Бедолага

Панталоне, очевидно, был широких взглядов. Самых широких. И касалось это, пожалуй, всех сфер жизни, особенно романтической. Он был свободен сам, не стеснял свободу других. Но каждый раз, когда получалось получить кого-то особенного, он немного беспокоился о том, что рано или поздно не удержит его возле себя от традиционной моногамной жизни. К счастью, Панталоне быстрее терял к ним интерес, чем они действительно вступали в отношения. Но.. случился Тарталья. Прекрасный мужчина с самыми красивыми ямочками, самым громким голосом и самым непредсказуемым нравом... А с ним случилось то, чего, порой, опасался Панталоне. Ощутил.. стойкую влюбленность. И как это вышло — это отдельная парадоксальная история и рана для самолюбия Панталоне. Влюбился в первого, кто одолел его в кулачном бою, — никакого постепенного возгорания, никакого томления, никакого эротизма... На скромный взгляд Панталоне — история слабая. Но, тем не менее, случившаяся. Сначала Панталоне в посткоитальных негах с удовольствием слушал его об этом мужчине. Но с каждым новым словом внутрь сознания закрадывалась мысль, что.. слишком они с новым кавалером Тартальи разные, что он, Панталоне, не сможет соревноваться с новым кавалером в том, что в нем нравится Тарталье. Разумеется, Панталоне никогда не ощущал себя в соревновательной позиции, это противоречило всей его вальяжной, обволакивающей сути. Да и в позиции захватчика тоже — никогда. Все само текло в его нежные, мягкие и знающие как лучше руки. Что-то утекало сквозь пальцы, но Панталоне и бровью не вел. Но в нынешний момент, когда Тарталья все еще был с ним, когда ничего, пока что, их близости не угрожало, Панталоне уже начал затаивать обиду. Что было тем самым новым чувством, за которое всегда схватится избалованный любовью и обожанием человек, развивая из тихого планомерного увлечения и крепкой симпатии ошалелую, одержимую страсть, а из легкой песчинки недовольства — смертельную рану для самолюбия. И Панталоне хорошо в себе это понимал. В очередной раз Тарталья делится подробностями о своем избраннике. Хотя буквально только что с его, Тартальи, языка не переставало интимно срываться имя его нынешнего любовника, его большой любви, его господина и покровителя. Панталоне так старался, вилял бедрами и выгибался как умелая старая кошка, не соскакивал с члена часы, маринуя Тарталью в его же испарине возбуждения, мальчик дрожал, должен был забыться и ни о чем не вспомнить. Но вышло так, как вышло. Панталоне весь почернел, но не как влекущая, притягательная неизвестность, а как скукожившийся черный сожженный кислый изюм. — Что-то не так? — умильно, как-то.. издевательски-нежно спрашивает Тарталья. Его голова покоится у Панталоне на плече. Сам Панталоне перебирает его мягкие взмокшие от пыток и нагрузки волосы и очень сосредоточенно о чем-то размышляет. О чем — даже измученный обстоятельными ласками Тарталья умудряется разгадать. — Что ты имеешь в виду? — со светски-сдержанным интересом спрашивает Панталоне. Так.. интонационно пусто, что Тарталья бы рассмеялся. Если бы забыл, какой Панталоне на самом деле все-таки бывает нежный. И злопамятный. Панталоне сам научил его идее, что "самые закрытые, холодные и твердые люди всегда необыкновенно, даже болезненно нежные внутри и сами буквально ищущие правильного угла, чтоб удариться о него и разбить все наружнее, чтобы вытекла хотя бы часть отупляющей нежности". Но он все равно громко фыркает. Панталоне в ответ на это тихо возмущенно хмыкает. — Почему мой господин смотрит сентябрем? Что так волнует его сердце? — спрашивает Тарталья, оглаживая расслабленное нездорово-бледное прохладное тело — гладит двумя пальцами кость его ключицы. — Плохо я стараюсь, видимо... Панталоне вздыхает. — Милый Тарталья, понимаю, давеча ты исскулился и заметно перенервничал, дрожал и рыдал, позабыв всю человеческую речь, но я прошу тебя, выражайся яснее и конкретнее, а то я не понимаю, о чем ты так настойчиво интересуешься, — мягко, но не без стали отвечает Панталоне. Еще не решивший, стоит ли вообще позволять Тарталье знать, что что-то действительно его беспокоит. Вот эти собственнические замашки вызывали у Тартальи лишь две вещи, которые иронично начинаются на одну букву, — смех или стояк. Но всерьез требовать от Тартальи верности было бы смешно и очень глупо. Возможно заставить кого-то перестать встречать новых любовников, но нельзя заставить перестать испытывать к ним чувства. Можно было все-таки попытаться, но Панталоне уверенно не находил себя в роли такого экспериментатора... Но.. временами был беспокоен, что найдется кто-то, кто доведет его до такой роли. — Я выбью из твоего тела все твои ароматные духи, пудру и маслица, которыми ты для меня смазываешься, если не скажешь, — мурчит Тарталья Панталоне в шею. Оба знают, что Тарталья ничего не будет выбивать. Просто в последнее время получается так, что Тарталья любит говорить что-то странно-грубое, чтобы понять, где граница того, как можно грубить Панталоне. Тот в ответ на такие робкие попытки обижать смеется, сбивая Тарталью с толку и напоминая, что доверяет знание о границах он только себе. Фыркает и в этот раз. — Вымойся... для начала. — Нет, я отказываюсь мыться, если не скажешь. Покроюсь мхом от всей той грязи, в которой мы меня испачкали, ягелем порасту. Буду как грязное немытое животное, — Тарталья пытается изображать какого-то зверя и усердно трется носом о шею Панталоне. — Ну тогда точно отправляйся к своему новому кавалеру, и потейте там вдвоем где-нибудь в колючих кустах, — говорит Панталоне. Фыркая. И сглатывает. Тарталья успевает прочувствовать это тяжелое движение кадыка. Он приподнимается и просто смотрит на Панталоне. Пытливо так, изучающе, осмысляюще. Панталоне лишь хмурится. — Что. — только и спрашивает он. Его лицо — ослепительная зима. Тарталье щипает глаза. И щеки, но от другого. — Да так. Ничего особенного, — отвечает Тарталья, снова укладываясь Панталоне на плечо. Он пожимает своими. — Я думал, ты не ревнивец, раз так свободно приглашаешь любовников в постель... Не стыдно вам, господин, что вы такой противоречивый? Что вы такой.. жадный. Ну почему же вы такой противоречивый?.. Панталоне мог быть манипулятором и лжецом. Но у него давно уже слишком высокая должность для того, чтобы глотать неприятные чувства — глотать обиды для бедных и неуспешных. Он находится на той вершине, где прятать недовольство уже совсем необязательно. И даже несолидно. — Теперь я внимаю твоим насмешкам... — вскинул брови Панталоне. Ресницы его покорно, хотя, скорее, утомленно опустились. — Есть ли у этого разговора какой-то смысл..? Кроме как мило и глупо поёрничать? Или ты пытаешься меня впечатлить? — Смысл определенно есть, — уверенно отвечает Тарталья, кивая. Его большие синие глаза выглядят детскими, ехидная эмоция усиливает это впечатление. Обычно Панталоне любит искать оттенки Бездны в глубоком взгляде, но не в этот раз, когда он понимает, что в этой глубине водится что-то менее управляемое. И гораздо более человеческое, чем хаотические ужасы Бездны. Тарталья деланно-серьезно продолжает, — Конечно есть. Ты моя первая жена. Взявшая меня всячески. Как только желало твое сердце. И прочие части тела. Потому мне важно твое одобрение. Благословение твое... Панталоне внезапно обжигает этим умильным тоном. Так обжигает, что он без всякого размышления перестает ставить под вопрос свои противоречивые чувства — не хочет делить Тарталью. И что разговор должен иметь место. Но совсем не такой, какого ожидает Тарталья. И эта мысль мгновенно бьет по его самолюбию, от неожиданности этого удара его маленькие, — в самой сути слишком маленькие, чтобы их воспринимать всерьез, — зависть, злость и ревность, сплетясь в один толстый плотный канат, извиваются, душат его до того мрачного настроения, когда его лицо неконтролируемо перекашивается сумрачным безразличием. Панталоне в пару изящных движений оказывается сидящим у Тартальи на пояснице, прижимающимся своей грудью к его и крепко держащим Тарталью за шею. Он гладит ее. И Тарталье нравится эта ласка. А лицо Панталоне, до безумия гладкое и белое в этой темной спальне, это тихое проступившее на нем зло — о, Тарталья, знал, за что полюбил этого мужчину. Эту злую суку-змею. — Непрерывно я рассасываю тебя как конфету, — тихо проговорил Панталоне. Его темные глаза блестели и привлекали, в них не получалось не смотреть, но Тарталья и не думал сопротивляться их естественному гипнозу. — Если станешь слишком сладким — захлебнешься моей слюной, слишком горьким — я проглочу тебя. — Ну ты прожуй меня тогда хотя бы, прежде чем глотать. — с насмешкой ответил Тарталья. — И изволь делиться, мой магнат затоскует. Запугиваешь... — Тарталья снисходительно цыкнул. — Ты можешь лучше. — О, определенно могу. Но ты не будешь смеяться над тем, что стал дорог мне, — тихо, без всякой эмоции говорит Панталоне. Так тихо и спокойно, будто он просит. Но в его лице нет и оттенка просьбы. Во всем этом Тарталья ощущает угрозу. И ему она кажется приятным десертом после всего позднего ужина, который предложил ему сегодня Панталоне. — Ты не будешь так со мной общаться, будто я давал тебе повод сомневаться в искренности моей к тебе любви. Ты не будешь просить моего благословения после клятвенных любовных признаний моим глазам. И чреслам. Это подло, мальчик, это так подло... Ты не будешь.. Тарталья переворачивает их одним движением. Панталоне от резкости действия не замечает, что Тарталья прикрывает ладонью его голову от потенциального удара об угол резной тумбы. — Не нужно говорить мне, что я буду делать, а что нет. Ты не удержишь меня в своих красивых белых руках, моя луна. Если я захочу из них выскользнуть — я из них выскользну. — Панталоне начинает показывать маленькую едкую зубастую улыбочку, его губы уже дрогнули, а легкие уже заняли у Тартальи воздуха, но Тарталья кладет на эти губы палец. Он знает, что Панталоне укусит его или начнет соблазнять, что, впрочем, может быть одним и тем же, поэтому его ладонь плавно перетекает на лицо Панталоне вся, закрывая этот рот совсем. — Даже если я буду не столько скользким, сколько остывшим. Они оба замолкают на время. Панталоне кажется, что Тарталья слишком быстро учится. Всему. До чего успевает дотянуться хотя бы раз. Звезда, которая не падает, но взлетает. Краем сознания Панталоне думает о том, чему он научится у своего нового кавалера, каким начнет от него возвращаться. Панталоне молча разглядывает его лицо, на котором своим холодным жидким светом лежала лампа. Кожа к коже, Панталоне любит на себе его горячую тяжесть. Живое, праведное, теплое тело с глубоким и шумным дыханием. — Мягко же ты стелешь, — злобно зыркнул на него Панталоне. Но Тарталья снова вероломно заткнул его рукой. — Да жестковато спать... — Не так мягко, как у тебя между ног, моя невеста. Я и не догадывался, насколько нежно твое девичье сердечко, если при мысли, что за мной кто-то ухаживает, оно бьется чаще. Или вовсе перестает. От колких, удивительно удачно подобранных слов Панталоне стало немного стыдно. Тарталья заставил Панталоне испытать грамм стыда... Новизну этой ситуации прочувствовали оба, горячее томление снова румянцем легло на плечи Тартальи. Он чувствовал его сердцебиение — прерывистое, нестабильное и тихое настолько, что почти незаметное. Панталоне и дышал также — тихими короткими и незаметными вдохами и выдохами. Тарталья прижался горячими губами к его носу, скуле, лбу. Но тот лишь многозначительно отвернул голову. Почти брезгливо, хотя лицо Панталоне и не потеряло своей невозмутимости, скорее стало еще более невозмутимым. И серьезным. — Хорошо, — сокрушенно и резко, обиженно проговорил Тарталья, выпрямляясь. И хлопая Панталоне по пояснице, на которой сидел. Опираясь коленями в постель, чтобы его светлости не было сильно тяжело его держать. — чего ты хочешь? Как мне поступить? Сидеть под твоей юбкой? И головы из-под нее не высовывать? — Нет. Конечно нет. Мне приятно пощекотать себя твоей личной жизнью, могу занять себя именно этим на всю оставшуюся нам ночь, — ухмыльнулся Панталоне, не глядя на Тарталью, а куда-то.. в темноту. — Но если бы я желал именно этого? — А если я скажу тебе отказаться от Капитано? — сразу же ответил Тарталья. — Или ему от тебя? Панталоне задумчиво усмехнулся. — Это несравнимые вещи, мальчик... Это абсурд. Ты был, в свое время, на птичьих правах в этих отношениях, но не теперь. Хотя на цыпленка ты все еще очень даже похож. — Панталоне, наконец, посмотрел на Тарталью. Вид его был почти обиженный. Панталоне с небывалой ласковостью и любовью прошептал. — Ты наш цыпленок. — Голос Панталоне обрел оттенки серьезности. Мертвой и липкой. Ставящей на место, наказательной. — но мы тебе не цыплята. Капитано снимет с тебя шкуру, если узнает, что ты отказываешься быть рядом со мной. Я достаточно сознателен, чтобы понимать, что буду не в силах его остановить, если мне станет слишком одиноко без тебя. Горе делает меня жестоким. А жестокость утомляет меня, заставляет меня испытывать скуку. Тарталья не нравился весь этот выдуманный рассказ. Он, уже на начале уязвленный, слушал вполуха, пытаясь придумать, что бы такого ответить этому.. господину. — И тогда захочу нового развлечения, — Тарталья ощущал, что Панталоне буквально поглощает его взглядом, Панталоне не требовалось делать чего-то специфического, чтобы вызывать в нем подобные ощущения. — Я набью твою шкуру гусиным пухом. Как подушку. А что касается твоего горячего достоинства, поверь мне,.. — Оля, — нежно прошептал Тарталья, снова укладываясь на Панталоне и извинительно зацеловывая ему ухо, местечко за ухом, висок. — Ольгерд, — поправил Панталоне, устремляя напряженный взгляд куда-то в потолок. Он и сам понял, что заигрался в ребенка и теперь ему долгое время будет странно, несмотря на то, какой легкой и шутливой нотой завершился этот разговор. Спокойный и умный человек так легко привязывается к тому, что заставляет его немножко поглупить и побеспокоиться, чуток обезуметь. Как объяснить эти игрища весеннему мальчику, для которого это будет звучать оправданием. В каком-то смысле они им и будут, но Панталоне никогда не отчитывался — недостаточно для этого тревожился. — Оля, — еще нежнее мурлыкнул Тарталья, оглаживая чужие плечи. — Я слишком к вам привязался, чтобы так легко от вас отстать, мой господин. Панталоне засопротивлялся. " О, моя же ты ядовитая сука... " — думал Тарталья и целовал его в челюсть. — Не превращай этот разговор в.. утешение. Я имею основания считать, что стал слишком тобой дорожить. Я бы не хотел, чтобы в теории в ответ на мой закономерный ультиматум ты выбрал бы моногамию, — Тарталья открыл рот, но теперь Панталоне закрыл ему его. — Я бы не хотел. Чтобы так произошло. Вот и все. Мне интересно с тобой. Ты не даешь мне скучать. Разумеется, увидеть Панталоне уязвимым — было бы интересно для Тартальи. Но это так приятно — увидеть его настолько честным. И простым. Это всегда лишь секунда, потому что Панталоне не умел быть простым долго. — Он живет в Мондштадте. Там не знают, что такое моногамия, — Тарталья мягко отстранил его руку. В Мондштадте люди были действительно не самых строгих нравов, Панталоне был в курсе. Как никто. — Разве это для тебя новость? О-оль... — Не новость. Тарталья улыбнулся. Показал свои ямочки, которые Панталоне бы выел, если бы только не нуждался в том, чтобы полюбоваться ими. Играться со слабеньким чувством ревностного небезразличия — это казалось фальшивым, когда от того, как умел улыбнуться этот человек, Панталоне ощущал тепло где-то внутри в своем нетрусливом, почему-то судорожно заботящемся о бесшумности, прохладном теле. Тарталья мог согреть его тело, освятить теплом его чувства, не касаясь. Солнечный день, подаренный только ему. Разве можно было ощущать себя беспринципным и злым мерзавцем-манипулятором, когда бывают солнечные дни, существующие только для тебя?.. — Когда я пугнул твоих любовников, — шире улыбнулся Тарталья. — ты сказал мне, что это определенно от душевной бедности и низкого самомнения. И я не согласился. Но... Как мне понимать.. это твое настроение? — Веселишься, да? — со злой улыбкой спросил Панталоне. Но он не был зол. Просто очень любовался Аяксом. Его по-собачьи откровенной радостью, как открыто, как беззастенчиво он выражает чувство торжества, будто в любой миг отрастит хвост и завиляет им. — Во-первых, ты не пугнул. Ты их зарезал. Они были не настолько плохи! — Ты не особо долго их оплакивал. — Тарталья не лукавил. Ревность Тартальи была тем, что заставляло колени Панталоне дрожать. Напряженный излом медных бровей, появление чернейшей бусинки зрачка в белеющей от оскорбленного чувства синеве глаз, очерчивающаяся челюсть. И такая отчаянная нужда... Разумеется, Тарталье шло ревновать. Он иногда умел делать это ловко. — Не так хороши, как я. И я не только про навыки владения кинжалом. — Не напрашивайся на комплименты, у меня сейчас настроение тебя несексуально оскорбить. Не ощущаю в себе желание прогнать это настроение. — Все в порядке. Ничего страшного, что ты влюбился, — в очередной раз осклабился Тарталья. — О, ты думаешь ничего страшного? Тебе кажется, что моя любовь — это ничего страшного? — У меня встанет на угрозы, господин Панталоне, — напомнил Тарталья, по-прежнему не воспринимая всерьез настроение Панталоне. И был прав. — Я мог бы подобрать угрозы, которые не обрадуют тебя. Но это низко. Ведь нет и шанса, что я стану их воплощать. Но если я узнаю, что уже второй обиженный мальчик покидает Фатуи просто потому что ему чего-то или кого-то до зуда в причинном месте захотелось... О... — Не балуйтесь с воображением. У вас самые холодные губки во всем Тейвате, я не откажусь от них, даже если у меня будут рядышком самые горячие губки. Скоро лето. Я ни за что от них не откажусь... — Самые горячие губы у Капитано, — не думая поправил Панталоне. — Нет. Меня не целовал Капитано. Но я почему-то уверен... — Нет!? — усмехнулся Панталоне. — Нет. Его ступни сжигают простыни... Если бы вы решили порадовать меня лаской с языком, то заметили бы, что у меня на внутренней стороне бедра ожег в виде ладони... Он так долго сходит из-за резонанса... Панталоне от раздражения задохнулся. Крепко схватил Тарталью за член, тот лишь засопел, прикрыв глаза. — Пусть твой магнат не радуется. Я богаче, я умней, я отниму у тебя эту вещицу, — сказал он крепче сжимая плоть Тартальи. — И он забудет о том, что такое улыбаться. — Чтобы он забыл об улыбке, надо, чтобы он о ней вспомнил. Панталоне отпустил Тарталью, измученно простонал и отвернулся, его черные кудри закрыли его лицо. — Ты плачешь?.. Или злишься? — Ты хочешь довести меня до слез? Гнева? — весело спросил Панталоне. — Я негодую. Мне кажется утомительно скучным выбирать тех, кто согласен на все, будь то хоть съедение заживо при условии, что ты дашь им понять, что они могут быть желанными. Но выбирать звездочек, таких как ты, это интересно... Вам очень можно в себя влюбляться, это оправданно, но покорять вас бесконечно — просто невозможно. Панталоне меланхолично вздохнул. — Но у тебя же получается, — немного смущенно ответил Тарталья, залезая на Панталоне и носом сбрасывая его волосы с лица. — Как же я хочу тебя растерзать сейчас. Цени мое небесконечное терпение, моя весна. Твои.. габариты, — пролепетал Панталоне, напоминая Тарталье о том, какой он тяжелый. — Ну если любишь меня — потерпи. Отныне все будет иначе, буду тебя шантажировать, что уйду к магнату, и ты, красотка, запляшешь под мою дудочку. Панталоне рассмеялся. — Капитано выдаст тебе приказ задушить его в постели... И дудочке твоей я найду применение.

* * *

— Позволю себе дерзость выразить общее мнение, Фонтейн — это смердящий колизей очумевшего от одиночества ребенка. Они не заслуживают крови даже нашего посыльного... Мы не можем проигнорировать это унижение заявлением, что судьба мальчика лишь в его руках. — Вести переговоры с таким уровнем неприязни — вот, чего мы точно не можем. Раз Фонтейн настолько гадок и незначителен, то ваш мальчик действительно справится сам. — Одна девочка сама вот не справилась... — Не смейте так упоминать ее... Или вы пожалеете. — Я предлагаю вернуться к.. более цивилизованному формату общения. — С объективной точки зрения... Чем дольше мы ожидаем — тем более слабыми выглядим. Особенно после слухов о Шестом предвестнике, оказавшимися в итоге печальной правдой. Всему свету удалось пронаблюдать, как легко Царица теряет свою могущественную и прежде устрашающую свиту. Прежде устрашающую... Почти публичное поражение Дотторе поставило точку. Заключение Тартальи, — Пульчинелла выдержал значительную паузу, — ставит вопрос. Крайне неприятный для каждого из нас. Каждая минута стоит нам определенного репутационного процента. — Полагаю, мы в этом выводе едины — к чему это собрание, господа? В данных обстоятельствах я вижу два варианта — либо флот окружает Фонтейн завтра же, либо я отправляюсь на переговоры. Соответственно завтра же. — Вы так цените свое красноречие? Оно теперь, что флот? Смехотворно. С Леди не получится.. договориться. Она не ведет дискуссии по вашим правилам, и ни один из ваших дешевых трюков не сработает на ней. Дипломатия — это риторика, Она увлечется риторикой только если вы окажетесь на скамье подсудимых. Но, боюсь, в таком случае вы быстро присоединитесь к Одиннадцатому предвестнику. Я вижу, вы так ждете этой встречи... — Вам так несимпатично шоу и неформальное общение, когда дело касается тех, с кем вы ожидаете встречи. Вернее, ожидали. Какая интересная перемена. Вам всегда был симпатичен Фонтейн... До странности симпатичен. Следует ли нам ожидать, что у вас с Дотторе внезапно сложится нежная и продуктивная дружба и в Фурине вы внезапно обнаружите свою духовную наставницу, пропав для нас без вести? Предупредите нас заранее, чтобы очередной репутационный удар мы встретили с таким же замедленным шоком, с каким встречаем нынешний. — Неразумно делиться своими планами, господин дипломат. Нежно дружить с коллегами лучше получается у вас. — Туше. Действительно неравнодушен к судьбе коллег, представляющих собой первых людей Царицы. Будь все такими же неравнодушными, возможно, этого разговора и не было. — Полагаю, могу вставить слово в вашей перепалке. Соглашусь с тем, что ему не место там. Медлить не следует. Каждый день попытками выбраться он увеличивает собственный срок. Читала о его.. нравах в месте заключения. — Дитя? В таком случае следует поставить под вопрос его валидность как Предвестника. — Может, следует ставить под вопрос валидность тех, кто не дорожит коллегами? М?.. — Друзья, я прошу... Коллеги, я.. — Он даже не подвергся пыткам. — Мы не можем судить наверняка.. — Репутация под угрозой.. — Судить о чем!? Обстановка становилась все более напряженной и все менее подходящей для размышления о стратегии. Обсуждение только набирало обороты, когда почти каждый описывал свое видение ситуации, но решение проблемы высказывали единицы. И, к сожалению, делали это одновременно. — Предвестник Фатуи в плену, — громогласно напомнил Капитано, перебивая всю шумную дискуссию. Настала тишина, послышалось завывание сквозняка в пустых соседних залах. Только Дотторе фыркнул. Панталоне метнул в него внимательный взгляд. — Панталоне отправится в Фонтейн и попробует договориться о передаче Тартальи Снежной. Если будет нужно — пообещайте, что он окажется под стражей. Возражений нет. Это должен был быть вопрос. Все молчали. Никого не трогала судьба Тартальи, кроме тех, кто с решением был согласен. — В таком случае — как будет в действительности? — Донесите Пьеро стратегическую волю господина Капитано, — мягко улыбнулся Панталоне, отвечая на вопрос. Капитано понял, что Панталоне хочет поскорее очистить залу от лишних глаз. И обсудить все наедине. В очередной раз. Панталоне редко беспокоился всерьез, но если и начинал, Капитано не мог позволить себе огорчать его. Страдания Панталоне с момента их с Капитано взаимной любви душились в колыбели. — Можете быть свободны, — заключил Капитано. Особого рода голод и мрак просыпались в нем, когда Панталоне о чем-то переживал. Панталоне мог наслаждаться и утешаться этим, но не в этой ситуации. Ножки стульев заныли, прокатываясь по заиндевелому полу. Один за одним предвестники покидали зал, не особо тронутые судьбой одиннадцатого предвестника. Каждый был сыт собственными делами и обязанностями. — Капитано, он останется там, где он есть, торги — это базарное дело, Она.. — Если вы считаете, что можете справиться с этим.. небазарным делом, — проговорил Панталоне. Его голос холодным серебром катался по зале. И каждое слово ощущалось Арлекино как удар молотком по пальцу ноги. — лучше, чем я, полагаю, вы ошибаетесь. Если бы вы могли справиться хоть с чем-то, кроме воспитания детей, вы бы позаботились об этой ситуации заранее. — Сомневаетесь в моей компетенции? Может, следует усомниться в компетенции виновника этой беспрецедентной ситуации. Панталоне потупил взгляд, усмехаясь. — Ваших маленьких шпионов там, что голубей. Либо вы утаивали сведения о покушении на свободу одного из коллег, что равноценно предательству. Либо вся информация о планах утекла сквозь ваши пальцы и пальцы ваших бесполезных гаденышей. Казалось, Арлекино не могла стать бледней. Но самым бледным всегда оставался Панталоне. И доводить людей до собственного оттенка кожи он умел очень хорошо. — Осмелитесь ли вы повторить это вне этой обстановки? Панталоне брезгливо поморщился. Не теряя своей маленькой улыбки. Он снисходительно начал: — Кажется, Капитано сказал, что все могут быть.. — Я не нуждаюсь в суфлере, Панталоне, — строго оборвал его Капитано. — Я готова предложить.., — по-деловому уцепившись за это обрывание Панталоне, начала было говорить Арлекино. — Я не нуждаюсь и в советах. Можете быть свободны, — повторил Капитано, перебивая ее снова. Панталоне насмешливым взглядом окинул всю фигуру Арлекино. Арлекино ядовито зыркнула на Панталоне и молча зашагала прочь из зала. — Откуда же берется в таких небольших телах так много желчи... А в таких крохотных мозгах столько амбиций. Должно быть, это больно, череп царапается ими изнутри. Я подозреваю... Мой сокол, что если на мгновение допустить, что она не прикрывает своих оборванцев и в сущности.. — Панталоне попытался выбрать терпимое для него слово и нехотя выдавил, — права. — Решения два. И выбор был сделан, — только и ответил Капитано. Губы Панталоне возмущенно, ядовито поджались, глаза прищурились — он почувствовал это, но никак не спрятал. — Решений может быть сколько угодно,.. — терпеливо начал объяснять он. — Выбор сделан. Панталоне узнал в широком движении чужой груди вздох для продолжения фразы и с откровенностью заговорил: — Послушай же! Как мы поступим, если они действительно потребуют держать Аякса под стражей? Мы позволим этому произойти!? Наш бедный мальчик достаточно унижен этим жирным водяным болтуном, — моя любовь, ты бы слышал! — а теперь еще и всякий деревенский корчмарь будет смеяться над ним!? Разве мы позволим этому случиться!? Кхм. — Панталоне глубоко вздохнул. Он не умел кричать, но если говорил быстро, от сердца и с переживанием, то начинал шипеть и немного задыхаться. — Мы можем.. себе позволить этому не случиться? — Моя луна... как сам думаешь? — То, как думаю, — Панталоне поспешно изменил формулировку, прикрывая глаза, — как желаю я — это одно. То, как оно случится — это совсем иной вопрос. Ты обладаешь железными принципами, понятными тебе одному, дорогой, я не кузнец, чтобы подвергать их деформации. Что касается моих мыслей — я бы не считался с Фонтейном вообще — мы не колония, чтобы давать им слова, которые вынуждены будем держать. Текучее царство не сожжешь и не затопишь — говорилось раньше. Но это не Бездна. Края у нее есть. И вода достигнет их тогда, когда начнет мешаться с литрами крови и слез. — Как же ты любишь красноречие, когда всерьез сердишься... Такие редкие нотки трогательности в голосе Капитано всегда заставляли даже невозмутимого Панталоне немного смутиться. Панталоне отрицательно помотал головой. — Люблю, когда мои мальчики при мне, — поправил он Капитано сумрачным, холодным тоном. — Я не требую кровавой бойни, мне не нужно от Фонтейна ничего, кроме хороших духов и тканей, пускай этот тухлый театр дальше влачит свое логически-обедневшее существование... — Ты любишь Фонтейн. — Я люблю Фонтейн, — сразу же невозмутимо согласился Панталоне. — Но также думаю, что его Леди и ее дрессированные козлята много на себя взяли. Я так возмущен самим этим фактом — они попробовали поднять все это, думая, что будут в силах унести. Капитано вздохнул, крепко прижимая к себе Панталоне и размещая на его затылке свою тяжелую огромную руку. — Отправляйся в путь. Он пытается вырваться из заточения. И увеличивает желание господ подтвердить его виновность. Если женщина была права — ты можешь оказаться в опасности. — Панталоне понравилось как и без того басистый голос Капитано стал ниже. Рука Капитано съехала ему на шею, немного натянув его волосы, от этого Панталоне сладко вздрогнул. — Тогда и я найду в себе силы полюбить красноречие. — Иди ко мне... — Панталоне позвал его нагнуться к нему. — Пожалуйста. Никто не увидит. Мне так нравится, когда ты затыкаешь ее. — Это не для тебя, — сухо ответил Капитано. Но, конечно, послушался. Панталоне аккуратно втиснулся в маску Капитано и почти обжегся его горячим дыханием. — Не груби, не строжься со мной. Прошу. Я знаю, ты переживаешь. Я это чувствую. Я тоже переживаю, — Панталоне прижался к нему всем телом, так тесно, будто это была попытка смешать их тела. И шумно втянул воздух носом. От Капитано пахло мясом, кровью, бойней. Тем, что уже давно не могло Панталоне всерьез пугать или отвращать. Скорее, запах мяса, крови и бойни напоминали ему о его капитане. — Кто тут за тобой присмотрит, на кого же мне тебя оставить? Грудь Капитано бесшумно вздрогнула — он посмеялся. И крепче обнял Панталоне, носом чувствуя от его волос приятный аромат — цветы или пряности. — Не смейся, у вас обоих такие.. детские глаза. Я не хочу тебя оставлять. Ты можешь сделать что-нибудь и поехать со мной? Капитано сжал его узкую длинную ладонь, одетую в темную синюю бархатную перчатку, в своей огромной, широкой и мозолистой. И со слышимым смущением — видимо, своей беспомощностью — проговорил: — Мой визит — начало войны. Панталоне понимал, что Капитано не сможет просто навестить Фонтейн, он был известен не интересом к чужим культурам. А их разрушением. — Я знаю. Я знаю, что ты не поедешь со мной. Просто позволь мне вольность постоять так еще чуть-чуть. — Можем стоять так вечность, — тихо ответил Капитано. Чувствуя приятную свежесть гибкого тела. Он спешно отстранил свои руки, но не отодвигаясь от Панталоне ни на сантиметр, чтобы проверить, не испачканы ли они, может ли он вообще касаться Панталоне. Но все было в порядке. Шинели господина дипломата не пристало мараться так легко. — Верни, — тихо потребовал Панталоне. — Ты не будешь скучать, — проговорил Капитано с маленькой усмешкой. Возвращая руки на место — снова укладывая их на поясницу Панталоне и прижимая его к себе ближе. — По тебе я скучаю всегда, — ответил Панталоне и облизал Капитано зубы. На его язык лег привкус железа. Капитано клацнул челюстью и по спине Панталоне, как всегда это бывало, прошла легкая дрожь. — Ты моя дикая, только мною обжитая земля... Где меня никто не достанет. Как бы я не скучал? О тебе я мечтал. Ты так часто зовешь меня своей луной, тогда странно получается, что ты не замечаешь или забываешь, для кого я так сверкаю, — Панталоне грустно улыбнулся. Действительно. Капитано был диким опасным островом, на который прежде не ступала человеческая нога, остров, полный диких уродливых ужасающих существ, горячих болот и зыбучих песков. И только такой человек как Панталоне, луна, холодный и одинокий свет, мог поселиться на этом острове и почувствовать себя дома, не тревожа не нарушая этот хаотический покой. Панталоне пришел голым на эту голую землю. И друг с другом они обрели величие, которому все завидовали страшной злой завистью. Панталоне стало вдруг совсем грустно, он расчувствовался. И снова мазнул губами по лицу Капитано. — Береги себя. Себя, — важно, со злостью сказал Панталоне. Капитано понял, что это был приказ. — Хорошо. И ты береги. Себя. Не только сопляка. Панталоне тихо и безрадостно посмеялся.

* * *

Пятно лунного света. Здесь, под толщами воды. Его вьющиеся волосы так правильно, так.. идеально лежали на дорогом изысканном белоснежном, делающем глазам безупречной белизной больно, меху, ни один угольно-черный волос не секся. Шинель тяжестью лежала на широких обвешанных серебром цепочек плечах, но создавала странное впечатление — господин Панталоне, казалось, не пытался согреться в ней, он будто защищал пространство от собственного мороза. Выражение его лица, даже меняясь, говорило и внушало — скоро вы скажете мне спасибо. Тело такое же белое, стройное, пластичное.. изящное, как шея лебедя, но сам он определенно не нежная птица, но змея, холодная и расчетливая. Ризли был слишком опытным человеком, чтобы не знать, что такая красота всегда злая, вечно двуличная и никогда, никогда не милосердная. Но разве знание таких вещей могло как-то остановить собственные эмоции, эту внезапную.. тоску? Это навязчивое ощущение, суть которого определить просто не получалось. Ризли понимал, что естественная бесстрастность его лица — единственный помощник, умеющий замаскировать все под подозрительность, когда такая холодная белая красота терзает его мертвые аристократические амбиции и тягу к такой.. эстетике. Панталоне выглядел как требовательная остроносая мать с презрительным взглядом, которой хочется угодить, услужить настолько, что когда не получается, хочется душить — ее или себя. Откуда в глазах родовитого эмиссара тот самый оттенок грусти бордельных мальчиков, которым забыли заплатить, — загадкой не было. И все-таки, какой интересный эффект это производило на Панталоне, что-то в нем откликалось на этого мрачного, потускневшего человека и его историю. — Стен вашей нескромной обители я достиг с единственной и, я уверяю, мирной целью — поговорить с выдающимся человеком, оказавшим моему коллеге небывалой теплоты прием. Мсье Ризли должен был получить мое послание. — Панталоне пытался вытащить из внимательного, сосредоточенного господина напротив хотя бы одно слово. — Могу я быть представлен ему в этот час? Сейчас же. Желательно. Ризли сжал свои руки так, что вся горячность оказалась заперта в кулаках. Панталоне бегло прошелся по ним взглядом. Почувствовав, как зачался взаимный интерес. — Господин Панталоне, рад нашему личному знакомству. Ризли — это я. Добро пожаловать в крепость Меропид. — Ваши чувства взаимны. Прошу меня извинить, ваша светлость, — он с показной почтительностью опустил взгляд в пол. Показывая еще и длинные и темные ресницы. Эти глаза снова вернулись к Ризли вслед за ресницами — фокус на манер застенчивой влюбленной девственницы, которая думает, что смотреть запрещено, но не может не смотреть. Ризли стало смешно — он ведь знал, что этот человек думает, в какой-то степени даже знает, что ему все можно, все фатуи такими были — он уцепился за это ощущение насмешливости. Все остальное слабо глохло. — Большое спасибо за вашу отзывчивость. Весьма.. светлое помещение для исправительного учреждения. Должно быть, вы всерьез беретесь за перевоспитание своих.. нерадивых подопечных. Ризли хмыкнул. — Должен отдать вам должное, слухи о вас — чистая правда, вы мастер слова, каждый из них был бы польщен вашей добротой. Если бы только мог вас слышать. — Толщи воды? — мило поинтересовался Панталоне. — Да. И не у всех сохранились уши, — ответил Ризли. Панталоне пару раз моргнул, и.. мягкий, ласковый смех тонкой пленкой налип на помещение и пощекотал Ризли ступни. Он усмехнулся в ответ. Но самому себе. — Гости, такие, как вы, не должны быть наказаны теми же условиями, в которых пребывают наши нерадивые подопечные, — терпеливо комментировал Ризли, глядя как Панталоне в задумчивости облизывает свои ровные белые зубы. Терпения у него было достаточно. Панталоне в той же задумчивости оттянул край шубы. — Неужели у вас часто бывают гости? — почти искренне изумился Панталоне. Вырез с серебряной фигурной каймой на груди, белой как молоко, очерченной так правильно, что взгляд не мог не опускаться туда. Вырез на груди. Под шубой. Терпения у Ризли было достаточно. Ризли вскинул брови, оживился, поднял, наконец, свой бесстыжий взгляд, и сказал: — Не так часто, как хотелось бы, господин Панталоне, ведь я даже не выучился первым делом предлагать им чай. Извинения принимаются? — О, вы очень добры, я действительно надеялся на более непринужденный разговор. Ризли обладал интересной местной манерой речи, глазами такими же светлыми как у Капитано, и той мужественной крепкостью, которая могла бы быть серединой между вчерашним юношей, но юношей рослым и поджарым, — Тартальей и прекрасной горой мышц с толстой шкурой — Капитано. Панталоне оценил красивые сильные руки и улыбнулся самой кокетливой улыбкой из всех, которые у него только были. Обезоруживающе белые зубы в месте, где у некоторых их не было вообще... Ризли мазал взглядом по всему лицу Панталоне. И по прекрасным зубам тоже. У него еще было время насмотреться, но он уже сейчас с усердием пытался плотно впечатать в память каждую деталь образа этого человека. Опасливый Ризли был насторожен впечатлением, производимым Панталоне. — Ваше сопровождение останется здесь, — неожиданно настоял Ризли, готовый к словесной обороне. Но Панталоне легко принял его условия и просто согласился. — Разумеется. Думаю, мы с вами сможем и сами разобраться с нашим щепетильным делом. — сказал Панталоне, ступая к лестнице. Он приподнял тяжелую велюровую ткань одежд, из-под него выглянули изысканные черные сапоги на шнуровке и длинном тоненьком каблуке, сверкали фигурные набойки серебряных листьев, обвивающие каблук. Совсем как у леди, только размер.. солидней. Ризли подумалось, что это провокация — столько лет проведя в этой крепости, он успел стать жертвой самых разных попыток договориться. Он помрачнел, но не от того, что Панталоне такой же, как прежние шуты, решившие, что вместо заключения можно просто стать сучкой главного человека крепости. Ризли видел, что с Панталоне будет какая-то особенная история. И помрачнел от собственной заинтересованности в том, чтобы с ним произошла какая-то особенная история. Он проморгался, стараясь отогнать от себя все-все-все, что успело прийти в голову. Панталоне на пробу провел рукой в черной перчатке по перилам, местами проржавевшими от влажного и спертого воздуха, — работа над ними была такой грубой, что замша царапалась от стыков спаянных железных труб, которые и представляли собой эти перила. Со стороны выглядело лучше, чем было на ощупь. Но со стороны выглядело плохо. — Знаете, об этом месте ходят разные слухи. Все не так мрачно, как это принято представлять. Но довольно.. аскетично. Панталоне разглядывал волосы на затылке Ризли. Выглядело так, будто он стриг себя сам. Их Высочество в целом мерещилось ему довольно усталым, неласканным, неухоженным молодым, но постаревшим от стресса песиком без надежды на что-либо другое. Но песик был настолько породист по внешнему виду и манере держаться, что весь складывающийся неутешительный психологический портрет — по-своему мил. Милее только было поскорее узнать, где Тарталья и все ли с ним в порядке. Панталоне чувствовал, что поднимаясь в кабинет, он будто становился дальше от того места, в которое ему действительно нужно было попасть. — Кем? Представлять. — Ваше Высочество, неужели нам есть дело до тех, кто представлял это учреждение прежде вас? Это не лесть, — Панталоне очаровательно поморщился. Так, будто он брезговал лестью и немножко над ней смеялся. Конечно, это было не так. — но факт — ваше слово будет для меня решающим. Ризли был равнодушен к лести, даже в этом случае. Он немного обернулся и серым тоном ответил: — Вы нуждаетесь в моем слове? Это.. приют для беспокойных душ, господин Панталоне. Вы знаете, обо мне, наверное, нельзя сделать такой вывод сходу, но если говорить начистоту, я довольно успешен во внушении покоя. " Он — садист-невротик " — подумал Панталоне. Это был не песик. Это был волк. Он сирота. Он убийца. Он смотритель тюрьмы. Горечь этой плитки шоколада, должно быть, так вяжет во рту, что никто так и не смог проглотить и дольки, даже если решался попробовать. — Я бы сказал, в причинении, — натужно улыбнулся Панталоне. Тарталья теперь не покидал его голову. Цокот собственных каблуков казался теперь той самой палочкой, которая хрустит под пяткой, когда прячешься от хищного зверя. Но Панталоне не робел. На севере умеют приручать и дрессировать волков. — Очень хорошо сказано. Я действительно причиняю покой тем, кто.. безумно в нем нуждается. — Время от времени я тоже вынужден в этом упражняться. По долгу службы. Ризли отворил тяжелую дверь в кабинет, пропуская Панталоне вперед. Панталоне благодарно кивнул и прошел внутрь мимо Ризли. В нос Ризли ударил запах свежести, чего-то пряного и сладких-сладких цветов. На секунду весь затхлый тюремный воздух покинул его ноздри. Но в Ризли не нашлось благодарности. Разве что пара нехороших, неприятных ему мыслей. Например, коротенькая мысль о том, почему этот запах вдруг напомнил ему о той матери. Глубоко проняла его вдруг мысль, что об этом запахе, как и многих вещах из его прошлого, можно было подумать — это плохо, это ранит, сбивает с толку, это опасно. но я хочу еще. и почему-то скучаю. — И насколько часто ваши коллеги нуждаются в покое? Ризли зашел следом. С оглушительным тяжелым звоном он запер замок железной двери и рукой, все еще немного напряженной от того, сколько усилий потребовалось, чтобы это сделать, указал на место, которое мог занять Панталоне. Который был занят угадыванием — пытается ли Ризли произвести угрожающее впечатление. — Это вы мне скажите, — улыбнулся Панталоне, занимая указанное место. — Вы не любитель долгих бесед, мне даже странно, что вы так избегаете содержательности. Поговорим о нашем деле. Я благодарен, что в этом прекрасном регионе, Ваша Светлость, нашелся тот, кто смог за мальчиком присмотреть. И приютить. Я гадал — насколько ему тут одиноко. Но понимаю, что точно не более одиноко, чем вам. Выражение глаз Ризли на мгновение изменилось, он поразился смелости высказывания, но, усмехнувшись, ответил лишь: — Столько.. жизни, столько.. прямолинейности здесь еще никто не источал. Уверяю вас, Тарталья не скучал. Панталоне со слышимым удовольствием проговорил: — Мне приятно это слышать. Верховный судья весьма любезно хранит верность своему слову. Личное расследование — и в самом деле большая честь. А вы насколько часто посещаете моего коллегу? Ризли подарил Панталоне нечитаемый взгляд, слишком внимательный для того, кто двигался так неспешно и лениво — может, в этом и была вся суть Ризли. В этом простом взгляде светлых глаз. Взгляд Капитано, недвижимый, сквозной, глядящий в суть, но с расслабленным расфокусом, а от того напоминающий звериный. Взгляд Ризли тоже, казалось, не имел фокуса, но лишь от того, что он не хотел позволить своей естественной опасливой, внимательной и цепкой натуре показать себя. — Вы пытаетесь впечатлить меня своей наглостью? Удручающе пошло, — проговорил Ризли, отводя взгляд. Он отошел к стеллажам, теперь Панталоне видел только его спину. И притягивающий взгляд подтянутый зад. — Наглостью? — с улыбчивой растерянностью спросил Панталоне. — Я довольно скромно себя держу. Возможно, плохо стараюсь, Ваша Светлость. А возможно, это вы держитесь слишком робко. Дверца стеллажа открылась с оглушительным скрипом. Панталоне поморщился от этого звука. И от того, что вообще вынужден находиться где-то, где может быть такой звук. — Интересно, у вас всегда такая странная манера общаться — говорить с собеседником так, чтобы дать понять, что вы знаете о нем больше, чем он думает? Мило. Но тоже очень пошло. — Мне не достает лукавости, вы хотите сказать? — Панталоне усмехнулся и поправил очки на переносице. — Вы грубите своему гостю. Это тоже не очень изобретательно. — Иногда не нужно изобретательности, чтобы не попасть в ловушку хитреца. Иногда достаточно просто быть грубым. Я удивляю гостя своей грубостью? — Нет, совсем даже напротив. Стратегия защиты как нападения — это распространенная стратегия. Особенно среди детей. Ризли фыркнул, поражаясь этой.. змее. — И неуклюже прямолинейная. — Но вы, почему-то, ею пользуетесь... — Знаете, господин Панталоне, — Панталоне могло показаться, что он услышал сытую гордость за предстоящую реплику в этом голосе. — я не брезгую. Люблю время от времени пользоваться неуклюже прямолинейными вещами. Панталоне потупил взгляд. Он понимал, на что намекал Ризли. Но также Панталоне прекрасно понимал, что Тарталья абсолютно неприкасаем для Ризли, как бы не хотелось ему сочинять сейчас обратного. Панталоне понравилась мысль, что Ризли видит в нем труса, который скушает любую страшилку без вопросов, если она достаточно страшная. — Будет глупо полагать, что вас в этих пристрастиях беспокоит скука. Но связанные с этим серьезные потери, не трогают ли они вашего сна? — спокойно ответил Панталоне. Так, будто поверил в ненавязчивое запугивание Ризли и решил ответить угрозой. — Я очень сладко сплю, — сразу же ответил Ризли. Панталоне подумалось, что Ризли, вероятно, слишком долго не смотрел на себя в зеркало, чтобы решаться произносить такие слова, был очевиден его недосып и усталость. Мешки под глазами, под которыми розовели симметричные рубцы шрамов. Эти шрамы... Не так было важно — сделал это сам Ризли или это было народным творчеством, этот опыт, в любом случае, был ужасающим. И Ризли должен был каждый день это видеть в зеркале, пока бреется. Ризли перебирал стопку конвертов и, кажется, что-то среди них искал. Возможно, послания от Панталоне. — И лишен времени скучать. — Никогда прежде вы не чувствовали, что вам нужна компания, способная общаться на вашем языке. Не пробуете ли вы искать ее сейчас во мне? — Вы так уверены, что знаете мой язык? — фыркнул Ризли. — Я не просто его знаю. Я имею основания полагать, что это мой первый и родной язык, — Панталоне снова поднялся на ноги. Тихий стук каблуков и легкий шорох меха донесся до Ризли, он обернулся одной лишь головой. Панталоне ужасно нравились его глаза. Красивые, яркие, острые. — Я бы провел с вами беседу. Хотя знаю, что для вас существует более желанный собеседник, который, к сожалению, этого языка не понимает. И понять не захочет. Ризли молчал. Его кадык дернулся, а челюсть очертилась четче. Но Панталоне видел только почти светящийся светлый глаз. И крохотный зрачок, прикованный к Панталоне так, будто между этой черной точкой и шеей Панталоне была туго натянутая цепь. — Сядьте. Панталоне не торопился слушаться. Ему было интересно, как проявит себя Ризли после крупицы непослушания. И после очередной маленькой активной, но уже неприкрытой атаки на его авторитет. Ризли прикрыл глаза. Он впустил в голос металла и проговорил: — Сядьте. Обратно. Панталоне хотел было рассмеяться и спросить — я вас так пугаю, Ваше Высочество? Но, сохраняя в лице лишь любопытство, послушно опустился в неудобное кресло снова. — Какой вы предпочитаете чай? У меня впечатляющая коллекция, — спросил Ризли сразу же. Не меняя позы. Цепь между взглядом и фигурой Панталоне натянулась только сильней. Неужели он думает, что смешав себя с чаем, он станет более удобоварим? — подумалось Панталоне. Едва ли, от Ризли несло какой-то.. нехорошей опасностью. И не потому что он убийца и тюремщик. Просто было видно, что вся вальяжность, скука и размеренность — напускные. Потому что буквально все вокруг него, если хотя бы чуток двигалось или издавало слышимый звук, мгновенно цепляло его взгляд, прогоняло с лица всю утомленность застоялостью жизни. — Звучит, — Панталоне со старанием выбирал слово, — печально. Ризли вскинул брови. Он немного отошел в сторону, чтобы продемонстрировать вереницу полок с разными видами чая, решив, что Панталоне не поверил в то, что коллекция впечатляющая. Панталоне состроил самое снисходительное лицо и покивал — так хвалят детские рисунки. — Похоже, это все, чем здесь может побаловать себя человек, — объяснил Панталоне. И провел глазами по кабинету Ризли. Снова осматриваясь. — Чем вы можете себя развлечь здесь, Ваше Высочество? — Это не место для развлечений, — только и ответил Ризли, выбрав что-то на свой вкус. — Но вы ведь развлекаетесь здесь. Ваше Высочество. У вас нет времени скучать, как вы сами выразились. Ризли стоял вполоборота к Панталоне. И в этот раз, когда он закрывал очередную дверцу проклятого стеллажа, он чуть поморщился сам. Это не ушло от внимания Панталоне. — Я предлагаю вести разговор по существу. Раз уж от выбора чая вы отказываетесь. — Вы передали мое послание? — спросил Панталоне, забрасывая ногу на ногу, натягивая подол одеяния и открывая вид Ризли на свою обувь. Любое письмо проходит через Ризли. Проверка содержимого конвертов, проверка текста писем на дополнительные, непрямые смыслы и шифры. Пару дней назад в крепость Меропид пришло два письма, редкие здесь марки Снежной и чудный аромат не могли не приковать внимание. Один из конвертов содержал официальное, учтивое и остроумное письмо, предназначенное ему, Ризли. Другой конверт пах.. еще лучше. В нем лежал низ кружевного белья и письмо с одним лишь словом: "сидеть." Предназначенное, если судить по подписи в графе получатель, Тарталье. Тоже, по скромному мнению Ризли, довольно остроумное. — Не полностью, — сухо ответил Ризли. Панталоне деланно-обиженно вскинул брови. Разумеется, это не была ошибка. Ризли неспешно, неся в руках чайные пары, подошел к столу. Он аккуратно подвинул одно из блюдец Панталоне. — Ваше маленькое послание растрогало меня. Однако, у меня нет полномочий передавать послания, содержащие реквизит. Ризли опустился в свое кресло. На вид — тоже не особо удобное. Панталоне отчего-то казалось, что этот человек наказал себя работой здесь, наказал себя этим постным чаем цвета мочи, каким бы разным он ему тут не казался, местным тухлым воздухом, этим креслом, реализованной по отношению к заключенным жестокостью. И нереализованной садомазохистской страстью по отношению к ухоженному упитанному безупречному верховному судье. Наказал и привык. Настолько, что ни на что вкусное и красивое уже почти не мог пускать слюни. Панталоне немного покраснел, вспомнив, что общается с импотентом, слюну которого он в силах заставить снова бежать. О, волки тоже ужасно любят, когда им чешут живот, подвергая воспитанию. Если рядом правильный человек — у волка не остается поводов гордиться тем, что у него с послушной собакой разная природа. Ризли сам случайно наткнулся ногой на ботинок Панталоне и сразу же вскинулся. Панталоне посмотрел на него с живым интересом. И аккуратно носком сапога ткнул Ризли в щиколотку. Ризли выглядел как ребенок, которого неловко попытались впечатлить фокусом. Панталоне не мог отделаться от мысли, что Ризли очень смешной человек. Комедия — это всегда трагедия плюс время. И с трагедией Ризли Панталоне был очень хорошо знаком. Он задумчивым долгим проникновенным взглядом смотрел на эмиссара. Ризли умел выдерживать любые взгляды. Поэтому возникшая пауза была странной, но не неловкой. Панталоне проник одной рукой под шубу, это не осталось незамеченным для Ризли. Панталоне, увидев его взгляд, терпеливо кивнул на карман со словами: — Достаньте сами. Просто обрывок старой бумаги. Панталоне сдвинул с плеча шубу. Ризли только кивнул, позволяя Панталоне самостоятельно извлечь содержимое маленького кармана. В его голове проскользнула мысль, что в карман могла быть встроена игла, которую прежде окунули во что-то, что, оказавшись в теле Ризли, заставит его перестать себе принадлежать. Но Панталоне действительно просто достал маленькое квадратное фото. Он долго всматривался в это фото. Долго и молча. Слышал, как Ризли хлебнул свой чай. Панталоне поднял свой взгляд, увидел задумчивого и погруженного в себя Ризли, держащего чашку на весу у самого лица. Ризли сразу же встретился с ним взглядом. — Что нужно было сделать с ребенком, чтобы он так замерз, — бесцветно проговорил Панталоне, болезненно хмурясь. Ризли не изменился в лице. Но сглотнул. Потому что взгляд у Панталоне был не столько участливым, сколько... Панталоне будто на своем примере знал, что нужно было сделать с ребенком, чтобы он замерз. Панталоне аккуратно положил фото на стол. И Ризли старательно туда не смотрел. — Я знаю, вы любите красоту. Здесь ее так мало. Мне стало дурно, Ваша Высочество, когда я заметил, что вы эстет. Ведь вы вынуждены обитать.. здесь. Столько сурового аскетизма, глазу не за что зацепиться. Я не смог порадовать Тарталью, ваши правила такие строгие. Вы храните их у себя? Главное, чтобы вы порадовались сами — теперь для меня важно и это. Ваше положение не оставляет меня равнодушным. Ризли потупил взгляд. Панталоне не впечатлила закрытая дверь, не впечатлял чай, который мог быть отравлен каким-нибудь парализующим ядом или.. чашка которого может быть использована как оружие. Также поведение Панталоне — загадочные ласковые подначки и дерзкие намеки — подразумевает, что все происходящее между ними — тайна. В таком случае, Ризли может впечатлить его чем угодно. Все произошедшее в этот вечер останется в рамках этого помещения. Ризли был.. дома. Господин с блестящими розовыми губами, волосами, пахнущими цветами и обувью на заказ был здесь совершенно один. Ризли знал, что перед ним не последний и опасный человек. И все же это странное бесстрашие не могло не заинтриговать его. Не могло не бросить вызов. — Возможно, я, в своем роде, передал их Тарталье, — тихо проговорил он. Ризли постарался сказать это так, будто это признание в том, что дела у Тартальи сейчас скверные. Панталоне заглянул в чашку. И так не смог заставить себя попробовать этот чай. Он и не был любителем чая. Но тюремный чай, — предложенный человеком, который запер его на замок, неподвластный его рукам и, в очередной раз, окольными путями намекающий на то, что причинял Тарталье вред, — это не то угощение, к которому хотелось проявить терпение. — Использовали как кляп, пока насиловали?.. — обреченно и раздосадованно проговорил Панталоне, угадывая намерение Ризли. Впрочем, сразу же он фыркнул. — Ваша Светлость, зачем так грубить. Этот человек принадлежит Снежной, поэтому за его делом пристально следил сам мсье Нёвиллет. — Ризли приосанился. Сложил руки на столе, сцепил пальцы в замок и спрятал в них подбородок. — Мне спокойно за Тарталью — судья посещал крепость, чтобы его проведать. Сколько в точности раз это происходило? Я знаю о двух. — Четыре раза, — спокойно сообщил Ризли. — Надеюсь, судья навещал и вас... Не можете же вы быть лишены такого простого маленького чуда. — губы Панталоне тронула маленькая острая улыбка. Такая незаметная, неуловимая... Оттого она казалась только острей. Панталоне слегка пожал плечами. — Или можете. Он не видел ничего, кроме того как белеют пальцы Ризли. И Глаза Панталоне стали ярче, их тронули маленькие морщинки довольства. Ризли считал это как насмешливое удивление. Но не только. Взгляд льстивых глаз Панталоне вечно говорил всем и каждому — я так хочу приятно тобой впечатлиться, пойди мне навстречу. Приглашение проявить себя с лучшей, с приятной, с обаятельной стороны — это редкая честь от человека с репутацией и статусом. Но для человека, который также не лишен репутации и статуса, это вовсе не честь, но что-то определенно такое же редкое. Панталоне с любопытным взглядом облизнул губы, прежде чем ответить. Ризли ощутил, как с лица у него исчезает всякая эмоция. И вся кровь. Панталоне успешно его забалтывал, слушать было все интереснее, эмоциональный отклик на его слова был такой же резкий, громкий и пугающий, как внезапный и оглушительный собачий лай в ночи. Не в первый раз ему вменяли связь с.. верховным судьей. Он чувствовал, как тупеет, глядя на этот во всех смыслах острый розовый язык. Это не та внутренняя перемена, которую он готов был принять без боя. — Осмелюсь высказать свое верное предположение — мой реквизит у вас. Не в каком-то мокром гнилом хранилище, не там, где должен быть, ведь так? Ризли почувствовал как поджал пальцы в своих грузных ботинках от наигранного выражения лица Панталоне, говорящего — пожалуйста, милый, ну пожалуйста скажи, что это так! Панталоне издевался над ним. Все это время. — Мне совсем не жалко, — острый металлический носок ботинка Панталоне проехался по щиколотке Ризли. Холод резной набойки ощущался даже сквозь брюки. — Моя рука бывает такой щедрой для друзей. — Нога, судя по всему, тоже, — небрежно ответил Ризли. Но Панталоне понял, что Ризли не ценит приглашений, он из тех, кто не любит получать такого рода приглашения, поскольку пытается заставить себя поверить в то, что он ощущает себя человеком, который по умолчанию уже всюду приглашен. Он и был. Но не ощущал этого. Ощущения его были совсем другими... По той же причине он почти неуязвим к очарованию и лести. Это угроза его маленькой и ненадежной вере в то, что он достаточно силен и монолитен, чтобы быть по-аристократически беспечным и небрежным по отношению к любой нежности — искренней ли, небескорыстной ли. Но нежный толстенький родовитый мальчик, принимающий ласку за должное исчез так давно и с такой болью, что Ризли, похоже, так и не смог себе простить эту потерю. Хоть и не мог он ничего с этим сделать. Разве могло тюремное заключение не усугубить эту ситуацию?.. — Значит, мы друзья?.. — Металлический носок ботинка проскользил выше, острый холодный каблук резьбой царапал бедро Ризли через брюки. Панталоне сменил тему. Вернее, вернулся к одной из прошлых. — Признаться, заинтригован причиной — к чему было это мелочное воровство, что же Тарталья мог с ними сделать? Съесть? Нацепить на шею и затянуть как удавку?.. Ризли сумрачно и слегка обиженно, скорее, на самого себя, пробормотал: — До чего же опустились Фатуи... Ботинок резко, до боли уперся Ризли в промежность, отняв возможность продолжить свои рассуждения вслух. Лицо Ризли сохранило невозмутимость. Дернулся лишь его кадык — он сглотнул. И немного заблестели его светлые внимательные глаза. Выражение которых изобразило насмешливость или презрение. Трудно было разобрать. Ризли не особо умел такое изображать, чтобы было ясно, что он хочет показать. — Не грубите, Ваша Светлость. Вы еще не поняли, что я вам предлагаю, но уже грубите с дальновидной уверенностью сельского библиотекаря. Вы были славным мальчиком. Панталоне перекатывал ступню на пятке, подошвой упираясь в Ризли. С доброй насмешкой он тоже сложил руки под подбородком, прямо как Ризли. И очаровательно прикрыл глаза. Железный каблук нестерпимо давил на яйца. Очередная порция дискомфорта для Его Высочества. — Вы им и остались. Вас по-прежнему хочется брать на ручки. Ризли почувствовал, как пылает его лицо. Хотя, казалось, кровь сейчас вся далеко не в этой области тела, но значительно ниже. В напрягшихся руках, на которых проступили жилки. Которые Панталоне был бы рад облизать и куснуть. Если бы Ризли был хоть чуточку обходительней и закончил эту, очевидно, сразу проигранную войну с самим собой. — Мой реквизит у вас. Но, возможно, судья решил поступить по справедливости и оставил свой у Тартальи? — Ризли резко поднялся, кресло шумно отъехало, проскрипев по полу тяжелыми ножками. Челюсть его крепко стиснута и очерчена. Ночь всегда обнимала этого человека со спины, под глазами его лежали жуткие симметричные шрамы и мешки. Кошмары и бессонница — как их совместить, как вышло это у ночи?... Эмиссар просто плохо спал и жил свою жизнь. Кошмар при бессоннице также реален как грязный осадок этого чая на дне чашки. Новая, более мрачная сказка, в которой мальчик, убивший колдунью, желавшую сделать из него угощения подругам, вынужден был повзрослеть, прожить кровь на руках не парой завуалированных слов в конце сказки. Но целой жизнью. Ни о чем не жалеть. И слышать звук чавкающей и рассекающейся клинком плоти спустя столько лет также отчетливо, как в самый первый раз. Ризли — это Тарталья, который, замаравшись кровью, никого не победил, но всем-всем-всем проиграл. Тарталья — это весна, это расцвет, это тепло, это беспечность, это несожаленье о растаявшем снеге зимы, небережливость воспоминаний, которые принес холод, это победно смахнуть со лба пот и спекшуюся кровь — свою и чужую — и поднять взгляд в небо. Ризли — это осень. Это тихий ночной дождь, в котором не расслышишь крадущуюся беду, но точно знаешь, что она наступит, это вечное ощущение, что тепла нет и что все, что на тепло похоже — недолговечно и иллюзорно, что впереди только ослепительная боль холода. Густая грязь, в которую падают ключи от дома. Правило, что одиночество — это лучший вариант. Игра в то, что это правило принято и усвоено. И случайная болезненная оглядка на воспоминания лета. Панталоне мечтал, что Ризли рухнет на свои крепкие коленки и поплачет, сложив свою голову ему на бедра, которые обнимет своими большими сильными руками, ненадолго похоронит боль в белом меху и даст поцеловать свои чудесные оскорбленные шрамами светлые глазки. — Есть в этом какая-то справедливость, как вы думаете? Или, — протянул Панталоне тихо. И многообещающе. — он поступил так не из справедливых побуждений? А только потому что судья алкал мужской ласки и был готов предложить себя первому неробкому мужчине... Тарталья как раз такой. Робости в нем мало. Ризли неспешно обошел его кресло и встал позади. Панталоне ощутил теплые руки на своих плечах. И напрягся. Поджал губы, решив, что сильно осекся. Ризли все еще был невротиком. И садистом. И очень хотел согреться теплом матери-предательницы. Он стянул с него меховую накидку. Панталоне почувствовал, что эти сильные руки подрагивали — вероятно от злости, может, — от возбуждения — и медленно сжали его плечи сильней. Серебряные украшения делали рукам Ризли больно, они, вжимаясь в кожу Панталоне через ткань, причиняли дискомфорт и ему. Панталоне не поднимал головы. Он предпочитал хранить загадку того, что произойдет дальше. Было лишь несколько сценариев. Ризли внимательно смотрел в вырез, в котором располагающе лежали очертания груди Панталоне. — Проверьте его пенис, эмиссар. Возможно, он пахнет солью и рыбкой, совсем как внушительное заднее лоно верховного судьи. Попробуете проверить, лизнёте? — Руки Ризли поползли выше, он гладил нежную длинную шею Панталоне, сдавливая, но не перегибая, указательные пальцы рук Ризли давили Панталоне на горло под самой челюстью. — Ах, Ваше Высочество, вам не поможет. Вы же не знаете вкуса искомого. Но мы можем спуститься к Тарталье и спросить его... Ризли что-то пролепетал, начиная давить сильней. Прохладная белая кожа так быстро нагревалась от его рук. Пара ногтей слегка вдавилась в нее. Панталоне ненавидел это, шея была для него слишком нежным местом, чтобы касаться ее так. Но пока Ризли не переходил грани. Он трогал эту длинную красивую шею, ощущал удары пульса трогательной артерии. Ласковая и податливая белая кожа, мягкая, шелковая, а рядом безупречные волосы с тонким ароматом. Воплощенная красота. Изящество. Аккуратность. Хотелось трогать. И немного — ломать. От того, насколько хотелось и нельзя было трогать. — Чем вы пахнете? — просипел Ризли. — Нагнитесь поближе, попробуйте понять ноты сами. — Я.. не разбираюсь. — Вот здесь, — упрямо показал Панталоне на вырез на груди. В его голосе появилась нежность, с которой общаются с детьми. — пахнет понятнее всего. Я тебе помогу. Ризли не двинулся с места. — Конечно, тебе здесь скучно. Ты любитель красивых мужчин. С красивыми волосами. Вполне конкретных мужчин. Но скажи... Разве мои волосы не красивы? — Они прекрасны, — наклонился к нему Ризли. Ему было уже все равно на сети, которые плел этот человек. Он не думал о них. Он нежно, будто его руки не готовились к чему-то определенно лишенному трепетности, провел по макушке Панталоне носом, втягивая приятный запах его вьющихся волос. Спасающий от откровенной тяжелой вони. К которой привыкаешь. Но все же. Волны пощекотали Ризли нос и он сам не заметил, как прижался к ним щекой и громко с мычанием вздохнул. — Вот как. Достаточно ли я ухожен? Как ты меня находишь? — теперь Ризли сдавливал так, что Панталоне становилось трудно дышать. — Вы прекрасны, — глупо повторил Ризли, сжимая еще сильней. Он знал силу своих рук. Теперь ее часть узнал и Панталоне. Панталоне возмущенно вздохнул, не выдерживая. И после своей шалой жестокости Ризли мгновенно ощутил странный, необоснованный приступ тревоги, накатывающийся скорой волной, в ушах встал навязчивый шум, а перед глазами засуетились красные помехи, глухой вопль, рожденный самим телом встал в его груди так неожиданно и интенсивно, что он отшатнулся от спины Панталоне. Это ощущение было похоже на предобморочное состояние, на триггер старой травмы, которой никогда не было. Ризли не понял собственной реакции. Впервые почувствовав специфическую тошноту, похожую на жуткую щекотку изнутри, о которой говорили некоторые стражники крепости, когда видели наказания особо провинившихся заключенных. Ризли протер глаза кулаками и посмотрел в затылок Панталоне. Он нервно облизнулся, пытаясь разглядеть в Панталоне что-то особенно выдающееся. Но он выдавался весь целиком, ничего конкретного в нем не могло вызвать такую реакцию. Аналитика Ризли проваливалась. Он почти инстинктивно тронул шрамы на лице. — В одной из ваших камер находится один не менее прекрасный молодой человек. В ногах нет правды. Присядьте. — Ризли слышал его улыбку. — Ваша Светлость. Сядьте на место. Ризли глубоко дышал. И все еще его лицо носило лишь отпечаток растерянности. — Боюсь, он не настолько прекрасен, господин Панталоне. Не прекрасен ровно настолько, чтобы оказаться в камере, — ответил Ризли. Голос его стал мрачней. Не решаясь в своем странном состоянии вновь запугивать Панталоне — хотя после этой отрезвляющей странной боли он не мог себе объяснить и прежнего своего поведения, — Ризли медленно прошагал обратно к своему креслу. Странные мысли и ощущения. Странное поведение — он мечется и распускает руки с тем, с кем не стоит этого делать, хотя и немножко хочется. Ризли глубоко бесшумно вздохнул. Опустился обратно в свое неудобное кресло. Сложил руки перед собой, уже всерьез отягощенный этой встречей. Панталоне кивнул, как будто одобряя послушание Ризли, и в необыкновенно дружеском жесте, коснулся пальцев его руки своими, холодными. Как будто внезапно решил его этим поддержать. Ризли недобро глянул на него. — Думаете, я бы не оказался там при похожих обстоятельствах? — взгляд Ризли заметно смягчился. Ему будто совсем чуть-чуть захотелось спать. Это было таким.. новым за долгое время чувством. В голове Ризли стало ясней. Пальцы его руки сами полезли глубже под узкую прохладную ладонь Панталоне. — Или... О, это зависело бы от вас, а вы бы меня, прекрасного, разумеется, не решились определить в мрачную сырую камеру, посадить в темницу, которую с трудом отличишь от руин сгнившего подвала? Это если доверять слухам, разумеется. В любом случае, куда бы вы меня тогда посадили, Ваша Светлость, к себе на колени? Ризли потупил взгляд. Здесь было непривычно видеть человека с улыбкой, с такими разными улыбками. С такими бледно-розовыми блестящими губами. Выглаженный, вылизанный и определенно понимающий, насколько хорошо выглядит, Панталоне не вписывался, ощущался как светлый сон, который с минуту на минуту станет эротическим, от того так страшно спугнуть этот сон и проснуться. Так и не дождавшись развязки. Панталоне отнял свою руку. Ризли сглотнул. Сон же уже давно эротический. С тех самых пор, когда Панталоне ступил в крепость. — Вы поняли? Или вам просто не бывает страшно, особенно после ваших собственных.. неотесанных фокусов? — безрадостно усмехнулся Панталоне. Ризли моргнул. Панталоне посмотрел на него со снисхождением, вновь коснулся его пальцев, совсем краешком своих. Ризли почувствовал, как по спине бегут мурашки, как в горле пересыхает. Как становится жарко. Панталоне кивает и вскидывает брови, пытаясь этим уточнить, понял ли Ризли. — Ваше высочество. Догадываюсь, что вы ужасно охочий до чужих слез и мольб. Язык боли вам хорошо знаком, правда? Панталоне поднялся, нагнулся к Ризли через стол, не прерывая касания их рук, но хватая их обе своими. Ризли потянулся к нему, но Панталоне слегка и очень ловко увернулся с шепотком — "я сам кусаюсь." Ризли стиснул зубы. Он скосил взгляд вниз, на их руки. — Что же с вами делали, пока вы сами были заключенным, Ваша Светлость?.. Вы обслуживали мужчин, эмиссар? Те, кто застал вас мальчиком здесь, напоминают вам об этом? — Панталоне и не думал о том, попадает ли в цель, просто нес скабрезную чепуху, чтобы Ризли продолжал тупеть. — Неужели такая одержимость верховным судьей возникла после того, как он добился вашей амнистии? Не погружаясь в детали вашей истории чувствую ваши нежные грешки. Я не побрезгую ими чуть-чуть замараться, если вы удержитесь от беспечности, в которую так любите играть. Давайте закончим вашу жалкую сублимацию и начнем нашу дружбу с чистого листа, где вы не отказываете себе во мне при первом же на меня взгляде, а я кормлю вас унижением, по которому вы скучаете? Или подчинением, о котором вы так безнадежно мечтаете. Или иначе покормлю. И я не про семя, мальчик. Поверь мне, со мной все будет настолько ярче. Ризли понял. Но удивляться сил не было. Он тяжело дышал, был горячим и ощущал, как по всей пояснице бегает щекотка. Касаний пальцев Панталоне было и слишком много, и катастрофически недостаточно. Ризли горел. Панталоне отнял руки. И Ризли ударил кулаками о стол так громко, что чайные пары вздрогнули и звякнули. У Панталоне по спине пробежали мурашки. Крайне противоречивые. И определенно неуместные. Конечно, Ризли не один любил заигрывать со страхом. — Я позволю случиться всему. Но сейчас я нуждаюсь в вашей помощи. — В чем? — Ризли не понял, смог ли произнести это вслух. Панталоне буквально услышал лай. Но он сумел его разобрать. — Устройте мне встречу с одним из ваших заключенных, — Панталоне медленной походкой обогнул стол. Он качал худыми бедрами так, будто там было чем качать, Ризли увидел эту походку, над которой, для безопасности собственной невозмутимости, сначала про себя посмеялся, с новой стороны. Ризли почувствовал острое желание подать ему руки, но Панталоне почти грубо отбросил их. — Это в ваших силах. И вы сделаете это для меня... — Панталоне влез ему на колени, поцеловал его в уголок губ, его тонкие пальцы болезненно ущипнули плечи Ризли. И тот вновь вздрогнул. Панталоне коснулся большим пальцем оголенного участка шеи Ризли, глаза его будто сильней почернели. И Ризли почувствовал, как провалился в блаженство, все его тело будто пронизывали шелковые нити, нежная щекотка заставила его сладко вздохнуть. Это было похоже на долгий легкий и чарующий оргазм, от которого хотелось мяукать и спать. Панталоне подарил ему новый крепкий поцелуй, глубокий и влажный. У Ризли был такой большой, широкий и длинный язык. Руки Ризли прижимали Панталоне к себе ближе. Но и этого было мало. Длинные холодные ладони мягко сжимали шею Ризли. — Я не обойдусь без вашей помощи. Пожалуйста... Ризли прикрыл глаза, устало ведя борьбу с самим собой. И с мягкими губами Панталоне, прижимающимися к его уху. Панталоне куснул его за горячее ухо, запирая за зубами сережку. Ризли задохнулся и с хрипением взвалил Панталоне на стол, усаживая. Панталоне не успел выпустить сережку. И совсем чуть-чуть, чудом, что не сильно, прикусил ему ухо. Ризли только сильнее притерся к нему. — Не буду лукавить, ваша дружба нужна мне, но... меня покорили ваши глаза. Ваша Светлость. Какая злая ирония, самое красивое, что здесь только можно найти — это то, на что вы не можете посмотреть. Панталоне держал его лицо в руках. Оживленное, оно определенно стало симпатичнее. Панталоне поцеловал его в шрамы, он щекотно губами прошелся по этим жутким рубцам, неторопливо лаская его заалевшие скулы. Ризли крупно вздрогнул и жалко-жалко, как юноша, возбужденно хныкнул. — Я сейчас смотрю на красивое, — задыхаясь пробормотал он. Панталоне улыбнулся и прижал его к своей груди, Ризли притерся к вырезу носом, кожа действительно изумительно пахла. — Столько нереализованной мальчишеской ласки... — Панталоне целомудренно чмокнул его в макушку. И лениво зарылся рукой в его волосы, прижимая к себе ближе. Ризли сжал Панталоне в руках прямо под его грудью и широко лизнул кожу по линии выреза. Снова. И снова. И опасливо глянул на Панталоне, почувствовав, как грудь слегка, совсем чуток, едва заметно на глаз, но.. раздалась, стала объемней?.. — Я не могу тебя согреть, но я хочу подарить тебе маленькое чудо, — улыбнулся Панталоне. Ризли растерялся, не понимая, о чем может говорить Панталоне. Панталоне ужасно нравилось это лицо, отражавшее столкновение мыслей меж собой также же скоро, как скоро оно возникало. Панталоне расстегнул пуговки воротника, спуская одежду с одного плеча ниже, оголяя сосок. — Постарайся быть хорошим мальчиком так долго, как только можешь. Ризли сконфуженно пожал широкими плечами и тихо ответил: — Уже... Панталоне с наслаждением поддразнил его, лизнув ему губы. Ризли робко водил большими пальцами под грудью Панталоне, так и не решаясь что-то с ней делать. Но ему хватило решимости взять глубокий и долгий поцелуй, от которого у Панталоне заныли губы. Руки Ризли сжались сильнее. Но так и не поползли выше. Ризли почувствовал как одной рукой Панталоне отстранил его от себя, мягко отталкивая его подбородок. Другая рука, полная влаги, которую она удерживала, сложившись лодочкой, мазнула Ризли его губам, Панталоне протолкнул влажные пальцы Ризли в рот, почти к корню языка. И Ризли покорно вылизывает их, но с непривычки давится с тем самым звуком, к которому тяжело остаться равнодушным. Но в момент он осознает, что обещанное чудо проявилось. Во рту вкус.. обволакивающей молочной сладости. Ризли почти виновато, даже испуганно, будто напугался собственного воображения, отстранился. Панталоне кокетливо улыбнулся, вытащив пальцы, глядя на очаровательное лицо мужчины, в котором было столько.. мальчишеской растерянности. Ризли был выше, шире и сильнее, его руки могли сломать Панталоне шею так, будто та была не крепче тонкой ножки хрустального бокала. И этот сильный мужчина уставился на него.. так. Панталоне аккуратно, одним утонченным движением вылизал слюну Ризли с собственных пальцев. — Не стоит удивляться, что некоторые обещания могут выполняться так отменно и в тот же момент. Вы же хороший мальчик? — Панталоне надавил на грудь снова. Ризли шумно вздохнул, глядя на блестящие капли. Из-за стимуляции себя Панталоне говорил с медовым придыханием. И Ризли отвернулся, просто запрещая себе смотреть. Панталоне, мягко взяв его за подбородок, вернул его внимание. — Конечно, вы хороший мальчик. Который заслужил что-нибудь интересное. Все закономерно. Все, как вы любите. Панталоне помедлил протянуть мокрые пальцы Ризли, тот сам аккуратно, но резковато, перехватил руку Панталоне и с чавканьем стал вылизывать ее, страдальчески изогнув брови. Он стукался зубами о кольца Панталоне, языком пытался проникнуть и под них. — Вы же герцог, не нужно перекусов. Можете позволить себе целую трапезу. — Панталоне согнул пальцы во рту Ризли и буквально протащил его за передние зубы к своей груди. — Надеюсь, что ты впечатлишь меня своей выдержкой и не будешь сильно кусаться. Ризли осторожно лизнул сладкую блестящую грудь, на вид, почти не отличающуюся от того, какой она была у Панталоне обычно. Только чуть более явно очертилась и стала более упругой. Дыхание Ризли стало тяжелее, он, согнувшись над Панталоне, наслаждающимся медленной и осторожной лаской и редкими чужими подобострастными взглядами, сжимал его поясницу в своих сильных руках. Панталоне сам немного размякал от происходящего. — Не заставляй маму скучать, — прошептал Панталоне и потянулся к ремню Ризли. Не знающего, чего хочет больше — целовать маму или угощаться ею. Трахать хотел точно, поэтому, не отрывая рта, занятого грудью, помог Панталоне достать давно потяжелевший член. Панталоне, возбужденный от ласки горячего языка Ризли и от того, как Ризли ластился, гладя его везде и прижимаясь, нюхая и шумно сопя, как маленький щеночек, обхватил рукой напряженную горячую плоть. Ризли, глухо ахнул, мелко задрожал и бездумно задвигал бедрами, обнимая Панталоне за плечи и в них же целуя. И снова чувствуя тяжелые цветочные и фруктовые ноты духов на волосах. — Не прячься, иди ко мне. Ризли стащил свою голову с его плеча, перестал жмуриться и поднял на него свой осоловелый, нежный, полный вожделения взгляд. И Панталоне понял, что давно не видел такой.. благодарности? Облегчения? Как можно быть таким маленьким песиком внутри тела с такими плечами и такой задницей... — Я.. — фыркнул Ризли. Пытаясь собрать мысли в кучу. Панталоне хотелось грубо трахать и нежно сосать ему грудь. Амбивалентные, сложные мысли, отягощенные ноющими и полными яйцами. — Я не смогу быть ласковым. Не буду хорошим мальчиком. В этой неуклюжей реплике не было и тона извинения или предупреждения. Выпрашивания разрешения. Сказано это было просто затем, что Ризли хотел быть открытее и очевиднее. Панталоне смерил его слишком долгим оценивающим взглядом. Ризли понравилось, что в Панталоне было столько же желания, сколько было в нем. — Обещаешь? — улыбнулся он и неторопливым движением с видимым наслаждением провел Ризли по предплечью. — Не касайся моей шеи так, как уже успел себе позволить однажды. Остальное можешь сжимать и хлестать своими красивыми руками как хочешь. Мне они очень нравятся. — Мне ты нравишься, — сухо ответил Ризли. Панталоне, почему-то стало весело от того, как внимательно Ризли его слушал. Весело было до тех пор, пока Ризли не разложил его на столе лицом к лицу. Прижимаясь к его лбу своим, прекращая встречу взглядов только для морганья. Ему был нужен контакт, отклик, он жаждал соединения, любви, секунды теплого покоя. И трахаться — это он тоже очень и очень хотел. Если бы не шуба, Панталоне бы стер весь зад о стол, до красноты, потому что Ризли от вседозволенности, долгого одиночества и ласковых подбадриваний Панталоне — "да, мой мальчик", "очень хорошо, мой мальчик", "вот так, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста" — потерял контроль над собой и с течением времени все более и более ревностно брал то, что ему так любезно предложили. Если бы Панталоне знал, что ища тут медь, то есть приятную маленькую интрижку, он обретет такое золото... Весь темно-синий атласный подклад шубы был липким от жидкостей. Ризли было мало. Все время мало. Он сам вытаскивал член и долго пережимал его у самых яиц, чтобы не кончать. И долго целовал Панталоне, почти вылизывая ему лицо и шею. Лицо Ризли в этот момент предательства своего тела было таким.. жалобным, что Панталоне с жаркой злостью ахал и зазывал Ризли обратно нежным-нежным, но в то же время покровительственным тоном. Какой часто бывает у.. матерей. Бедра Панталоне были липкими настолько, что шлепки кожа о кожу становились все звучнее и звучнее, его ноги впадали в судорогу, но Ризли сжимал его везде своими большими руками и не давал дрогнуть ими или размять их. И жадно целовал, так, будто только о нем и мечтал. Ризли тискался и кусался, вжимая в бледную белую кожу ногти и зубы, как зверь. "Это мне," — чувствовалось в каждом жесте и движении Ризли — "пожалуйста, пусть это будет мне." Но при этом с такой щепетильностью он пытался сохранить одежду Панталоне, которая до конца так и не была снята. И если бы не эта щепетильность, Панталоне бы всерьез напугался того, как.. нуждался Ризли во всем, что брал от этой встречи. И если сначала хныкал Ризли, то спустя пару часов с ним захныкал и Панталоне, когда Ризли, вокруг губ которого тонкой подсохшей пленочкой блестело молоко, уложил его на живот, заставив высоко вскинуть бедра и прогнуться. Ризли обхватил его запястья одной своей рукой и прижал их к его же копчику, заламывая руки — теперь Ризли просто мог тянуть запястья и толкать их, буквально возить Панталоне на члене, легко двигая его тело, как рычаг выключателя, вперед и назад. Панталоне уже дрожал, уже сладко ахал, уже утомился и не держал лица, перед глазами было мутно, очки давно съехали, хоть Ризли и пытался участливо следить за тем, чтобы они оставались на месте, и поправлять их время от времени. И в том как резко и нещадяще трахался Ризли было мало грубости, больше несдержанности и неаккуратности, какого-то странного желания владеть каждым участком кожи, потому что Ризли гладил и сжимал другой свободной рукой везде. Панталоне понял, что особенно Ризли впечатлили выступающие на его спине позвонки, натянувшие кожу, проступившие так отчетливо, что мерещились Ризли мишенями для укусов, поцелуев и бездумного вождения по ним сухой мозолистой ладонью. Ризли любил красоту. — Я так не могу, Ризли... Ах. Подожди. Ризли... Ризли у меня... Ризли. А-ах. Ризли, о-очки... — Пожалуйста, — каждый раз просил он так, будто ему становилось больно. И Панталоне вело от того как дрожит этот сильный голос, когда его хозяину приходится просить. И он позволял случиться всему. Величина собственного великодушия поражала. Ризли двигался, двигался, двигался, удерживая Панталоне рядом. И Панталоне действительно в какой-то момент немного утомился и почувствовал себя матерью. Оказавшейся посреди собственных родов. И тогда, когда Панталоне нужна была передышка, Ризли целовал ему щеки и опять начинал умолять так, что у Панталоне пальцы на ногах поджимались. И он вновь и вновь давал разрешение на все. Панталоне не назвал бы это отдачей контроля. Панталоне ничего не отдавал. Ризли взял все сам. И не потому что ощущал себя в праве, но потому что ему было это нужно. Ему была нужна эта.. мама. Этот умный, красивый, элегантный и соблазнительный мужчина, это был его шанс, его сладкий сон. Его жаркий призрак. Панталоне пах цветами. Как мать. И точно также трепал его и прижимал к себе. И, возможно, также скулил, когда внутри был член. Панталоне чувствовал, как Ризли иногда, толкаясь глубоко-глубоко замирал просто чтобы прижаться сильным телом к его спине, крепче его обнять и снова ощутить приторный тяжелый аромат его волос, снова пройтись руками по плечам, шее, рукам, спине, талии, лодыжкам, груди, животу, лобку, члену, яйцам. И несмотря на то, как много позволял себе Ризли, каждый поцелуй он начинал так робко, будто первый, будто он не натек предэякулятом в растянутый порозовевший тощий зад Панталоне столько, сколько ни в одну его чайную пару бы уже не влезло. Ризли мягко покусывал ему подбородок, кончик языка, губы. Панталоне удивлялся оттенкам поведения Ризли. Каждый раз приятно. — Еще, — тихо просил он, медленно двигаясь внутри Панталоне, навалившись на него. — Пожалуйста, еще. Когда Ризли молчал, снова приникая к соскам Панталоне, тот тихо прерывисто дышал, возбужденно кряхтя, слыша громкие звуки глотания молока. Хотя его было закономерно мало. — Еще. Пожалуйста. Еще. Не было такого места на теле Панталоне, которое не ныло сладко от того, что было стиснутым или покусанным. Даже щеки, Ризли покусывал ему щеки. Как влюбленный игривый зверь. И когда Ризли дал себе, наконец, кончить, он сам вызывался в очередной раз довести Панталоне до оргазма своим языком. Панталоне, растроганный жадностью своего любовника, подарил ему пару светлых чувств. Чистую эйфорию. По телу Ризли прошлась такая волна нежности и тепла, что он не выдержал и пустил слезу. Тело ощущало особый уровень близости, в голове стучала страсть, любовь и даже больше. Было настолько хорошо, что даже мучительно. Ризли шумно втянул воздух носом, а гладивший его старательное лицо Панталоне удивленно, даже ошарашенно окнул, увидев это и поднял его лицо к себе. — Ваша Светлость... Пытаете людей, но плачете от нежных касаний. Панталоне чмокнул его в край глаза и языком поймал эту слезинку. Ризли довольно зажмурился, охотно подставляясь под поцелуи. Панталоне действительно очень понравились эти трогательные глазки. И в целом этот трогательный человек. — Вы хотите видеть Тарталью, — вернул его к прежней теме разговора Ризли, не отпускавший его из своих объятий даже вытереться. — Если быть предельно честным, я намереваюсь вернуть его Снежной. Где он непременно будет взят под стражу, если верховный судья будет обижен на такое прощание. Ни один человек не заслуживает оказаться так далеко от родины и семьи и на такой долгий срок. Особенно в случае невиновности. В которой мы с вами уверены. — Вы начали со свидания, — Ризли все еще наглаживал его везде, где доставал. — Ваши запросы растут. Панталоне, уже не удивляясь, просто подставлялся рукам. И думал о том, каким же будет первый взгляд Тартальи на него, очевидно перетерпевшего секс с Ризли. — Я могу себе это позволить. Ваши тоже заметно выросли. Вы начали с робкого разглядывания. А закончили.. — Закончили тем, что я могу организовать свидание. Не более того. Ризли хотел строжиться, но не выходило. Уже не выйдет. Панталоне сам провел рукой по его ребрам. — Мы оба знаем, что он невиновен. Не так ли? — Может быть, оба. — Может быть? А может быть такое, что вы, мсье, возьмете на свои сильные прекрасные плечи эту мою беду? — Такой нежный человек. Часто вам приходится сбрасывать свои беды на чужие плечи? — Нет, во мне мало нежности, — довольно сказал Панталоне. Он выпрямился, выпутываясь из рук Ризли. — Поэтому проявляю ее я только в исключительных случаях. И я довольно самостоятельный человек. Но готов поделиться проблемой и забросить ее на плечи какому-нибудь сильному мужчине вместе со своими щиколотками. Если плечи достаточно широкие. — Панталоне окинул себя взглядом, всюду замечая маленькие неброские синячки и мягкие розовые оттиски зубов. Тарталья будет в ярости. Настроение Панталоне стало только лучше. — Знаете, некоторым мужчинам очень нужны не просто щиколотки, но проблемы. Чтобы их решать. И чувствовать собственную мужественность. А некоторым мужчинам не составляет проблемы поддержать хорошего друга. А вы какой мужчина, Ризли? Лицо Ризли приняло забавный задумчивый вид. Слишком серьезный для ситуации. Ризли вдруг проговорил: — Меня интригует, какой мужчина ваш коллега. Панталоне доставило огромное удовольствие то, как ревниво помрачнело лицо Ризли. И это удовольствие стало слышно: — Он мужчина, который может смотреть.

* * *

Тарталья выглядел.. прелестно. Как обычно. Ему, разумеется, шли наручники и кандалы, которые ни за что не были бы на него надеты, если бы он не вынудил своей строптивостью их использовать. Тарталья почти сразу все понял, когда увидел, с каким необыкновенным трепетом Ризли ввел Панталоне под ручку в камеру. И какой у Панталоне был вид... Усталый, разморенный, счастливый. И как же дорога была Панталоне эта перемена чувств, так отчетливо проступившая на родном лице — от чистого, детского восторга, розового рассвета и такого счастливого неверия до.. мрачного осознания. — Нет, — просипел Тарталья. — Мое солнце, — тепло улыбнулся Панталоне, поправляя очки. Он лениво указал на Тарталью. — Вы считаете, это необходимо? Вопрос был о кандалах. — В данном случае — определенно, — с деловитостью ответил и повел плечами Ризли. — Не-ет. Ты что, — с тихим нарастающим гневом пробормотал Аякс. Удивительно тихо. Панталоне затрепетал. — отдался. За мое освобождение. Панталоне не изменился в лице, был все также рад встрече, глядя на исказившееся гримасой гнева лицо Тартальи, крепко зафиксированного кандалами. Ризли снова стал невозмутим, Панталоне отметил это как очень интригующую перемену. — Ты не рад меня видеть? — спросил Панталоне, приближаясь к не способному к движению Тарталье совсем близко. Его руки — стиснуты особым сплавом металла за его спиной. С этим нельзя было ничего поделать. Без вмешательства Ризли. Панталоне взял его лицо в свои руки и поцеловал в нос. Но Тарталья не сводил с Ризли злобного взгляда. — Рад. — Аякс, — прошептал Панталоне, приятно удивляясь тому, насколько Тарталья возмущен. Он крепче сжал его щеки. — Мой мальчик. Панталоне ожидал, что Ризли уйдет. Но он оставался здесь. Тарталья посмотрел, наконец, на него, а не на соперника-эмиссара. И его лицо мгновенно преобразилось, оно стало более трогательным, более обиженным, злость в нем тоже была, но отступившая. — Они меня скоро отпустят, — серьезно сказал Тарталья. — Не нужно. Было. Панталоне играючи вскинул брови, изображая сожаление о содеянном. — Этого никто еще не заявлял, — вмешался Ризли. Он неспешно подошел ближе. Обнял Панталоне сзади, прижимаясь и устраивая голову на его плече. Тарталью перекосило от злобы. Настолько, что лицо стало похоже на иназумскую театральную маску. Оно и раскраснелось также. Панталоне рассмеялся и погладил его щеки большими пальцами. — Ну что такое? — спросил Панталоне. Руки Ризли, теперь ласковые и преданные, ощущались хорошо. Лучше ощущался только гнев Аякса. Который чувствовал запах долгого размеренного секса от этих двоих. И злился все больше и больше. — Хочешь, я его подержу? — спросил Ризли, потерся носом о шею Панталоне и шумно втянул носом сладкий аромат парфюмерных масел, так ему полюбившихся. Панталоне немного забавляло, как легко Ризли решил, что может смеяться над Тартальей вместе с ним. Неужели это означало, что Ризли посчитал, что и прав на симпатию Панталоне у него больше?.. Панталоне только и подумал: о, эти аристократические скромники... вечно думают, что каждый рассвет предназначен им в большей степени, чем другим. — Ваша Светлость хочет тебя держать, ты слышал? — улыбнулся Панталоне. Тарталья задрожал от гнева, выворачиваясь из рук Панталоне. Ризли с видимой нежностью легонько поцеловал шею Панталоне. — Я с трудом добирался сюда, к тебе. Не хочешь поговорить со мной? — спросил Панталоне, видя, как Тарталья не сводит с Ризли глаз. — Смотри на меня, Тарталья, я с тобой разговариваю. Тарталья перевел свой взгляд на Панталоне. Насмешливый и недобрый взгляд. — Смотреть на тебя? — Да. Или тебе это дается с трудом? Отчего же? Поделись мыслями и чувствами. Злоключениями. Ризли будто и не слушал их, просто обнимал Панталоне. Даже взгляд спрятал в шее, полностью исчезая из разговора. — Я с тобой никуда не пойду, — заявил Аякс. Панталоне поморщился. — Нет, я хочу домой. И посмотреть, что с тобой тут.. сделали. Но как только цепи с меня свалятся — эмиссар свалится вместе с ними. И я уже никогда не покину этой тюрьмы. Панталоне почувствовал, что Ризли бесшумно фыркнул. И подумал, что в теории ему было бы интересно посмотреть на этот бой. Основание сражаться у них уже было. И как же внезапно и немного по-дурацки приятно было быть этим основанием... — Ты не тронешь эмиссара, — просто сказал Панталоне. — Господин дипломат... Я не наручная тряпичная кукла, со мной не работает правило — чем глубже твой кулак в моей заднице, тем более управляемым и ведомым я становлюсь. Подпустил меня, приручил и приласкал. Ты полюбил меня. — Панталоне раздраженно дернул носом, он с опасным взглядом посмотрел на сконфуженного Ризли, поднявшего свой взгляд на Тарталью и внимательно это слушающего. — Теперь я ужасно сытый, вылюбленный и избалованный зверь... Давай, начальник. Уверен, что каблучок, который тобой заткнул эту водяную яму и который ты облизываешь и под который так хочешь залезть, будет рад услышать эту историю. Очень справедливо, очень.. гуманно, очень.. с-судебно! трахнуть мою госпожу прямо передо мной. Ты знаешь, что я скажу ему, когда он вновь опустит свою тяжелую задницу мне на член? Я скажу, что у меня есть обвинения против тебя. В суде скажу, что в том, что происходит сейчас, имело место насилие. Господин дипломат не станет отрицать, он посмеется над тобой внутри, а снаружи расплачется перед всем залом присяжных. И еще красочно опишет как вся тюрьма его пустила по кругу по твоему приказу. И распишет так, что у присяжных только половинка сознания будет соболезновать, а другая возбудится так, что в зале суда завоняет и станет так влажно, что дорогое дерево начнет гнить. Ты понял? Или тебе показалось, что он тебе сосал просто потому что ты ему на вид понравился? — Мсье? — усмехнулся Ризли, обращаясь к Панталоне. — Фу, какой же ты ревнивец, — усмехнулся Панталоне. — Я бы сказал, кто ты, — осклабился Тарталья. — Но не скажешь, — оборвал его Ризли. Панталоне подумал, что хотя бы за этот милый жест он вернется в эту крепость на одно свиданье с Ризли. — Убери. Свои. Руки, — Аякс почти подавился собственным гневом. — Подлец. — Ризли, почему он вас так не любит? — спросил Панталоне отворачиваясь от Аякса и поворачиваясь к Ризли, все еще лежащему на его плече. Их носы столкнулись. Ризли поправил Панталоне съехавшие очки. И ответил Панталоне тем, что пожал плечами. Цепи Тартальи зазвенели оглушительно, он задергался в них так, будто намерен был их выдрать. — Маловато благодарности, — сдержанно прокомментировал Ризли. — Какое великодушное спасение! — возмутился Тарталья. — Капитано узнает об этом. — Да, моя рыжая ябеда, от меня. Узнает и то, как ты бессильно при этом плакал. Я сделочник. Я должен был получить свое удовольствие. За бескорыстными спасениями обратись к мондштадтским магнатам, которым ты так усердно нализываешь все, до чего дотягивается твой злой язык. Тарталья замер. И оценил красивую подлость укола. Он помолчал. И вернул взгляд Ризли. Только уже более терпеливый. — Ты знаешь, кому я вставил? Я поимел каждую красотку на каблуках, которая посетила эту камеру. Ризли. Каждую. Подумай хорошенько. Я расскажу тебе о том, какой он, если ты не тронешь господина Панталоне. Ризли осторожно отстранился от Панталоне. И скрестил руки на груди. — Кому вы верите, мсье Ризли, — покачал головой Панталоне, удивляясь, какой неуклюжий туз вытащил из рукава Тарталья. — Он был здесь. Не раз. Вы ведь знаете. И прочее.. Про большое лоно. Кхм. — ответил Ризли сдержанно. — Это фантазия. Я ведь такой, лукавый персонаж, это естественно для меня, — попытался объяснить Панталоне. Тарталья рассмеялся. Меж бровями Ризли легла морщина. — Луковый ты персонаж! Снимайся с чужого члена. Ну посмотри, Ризли, ну вот у меня на шее синяки. Я что, щипал здесь себя сидел? Или просто один мисье очень уж распустил свой мягкий, лощеный рот. Он такой слюнявый. У него огромная задница, слишком много сидит. Он меня чуть не раздавил! Он ничего не бреет и везде-везде белый и пушистый, как северная лиса. Хотя, скорее, как овечка. Блеял также, просил быть нежнее и аккуратней. И пах везде как кусок хозяйственного мыла. Почему-то. Тарталья с наслаждением сочинял. Панталоне слушал внимательно. Ризли слушал еще более внимательно. Вероятно, воспроизводя в голове картины описываемых Тартальей событий. — Тарталья, какое мыло... — с ласковой улыбкой на лице, но с нажимом в голосе проговорил Панталоне, опасливо глянув на Ризли. — Ну как это. Хозяйственное. Расстановка такая — в этой камере вы сядете только на мой член, господин дипломат. Ризли? Вы можете поиметь господина Панталоне в его сладкий рот, чтобы он не мешал подробному рассказу. Если он еще вас не вылизывал, я уверяю — все равно что член в шкатулку полную бархатных салфеток втолкнуть. Ризли глянул на Панталоне взволнованно, переживая за оскорбленное достоинство такого утонченного господина, но на лице Панталоне не было и тени горечи или смущения. О, он хотел бы всего, о чем болтал Тарталья, разве что.. не сейчас. Когда Ризли выжал из него все соки. Но Тарталью хотелось послушать, было любопытно, что такого он мог выдумать специально для мсье Ризли. Если начал с хозяйственного мыла. — И со всей силы захлопнуть, — добавил Панталоне. Тарталья рассмеялся. Панталоне обнял его, наконец, и Тарталья послушно обмяк в его руках. — Я скучал, господин дипломат... Вылижу тебя, отмою как самку. Зачем дал себя так изметить, измучить... — проворчал сбивчивым шепотом Тарталья. Панталоне немного отстранился, чтобы заглянуть в лицо Аякса, в глазах которого увидел.. сентиментальный блеск. У Панталоне самого защипало в глазах и он стыдливо спрятался у Тартальи в плече. — Я так решил, так мне захотелось, — тихонько сказал Панталоне. — А у.. судьи? — Что? — синхронно непонимающе спросили Панталоне и Тарталья. — Шкатулка. С чем. Панталоне и Тарталья переглянулись.