Падение

Проснулся он или всё ещё спит? В глухую подвальную нору не проникало ни лучика, и даже с улучшенным зрением не было разницы: открыты глаза, закрыты — давящая темнота не менялась. Тягучий холод начал прокрадываться даже в сны. Ни клочка ткани, чтобы накрыться; еда, такая же холодная, сырая и безвкусная, как вода в соседней миске… Начинало казаться, что он до конца не оттаял с тех пор, как его нашли. В снах сам холод был его тюремщиком, вездесущим и неумолимым. Запертый и позабытый голым в темноте, Баки чувствовал себя животным куда сильнее, чем если бы гидровцы продолжали издеваться и избивать. Лишённый возможности что-либо видеть, он остро ощущал жирную плёнку грязи, начавшей копиться на коже, не мог отвлечься от вони застарелого пота и семени, которые покрывали его до сих пор. И он мучительно ясно осознавал каждое чужеродное ощущение, приносимое нечеловеческими частями: волнообразное смещение пластин при движении левой рукой, змеиное шуршание хвоста, и — он не мог удержаться — прикосновение языка к заострившимся клыкам. Он чувствовал себя чужим в своём собственном проклятом богом теле. Нужен якорь. Соскользнув со скамьи, Баки упал перед ней на колени и с безошибочной точностью нашёл рукой бороздки, которые выцарапал под самым сидением в бетоне стены. Дрожащие пальцы человеческой руки прошлись по ним, нащупывая одну за другой. Две полных линии. Десять дней. Неужели прошло всего десять дней, как он очнулся в этой адской дыре? Может, больше. Может, в самом начале такой по-идиотски предсказуемый распорядок был устроен нарочно с прицелом наебать его сейчас. Каждое третье появление охраны, когда меняли ведро, Баки делал засечку, но он мог бы поклясться, что регулярных смен больше не было. Иногда казалось, что он только-только покончил с пайкой, как несли новую порцию, временно ослепляя его светом мигающей лампочки и снова обрекая на темноту, уходя. Иногда желудок успевало подвести от голода, а во рту пересыхало от жажды, прежде чем в замке гремел ключ, возвещая приход охранников с полными мисками. А однажды — ему точно не показалось — они появлялись не менее полудюжины раз, прежде чем опорожнили ведро. Он сходит с ума, или его просто пытаются заставить усомниться в чувстве времени и собственном здравомыслии? Но отметки на стене — единственное, что ему оставалось. Даже если подсчёт дней выходил приблизительным, это было уже кое-что. Он закрыл глаза — не то чтобы в темноте это что-то меняло, но само действие успокаивало — и медленно повёл по засечкам, вспоминая. Над третьим днём дополнительная отметка: тогда он «кормился» в последний раз. Сопротивлялся, а охранники выключили свет. С тех пор прошло семь дней. Неделя. Всего десять дней. Десять дней... не так уж много, на самом-то деле. Знал Стив, что он жив? Тело искали? Обнаружили, что оно пропало? Выполнила ли Гидра свою угрозу, отправив запись? Он на это надеялся. Проклятье, да Баки точно умом тронулся, раз додумался делать ставку на гидровскую подлость. Он ни за что не хотел бы, чтобы Стив видел его таким опустившимся из-за грёбаной Гидры, но куда сильнее страшило то, что произойдёт, если он не выберется. Когда Стив нашёл его в Австрии, он уже наполовину рехнулся, с каждым днём теряя себя всё больше и больше. На этот раз Гидра даже не прибегала к галлюциногенам. По крайней мере, пока. Они попросту предоставили темноте и изоляции делать за них всю работу, и вышло так, что он всерьёз скучал по кирпичной роже охранника, и это уж точно попахивало безумием. И, чёрт возьми, он скучал по Стиву, как по солнечному свету, как по своей человечности, за которую цеплялся, но неумолимо терял. Даже когда на фронте дела шли из рук вон плохо, Стив был рядом, по-прежнему смотрел на него как на друга и продолжал доверять, даже когда вырос чёртов хвост, и было легче притворяться, что Баки всё ещё человек, а не какая-то тварь из тьмы. Стив не поддался бы. Не уступил бы гнусным потребностям, которые в него засунули. С ним, верно, с самого начала было что-то не так, если дело вообще в ритуале. Стив бы уже нашёл способ убраться отсюда. Он продул такой шанс! У него были и отмычки, и яд, и он упустил единственный шанс. Облажался кругом: с побегом, с сопротивлением этим адским желаниям, даже когда дело дошло до гидровских подонков, и даже со смертью за Стива. Вероятно, Стив и не знал, что он жив. Где-то там двигался дальше, жил своей жизнью, той, которая «долго и счастливо». В конце концов, разве не ради этого он пожертвовал собой? Будет форменным эгоизмом хотеть, чтобы Стив пришёл за ним и взвалил на себя бремя, в которое превратился Баки. Ну же, Бак. Нельзя дожидаться, когда Стив ворвётся сюда, словно рыцарь на белом коне. Возьми себя в руки. Ты ещё не лёг для отсчёта. Тебя ещё не победили. Не веди себя так, будто им удалось, иначе тебе действительно крышка. Итак, что у тебя есть? Баки поднялся на ноги, развернулся кругом и шагнул вперёд — раз, другой, третий, — пока не коснулся пальцами прутьев двери. В первый день, очутившись в темноте, он несколько часов безостановочно обрабатывал замок, но когти оказались слишком толстыми и короткими, чтобы взломать его. Ведя рукой по шероховатым прутьям (которые не удалось согнуть, даже напрягаясь изо всех сил), он подошёл к месту, где отчаянно пытался пробиться сквозь стену. Теперь бетон испещряли глубокие выбоины, обнажающие всё тот же металл. Даже если здесь не предполагалось держать демона — нет, не давай Гидре так засрать себе мозги — держать его — эту чёртову камеру построили основательно. Одной только грубой силой на волю не вырваться. Нет, вместо этого нужна информация, чтобы при возможности ею воспользоваться. Он должен подготовиться лучше и найти другой выход отсюда, чтобы в следующий раз, как выберется из камеры, не броситься очертя голову в расставленную ловушку. И он начал прислушиваться. Он понял, что делая усилие улавливает редкие слова, которыми перебрасываются охранники, стоящие теперь за дверью. Они вообще знали, что он может подслушивать их за усиленной металлической дверью? Едва ли. Скорее, рассчитывали, что он тут так спятит, что потянется к любым людям и станет делать всё, что они захотят. К тому же, кроме подсчитывания и пересчитывания отметок или запоминания на ощупь всех трещин и ямок в полу и стенах разговоры были единственным, на чём он мог сосредоточиться вне собственной головы. И если нет другой пищи для ума, изучение чужого языка — недурной способ сохранить здравый рассудок. Русский стал той ещё головоломкой, которую он мог крутить в голове так и сяк. И чем больше он слушал, тем больше получалось извлечь из разговоров. Как он уловил, этот комплекс был оружейным заводом, куда Гидра стаскивала вооружение во время войны, но его основным назначением были разработка и хранение ракет для советской армии. Похоже, Лукин щедро развешал лапши на уши: уже наобещал много кому тёплые места в «Новой Гидре» и вовсю разливался о дивном союзе ячеек по всему свету, чтобы объединить разрозненный мир. Но самые ценные крупицы информации удалось добыть из жалоб. Говорили о казармах — похоже, закрытый объект, — о раздражающем соседе по койке — столько солдат, что приходится тесниться, — о дерьмовой столовской жратве, которую и разнообразить-то нечем — где бы ни был объект, до ближайшего города далеко, но есть кухня, а в ней чёрный ход. Кто-то из них даже беспечно ляпнул, что Лукин «nosilsya kak uzhalenniy» после того, как Баки проредил поголовье гидровских членов — выходит, он не знает, как со мной управляться. Так вот почему он с тех пор не показывался? Зассал? Или пытается измотать догадками. Он тут самая важная шишка: какого хрена валандается?! Почему не пытается вытянуть из меня что-то ещё? На кой оставлять меня здесь одного так надолго?! Когда за дверью молчали, он прислушивался к шагам. На посту постоянно дежурили двое, сменяясь, когда приносили пайку. А когда он напрягал слух, смог определить и направление, откуда приходили и уходили. Дальше по коридору и направо. Он наложил следы на карту, набросанную в уме во время побега. Он тогда пробежал мимо стольких дверей! Если та, отмеченная как выход на лестницу, была просто обманкой, тогда настоящая лестница наверняка скрывалась под под каким-нибудь ничего не значащим номером. Из раздумий выдернул отдавшийся эхом лязг замка, в котором проворачивался ключ, и Баки присел на корточки, заслоняя глаза рукой. Скрежетнули петли двери, щёлкнул выключатель и с надсадным зудением ожила лампочка, ослепляя. — Ведро вперёд, и лицом к стене, Демон! Баки медленно опустил руку, не сдерживая рычание, глухо зарокотавшее в груди. Так ярко. Одна жалкая полудохлая лампочка, и уже почти чересчур. Но вот выжигающий белый остыл до желто-оранжевого, и проявились тени, сложившиеся в грязный подвал и парочку гидровских ублюдков. И, о, посмотрите-ка, тут и козлолицый Козлов! Баки не видал его с прошлой недели: значит, на объекте достаточно охранников. — Вау, а я-то думал, что заплатил за четырехзвездочное обслуживание. Где мои свежие полотенца? А новые простыни? Да даже в учебке обслуживали приличней! — фыркнул Баки. — Я не говорю со скотиной, — уронил Козлов, глянув на хвост. Не впервые охрана издевались над Баки, как над каким-то уродцем из цирка. — Но зато охотно ебёшь, — проворчал Баки. — Наверное, это семейное, и лицом ты уродился в твоего папашу-козла. — Kozla! Hа-hа-hа, a chto, pohozh! — гоготнул его приятель по-русски. — Тебе еды или свинца?! — огрызнулся Козлов. Задело за живое. Отлично. — Как там твой друг Бесхуйный? — Баки злобно осклабился, показывая клыки. В ответ обозлённый Козлов треснул по прутьям дубинкой, а второй охранник поднял ствол, готовясь его страховать. — Без разговоров! Ведро сюда. Лицом к стене! — рявкнул он, побагровев. Баки подцепил за ручку ведро с дерьмом. Хвост за спиной хлестал из стороны в сторону. Не стоит этого делать. Не выйдет ничего хорошего. Точно станет только хуже. Он сделает. Одним стремительным движением Баки окатил Козлова содержимым ведра. Второй охранник шарахнулся в сторону, едва увернувшись от брызг, и с отвращением поднёс руку к носу. Одно лишь выражение рожи Козлова стоило любой расправы, которую тот придумает, но мысль, что у говнюка уйдут часы, чтобы избавиться от вони, грела неимоверно. Плюс, это точно не добавит Козлову очков, а любой раздрай между охранниками Гидры стоил того. — Schas po ebalu poluchish, suka, blyad! — разразился Козлов по-русски, и Баки постарался запомнить слова. — Пожалеешь! — крикнул тот, перейдя на английский, и выплеснул принесённую еду с водой в сток. Но он не входил в камеру, не стрелял из своей пушки. Каким бы разъярённым он ни был, он просто развернулся и ушёл со своим напарником в арьергарде (тот упорно не подходил к нему близко), снова выключив свет. Баки с торжествующей ухмылкой вернулся к скамье и добавил одиннадцатую отметку к своему счёту. Лукин раскрыл свои карты: они боялись его, и он был слишком ценен, чтобы дать ему сдохнуть с голоду.

***

Баки задрожал, плотнее сжимая колени, лёжа свернувшись калачиком на каменной скамье. Он не знал, зачем вообще затеял спать на нёй. Чёртова скамья нисколько не удобнее и не мягче бетонного пола. Но пусть камень также вытягивал из тела тепло как бетон, скамья хотя бы создавала иллюзию, будто он спит на кровати. Как человек. Даже если он уже им не был. Больше нет. Во рту не осталось слюны смочить горящие пересохшие губы. Ведро было полным почти до краёв, а урчание в животе заглушало доносящиеся разговоры. Но хуже темноты, хуже одиночества, голода, жажды и вони было то, что Баки уже не представлял, когда в последний раз видел людей. Он не знал, сколько раз, когда он пересчитывал пальцами одиннадцать засечек, его подмывало добавить ещё. Но сделай он это, они потеряли бы смысл. В них уже нет смысла. Что сейчас? Ночь? День? Никто за тобой не придет. Никто не знает, что ты жив.

***

Баки дёрнулся, сжавшись сильнее, когда помещение наполнилось светом и стуком сапог. Он не успел вовремя прикрыть глаза и был вынужден пережидать, пока мучительно-колкая вспышка под веками утихнет до пульсирующих пятен света и тьмы. Только тогда он рискнул покоситься через плечо. Двое. Дезориентированный и слишком ослабленный, Баки не смог сразу опознать их и лишь понял, что ни один не Козлов. — Лицом к стене. — Один из них для пущей убедительности стукнул дубинкой по прутьям, и обессилевший Баки не смог ничего, кроме как подчиниться. Загремели сменяемые миски, звякнуло ручкой пустое ведро. Сапоги простучали прочь, щелчок выключателя снова погрузил подвал в темноту, и дверь захлопнулась. Как только отскрежетал запираемый замок, Баки скатился со скамьи, отчаянно пополз к мискам и заглотал их содержимое, даже сперва не принюхавшись. Похлёбка влила в него силы, утоляя иссушающее безумие. Покачиваясь и тяжело дыша, Баки медленно поднялся на корточки, ощущая, как тело начинает оживать, а голова — проясняться. Они не отплатили ему той же монетой. Баки почти ожидал, что когда охрана вернётся, его искупают в его же дерьме, но нет. Почему... о, ну конечно. Потому что они не хуже него понимали, что вскоре снова придётся ебать его. Они просто не хотели совать в кучу дерьма. Но угрюмость Баки вскоре сменилась задумчивостью. Он пожевал губы, вертя пришедшую мысль так и сяк. Им же придётся войти к нему в камеру. Это возможность. Рискованная, но, вероятно, его лучший шанс. Что, если их осушить? Их бы вырубило или хотя бы ослабило так, что они не смогли бы погнаться за ним. Подползая обратно к скамье, Баки потянулся, чтобы добавить двенадцатую отметку в свою коллекцию. Пока всё, что он мог — это ждать.

***

Сны вернулись. Поначалу они были долгожданным спасением из кошмара заточения. Сны вызволяли его, перенося куда-то еще: то в дешёвую гостиницу в Европе, то на привал по дороге, но всегда в надёжные, сильные руки Стива. Однажды сон милосердно отправил его домой, в их бруклинскую квартирку, где они размазали Стивовы краски по полу своими телами. Но сновидения становились всё хуже, размывая барьер между явью и сном, и его непрочная связь с реальностью ослабевала. Баки бы побожился, что иногда чувствует, как темнота горячо выдыхает ему в затылок, что каменная скамья прижимается к нему, стискивая нечеловечески сильными руками. Руки оглаживали его и ласкали неприкрытый член — может, его руки?.. — подстегивая возбуждение и иногда доводя до пика — что происходит? Я так заведён, что ничего не могу с собой поделать — а иногда отстраняясь и бросая его неудовлетворённым и страдающим. Единственный раз, когда Баки точно знал, что ему не мерещится, был, когда вошли охранники, высветив его камеру. Потом и это стало пищей для снов. Снов наяву?.. Они вошли, схватили его за хвост и сделали с ним всё, что могли, пока он выпрашивал ещё и ещё. Иногда Баки приходил в себя на полу с такой живой картинкой в голове, что ему приходилось проверять свои отметки, чтобы убедиться, что на самом деле он ни с кем не был после третьей засечки. Если только он не принял реальность за наваждение и не стал делать отметку. Неужели он опять упустил шанс?.. Нет... нет, это всё похоть, выжигавшая здравые мысли. Пока от неё не избавиться. Держись, Баки. Ещё немного… немного…

***

Когда накатило, Баки сшибло будто локомотивом. Его выбросило из сна, стонущего и не понимающего, как он вообще мог подумать, будто в его клетке холодно — он весь горел, когда в корчах скатился со скамьи на пол. В ясном уме было настолько трудно представить сокрушительную мощь похоти, что он едва не принял изматывающие сны и наваждения предыдущих дней за воспоминания о гоне. Но теперь, в тисках настоящего гона, Баки сразу же распознал его. Похоть вытесняла все мысли и поглощала все другие желания, оставляя одно: чтобы его натянули. Он нуждался в этом больше, чем в свете, еде и воде, когда его бросили в темноте. Но рядом не было никого. Из горла вырвался громкий мычащий призыв, и Баки с опозданием впился клыками в саднящие губы. Нет, не дай им услышать — придут… не хочу их… Нет, прошу, придите, прошу, помогите… Но если кто-то и слышал, никто не пришёл. Рука ухватилась за горячий ноющий член, яростно надрачивая и с каждым движением скользя всё быстрее и легче по натекающей смазке. Бля, да-а… как хорошо… и так мало, так мало! Кожа заблестела бисеринками пота; Баки почувствовал, как вздыбливаются пластины нечеловеческой руки, а вдоль основания хвоста — кожистый гребень. Каждый дюйм плоти, казалось, ожил и кричал о прикосновении. Между половинками задницы становилось всё мокрей и мокрей, скользко размазывалось по бёдрам, пока он беспомощно извивался на бетонном полу. Больше не в силах сохранять хотя бы видимость собственного достоинства, Баки исторгнул вибрирующий вой, без слов взывая о помощи. И всё равно никого. Его должны были услышать.

***

Боже, сколько уже это длится? Я загнусь, блядь, нахрен загнусь тут. Гон пожирал Баки. Мышцы мелко трясло; казалось, он пролил на холодный пол не меньше кварты пота и других жидкостей, пока корчился, воя всё отчаяннее. Сколько уже прошло времени?.. Гораздо больше, чем обычно между кормлениями. Похоже, его игнорируют умышленно. Знают, бля, знают, что у него гон, и игнорируют! Бля, вот что значило их «пожалеешь»!.. Знал бы, и пальцем бы не тронул ведро — фортель того не стоит, не стоит таких мучений! Он вот-вот спятит… откуда они знают, что не прикончат его так? Они же... сказали, что он слишком ценен, чтобы позволить ему умереть. Боже, не дай мне сдохнуть вот так! Пожалуйста, только не так!.. Баки с ужасом понял, что не только не может остановить свою руку и убрать её с члена, но и что в ход пошёл хвост: ткнулся в размякшую текущую дырку и вдавливался, пока не погрузился по крайней мере дюймов на шесть, а затем быстро заскользил взад-вперёд, заставив Баки дёргаться и сжиматься. И, о да бля, это оказалось потрясно: остро, скользко и туго, но всё равно пресно, пресно без отдачи, по которой он изголодался. А затем темноту прорезала светлая полоса, и в следующий миг подвал взорвался ослепительным светом. Послышались приближающиеся шаги. Баки толком не видел, но смог различить за размытыми прутьями очертания отчего-то медлящих тёмных фигур. — Посмотри, скот в полном отчаянии! — издевательски протянул один на английском. Хотели, чтобы он понял. — Гадость, — подхватил другой, — сколько оно не мылось? — Второй голос был выше, в нём сквозила неуверенность. Баки просяще застонал, втайне надеясь, что его запах скоро их одолеет. Первый охранник шагнул ближе. — Пытаешься справиться сам? — Он засмеялся. — Больше не выйдет. Помни об этом, когда в следующий раз решишь бросать в нас своим говном. О бля, ну конечно, заявился Козлов. Ну-бля-конечно. Но прямо сейчас Баки было всё равно, он просто нуждался в ублюдке. Разум услужливо подсунул воспоминанием о длинном тонком члене, который Козлов вгонял по самые яйца, и… Баки отчаянно застонал. — Я должен дать тебе еще немного повариться в своём соку, — с удовольствием сообщил Козлов. Нет, нет, прошу, не надо. — Н-не-е… — с натугой запротестовал Баки, но не смог выдавить ни одного членораздельного слова. Козлов насмешливо фыркнул: — Но тебе повезло. Товарищ генерал считает, что уже прошло достаточно времени. — Это он в жопе… хвостом? — подал голос другой, и лицо Баки опалило стыдом... но он всё равно не остановился. — Знаешь, говорят, в течку есть только один способ кончить, — ехидно сказал Козлов, уже взявшись за пряжку ремня. Взгляд Баки метнулся к ней и как железо к магниту сполз на вздыбленную ширинку. — Но сначала, думаю, ты извинишься. Сука. Чтоб ему сдохнуть. Баки замычал. Новенький охранник натянул закрывающую рот и нос маску, затем отцепил от пояса странную дубинку с парой зубцов на конце. — Не извинение, — заметил Козлов, вставляя ключ в замок и отпирая дверь. — М-мне жаль, — проскулил Баки в бетон, с каждым мгновением ненавидя себя всё больше. — И теперь будешь смирный? — Козлов приспустил штаны, когда Баки яростно закивал. Второй охранник подошёл к его голове. — Саша тут, чтобы познакомить тебя с «электрошоковая дубинка». На этот раз вместо хуя ты подержишь во рту её. Бля-а-а-а… Но рот Баки невольно приоткрылся, когда этот «Саша» поднёс кончик штуковины к его искусанным распухшим губам, и когда металлические зубцы легли на язык, он почувствовал обещание электрического укуса, кислое покалывание на языке, которое — немыслимо — не уменьшило возбуждение. — Делаешь что-нибудь смешное? Бз-з-з-з! — злорадно объявил Козлов, доставая свой хер, и изнемогающий Баки замычал с палкой во рту. Ну же, давай скорее!.. Через пару мгновений он отчаянно взвыл — хвост выдернули, и внезапная пустота оказалась невыносимей, чем ебать себя вхолостую. Но пытка не продлилась долго. В его скользкую мягкую дырку, как рука в перчатку, одним длинным движением въехал горячий хер. О-о… о да… Баки поддал задом, сжимаясь, и Козлов, уже набравший воздух для новых оскорблений, гортанно застонал. Его бёдра уже вовсю бились о задницу Баки, а руки вцепились в бока, помогая засаживать. Козлов уже был на грани, и вместе с первой встряской удовольствия в голове Баки всплыло яростное «не пускай, заезди, осуши до конца!». Шок-палка там или нет, но дружок Козлова оставался вне ринга, и Баки устраивало, когда один на один, если он сможет послать Козлова в нокаут. Прямо сейчас Баки не нуждался в особых причинах, чтобы объезжать Козлова, пока тот не кончится. Всё, что ему было нужно, всё, чего он когда-либо жаждал — о, всё это было здесь и сейчас, в момент абсолютного блаженства, и в этот недолгий момент не нашлось места мыслям о собственной незавидной участи и бесчестьи. Каждая фибра тела переполнялась чистейшим экстазом, и разум был тих. Блаженная гримаса Козлова подёрнулась удивлением, когда он продолжил спускать, а Баки под ним гибко волновал спину и тянул, тянул и тянул из него каждую каплю энергии. Козлова хватило не надолго. По правде, смехотворно мало в сравнении со Стивом. Десять, ну, пятнадцать секунд непрерывного оргазма, и Козлов кулем свалился с Баки. Сейчас! Сейчас его шан… а-аа-а-а-а!.. Раскатившийся по телу отголосок оргазма мгновенно ударил в голову, вдавливаясь всё сильней, будто одновременно вернулась вся головная боль, которую Баки испытал за всю жизнь, и ощущалось это непостижимо чудесно. Смутно донеслись неровные шаги и шорох рывками, будто что-то тащили. Охранники! Покидают камеру. Упустил шанс!.. Но он не смог бы сдвинуться с места, даже если бы на кону стояла его жизнь — давление нарастало, боль вонзилась изнутри в череп в двух точках. Он вздёрнул к голове ватную правую руку и вскрикнул, пришлёпнув ладонью вздувающийся бугор. Как больно! С другой стороны набухал второй, такой же остро-чувствительный, как тогда, когда его отоварили чёртовым гаечным ключом. И — господи!.. — член радостно дёрнулся, когда давление снова вгрызлось — всё сильней и сильней, пока изысканное мучение не выродилось в слепящую боль. И когда ему показалось, что череп вот-вот треснет, кожа лопнула и с брызгами крови наружу вырвалось что-то твёрдое острое. Следом немедленно прорвал кожу второй, по лбу сбежала тёплая струйка и тут же иссякла. Возбуждение пошло на убыль, в голове начало проясняться, и сквозь гул крови в ушах он расслышал звук двойного дыхания. Они всё ещё там, торчат снаружи за прутьями, наблюдают. Конечно, наблюдают, как за проклятым научным проектом! Трясущимися руками он принялся осторожно ощупывать голову. И… в дюйме-полутора от линии роста волос, ближе к макушке, пальцы наткнулись на... маленькие рога. Двухдюймовые заостренные рожки. Сердце Баки бешено заколотилось, голова снова пошла кругом, перед глазами поплыли мушки. Рога. Рога демона. Теперь пути назад нет. К горлу подступил удушливый ком, и Баки сглотнул. — Bozhe moy, u nego... roga? — донёсся дрожащий голос, мгновенно переплавив потрясение в дикую ярость. — Сука, на что вылупился?! — рявкнул Баки на младшего охранника, который взвился в воздух на добрых два фута, а затем кинулся к валяющемуся в отключке Козлову, волоком потащил прочь из подвала и поспешно захлопнул дверь. Оставшись один, Баки, дрожа от душного напряжения, сполз спиной по стене, почти благодарный её сосущему холоду. Слишком много для его плана. Бля, так не победить. Взять слишком мало, и они сделают стойку. Взять слишком много, и под дых даёт новая перемена, и что в итоге? Рога. Долбаные рога. Если и были сомнения, что Джениг, а за ним Лукин не сбрехали насчёт того, кем он стал, то вот ему доказательство. Грудь сдавило, дыхание застряло в горле. Демон. Хвост и долбаные рога — да даже ребенок узнал бы его в нынешнем виде. Что бы подумала Бекка, если б увидела меня таким? Баки содрогнулся. Может, я не могу вернуться домой... но я должен отсюда выбраться. Нельзя раскиснуть и опустить руки… Стив не раскис бы. Он снова поднял руку и с унылой досадой потрогал рог. Кожа у основания уже заживала. Глянув на пальцы и не найдя свежей крови, Баки вдруг понял, что свет остался включённым. Он вздохнул: эта малость принесла утешения больше, чем он хотел бы признать. Он перебрался к скамье и решительно процарапал дополнительную отметку «кормления» над двадцать пятой засечкой. Его цикл будут отслеживать, и он тоже будет следить. Цикл укорачивался, и это могло стать ключом для побега. Его пока не трогали: присматривались, смотрели, как он устроен, и никуда не торопились, похоже. И ничего не предпринимали, только поддерживали его существование и приходили, когда им было нужно. Но когда его снова накроет, точно придут. И они уже знают, насколько он никчёмен в это время, так что их бдительность ослабеет. Что ж. Может статься, следующий «гон» придёт чуть быстрее. Да, план ещё тот: придётся унижаться тут по меньшей мере ещё пару недель. Но хоть такой план. А план означает надежду.