая, притормози-ка. Джамия замирает, как сорвавшийся с рельсов поезд, а Алекс снова склоняется над ней. Она одновременно чувствует всё и ничего, что происходит внизу, но когда ей всё-таки удаётся открыть глаза, она видит, что Джерард стал белым, как простыни под ними. Проследив за его взглядом, она замечает кровь. И, чёрт возьми, её очень много. — Всё в порядке, всё идёт замечательно, — мягко говорит Алекс. Отняв от Джамии руки, он снимает использованные перчатки и начинает рыться в своей сумке, которая всегда волшебным образом оказывается неподалёку. — Нам просто нужно немного сбавить обороты. Джерард неуклюже поднимается на ноги, словно марионетка на ниточках. Его руки сжимаются и разжимаются по бокам, грудь тяжело вздымается, словно он на грани какого-то истерического приступа. — Мне нужно… Я буду снаружи. — И он торопится к двери на кухни, после чего выходить на крыльцо, несмотря на мороз. — Я схожу за ним, — говорит Фрэнк, начиная вставать с дивана, но Джамия крепче сжимает его ноги. — Не уходи, — хнычет она, и Алекс тоже поднимается, заявляя: — Я поговорю с ним, — говорит он спокойно. — Пока просто дыши. Когда он уходит и Джамия с Фрэнком, остаются наедине, она снова начинает плакать, откинув голову назад, которая оказалась теперь лежащей между его ног. Фрэнк тут же наклоняется, чтобы поцеловать её в кончик носа. — Я умру здесь сегодня, не так ли? — спрашивает вдруг она стуча зубами. — Джамия. — Так и будет! — необходимость тужиться снова захватывает её с головой, на что она отзывается громким надрывным стоном. — Я не могу, Фрэнк, я больше не могу… Фрэнк встаёт с дивана, высвобождая свои ноги из её хватки. Он подходит к ней и, бросив короткий взгляд на кровь, садится перед ней, протягивая руки. Она тут же охватывает их и, приложив немалые усилия, позволяет себя притянуть. Фрэнк садится, скрестив ноги, и позволяет ей уткнуться лицом в его шею. И как он понял, что ей нужно сменить положение? — Ты потеряла своего брата, — шепчет он в её взмокшие волосы. — Потом ты чуть не потеряла нас, потом был Майки, и сейчас, возможно, ты потеряла Рэя тоже. Тебе пришлось иметь дело с тем, что сделала война с Джи и мной, и при этом ещё быть беременной. Ты работала в Красном Кресте и делала бомбы, ради всего святого, соечка. Я уверен, что ты и с этим тоже справишься. Джамия сжимает бёдра Фрэнка так сильно, что на них наверняка потом останутся синяки, и, сдерживая слёзы, продолжает делать то, для чего, блядь, была создана. В какой-то момент возвращаются Алекс и Джерард, устраиваются на полу вокруг неё. Кто-то включает радио, кто-то готовит кофе, и все по очереди устраиваются по обе стороны от неё. Это ужасный, кромешный ад, но, чёрт возьми, Джамия родит этого ребёнка, даже если это будет последнее, что она сделает в своей жизни. Если Фрэнк и Джерард забирали жизни людей в Европе, то она точно сможет подарить её хотя бы одному. Она уже не понимала, который был час, когда боковая дверь с грохотом открылась, впуская порыв морозного воздуха в дом, который кажется даром небесным. Джамия думает, что это просто один из парней, вышедший покурить (как же ей тоже хотелось), но когда она оглядывается, то замечает в дверях Кристу Торо в пижаме, совершенно растрёпанную и крайне взволнованную. Она выглядит почти так же, как и неделю назад, за исключением широкой улыбки на лице. — Наконец-то, — выдыхает Джамия, повиснув на шее Джерарда. — Хоть кто-то с вагиной. Криста едва успевает оглядеться, прежде чем пролепетать: — Рэй возвращается домой. С ним всё в порядке. Так же, как укус Джерарда в плечо довёл его до оргазма, каким-то образом это именно эта новость становится тем самым толчком, который был так нужен Джамии, чтобы буквально довести дело до конца. А затем, с пронзительным криком, который, вероятно, разбудил весь квартал, всё заканчивается. Вот и всё. Джуниор здесь, и вместе с ним на Джамию обрушивается цунами облегчения, какого никогда раньше не испытывала. Внезапно последние часы мук кажутся ей сущей ерундой, и она думает: «Боже, как бы я хотела, чтобы войны выигрывались так легко». Криста плачет, задыхаясь, британец-акушер Алекс, находящийся где-то в слепой для Джамии зоне вместе с Фрэнком, о чём-то серьёзно разговаривает с ним, потом они, кажется, перерезают пуповину или что-то в этом роде, пока Джерард обнимает Джамию так крепко, что она почти не может дышать, и горячо шепчет ей на ухо: — О, Миа. О, моя девочка. Кроме того, ребёнок кричит во всю силу своих маленьких лёгких, и это звучит поистине ужасно. Джамии всё нравится. — Джерард, — дрожа, говорит Джамия. Она чувствует блаженную пустоту, лёгкость и головокружение. Кто-то включает по радио «In The Mood» Гленна Миллера, и Джамии приходится слегка повысить голос, чтобы он понял, что она серьёзна, как никогда: — Послушай меня, ей. Послушай! Похоже, у тебя родился сын. Я просто уверена. Мать знает такие вещи. Ты слышишь меня? Джерард энергично кивает, его липкие от пота и слёз руки лежат на её щеках. Он благодарю целует её, после чего заявляет: — Я очень надеюсь на это. Надеюсь, что у нас сын. — Однажды я подарю тебе маленькую девочку, — обещает она, чувствуя, как отнимаются ноги. — Клянусь, так и будет. Джерард снова целует её: — Всему своё время. Давай-ка. С его и Фрэнка помощью Джамию разворачивают и укладывают на диван, чтобы она могла наконец познакомиться с Джуниором. Алекс протягивает ей сверток из смятых одеял с широкой, кроличьей улыбкой и торжественно произносит: — У вас замечательный здоровый мальчик. Поздравляю! Криста начинает хлопать, выглядя горячо даже с беспорядком на голове, в одной пижаме и зимних сапогах, и когда Джамия переводит взгляд на своего теперь уже успокоившегося и пока что очень грязного сына, со светлыми волосами и носом-пуговкой, она на долю секунды готова поклясться, что он похож на Майки. — Что ж, — смеётся Джамия над морщинистым малышом на своих слабых руках, шмыгая носом самым неженственным образом, на который она только способна. — Кто, чёрт возьми, принёс сигары?***
Когда Джамия приходит в себя после того, как потеряла сознание, она обнаруживает себя в постели со своими тремя мальчиками, по одному с каждой стороны, один из которых лежит спокойно у неё на коленях. Последние несколько часов прошли как в тумане, и если это то, на что должны быть похожи эти первые часы после родов, то она очень рада, что всё-таки не поехала в больницу. В промежутках между приступами боли и удовольствия Джамия вспоминала, как Алекс помогал ей и ребёнку купаться, пока Фрэнк и Джерард убирали место преступления в гостиной, а Криста порхала в головокружительном экстазе, не в силах поверить, что её лучшая подруга только что родила ребёнка, а её муж вернётся домой через несколько недель. Никто не знает, насколько Рэю действительно было плохо, но он жив, и это главное. Показав Джамии, как кормить Джуниора, и оставив им список того, что нужно запомнить при обращении с младенцем, Алекс ещё раз поздравил их и отправился домой в город, чтобы встретить новый год со своими партнёрами. Джамия почти боялась, что он после всего, что было, просто тихо уйдёт, но потом он поцеловал её в щеку, посмотрел на Фрэнка и Джерарда и сказал со своим успокаивающим акцентом: — Воспитывать ребёнка всегда непросто, но вы справитесь. Джамия не могла поверить своему счастью… Алекс также оставил ей форму для заполнения: имя ребенка, крёстные родители и тому подобное. Лист лежал на тумбочке, пока новоиспечённые родители нежились в постели, любуясь сыном и слушая церемонию спуска шара на Таймс-сквер по радио, которое Криста принесла из гостиной. Удивительно, как громкие комментарии ведущих ещё не разбудил малыша, но Джамия подумала, что сытый, в тёплой вязаной шапочке сын и так был слишком всем доволен, чтобы ещё обращать внимание на такие мелочи. Чёрт, на его месте она бы вела себя так же. — Ну-ка, возьми его, — внезапно говорит Джамия, передавая тёплый свёрток — тоже сделанный Фрэнком, этим хитрым и очень заботливым ублюдком — Джерарду, который выглядит так, будто только что выиграл в лотерею. Джамия, честно говоря, уже завидует собственному ребёнку. — Фрэнк, подай мне ту анкету. Фрэнк передаёт ей временное свидетельство о рождении и карандаш, затем берёт книгу, чтобы она прислонила к ней листок. Слабой рукой она вписывает своё имя и Фрэнка, а под ними, в строке «Крестные родители» — Джерарда и Кристы. Когда она только узнала о своей беременности, Джамия изначально собиралась отдать титул крёстного отца Рэю, но теперь же она абсолютно уверена, что он поймёт. Особые обстоятельства, и всё такое. Глубоко вдохнув и наконец собравшись с силами, Джамия записывает имя своего сына, не посоветовавшись ни с одним из своих мужей. Дело в том, что они никогда не обсуждали это, да и она не задумывалась об этом, потому что чувствовала, что узнает его имя, как только впервые увидит его. Так и случилось. Это единственное имя, которое имеет смысл. Майкл Рэймонд Айеро. Дрожащим голосом, Фрэнк чуть позже комментирует: — Твоя мама будет, мягко говоря, не в восторге, что ты не назвала его в честь своего брата. — Тогда она может завести себе собаку. — Заявила Джамия. — Я уверена, ему бы это понравилось. Они оба перевели настороженные взгляды на Джерарда и увидели, что он не сводит глаз с ребёнка у себя на коленях, пока по его щекам катятся слёзы. Но он улыбается, и по счастливому блеску в его глазах Джамия понимает, что он в порядке. У них всех теперь всё будет хорошо. Ночью Джерард снимает обручальное кольцо с цепочки на шее и надевает его, после чего ребёнок крепко хватается за этот самый палец, ощутимо сжимая в своих маленьких ручках. — Привет, — говорит он хриплым шёпотом. — Рад познакомиться, Майки. Радио, стоящее на краю детской кроватки, потрескивает, и рокочущий голос неожиданно говорит через динамики: «Мы прерываем новогоднюю трансляцию, чтобы сообщить вам последние новости о текущем военном наступлении в Арденнском лесу…» Радио снова трещит, и другой рокочущий голос заполняет их маленькую спальню, проникая в неё в середине того, что говорит этот человек. Малыш Майкл сопит и потягивается, а три пары глаз отворачиваются от радио и смотрят на него, как будто он — единственное, что сейчас имеет значение. Так оно и есть, чёрт возьми. «Сейчас всё выглядит довольно мрачно. Над тем, что должно было стать… концом этой войны, висит тёмное облако…» Трансляция обрывается так же внезапно, как и появилась, и перед самым обратным отсчётом звучит мелодия для спуска шара. — По крайней мере, Рэй уже на пути домой, — тихо говорит Фрэнк, играя пальцами со свежевымытыми волосами у основания шеи Джамии. — Наконец-то мы все снова будем вместе. Жаль, без Майки. Это то, что остаётся невысказанным, но они учатся жить с этим, потому что если бы не Майки, Фрэнка и Джерарда, возможно, не было бы сейчас здесь, в этом доме, и, возможно, даже на этом свете. И Джамия уверена, что Фрэнк никогда бы не сделал шаг навстречу Джерарду. Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает, полагает она. Это и есть война. — Я не могу поверить в то, что ты подарил мне, — говорит Джерард, словно в каком-то трансе, и Джамия не уверена, смог ли он прочитать её мысли и говорит со своим братом, которого он не раз называл своей счастливой звездой с тех пор, как сошёл с корабля, или же он просто снова стал сентиментальным. — Мы — родители. — Да уж, безработные родители. — Джамия натягивает на малыша Майкла шапочку, закрывающую его маленькие ушки. Теперь, когда она наконец спустилась с небес на землю, она начинает чувствовать, насколько холодно в доме. Своими жалобами она чуть не заморозила мужей. — Не думаю, что ваше армейское жалованье будет выплачиваться вам долго. — Мы что-нибудь придумаем. Как и всегда, — рассеянно говорит Фрэнк, потому что последнее, о чём они сейчас хотят думать, — это работа. Джамия даже не знает, что её дёрнуло заговорить об этом. Она полагает, что все они сейчас немного рассеяны. Может быть, Джерард будет писать комиксы. Он всегда хотел этим заниматься. Они слушают жестяной, далеко звучащий обратный отсчёт по радио, как будто они находятся на междугородней линии с самим Нью-Йорком, и в конце, между взрывом аплодисментов и «Auld Lang Syne», Джамия целует Фрэнка, а затем Джерарда, потом они оба наклоняются к ней, чтобы поцеловать друг друга, а затем все трое ныряют в кроватку, чтобы покрыть розового и морщинистого маленького Майкла своими влажными поцелуями, которые заставляют его сердито фыркать, как взбешённого чихуахуа. — Ну, шампанского у нас нет, — говорит Джерард, аккуратно передавая ребёнка обратно Джамии, чтобы она могла снова покормить его. После он роется в тумбочке на своей стороне кровати и достает две кубинские сигары. — Я приберег их с того дня, как Фрэнк вернулся домой. — Он подносит их себе под нос, вынося в итоге вердикт: — Думаю, они ещё свежие. Прижав ребёнка к груди и укрыв его одеялом ручной работы, Джерард зажигает обе сигары своей старой Зиппо и передаёт одну Фрэнку. — А что, мамочке не положена хотя бы одна затяжка? — шутливо возмущается Джамия. — Сигары положено курить отцам, милая. Так уж повелось, — говорит Фрэнк, похожий на старого мафиози с зажатым в зубах куском сигары. Джамия выхватывает у него сигару: — Бред сивой кобылы. Это я здесь сделала всю работу. Смеясь, Джерард отдаёт свою сигару Фрэнку через голову Джамии, после того как затягивается, и все трое изо всех сил стараются выпустить дым в сторону открытого окна. — За 1945 год, — говорит он, протягивая руку через их плечи, обнимая обоих. — Пусть он станет годом, когда мы выиграем эту войну. Честно говоря, сейчас Джамии наплевать, выиграют ли они или проиграют войну, потому что у неё есть все, что ей нужно, прямо здесь, и, в конце концов, не так уж всё и плохо. Теперь она это понимает. На самом деле всё чертовски хорошо.