Я хочу увидеть, как ты, тебя услышать. Я хочу всё сразу: сотню рассветов томных.
Я ползу по стенам. Всё, я уже на крыше, я спускаюсь ниже и забираюсь в окна.
Дарена Хейл
Когда они расстались, Киран целыми днями валялся на полу в своей мастерской, крушил всё, что попадалось на глаза, пил и рыдал. Он переломал большую часть мольбертов и изорвал сотни рисунков, десятки холстов. Пострадала большая часть мебели, посуды и полотен, но страшнее всего — его рассудок. Спустя месяц рыданий и регулярного вреда себе он перестал походить на человека. А потом он решил покончить со всем этим. Раз и навсегда. Так, чтобы больше ни о чём и никогда не жалеть. Чтобы больше не задыхаться памятью о прошлом, не душить себя мыслями о будущем, об их будущем, которое теперь уже никогда не наступит. Но каким-то чудом он проснулся, замёрзший и жалкий, в собственной крови, в целом море ненависти и презрения к себе. Потому что в бреду ему привиделось её лицо — таким, каким он никогда её не видел. Она счастливо ему улыбалась, а взгляд не был затуманен похотью или сном, не мешался с сомнениями или болью. Она была счастлива. Уверена в нём, в их любви. Она верила. И он понял, что не может так больше. Он должен жить. Если не ради себя, то ради неё. Ради его девочки с самой нежной веснушчатой кожей. Ради его женщины, желанной и сокровенной. Ради той, кто дал ему новый смысл жить, заменивший месть; той, кто спасал его бесчисленное количество раз. Ради того будущего, что рисовал пьяный разум в самых смелых мечтах — их дом, дети, выезды на природу по выходным. Они любят друг друга, и это чувство больше не отдаёт на вкус горечью. Они любят друг друга, и их счастье такое большое, светлое и чистое, что Киран жмурится, представляя его себе. Оно тёплое и сладкое.***
Однако Киран не был готов к сюрпризам, которые приготовило ему время. Старый добрый Ардхалис не изменился толком, все улочки отпечатались когда-то в памяти так чётко, что Киран сомневался в том, что сможет забыть их однажды. Но менялись люди. Чертовски изменился он сам. Но он не мог понять, что именно не давало ему покоя — нечто ощущалось иным. Киран был уверен, что стёр себя со страниц истории этого города навсегда, и все остальные подыграли ему — напуганные преступлениям Фиолетового Гиацинта, пожелавшие во что бы то ни стало забыть. Будто это могло смыть кровь с улиц. Но он чувствовал себя так, словно вернулся домой и понял, что что-то забыл. И при том не мог ответить себе на вопрос — что именно. Дело было не совсем в Лорен. Словно было что-то ещё. Он продолжал изо дня в день вставать с постели, приводить себя в порядок, ходить на работу — и всё с комком в груди. Которому не мог ни дать название, ни объяснить. Но беспрестанно чувствовал, и вновь начинал медленно сходить с ума. Ему не доводилось раньше учить изобразительному искусству детей (лишь взрослых), но что-то неведомое потянуло его сюда. И ком словно бы стал увеличиваться, обрастая иглами, не давая дышать. А потом он, разгуливая по своему новому классу в первый день, наткнулся на взгляд двух огромных с синих-синих топазов. И ком в груди очень болезненно дёрнулся. Он долго не мог понять, в чём именно дело — девочка как девочка. На первый взгляд ничего особенного. Но, однако, чем больше он к ней присматривался, тем более нового и необычного в ней замечал. Она терпеть не могла постановочную живопись, и обожала динамику в работах. Была просто жутко своенравной, и частенько конфликтовала с учителями. Так она без зазрения совести оповестила учительницу история искусств в том, что её предмет скучный. Рисуя при том очень живую, но очень несуразную карикатуру той самой бедной учительницы. Вместо полотен с кувшинами и яблоками она несколько раз рисовала чёрт знает что — людей, улицы города, свою маму. И в тот самый момент ком разросся в величину его тела. Он ринулся проверять журнал, и не прогадал. София Синклер. Дочь его Лорен.***
Первая встреча с Софи вышла забавной. Киран жутко нервничал, пускай и действительно хорошо старался не подавать вида. Он и в самых смелых мечтах не мог себе представить, что встанет однажды перед целым классом детей, и станет учить их самому сокровенному, единственному, что умеет, и что выходит у него также естественно, как дыхание и ходьба. В первый свой день он предпочёл зайти в класс перед самым звонком на урок, тогда, когда все уже соберутся по своим местам. И встретила его целая толпа растерянных детских взглядов. — Bonjour, les enfants, — Киран широко и, как умел, по-доброму улыбнулся, отвесив некое подобие поклона. — Меня зовут Килиан Лакруа, я ваш новый учитель по классическому рисунку. Мне очень приятно со всеми вами познакомиться. Когда с формальностями было покончено, начался урок. Первое занятие перед целым классом обормотов, которое ему суждено было провести самостоятельно. Он сорвал простынь с композиции — причудливой, геометрической формы графин и несколько цветов, напоминающих по форме очень миниатюрные лилии нежно-бежевого цвета. Так и повелось — дети рисовали, а он ходил по классу и помогал им, если то было необходимо. Кирану было поручено вести уроки практики, теорию детям выдавали другие преподаватели. Его задача была более чем простой. Однако он занервничал, что сделал что-то не так, когда заприметил, что одна ученица вместо того чтобы рисовать, продолжала его разглядывать. Он осторожно обратился к ней. — Тебе нужна помощь? Ответом стало отрицательное мотание головы. Девочка смущённо улыбнулась, и поспешила отвернуться. — Нет. Спасибо, мистер Лакруа. Киран всё же решил подойти к ней и взглянуть на рисунок. И какого же было его удивление, когда он увидел... — Это ведь!.. — он запоздало одёрнул, сбавив тон. — Это ведь совсем не композиция... Нечто в голове щёлкнуло, и он вспомнил то, о чём его предупреждала его коллега. Об особенной девочке. — Ты София, я прав? Девочка кивнула, поджав губы. Она была так увлечена рисунком, что ей не хватало разве что кончик языка от усердства высунуть. — Что ты рисуешь, petite ami? — Вас, учитель, — призналась она. — Похоже? — Да, более чем... И Киран ничуть не преувеличивал: рисунку не доставало техники и практики, детская рука не была достаточно уверенной, но о чём вообще речь! Девочке лет 7 лет от силы, а она нарисовала весьма сносный портрет. Киран присел, чтобы быть с Софией на одном уровне, и тихонечко, шёпотом спросил: — Скажи, petite ami... Почему ты решила нарисовать именно меня? — Вы сразу понравились мне... — ответила она смущённо. — И вы красивый. Чудная же... Но Киран соврал бы себе, если бы признал, что девочка ему не нравится. Она очаровательна, и определённо талантлива. Но было кое-то ещё, что он никак не мог взять толк — ощущение в груди, в голове, в кончиках пальцах. Словно бы, всякий раз, как он смотрел в эти огромные синие глаза, ком в его теле начинал ныть и нарывать. Однако он решил попросту проигнорировать его. И до самого конца урока постарался больше не приближаться к девочке. А когда интерес брал верх — смотрел на холст из-за её спины. У неё в самом деле получалось более чем сносно.***
Однако, долго это не продолжалось. Вскоре «девочка» стала для него Софией. Старательной ученицей, и самой настоящей любимицей. Маленькая ложь при устройстве на работу избавила Килиана Лакруа, так называемого француза, плохо знающего английский, от большей части бумажной работы. Он бессовестно соврал, и теперь мог всё своё время уделять ученикам и своему делу. На ложь во благо тянет с оговоркой, но в его положении не всё ли равно? Таким образом, в то время, как другие учителя занимались организационной работой, Киран проводил время поистине увлекательно. Он вёл уроки, проводил мастерклассы, и очень, очень много рисовал — для удовольствия и по велению сердца. Сколько душе угодно. Рисовал он, при том, преимущественно её. Или скорее то, что осталось от памяти о ней. То, что не успели выкрасть из сокровищницы его воспоминаний годы разлуки. Он предпочитал писать её тогда, когда никого не было рядом — у себя дома, в полутьме, и одна лишь горечь потери была ему свидетелем. Изредка он мог прикорнуть за столом в собственной каморке в школе, и наскоро набросать карандашом родные черты. Слишком грубо, слишком быстро. Как большая часть их встреч — пускай быть с ней таким он ненавидел. Таких женщин, как она, позволительно исследовать лишь неспешно. Медленно, чувственно, так, чтобы лилия раскрылась полностью, наконец позабыв обо всём том, что терзает сердце. Боже, как же он скучал по ней. Теперь он был готов одни лишь рыжие локоны целовать часами. Мыслить о веснушчатой коже — о белоснежной шее, о нежных, острых плечах — он не смел. Он изображал её разной. Печальной. Довольной. Изнеженной, словно кошка, растянувшаяся на солнышке. Угрюмой. Разочарованной — какой она была почти всегда. Увлечённой делом. В форме, платье, совершенно нагой. Мысли частенько уводили его так безнадёжно далеко, что он мог обнаружить себя тешащим собственную вековую неудовлетворённость, глотая скорбь и противную горечь. Ему чертовски её не хватало. По-правде говоря, так сильно, что он научился скучать и по тому, что поначалу в ней откровенно не любил. По невыносмому характеру. По ослиному терпению. По её безрассудству. По ней, злой, колючей, любимой, его... И, разумеется, она ему снилась. Просто безжалостно часто. Но посреди всей скорби и баловства ему в самом деле удалось завести маленького друга.***
— Почему тебе так не нравятся композиции? София отвлеклась от рисования и удивлённо захлопала глазами. — Потому что они скучные. Фигуры стоят себе неподвижно, и ничего не делают. Они понятные и простые. Но люди... О них так не скажешь. — Но ведь это очень сложно... — Киран беспомощно развёл руками.— Разве ты не расстраиваешься, когда получается непохоже? — Расстраиваюсь, — Софи печально улыбнулась, но грусть быстро покинула складку губ. — Но потом я показываю рисунок Люси, и она долго хвалит меня. Киран почти угадал — несмотря на то, что ей было к кому обратиться, девочке было одиноко. — А как же твои родители? — У меня есть только мама. А ещё дедушки. Но все они очень редко бывают свободны. — Вот как... — Киран поднялся, делая вид, что отряхивает не существующую пыль с колен. — Что ж, в таком случае, не против иногда показывать свои рисунки мне? Что-то подсказывает мне, что я прекрасно справлюсь с похвалой. Он ярко-ярко ей улыбнулся, и Софи отразила её, словно зеркало. У Кирана кольнуло в груди. — Учитель, а почему, когда вы разговариваете со мной, вы не говорите по-французски? — О... А... Смутившись, мистер Лакруа ретировался по первому же наметившемуся поводу — в просьбе подойти подняла руку другая ученица. Софи же всего-навсего рассмеялась, вернувшись к работе. Стыдно признать, но Киран в самом деле привязался к этой девчушке. Добрую половину занятия он мог провести около её мольберта, болтая с ней обо всём. Многие её мысли были слишком зрелыми для её юных лет, словно душа в этом ребёнка была совсем древней. А сама она была живой и светлой, такой хорошей, что Киран страшно завидовал её родителям. И, глядя на неё, он все чаще задумывался о том, что узнает самого себя. В разных, не связанных друг с другом мелочах — в том, как эти огромные синие глаза видели мир. В том, как яростно она не любила слушаться кого-либо, но становилась ласковой и послушной, если общаться с ней на равных. И она была тихой, достаточно замкнутой. Ни с кем из класса София не общалась. Занятий с ней он стал ждать с нетерпением. Все остальные дети, по-своему талантливые, по-своему чудесные, померкли. И это, само собой, было большой ошибкой. Потому что чутье подсказывало очень плохие вещи. И это ощущение лишь росло по мере того, как разговоры с этой девочкой согревали его сердце. Он знал, что такая симпатия не рождается просто так. И неясные ему причины пугали. В один момент стало ещё страшнее — просто нестерпимо. Киран подошёл к Софии лишь ближе к середине занятия, нарочно стараясь отвлекаться от этой симпатии. Получалось из рук вон плохо, а сама девочка грустила без привычного внимания. Во взгляде, которым она провожала его, слоняющего по классу от мольберта к мольберту, была едва не обида. Присев, как он это делал всегда, он широко улыбнулся Софии, а потом... Потом его сердце остановилось. София снова рисовала портрет. Вот только на этот раз образ на бумаге был женским — точёные аристократические черты не могло испортить перо даже самого юного художника. Тонкие, поджатые губы. Лисий взгляд. Тёмно-рыжие волосы. Женщина была поразительно похожа на Лорен. На его Лорен, которая снится ему каждую ночь, которая не выходит из головы ни на мгновение. Киран не знал, сколько времени он простоял вот так, тупо пялясь на рисунок. Он побледнел, а лицо исказила гримаса боли. — Мистер Лакруа, что с вами? — девочка неуютно заёрзала на месте. — Рисунок не очень?.. Он кое-как сумел совладать с собой. Позорище. — Нет, что ты, petite ami, рисунок замечательный. Вот только подправить пару штрихов, — он осторожно указал пальцем, так, чтобы не смазать карандаш. — И здесь, — он провёл в воздухе линию от угла губ до виска. — Скула уходит чуть правее. Софи, кто эта прекрасная девушка? — Это моя мама, — Софи засияла в широченной улыбке. — Правда же она красивая? У Кирана в горле пересохло и мучительно засвербило. — Qui, qui, petite ami. И он позорно сбежал. До самого конца занятия Киран не рисковал приближаться ни к Софи, ни к её мольберту. А после занятия сломя голову рванул в преподавательскую. К его счастью, помещение оказалось пустым. Он наскоро отрыл в стопе папок нужную — с журналом за этот семестр. Нашёл нужный класс и нужное имя. Чёртова папка выпала у него из рук. Да. Это в самом деле была его Лорен. Но страшное и необъяснимое на том не заканчивалось. Он бросился к папке, и расшиб колени, на что не обратил никакого внимания. Среди папок-вкладышей отрыл её личное дело. Она родилась спустя без малого девять месяцев после из расставания. На деревянных ногах Киран подошёл к зеркалу. Папка вновь грохнулась об пол, и его сердце протяжно, мучительно заныло. Он зажмурился. Проморгался. Не помогло. А затем пристально уставился на собственное отражение. У неё его глаза. Его непослушные волосы. Её улыбка и её бледная кожа. Интересно, а она тоже каждый март покрывается веснушками? Также тяжело встаёт по утрам, как её мама? Обожает панкейки? Как он не замечал раньше? Она похожа на него как две капли воды. Она его дочь. Киран опустился на пол, закрыл лицо руками, и зарыдал. Если бы он только знал, что Лорен беременна... Что носит под грудью маленькое чудо, наследие их любви... Он бы сделал что угодно, преодолел бы любые невзгоды, в лепёшку бы расшибся, но не отпустил её. Все эти годы он был так беспросветно, бессовестно глуп! Он тешил себя мыслями о том, что без него ей станет легче. Что он — обуза и помеха её счастью. Но ведь поделом, даже если это и было так! Он был обязан быть рядом с ней всё это время, оберегать её и их малышку, хранить их обеих от всех невзгод и быть лучшим в мире мужем и отцом. Он потерял столькое... И столькое упустил. Киран не знал, как ему простить себя. И уж подавно не верил, что Лорен сумеет его простить. Придя после работы домой, он, как в старые добрые, напился, и стал крушить всё подряд, рыдая и расшибая колени с локтями в пустых молитвах. Он ненавидел себя. Больше всего на свете ему захотелось чтобы тогда, лёжа в ванной восемь чёртовых лет назад, он не проснулся.