Осторожно! Неловкие будни горных лордов!

      Лю Цингэ широкими решительными шагами всходит по тысячам ступень на пик Цинцзин. Нетерпение гнало его вперёд, тогда как до назначенной с Шэнь Юанем встречи... остаётся, по ощущениям, ещё сяоши. А весточка о его грядущем прибытии была отправлена совсем недавно – наверное, так же с сяоши назад, когда он уже мчался со своей горы.         Как невероятно сложно было усидеть на месте шичэнь!         Хотя, что уж говорить – он и не вытерпел.         Кто? Кто станет терпеть, когда сердце вперёд него бежит, чтобы быстрее увидеть... любимого. Он слишком прямолинеен даже с собой, чтобы утаивать то, что мелочью назвать язык не повернётся.         А подъёмы ступеней стремительно заканчиваются, быстро сокращаются сотни ли, превращаясь в жалкие сотни чжанов, и Лю Цингэ уже всё чаще запутывается взглядом в листьях бамбука, которым засажена вся вершина, и вот-вот ему должны попасться на глаза ворота.         Постепенно до чуткого слуха годами тренированного воина доносится не только шелест, но и флейта – флейты, если быть точнее. Ещё чуть позже – стук деревянных мечей.         И наконец перед ним возвышаются ворота, украшенные резьбой и талисманами.         У которых, конечно же, никто не ждёт. Он – ранний гость.         Сейчас учебное время. Никто не встретит, никто не доложит о том, что Лорд Байчжаня прибыл на пик, потому что все либо разбежались по занятиям, либо отдыхают в глубинках Цинцзина, укрытые в пятнах-тенях всё того же бамбука.         Шаги за пару мгновений доносят Лю Цингэ до мощёной тропинки. И мужчине остаётся только пройти по ней дальше, существенно замедлившись – на пике Безмятежности не бегают, – и оттого идя издевательски медленно, буквально ощущая, как утекает терпение вслед за каждым его движением.         Бог Войны, будучи не в своей тарелке, слишком выделяется, ярчайше белоснежно-серый, высокий и... очень одинокий. Скрестивший за спиной неловко-сурово руки, с очень жёстко прямой осанкой, с бровями, стрелами сошедшимися клином в хмурой складке, и поджатыми тонкими-тонкими губами.         Шэнь Юань точно так бы описал. Красиво и поэтично, посмеиваясь сбоку от его плеча и улыбаясь так очаровательно, что у Лю Цингэ сердце сначала падает к желудку, а потом начинает стучать так же быстро, как в эйфории после дикой ночной охоты.         После его слов нет желания дальше сводить брови к переносице, дальше кривить губы. После его слов расслабляются плечи, можно немного ссутулиться, а глаза, мягкие и какие-то совершенно уже другие, возвращаются к собеседнику, переставая бессмысленно глядеть сквозь бамбук.         После его слов... хочется обнять, зная, что в ответ обнимут. И что посмотрят так же – мягко и по-другому, как ни на кого ещё не взглянут. (Тут Лю Цингэ, наверно, преувеличивает, но разве не для каждого человека найдётся своя... комбинация чувств-эмоций?).         И хочется... Но он не желает торопиться. Особенно зная, что Шэнь Юань будет дольше осознавать, дольше свыкаться – сразу вспоминается, как принимал тот преданность Лю Цингэ, слабую и чистую, его готовность всегда быть, если не рядом, то хотя бы неподалёку.         За ленивыми мыслями о ничём толковом, но таком приятном: о нежном смехе его любимого человека, о подготовленном подарке с последнего задания, Лю Цингэ, забираясь по тропе всё дальше, теряет напряжённость и даже начинает немного улыбаться, мельком поглядывая за зелёные стройные стволы в поисках родной глазу фигуры в выделяющихся цветом и богатством – приложил ли он к этому руку, кхм, сказать сложно – слоях ханьфу.         Он находит Шэнь Юаня – хотя в этой ситуации, пожалуй, стоило бы называть его Шэнь Сюэцяном, – окружённого детьми навскидку лет от одиннадцати до четырнадцати, что все до единого смотрят на Мастера талисманов, как писатели на явившегося им Вэньчана.         Лю Цингэ искренне поражается, замирая в тени бамбуковой рощи, каким чудом он ещё помнит, – ладно бы У Ди, было бы куда менее удивительно, – имя бога литературы.         (Обучаемый строгой, но всё ещё крайне доброй матерью, он слова о небесных чиновниках слушал едва-едва, когда все мысли (уже тогда!) были заняты звоном мечей на тренировочной площадке за тонкой стеной).         Мысли всё никак не вяжутся, пока мужчина смотрит на увлечённого своим делом Шэнь Юаня, за движениями рук которого летят просторные разноцветные рукава.         И из-за этого он почти пропускает мягкие хлопки, оповещающие о конце занятия.         Дети вскакивают с колен и птичьей стайкой приближаются к Мастеру, но почему-то быстро останавливаются, недолетая до Шэнь Сюэцяна совсем чуть-чуть – учеников накрывает волной громкого, многоголосого и оттого непонятного шёпота.         Потому что то две, а то и почти десяток голов оборачиваются на... него, ведь Цингэ и вправду даже не скрывается.         И пространство между ним и Шэнь Юанем пустеет, кажется, чрезвычайно быстро.         И они смотрят глупо друг на друга, а затем сближаются, оставив для начала хотя бы половину вежливого чжана.         (Эта дистанция важна более всего для него, Лю Цингэ, потому что душить объятиями сразу же, сказали бы прививавшие ему базовые нормы поведения в обществе матушка и сестра, нетактично).         (А целовать на виду у всех и того неприличнее в сто восемь раз).         Прежде чем Лю Цингэ осознаёт, что Шэнь Юань машет ему приветливо, он уже сгибается в лёгком поклоне, складывая руки перед собой.         Когда же кланяется ответно, крайне неловко и неспокойно – будто его брат не Шэнь Цзю, не Лорд Цинцзина, что выверен безупречно в каждом своём жесте, обязательно продиктованном манерами, а не тем, что у гадюки на уме, – Лю Цингэ только поднимает ладонь, раскрытую в отвратительной пародии на приветствие молодого Мастера талисманов.         – Кхм, я не ожидал прибытия Лю-гэгэ. Точнее, не так рано – этот Шэнь получил твоё сообщение перед началом занятия. Я... Этот даже не успел подготовиться.         Его любимый человек начинает посмеиваться, тихо, прикрываясь кулаком, не верным веером даже, пока он, Бог Войны, рдеет, как невинная дева, желая почесать – да просто-напросто от взгляда родных глаз прикрыть – покрасневшие нос или щёку, посему и скрещивает снова руки за спиной, выпрямляется тетивой и гордо расправляет плечи.         Только стати и гордости в его виде, с красным-то лицом, недостаёт.         Смех Шэнь Юаня становится громче, и кажется, что тот вот-вот заплачет, – Лю Цингэ так заворожён блеснувшей на солнце радостной влагой! – а сам мужчина взгляд в землю устремляет, чувствуя, как от смущения жжёт уже и шею, еле видную над высоким жёстким воротом.         – Пх-ха-ха, – несколько смешков, остаточных, несущихся свободно и счастливо над поляной и под листьями бамбука, повисают, и Сюэцян молчит, совсем недолго, прежде заговорить с ним мягко, всё ещё храня тепло и беззаботность в голосе:         – Похоже, чтобы так не смущать Лю-гэгэ, нам следует расписать весь ритуал приветствия с первого взгляда до начала разговора.         – Мн.         А Лю Цингэ и впрямь соглашается. Было бы немного – много – легче.         Наверх его взгляд поднимают белые носки сапог, оказавшиеся столько близко к его, но и посмотреть в лицо Шэнь Юаня он не успевает... потому что его обхватывают поперёк груди, ложатся щекой на твёрдый наплечник.         – Пф-ф, да не мучайся ты так.         Формальности тают. Слишком быстро!         (Опасно!)         Жар, охватывающий лицо и шею, не думает никуда спадать, пока его руки, совершенно безробостно, обнимают Шэнь Юаня.         Пожалуй, Лю Цингэ всё же напишет элементарные правила приветствия для них, иначе умрёт – абсолютно точно от такого же обуревающего его смущения – либо один, либо другой!         (Но сейчас ему следует подумать, как отлепить от себя молодого Мастера талисманов, чтобы вручить, наконец, подарок, за пазухой припрятанный, что из-за объятий давит на рёбра).         (Увидеть звёзды в зелёных глазах хотелось не меньше, чем отвлечь Сюэцяна от поддёвок, что тот, он уверен, успел насочинять за минуты их неловкого приветствия, и что непременно будут вгонять его в краску).