Северо-Восточная тропа

Торвас не подавал виду, не выказывал никакого беспокойства, но ей начинало казаться, что они заплутали. Чаща, сквозь которую они продирались не один день, не редела. Дэя не пыталась узнать права ли она в своих подозрениях страшась услышать положительный ответ, но невольно замечала, как его глаза, обычно спокойные и глядящие прямо, поспешно опускались, прятались под светлыми, будто вылинявшими ресницами, стоило ей чуть только повернуть голову в его сторону. Глядя в развернутую карту, Торвас едва заметно хмурился — ориентироваться на встречающиеся мелководные речушки было решительно невозможно. Следы человека давно не встречались им, зато звериные тропы то и дело вызмеивались под ноги. Может, здесь одним и тем же маршрутом благородный олень водит своих многочисленных жен на погалину, или носатый лось неспешно обходит свои территории. Нет, для лося копыто слишком маленькое, и шаг коротковат. Все-таки олень. Красавец с ветвистыми рогами, вон как переломаны сучья на его пути. — Кабан, — прервал ее мысли Торвас, заметив, что она внимательно разглядывает следы. Дэя вскинула голову, опасливо огляделась. Перспектива встретиться с кабаном вовсе ей не понравилась. Зато немного отвлекла от терзающего чувства голода, намного чаще теперь посещающего ее. Торвас, и в обычные дни отмеряющий еду чуть не по лекарским весам, вдвое урезал порции. И она приняла это без возмущения, желая и боясь поинтересоваться что же будет, когда их полегчавшие заплечные мешки совсем опустеют. Не идти же по следам еще какого-нибудь кабана с голыми руками, ведь арбалетные стрелы Торваса местным клыкастым чудовищам — что занозы, а добыча помельче попадалась им намного реже. Мысли о еде заняли постоянную нишу в ее голове. Размеренное шагание, хлещущте по лицу ветки, листья, медленной рекой текущие под ноги ничуть не отвлекали Дэю от мечтаний о свежем хлебе и куске сочного прожаренного мяса, о печеных овощах, спелых сахарных грушах, ароматных сушеных абрикосах, пряной выпечке, пышной сдобе, посыпанной дробленой ореховой крошкой... Голод стал постоянной пыткой. Те крохи, что представляли из себя ее обед, только разжигали аппетит, заставляя живот требовательно урчать, сокращаясь в болезненных спазмах. Торвас советовал не глотать еду сразу, держать во рту и понемногу рассасывать, чтобы обмануть себя. Это ничуть не помогало. Днем, заметив куст знакомых перезревших уже ягод, Дэя бросилась к нему. Она хватала их, случайно давя пальцами и обдирая ладони колючками, торопливо закидывала в рот и снова тянулась к тонким ветвям. Во что она превратилась? В бездомную грязную собаку неопределенного пола, которую внутренний страх гонит вперед и заставляет слушаться какого-то наемника с руками, по локоть испачканными чужой кровью. Внезапная слабость навалилась на нее, повела кругом голову. Тяжело сглотнув, Дэя села прямо в траву, кишащую муравьями и еще Первая Мать знает чем, обняла колени, ткнулась в них лицом. Хотелось умереть тут же, на этом самом месте, и пусть бы лесные черви споро переработали ее плоть, а душе Великая Мать позволила бы родиться заново, только бы забыть этот ужас, эту нелепую ошибку, приведшую ее сюда, в этот кошмар. Осторожное прикосновение заставило ее вздрогнуть, отвлечься на мгновение от самоистязания. Как же хотелось сделать что-то, оттолкнуть его руку, вскочить, ударить его, или хоть просто накричать, выплеснуть накопившуюся усталость, холод, чувство несправедливости. Торвас едва заметно сжал ее плечо. — Прости. Дэя удивленно замерла. Простить его? Простить? Острое желание тут же выместить зло исчезло. Только сейчас она поняла, что он тоже устал. Устал нянчиться с ней, устал тащить за собой, слушать истерики и сдерживать собственные эмоции. Это она, она должна извиниться, он-то в чем виноват? Дэя сделала глубокий вдох, медленно выдохнула. Оттерла рукавом слезы, подозревая, что тем самым только размазывает по лицу грязь. Ну и пусть. Скоро привал, они найдут ручей или реку, там и отмоется. Их край богат на водные источники. Стараясь не глядеть своему спутнику в глаза, Дэя примирительно предложила: — Давай соберем ягод, а вечером сделаем взвар? Торвас медленно кивнул, а когда она взяла из его рук протянутый котелок, глянул на нее искоса. Подобный взгляд, короткий, как арбалетный выстрел и такой же пронзительный — уже не первый. Поначалу Дэя не придавала им значения: так или иначе, они часто встречались взглядами, смотрели друг на друга. Что может быть естественнее? Но теперь что-то изменилось. Он мог обратить взор на то, как она кладет собраные листья и ягоды в котелок и наблюдать за ее пальцами с необъяснимым вниманием. Мог смотреть ей в затылок, если Дэя шла впереди и дурацкая крестьянская шапка не в силах была ее защитить. Шея от такого каменела, а ноги то и дело путались в паутине палых веток и листьев. Отвлекаясь на неприятные ощущения, она подвернула ногу, после чего пришлось терпеть чужие прикосновения, когда ее спутник вообразил себя лекарем и пожелал осмотреть поврежденную конечность. Несмотря на заверения, что все в порядке, Торвас забрал ее мешок, предоставив ей идти налегке. Не особо-то тот и обременял ее спину, надо сказать. Следующим днем на привале у Торваса пошла носом кровь. Заметив это первой, Дэя окликнула его. — У тебя, — она замялась и провела ладонью над верхней губой, — тут... Он нахмурился, вскинул руку к лицу. Вязкая капля окрасила кончики пальцев, другая сорвалась и тут же впиталась в темное сукно дублета. Дэя суетливо выхватила платок, последнее, что осталось у нее из вещей той, прошлой жизни. — Возьми. Прижав его к длинному носу, Торвас закрыл глаза и прислонился спиной к дереву. Лицо его ничего не выражало, но вся поза говорила о крайней усталости — острые плечи еще больше ссутулены, щеки ввалились, кожа стала мертвецки бледной, а белки глаз наоборот покраснели. Это вроде неспешное, но все же бегство и ей давалось нелегко. А ведь он много старше, хоть и выглядит щуплым подростком. Убедившись, что кровотечение остановилось, он принялся стирать засохшие красные мазки. Без зеркала или другой отражающей поверхности получалось у него скверно. — Вот здесь еще... Нет. Позволь мне... Он неуверенно протянул ей платок. Дэя забрала его, постаравшись не коснутся чужих пальцев и принялась оттирать кожу возле носа не жалея ткани. Все равно тонкое кружево было уже безнадежно испорчено. Торвас застыл будто изваяние. Он был настолько скован напряжением, что Дэя, не удержавшись, спросила: — Что с тобой? У тебя что-то болит? Голова? Он поднял на нее глаза. — Нет. Просто мне это неприятно. Человек, у которого идет носом кровь, выглядит жалким. Слабым. — К тебе эти слова неприменимы, — Дэя оттерла наконец красный мазок, и решила подбодрить его: — Я, между прочим, круглые сутки жалкая и слабая. Она хотела подняться, но Торвас вдруг ухватил ее за локоть, так, что от неожиданности она едва не выронила платок. Медленно произнес: — Ты совсем не такая, госпожа. Дэя вдруг осознала, что стоит на коленях между мужских ног, что он смотрит на нее снизу вверх и глаза его никогда еще не были так близки, так неприлично близки. В их чайной глубине плескалось что-то незнакомое, неясное, что-то такое, что он тут же пожелал спрятать, прикрыл веки и выпустил ее руку. Пожав плечами Дэя поднялась и бросила платок в костер. Уже несколько дней они преодолевали глухой ельник, слабо разбавленный опадающими лиственными деревьями и дичи тут почти не водилось. Сегодня у них не осталось даже сил развести костер. Да и зачем? Готовить на нем все равно нечего. На привале Дэя просто повалилась на бревно и сжалась в комок. Торвас покопался в мешке, отдал ей последний кусок мяса и оставшуюся четверть лепешки. — А ты? — Я не голоден. — Не верю. По виду ты сейчас упадешь замертво. — Я крепче, чем кажется. Как же. Глаза его совсем ввалились. Как быстро все меняется, когда вокруг полно опасностей. Сначала она до дрожи боялась его, потом смотрела с неприязнью, а теперь и неприязнь исчезла, зато появилось чувство признательности и взаимовыручки. И даже что-то еще. Что-то большее. Это ощущение перемены висит почти осязаемо в воздухе, но не дает облечь себя не то что в слова, даже в четкую мысль. Какое-то смирение. Или понимание? Сроднение. Он вслушивался — она застывала на месте, он готовил, когда было что-то готовить — она мыла котелок, он заметал следы ночлега — она складывала пожитки в сумки, сворачивала плащ. Они спали, тесно прижавшись друг к другу спинами. Дэю перестало раздражать его молчание, его чрезмерная бережливость, отлучки в лес на бесполезную охоту. Будто незримый мост соединил два берега. Еще пока подвесной, шаткий, ненадежный. Вчерашняя Дэя с радостью бы взяла предложенное целиком, не размышляя, сегодняшняя — не смогла. После его "прости" не смогла. — Я возьму мясо, но ты съешь лепешку, — сказала она. Он посмотрел на нее с интересом. — А если я откажусь? — Я заставлю тебя силой. Самоуверенное завление почти заставило его развеселиться. — Попробуй. Ну что ж. Сжав в пальцах лепешку, она прыгнула на него, не особо расчитывая на успех. Он, конечно, разгадал ее движение в зародыше — перехватил руку не вставая с бревна. Быстро переложив лепешку во вторую, она было попыталась сунуть съестное ему в рот, но Торвас оказался быстрее, практически обездвижив ее. Посмеиваясь, он держал оба ее запястья. Держал очень осторожно, но Дэе все равно казалось, что она повисла в железных кандалах. — Твоя взяла. На этот раз, — проговорила она сощурившись, постаравшись не выдать себя улыбкой. Он все еще не отпускал. Не верил ей. Тогда она насколько смогла подтянула к себе лепешку, сжала губами. Видишь, мол, ем, я, ем. А потом дернулась навстречу. Это была глупая игра, Дэя даже предположить не могла что он купится, но, оказалось, Торвас готов был к чему угодно но не к подобному сближению с ее стороны. Слишком привык, что она держится от него на расстоянии. От неожиданности он приоткрыл рот, и Дэя практически втолкнула в него хлеб, прижавшись губами к губам. На секунду ощутила мягкую колкость отрастающей бороды, горячий выдох, жар мужского рта, и тут же отстранилась, отскочила, гибко изогнувшись. Звонкий смех помог заглушить смущение. Этот дерзкий поступок, неподобающая вольность, которую она себе позволила, обожгла ее сладким стыдом, рассыпала по спине горсть щекотных мурашек. Едва проредел подлесок, Дэя угодила ногой в яму. При ближайшем рассмотрении яма оказалась узкой норой и невероятно воодушевила Торваса. Заткнув отверстие горстью хвои он поджог ее и навострил уши. — Может, там никто не живет? — неуверенно предположила Дэя, устав переминаться с ноги на ногу, но Торвас в ответ только шикнул. Зверек, появившийся как по волшебству в пяти шагах от него больше всего напоминал большую разжиревшую крысу. Дым задурманил ему разум — настоящую опасность он заметил слишком поздно. Подвесив зверька за задние лапы на ветке, Торвас тут же начал сооружать костер, а Дэе передал нож для разделки. Это было не слишком удачное время для обучения — они оба слишком голодны и измучены долгим переходом. Лучше было бы ему заняться ошкуриванием самому, это было бы быстрее, но тот неожиданно заупрямился. Короткое лезвие легко вышло из кожаных ножен. Узкое, слегка изогнутое кверху и заточенное до бритвенной остроты с обеих сторон. Курносым клинком очень удобно было и просто резать, и вспарывать плоть. Она замешкалась, опасливо глядя на нож. Словно прочитав ее мысли, Торвас сказал: — Не волнуйся, человеческой крови он не пробовал. Нахмурившись, Дэя взялась за узорчатую рукоять поудобнее. Торвас, стоя за спиной, тихо подсказывал: — Веди снизу вверх. Осторожно, госпожа. Теперь надрез под кожу. Глубже. Наверное сейчас, глядя на сизые внутренности животного, она должна была почувствовать отвращение, но ощущала только голод. И досаду на свои неловкие пальцы. — У меня не получается, — злилась Дэя. — Все равно срезаю лишнее. — Сосредоточься. — Покажи еще раз. Она решительно сунула ему нож. Соприкосновение пальцев заставило его дернуться — ножик полетел вниз. Дэя удивленно смотрела на блестящую сталь у своих ног: чтобы Торвас выронил из рук оружие должно случиться что-то серьезное. Неужели болен? Поэтому у него шла кровь? Поэтому он учит ее свежевать добычу? Он думает, что ему осталось недолго? Внезапно взволновавшись, она присмотрелась повнимательнее к своему спутнику. Лицо Торваса как обычно ничего не выражало. С каменным спокойствием он монотонно рассказывал этапы свежевания, напоминая при этом самого заурядного учителя. Учителя очень настойчивого и обладающего бесконечным терпением. Скудная пища показалась Дэе роскошной, хорошо прожаренному мясу удалось согреть ее изнутри, тогда как костер обдавал ее жаром снаружи. Она обхватила плечи руками, пытаясь удержать в себе ощущение покоя и притупившееся чувство голода. Торвас снова бросил на нее свой арбалетный взгляд, задумался на мгновение, а потом извлек из мешка небольшую флягу, плеснул из нее в кружку, передал Дэе. Та сунула нос, тут же дернулась — на дне плескалось крепкое вино. — Великая Мать! Разве мы что-то празднуем сегодня? Едва разжимая тонкие губы, он неохотно пояснил: — Ты зябнешь, госпожа. А лекарей здесь не сыщешь. Это было так неожиданно трогательно, что Дэя даже почувствовала к своему спутнику какое-то подобие нежности. — Что ж. Налей и себе тогда. — Незачем. Дэя вспомнила оброненый нож. — Ты тоже зябнешь. А лекарей здесь не сыщешь. Что мне делать, если ты заболеешь? — Я не заболею, — уверенно заявил Торвас, но вина себе налил. Крепкое пойло прокатилось внутрь обжигающей волной, разлившейся изнутри вязким жаром, заставляющим слабеть руки. Отвыкшую от подобного Дэю качнуло, придавило ватной тяжестью плечи. При всех принесенных приятных ощущениях на вкус вино оказалось отвратительным, оставив на языке мерзкую горечь. — Какая гадость, — отдышавшись, заметила она. — Уверена, ты мог бы позволить себе купить что-то получше. — Я брал его не для питья. Торвас откинул голову, одним движением вливая в себя содержимое кружки. Он даже не поморщился. Костер трещал очень уютно. Дэя жмурилась на огонь, то и дело поглядывая поверх языков пламени на своего спутника. Тот правил один из своих ножей о точильный камень, будто он и без того не был бритвенной остроты. — Знаешь, ты не очень-то похож на убийцу, — чувствуя приятное головокружение, заявила она. — Вот как? Это ты сейчас вдруг осознала, госпожа? Дэя вскинула взгляд, решив, что он вздумал потешаться над ней или еще хуже — приписал ее слова действию крепкого вина. Но он смотрел даже более серьезно, чем обычно. — Нет, эта мысль и раньше приходила мне в голову. Мне кажется у убийцы должна быть очень короткая стрижка, даже, может быть бритая наголо голова. Ну, знаешь, чтобы за волосы нельзя было схватить. — Так, — он устроился поудобнее, не спуская с нее внимательных глаз и сложил свои сухие как ветки руки на груди. — Дальше? — Что тут еще сказать? М-м... У тебя нестрашное лицо и странный голос. — Странный голос? — Я думала, ты хрипишь или, может, рычишь. А ты говоришь совершенно бесцветно. — Интересно, — протянул он. Тонкий палец задумчиво постучал по рукаву дублета. — И много ты видела убийц, что смогла составить настолько подробную характеристику? — Немного, на самом деле, — осторожно проговорила она. — Возможно, ты первый. — Как лестно. Ты знаешь, я рад своей внешности. Будь у меня зверская физиономия, меня, возможно, поймали бы быстрее, а пока я не похож на душегуба, пожалуй мне будет легче... как бы это сказать... совершать свои страшные душегубства. Прости, что разочаровал. Если поначалу Торвас действительно был заинтересован беседой, то сейчас казался слегка обиженным. Знать бы только чем? Тем, что не выглядит устрашающе или тем, что его внешность чересчур обыденна даже для нее? Не желая больше раздражать своего спутника пустой болтовней, Дэя переключила свое внимание на костер. Стоило ей опустить глаза, Торвас снова вперил в нее тяжелый взгляд. А она вдруг вспомнила Скарбо. Иногда, когда Госпожа Астильба отворачивалась, тот тоже смотрел на свою возлюбленную тяжело, глазами человека, страстно желающего обладать и не имеющего такой возможности. Воспоминание мелькнуло и исчезло — сравнение показалось ей слишком глупым, невозможным, совершенно невероятным. Но мысль остановить было уже невозможно. Как? Почему раньше она не заметила? Ведь взгляд Торваса заставил бы сбежать водой снежную шапку с вершины Урма-Ке, видимой из окон Госпожи. Сколько это уже длится? Когда в его темных глазах успел растаять лед и поселиться тот жар, что казался ей просто отблеском костра? А все эти уроки обращения с ножом, таскание ее почти пустого мешка, неусыпная слежка? Да он же ухаживает за ней! Это открытие удивило и напугало ее: такого рода знаки внимания не ожидаешь от человека с чувствами снулой рыбы; тем более к ней — жительнице "презренной" столицы. Это открытие также огорчило ее: их прежние отношения более чем устраивали ее. Это открытие ее и позабавило: во дворце ей просто некогда было ухаживания принимать, оценивать и сравнивать. При таком скудном женском обществе ее бы все равно носили на руках. А теперь у нее есть возможность оценить все прелести заботы и внимания, оказанные мужчиной. Пусть и не похожим ни на одного из ее знакомых. После незаметного для него и ошеломительного для нее разоблачения, она начала прикасаться к нему. Чтобы развлечься от скуки и однообразия пути, да и сложно без прикосновений. Это борьба с свалившимся одиночеством, это эмоциональный голод — не менее сильный, чем голод измученного тела. Прошлое темно, оно причиняет боль, его лучше забыть, похоронить и никогда не воскрешать; будущее же таково, что хочется закрыть глаза и больше не открывать. Прикосновения неожиданно давали силы, напоминали: она не одна. Важное чувство. И нужное. Она невзначай касалась его при разговоре — привлекая внимание, или передавая котелок, или благодаря за какую-нибудь мелочь. Наслаждаясь действием, которое это пустячное движение оказывало. Почему-то это выходило всегда неожиданно для него. Он замирал, мгновенно напрягался, словно натянутая струна, будто готовясь отразить невидимую атаку. И даже взгляд его останавливался. От того, каких усилий стоило делать вид, что она ну ничегошеньки не замечает, сердце замирало. И смех. Ее постоянно разбирал смех. По любому поводу. Рыжие блики осеннего солнца играли с ней слепя глаза и она смеялась как дитя, сама не понимая, почему, ведь поводов для радости оставалось все меньше. Они забрели в настолько глухое место, где каркали только вороны, и арбалет Торваса был бесполезен. Как и его ловкость охотника. С каждым днем сил становилось все меньше — найденные перезревшие ягоды и отвары коры и трав не могли поддержать их в полной мере. Есть хотелось постоянно, невыносимо. Держать себя в руках помогал Торвас — не могла же она впадать в истерику или опухнуть от слез перед мужчиной, у которого ей удалось вызвать настолько глубокое чувство, что он даже не в состоянии скрыть его. Немного отвлекла ее и их внезапная совместная находка. Прямо посреди леса они наткнулись на странную дорогу, оставшуюся, по-видимому, с древних времен, предшествующих смертельной хвори, что заморозила ход истории. Дорога состояла из двух толстых железных лент, уходящих в чащу на сколько хватало глаз в обе стороны. Эти изъеденные ржой ленты были скреплены поперечными деревянными балками, за столетия почти рассыпавшимися в труху. Чуть поодаль на необычной дороге стояла рыже-черная от погодных разрушений махина, напоминающая громадную металлическую змею, запутавшуюся в ветках окружающих ее деревьев. — Что это такое? — спросила Дэя почему-то шепотом. — Поезд. Повернувшись, они приблизились к махине, сминая хрусткие осенние листья. Между стальными полосами вовсю росли деревья, железная змея лежала мертвая, скинув свой хвост с насыпи. Торвас медленно шел вдоль нее, изредка касаясь пальцами. Поезд. Странное слово ни о чем не говорило ей. Дэе незачем было интересоваться чем-то, помимо дворцовых дел и забот о Госпоже, а тем более какими-то изобретениями темных времен, когда повсюду верховодили самцы с раздутым эго, и даже местные боги были мужчинами — отцом и сыном. Разумеется, Дэя читала книги. Но лишь те, которые стояли на полке в покоях Госпожи. А это в основном были истории о любви или сборники стихов. И то и другое чаще малопристойного содержания. Чувственная литература тайно поощрялась, она разжигала воображение и страсть, ведь не было для женщины худшего греха, чем холодность в постели — разве может равнодушная к ласкам женщина многократно продолжить себя в дочерях? Она думала Торвас сейчас же высмеит ее неосведомленность, как она сама подсмеивалась над ним за каждый пустяк, но он спокойно начал рассказывать как работал огромный механизм. Очень примерно, любые бумаги все равно были давно утеряны, сожжены или попросту сгнили за невостребованностью. В той истерии, что колотила землю, в той опасности полного вымирания человечества мужчинам было не до поездов, а, едва отойдя от ужасов женского мора, земля умылась кровью войны. Великая Мать позволила маленькой Дэе появиться на свет через несколько столетий, когда люди уже успели забыть старый уклад и создать новый, когда истлели все старые ткани, и сгнили челнок и кросна их производившие, когда человечество выучилось создавать многое заново. Что творилось, когда люди, у кого было все, лишились этого подчистую? Все это забыто, никому не нужно записывать беды простого люда. Что уж говорить о странных рукотворных змеях, если нигде нельзя было найти записей о том, что случилось с мальчиком, сыном Великой Матери, которого ей удалось спасти. Ни в одной летописи не было подробных сведений умер ли он после войны, выжил ли и женился, были ли у него дочери, продлившие род... Да, что-то Торвас знал лучше нее. Казалось бы, она должна раздражаться, но Дэя терпеливо, чуть ли не с улыбкой смотрела, как Торвас ходит вокруг головы поезда, пинает ржавое колесо мыском сапога. Обломив сук, мешающий открыть дверь, он подергал ручку. Та с трудом, но все-таки поддалась, осыпав их полупрозрачными листьями с верхней ступени. Дэя осталась внизу, опасаясь увидеть внутри человеческие кости, пока Торвас не окликнул ее. В кабине возчика было тесно. Тесноту усугубляло ближайшее дерево, проросшее веткой сквозь окно и распластавшее свою деревянную длань по потолку. Дэе, с ее небольшим ростом, она не мешала, а вот Торвас стоял ссутулившись и пригнув голову. — Здесь можно переночевать. Тут есть топка, осталось только дров набрать. Он указал на небольшую черную дверцу и спустился по крутым ступенькам так ловко, будто занимался этим каждый день. Что ж, здесь, так здесь. Это не хуже, чем дрожать на земле. Оставив заплечный мешок в кабине возницы, Дэя надрала сосновых веток и принялась мести пол. Торвас тут же пытался растопить печь, сидя на корточках, и ужасно ей мешал. Колючим веником она то и дело задевала его, чаще нарочно, смеясь, словно расшалившийся ребенок. Стоило огоньку в топке заняться, Торвас поднялся и шагнул навстречу с твердым намерением отобрать и выкинуть веник прочь. Дэя с восторженным визгом метнулась прочь, но он вдруг остановился. — Постой, госпожа, что это? Сказано это было таким тоном, что Дэя замерла тоже. — Где? — Я думал, они уже впали в спячку, как ты сумела подцепить его? — Да кого же? — Клеща. Дэя обмерла, попыталась вывернуть голову. — Он чуть ниже шеи, — подсказал Торвас, не решаясь касаться ее без разрешения. Она схватила из своего мешка зеркало, завела его назад и увидела в отражении нечто раздувшееся, размером с хорошую фасолину, с мелкими нитями лапок. Если бы не выработанная уже привычка к лесной живности, от такого вида она немедленно потеряла бы сознание. Сейчас, помимо отвращения, Дэю занимало всего два вопроса: как она могла не заметить мерзкого кровососа и как Торвас умудрился его углядеть. — Если позволишь, я удалю его, госпожа. — Будь любезен. Или ты думаешь он мне нравится? — Кто знает, — он отломил от распластавшейся по потолку ветки тонкую палочку, еще раз перегнул ее пополам так, чтобы половинки оставались скреплены еще не потерявшей сок корой. — Может ты решила откормить его, чтобы потом запечь в углях. — Пожалуйста, не продолжай. Дэя села к нему спиной, опустив голову. Она почувствовала, как он склонился, ощутила тепло дыхания, шевельнувшее волосы у шеи, осторожное прикосновение — Торвас оттянул ворот рубахи, почти оголив плечо, задел кожу кончиками пальцев. Зажав клеща импровизированными щипцами у самого основания, он принялся медленно выкручивать его. — Вот и готово. — Только не показывай мне это чудище, — замахала руками Дэя, на всякий случай зажмурившись. Веточка полетела в открытую дверцу топки, пышущую жаром. У них осталось немного крепкого вина на случай порезов, ее спутник капнул им на укус и неуверенно протянул склянку Дэе. Та покачала головой, помня, какое мерзкое оно на вкус. Для Торваса это аргументом не являлось. — Это поможет сбить голод. Позже я попробую поставить силки. Вино упало в пустой желудок огненным шаром, в голове поднялся и улегся шум, дыхание перехватило. Дэя несколько раз сухо сглотнула и вернула пойло Торвасу. — Знаешь, — задумчиво протянула она, — мне кажется, тебя надо проверить тоже. — Ни к чему, — ее спутник забил пробку в горлышко фляги и сунул ее обратно в мешок. — Вряд ли мое мясо показалось бы им вкусным. — Разве ты не человек из плоти и крови? Торвас поднял взгляд, вцепился в нее глазами и тут же отвел их. На Дэю напало какое-то ослиное упрямство. — Если есть у меня, у тебя тоже может быть. Мы же идем одной дорогой. — Хорошо, — сдался он. — я сам погляжу, если ты одолжишь мне зеркальце. — Вот еще. Разобьешь. Торвас замешкался. То, что почти месяц назад он не стесняясь мылся в ее присутствии, а теперь не хочет снять рубашку, выглядело особенно нелепо. Прикрыв глаза в притворном утомлении, он вытянул подол из-под ремня и, повернувшись, сдернул рубашку вперед через голову. — Убедилась, госпожа? — Подожди, не дергайся. И он покорно застыл, стоя спиной, со спутанными рубашкой руками. У Дэи сердце сжалось, глядя на эту спину. Как много рубцов... Что там говорил Эрантис? Война покалечила его душу, едва не лишив разума? Над его телом она постаралась не меньше. Делая вид, что ищет кровососа, она коснулась длинной выпуклой отметины, пересекающей ребра. Как это, должно быть, больно. Торвас, не ожидавший прикосновения, вздрогнул, кожа его взялась зябкими мурашками. — Что? Клещ? — хрипло спросил он. Дэя смутилась, протянула: — Померещилось. Несчастный. Несчастный. Хотелось обнять выпирающие, как обломки крыл, лопатки, согреть эти угловатые плечи, притянуть затылок, положить себе на плечо и баюкать. Молча. Долго. Упиваясь мгновением близости. Почему? Откуда эта странная прихоть? Дэе стало жарко, томно, почти мучительно. Торвас дернул головой в ее сторону, мазнул взглядом и одним движением вздел рубаху. — Я же говорил, что на меня они не позарятся. Слова были самые обычные, шутливые, но интонация их изменилась, стала по-особенному глубокой, а тембр вибрирующим и интимно приглушенным, так что в воздухе повисло горячее смущение. — Это не честно. Голос свой она услышала будто издалека, он казался чужим, спотыкающимся, произносящим вовсе не то, что думала Дэя. Она отодвинулась, повернулась ближе к печи, протянула к огню руки. Тело ощущалось скованным и плохо слушалось. Зато на следущий же день ноги несли вперед едва касаясь земли. Прочь от железного змея с полустертой вязью надписей незнакомого языка на боку. Она чувствовала себя легкой, будто приходилась сестрой осеннему ветру. Обгоняла Торваса, оборачивалась, кривляясь, проезжалась по поводу его возраста. Он посмеивался, не ускоряясь, размеренно и упруго шагая вслед за ней. Остановившись у ветвистого дерева, Дэя надолго задумалась. — Высматриваешь белочек на ужин, госпожа? — Приглядываю тебе посох попрочнее. — Будешь так сбивать темп, посох понадобится тебе. Дэя не обратила внимание на его слова, она вглядывалась в крону. — Гнездо. Может, там есть яйца? — Осенью? Дэя фыркнула,пытаясь скрыть смущение от допущенной глупости. Видно голод повредил ей разум. Он оказался прав. Никогда еще Дэя не чувствовала такой усталости к вечеру. И, в то же время, никогда не ощущала такого духовного подъема. Будто взгляды Торваса, которые она ощущала на себе, подстегивали ее. Может быть, это оказалось тем единственным, что отвлекало ее от голода. Отвлекало от нагоняющей их смерти. А белку они действительно скоро повстречали. И пока Дэя, не поморщившись, свежевала и готовила скудную добычу, ее спутник грабил найденную беличью кладовую на десерт, любыми способами пытаясь пополнить более чем скромный по количеству ужин. Боровая птица затихла, охотиться на нее стало труднее — ее не выдавало припозднившееся брачное токование или крики подросших птенцов. Ночью ей приснился кошмар. Вообще за день она так уставала, что сны Дэе снились редко — стоило закрыть глаза, она словно проваливалась в черную яму. Пару раз снился накрытый стол, прогнувшийся под тяжестью хлеба, мяса и сдобных лакомств. Но сегодня она проснулась не от голодной боли в животе. Сердце колотилось и сжималось после увиденного сновидения, тут же забытого, но оставившего после себя тягостное чувство пережитого ужаса. Сонная луна катилась по облакам. Спать уже не хотелось, Дэя таращилась в глубокую черноту неба и ждала, пока заря прогонит ночную тьму. Она старалась не шуметь, но Торвас услышал или почувствовал, в который раз удивив ее своей готовностью к бою в любое время суток. Тяжело наверное всегда быть настороже, всегда в постоянном ожидании опасности. Торвас лежал чуть поодаль, придвинувшись ближе к кострищу. Может, замерз? Услышав шорох, он повернул к ней лицо. Бледное, с гуляющими по впалым щекам красными бликами от тлеющих углей. В темноте его глаза казались черными. И смотрели обеспокоенно, вопросительно. — Просто дурной сон, — пробормотала она. Голос был хриплым, срывающимся. Торвас медленно протянул к ней руку, и она без колебаний вложила в нее свою ладонь. Какие тонкие, ломкие пальцы. Дэя помнила с какой ловкостью они могут вспороть ножом любое брюхо, человека ли, оленя, или кролика, с какой точностью могут ткнуть в точку под подбородком, вынуждая захрипеть и повалиться на колени мужчин сильнее и выше него, или нащупать беззащитную межреберную мякоть, безошибочно втолкнуть туда острие клинка. Легкие пальцы, сильные и гибкие, как сталь. Которая сейчас с бесконечной осторожностью, с заставляющей таять нежностью касались ее руки. Перебирали пальцы и легонько сжимали, пытаясь ободрить. Уж кто-кто, а Торвас наверняка знал толк в кошмарах — Дэя была уверена, что кровавые сны, как эхо прошлых битв на войне, долго мучали его по ночам. А может и до сих пор. Сухое тепло его ладони успокаивало, клонило в сон. До рассвета было еще далеко, и Дэя позволила себе расслабиться. Он впервые прикоснулся к ней вот так: не помогая перелезть через валежник или случайно, передавая чашку. И это уже не было похоже просто на присмотр за доверенным добром. Сквозь опущенные ресницы Дэя тайком смотрела на своего спутника. "Я ведь могу сделать его своим. Это будет совсем не сложно." Что-то сладко дрогнуло в ней при этой мысли, затрепетало от ощущения собственного могущества.