Чернильное море меж пальцами из пергамента

Когда Лео еще живет с матерью — когда Пандора не знает о его существовании и это взаимно — он думает, что быть кем-то вроде него означает быть странным. Он еще не знает, что такое “Глен”, не верит в существование Бездны и другой… изнаночной дичи. Он просто мальчик из бедной семьи, живущей где-то на грани цивилизованного мира: он скорее верит, что где-то в его предках были ведьмы, что он одержим демонами или от рождения болен душой… Что угодно, кроме того, что он очередной сосуд для древней сущности, которая тянет за собой души всех прежних своих сосудов. Впрочем, тогда ему об этом никто и не говорил. С ним вообще никто не говорил о действительно важных вещах. Ему не называли имен. Не показывали лиц — долгое время Лео вообще не мог отличить одни тени от других. Не то чтобы в этом был особенный смысл — почти все тени молчали и почти все из них были слишком блеклые, чтобы различить очертания. Сначала их голоса были просто посторонним шумом: напевы ветра, скрип веток по стеклу, шелест гальки и плеск волн, колыбельная без слов, слова без смысла, истории без начала и конца… Потом Лео вырос, и нежный рокот чужих голосов изменил и тональность, и смысл. Теперь они стали навязчиво — и внезапно — комментировать происходящее. Говорить страшные вещи, вкладывать новые смыслы, толкать на… разные поступки. “Посмотри на ее косы — послезавтра она пойдет в лес, зацепится волосами за сук, и ее задерет медведь. Что будешь делать, Лео?” “Зря ты отрезал ее косы. Медведь не убьет ее, но через месяц она упадет в реку и отравит воду.” “Мать твоего друга убила собственного мужа, а ему солгала, что тот просто ушел в другую деревню. Расскажи ему правду.” “Он просто глупец. Правда все равно найдет его и убьет. Теперь точно.” “Не смотри туда. Не вмешивайся.” “А в это стоит вмешаться. Ты давно не делал ничего интересного.” Лео не сразу понял, что не всегда голоса советуют правильно. Он не сразу понял, что они почти никогда не лгут, но часто могут недоговаривать — и заблуждаться. Лео не сразу перестал следовать их советам. Он отказался их слушать, видеть и слышать их, замечать их существование слишком поздно. Его соседи, его друзья детства давно отвернулись от него. Начали бояться. Начали ненавидеть. Поэтому, когда Пандора пришла за ним, никто не сказал ни слова в защиту его или его семьи. Когда Лео сидит… где-то в Пандоре (спасибо, что не в тюрьме), он понимает, что возможность слышать Голоса — не дар, а проклятие. Они продолжают шептать ему, протягивать к нему свои руки, пронизывать все его мысли своими идеями, отравлять своей тьмой… В основном это делает только один из них — Лео не видит его лица, но слышит шуршание многих слоев тканей, перезвон украшений в белоснежных волосах… Второй, высокий и будто бы вырезанный из чернеющей пустоты, молчит. Лео не помнит, чтобы он разговаривал — но иногда эта тень уводит первую, заставляет замолчать. Лео не понимает причин, но благодарен. Иногда Лео видит другие тени: кажется, женскую и еще несколько почти размытых, но те если и говорят, то Лео не может вычленить их слова из белого шума. Во время очередного допроса белая тень продолжает капать Лео на мозги. Слишком навязчиво, слишком изматывающе, и голос его будто специально звучит сегодня точно металлом проводят по стеклу — и Лео не может сдержать раздражение. Он вообще быстро раздражается — возможно, он все равно бы сорвался через пару допросов… Хотя, наверное, Лео бы хватило мозгов до последнего не нарываться. В конце концов, да, его семья сделала какую-то противозаконную, противоестественную херню — логично, что в Пандоре хотят знать все. Лео не винит сотрудника Пандоры, это просто его работа и нет ничего удивительного, что Лео продолжают спрашивать и спрашивать… Но Лео действительно нечего сказать, потому что нет, он не ведьма и с Бездной никак не связан, что бы там ни говорили соседи. Про голоса Лео никому, разумеется, не сказал. От них и без этого слишком много проблем. А еще ему все же хочется когда-нибудь увидеть солнце. Пандорец спрашивает его о чем-то, но Лео не слышит, он занят тем, что пытается прогнать все лишние голоса из своей головы. Потому что белая тень жалуется на скуку, на магические печати где-то в подвалах, на то, что Лео слишком слаб и слишком глуп и “эй, может попробуешь выколоть кому-нибудь пару глаз и добраться до подземелий?” Лео не выдерживает. — Оставьте меня все в покое! — Кричит он вслух, жмурясь и зажимая уши. — Уйдите, исчезните, сгиньте куда угодно… Слезы подступают к глазам, его трясет… Человек из Пандоры зовет охрану и просит воды, говорит что-то про перенапряжение и давление на ребенка... Лео не слушает и не слышит. Его крика было достаточно, чтобы белая тень, почти обнимающая его за плечи, отшатнулась и начала растворяться в обсидиановой тьме. “Любопытно, — тянет белая тень, вероятно, разглядывая собственную теряющую плотность руку. — Очень любопытно.” “Ты сам виноват, Леви. Я предупреждал,” — говорит белой тени молчавшая прежде черная. Лео впервые слышит его голос — тихий и вежливый, надломленный где-то глубоко внутри… “Молодых нужно подталкивать к бунту. Им полезно,” — белая тень — Леви — молчит, пока от него не остается лишь блеклый контур. А затем бросает в пустоту жутковатое: “Он все равно позовет нас.” И исчезает, вместе с другими голосами. И Лео оглушает мертвая тишина. Когда Лео живет в приюте, он чувствует себя потеряно — и почти-одиноко. Всю свою жизнь он ощущал присутствие десятков людей, взрослых и мудрых. Он слышал их сказки, чувствовал их призрачные объятия, и даже злые слова и подначки не несли в себе для него реальной угрозы… Нет, он не хочет вернуть все как было, но тишина внутри его мыслей все еще оглушает его. Ему не должно быть одиноко — сейчас вокруг него десятки других детей, и они не испытывают к нему никакой враждебности, наоборот они тянутся к нему и восхищаются, как бы сильно он на них не шипел… Но внимание живых для Лео все еще необычно, и теперь у него нет места в мыслях, куда он может сбежать и спрятаться от остального мира. При всех недостатках голосов, они понимали его без слов — и иногда могли молчаливо поддержать или отвлечь от страданий. Он не скучает. Ни капли. Но он не умеет, не знает как говорить с людьми, как перестроиться к жизни без вечного белого шума на грани слуха. И он тоскует по историям без конца и начала, по рассказанным судьбам людей, которых давно уже нет, по уединению — и мыслям, полным образов и идей. Наверное, поэтому — и по десятку других причин — он растворяется в книгах. Когда он сближается с Элиотом, Лео чувствует себя не на своем месте — но эта неправильность ему нравится. Он почти не помнит, что такое постоянное внимание десятков глаз и неостановимый белый шум их голосов. Он почти не помнит, почему на самом деле у него не было в детстве друзей. Он почти не помнит, что значит смотреть в Бездну и чувствовать ее ответный взгляд. Лео ощущает себя обычным человеком — или актером, играющим такую роль, и ему действительно это нравится. Он не думает, что будет есть завтра. Он не беспокоится о будущем. Ему не нужно по-настоящему выбирать. Потому что он уже выбрал — Элиота. И теперь его судьба быть тенью своего господина, раствориться в нем, стать ему ближе чем друг, брат или возлюбленный… Ему хватило нескольких встреч и пары месяцев службы Найтреям, чтобы безнадежно очароваться. Лео, конечно, не безмолвная тень — он язвителен, он пляшет порой на грани между жесткостью и жестокостью, он не боится говорить правду, какой бы она ни была… Наедине, конечно же. Лео не станет ронять авторитет Элиота перед другими людьми — если только это действительно не будет необходимо. Прежде — что с голосами, что без, — Лео не знал ни кто он, ни для чего рожден. У него не было ни цели, ни смысла существования. Элиот дал ему это — и больше. Элиот стал ему другом. И Лео, пожалуй, отдаст за него свою душу, жизнь и, может быть, еще больше. Если бы Лео знал, что одна его близость к Элиоту принесет одни лишь несчастья, он бы исчез. Но он не знал. Он прогнал всех, кто мог бы сказать ему об этом. Всех, кого он мог бы обвинить, если бы они промолчали. Когда Элиот захлебывается кровью на его руках, Лео не думает ни о чем. Он слышит, как булькает кровь в горле и пробитых легких, как свистит воздух, как тяжело вздымаются чужие сломанные ребра. Элиота пробили насквозь, вырвали из него кусок плоти и легких. Он не выживет — не без врачебной помощи. “Не в этом времени,” — шепчет что-то глубоко-глубоко внутри. Не без чуда. Элиот скребет окровавленными пальцами пересохшую землю, бьется в судорогах… Лео, наверное, кричит. А затем он снова чувствует чужое присутствие. Руки на своих плечах, десятки пар глаз, следящих за каждым его движением, хор голосов, выносящих суждение кажому его действию и каждой мысли. Голос темной (когда-то, сейчас он такой же белый шум по форме человека) тени сильнее их всех — остальные лишь вторят его словам. “Ты отверг нас,” — шепчут тени нестройным хором. “Ты отверг себя.” “Существо пыталось тебя защитить.” “И мы тоже. Но ты не хотел слушать.” “И мы замолчали.” “Ты позвал нас и мы пришли.” “Мы слабы. И ты тоже слаб.” “Ты хочешь спасти этого человека?” Лео хочет. Потому что все это — только его вина. “Ты вернул ему жизнь, но это не значит, что ты его спас. Не смей забывать об этом.” Это больше не бесплотный контур, не белый шум по форме человека, не тень без лица — Лео видит мужчину, видит лицо искаженное болью и яростью. Лео слышит слова, полные горечи. И он не посмеет забыть. Даже если захочет. Он не забывает, когда забывает Элиот. Не забывает, когда мирные дни вновь захватывают их в свой поток и тянут прочь от того страшного дня в Сабрие. Он помнит все время, и голоса напоминают об этом не словами, но одним своим существованием. Лео больше не хочет их прогонять. Он хочет, чтобы это было его наказанием. И боится, что если голоса снова исчезнут, рана Элиота — запечатанная, а не излеченная, — вновь откроется. Впрочем, голоса теперь ведут себя почти прилично: Леви больше не толкает его на глупости, а тот, другой… Он говорит, пусть и редко, но уже без агрессии. Возможно, он считает, что хоть кто-то для разнообразия должен Лео помочь. Возможно, он тоже чувствует какую-то ответственность и вину. Возможно, ему просто наконец-то стало скучно. Остальные тени продолжают оставаться всего лишь тенями — всего лишь безымянным и тихим белым шумом на грани слуха. Иногда Лео внезапно скручивает от боли в груди и в ушах. Ему кажется, что его растерзали на части, а теперь пытаются наживо их пришить. Ему кажется, что он слышит треск огня, крики агонии, звон разбитых цепей… Приступы проходят довольно быстро, но еще долгие долгие дни после каждого раза он подскакивает в ночи, хватаясь за сердце. Он чувствует, как что-то вливается в его душу, вплетается в его мысли. Он чувствует, что становится сильнее, но что это за сила и в чем она состоит он еще не знает. В конце концов, он просто слуга — и обычный подросток без капли благородной крови. У него нет собственной цепи — и едва ли будет. Если только Элиот не вступит в Пандору и не потащит его за собой. “Не вступит,” — отчего-то знает Лео. Он думает, что из-за Шалтая Элиоту не дадут заключить контракт. Он боится, что из-за Шалтая Элиот не успеет. И он прав. Лео продлил Элиоту жизнь, но не смог его спасти. Элиот умер — и вместе с ним умерли еще десятки безвинных и виноватых. Это убийства Элиота и Шалтая, но это не их вина. Это вина и ответственность Лео. Их кровь лишь на его руках. Если бы не он, Элиот бы не пострадал. Если бы не он, Элиот не смог бы никого убить. Если бы не он, Элиоту бы не пришлось жертвовать собой. Если бы Лео не был Гленом, ничего бы не произошло. “Ты бы не стал Гленом, — говорит ему тень предыдущего Глена, горько и хрипло. — Если бы я был сильнее. Если бы я успел передать Глена в следующий сосуд. Мне жаль.” Но Лео не нужны его сожаления. То, что ему нужно, он уже никогда не обретет. Лео получает всю память и силу Глена, Лео бежит от закона, бежит от прошлого, бежит от прежнего себя, оставляя за спиной лишь ненависть и огонь, лишь смерть и отчаяние. Он чувствует силу, которая никогда не должна быть применена. Он чувствует собственное величие, намертво спаянное с беспомощностью. Это… отвратительное чувство. Лео хочет от него избавиться. Ему хочется все исправить. Он не хочет войны, но сейчас для него быть Гленом — значит переступать через все преграды, идти по головам к своей цели. Он Глен, он хранит судьбы целого мира — двух миров, но прекрасный сияющий мир Бездны непоправимо осквернен задолго до рождения Лео, — и он должен все исправить, чего бы это ни стоило. Он больше не смотрит на то, сколько судеб порушено по его вине. Не считает павших и покалеченных. Если Освальд прав и последнюю сотню лет можно стереть и написать заново, все живущие сейчас люди могут и не родиться вовсе. Это слабое утешение, обычный самообман — но Лео до сих пор чувствует под ногтями и на губах кровь Элиота… Все остальное больше его не волнует. И он не сопротивляется, когда Освальд забирает его тело себе. Возможно, так правильно. Освальд хотя бы знает, как быть настоящим Гленом. — Освальд ошибается, — говорит однажды Леви, и Лео вздрагивает от этого звука. Он привык к тишине после того как Освальд забрал себе его тело. Леви продолжал, конечно, комментировать, но намного тише обычного. Возможно, Освальд как-то отсек себя от остального коллективного разума. Возможно, он забрал у Лео не только управление телом. Лео почти смирился с тем, что с ним больше не разговаривают, хотя от роли обычного наблюдателя, неспособного ни на что повлиять, его корежит. Если это судьба всех умерших Гленов, Лео определенно не хочет умирать. Это действительно скучно. — Я воспитал своего ученика безжалостным и покорным судьбе и долгу. Я перестарался. Ему не хватило ни гибкости, ни понимания, что все вокруг лгут. И теперь он жаждет мести и справедливости… — …Но справедливости нет, — неожиданно для себя жестко и сухо отвечает Лео. — Никогда не было и никогда не будет. Леви выглядит довольным, щурится, точно сытый тигр, и подбирается к Лео ближе. — Ты начинаешь вникать, малыш. Жаль, этого уже недостаточно. — А что я могу теперь сделать? — Лео отшатывается, шипит, пытаясь под злостью скрыть страх и отчаяние — хотя едва ли Леви, старый и опытный глава Дома и Глен, не видит таких уловок. — Что угодно. Можешь смотреть, как бессмысленно умирают твои друзья и подчиненные. Можешь попробовать отправить нас всех на перерождение — за сто лет конфликт решится как-нибудь сам по себе, а если и нет… это больше не будет твоей проблемой. Можешь не делать вообще ничего. Бездействие не худший из выборов. Решать тебе — в конце концов, ты еще жив. Лео не находит слов, чтобы возразить. Но он находит их позже. Он такой же Глен, как и все прочие — не лучше и не хуже, но в отличие от остальных он действительно все еще жив. Это его время. Его тело. Он больше не хочет позволять мертвецам разрушать его временную линию. Ему не нужно поддельное прошлое, не нужен мир, в котором он стал другим человеком — и в котором тот Элиот, которого он знал и любил, не существует. Даже если какой-то другой Элиот Найтрей будет счастлив, а какой-то другой Лео никогда не родится Гленом, это не будет иметь никакого смысла. Это будет совсем другой мир. Совсем другая история. Он не согласен — и не собирается плыть по течению. Потому что он — Лео Баскервиль. Потому что он — нынешний Глен. Когда все заканчивается, Лео, вернувший себе и тело, и волю, снова может себя уважать. Кровь Элиота все еще зудит на его руках — как и кровь остальных погибших и пострадавших, но Лео теперь может нести на себе этот груз с честью. Он больше не склоняется под тяжестью своих и чужих долгов — и никому не уступит ни тело свое, ни судьбу. Он больше не хочет безвольно смотреть — не при жизни точно. Лео теперь Глен, но он не хочет и не собирается звать себя этим именем. Время прежних Гленов прошло, как прошло и время Пандоры. Лео не собирается забывать себя, не собирается ставить надуманный долг выше настоящих желаний сердца. “Глен Баскервиль” — несчастные души, неспособные ни переродиться, ни отдохнуть. Глен всегда одинок — и когда жив, и особенно когда мертв. Он живет, следуя слепо своей судьбе — и даже если кому-то из них удастся раздвинуть рамки, это все равно не повлияет ни на что. Он живет, чтобы передать свою душу — и души предшественников — новому поколению. Он умирает в безвестности, и может лишь беспомощно смотреть, как его близкие умирают, а кто-то другой с тем же именем и судьбой, продолжает нести ношу всех прежних поколений. Лишь души предшествующих и будущих сосудов будут его компанией из века в век, из жизни в жизнь; пока остатки их душ не растворятся, пока они сами не забудут себя и свои прежние имена — и так до конца этого мира. Даже если его мир вырван теперь из лап Присяжных — в чем Лео не уверен — если оставить все как есть, ничего и не поменяется. Лео не хочет быть таким “Гленом”. Хватит с него безвольности. Ему не хватает Освальда, и Лео лишь надеется, что тот обрел если не шанс на перерождение, то покой. Ему не хватает Элиота — и многих других, — но он знает, что однажды их души вернутся в этот мир. Это будут другие люди, и Лео не собирается их искать или пытаться пробудить воспоминания… и все же такое знание успокаивает. Лео не знает, что станет с его предшественниками, когда он умрет: у него нет всех чернокрылых, и он не собирается их забирать. Он не хочет искать себе преемника имени и бремени — имя он не использует, а бремя он просто не осмелится на кого-то переложить. Он не хочет, чтобы кто-то исправлял его собственные ошибки. Он не хочет обрекать никого на одиночество и отсутствие нормального посмертия. Возможно, это неправильно, возможно, эгоистично, но Лео не хочет слепо следовать чужим ошибкам. Он не хочет перекладывать ни на кого вину — и сожалеть о содеянном. Он не хочет скулить и жаждать изменить прошлое. К чему бы ни привел его путь, он не станет его менять — и будет нести всю ответственность до конца. Это то, каким должен быть по его мнению настоящий Глен. Это то, что Лео считал и считает правильным. Лео Баскервиль больше, чем просто сосуд для сотен умерших душ. Лео Баскервиль — человек, сколько бы голосов ни смешалось в его голове.