Говори со мной

Уилл полностью исчезает из жизни Майка. Утекает, словно вода сквозь пальцы. Майк замечает это не сразу. Уилл часто маячит где-то рядом — сидит через две парты от него в классе, обедает за общим столом, машет рукой из своей комнаты, когда Майк приходит к Оди. Он все время рядом, и Майку требуется вечность, чтобы понять, как невероятно Уилл стал от него далек. Он с ними не говорит. Ни с кем из них не говорит по-настоящему. Пара-тройка дежурных фраз — «привет, как дела, доделал проект? Да, и я. Нет, на игре не буду. Да, хорошо, что школьную парковку уже восстановили. Нет, после школы занят. Отлично поболтали, ну, мне пора». Слишком быстро, слишком непривычно, будто Уилл каждый раз держит между ними невидимую дистанцию, словно взвешивает каждое слово и старается поскорее сбежать. Поразительно и парадоксально, но когда Уилл жил на другом конце страны, он был как будто ближе. Он говорил. Он рассказывал о себе. Майк чувствовал его. Больше не чувствует. Уилл улыбается, Уилл бросает им несколько слов, Уилл стоит в шаге от них, и Майк снова и снова ловит себя на том, что понятия не имеет, как у Уилла дела на самом деле. Он спрашивает, Уилл улыбается, Уилл отвечает — всегда, конечно же, говорит, что у него все отлично, нет, Векну он чувствует очень редко, переживать не надо, и конечно, он расскажет, если что-то пойдет не так. Оди говорит, что переживать действительно не о чем. И Майк послушно не переживает. Он делает домашние задания, устраивает Оди одно свидание за другим, словно пытаясь добрать упущенное за те месяцы, что они были далеко друг от друга, возрождает Адское Пламя — в память об Эдди, они очень, очень многое делают теперь в память о нем. Живет, учится, улыбается. Все идет так хорошо, как только возможно — Векна затих, копя силы, Оди смотрит на него с бесконечной любовью в глазах, родители почти не ссорятся, город все меньше и меньше напоминает сожженные руины. Все просто отлично. Просто Уилл больше не говорит. Не проводит с ними время. Не тусуется часами в подвале у Майка, не звонит с утра в выходной, не заезжает рано-рано, еще до школы, чтобы поехать в нее вместе. Уилла словно больше нигде нет, и это ощущается так, будто вот только что он стоял за спиной, а потом Майк обернулся, а там никого нет кроме душной, уродливой пустоты. Осознание накрывает его внезапно. В самый обычный вечер пятницы. Он заезжает за Оди, как и обычно, дежурно перекидывается парой слов с Хоппером под этим его вечно подозрительным взглядом, отказывается от предложения присоединиться к семье за ужином и идет к Оди. Соседняя комната — Уилла, и дверь в нее закрыта. Майк проходит мимо, уже по привычке, стучится в дверь Оди, заходит, расплывается в улыбке — она потрясающе, потрясающе красива, как и всегда. — Готова? — спрашивает он. — Почти. — Оди сгребает раскиданные по кровати листочки. — Только верну Уиллу конспекты. Я в классе не все записала… Знаешь, английский дается мне все лучше. Но не запись под диктовку. Уилла дома нет, понимает Майк. Его комната полутемная и — и вот тут Майк осознает! — абсолютно ему незнакомая. Он ни разу здесь не был. Байерсы купили этот дом после возращения в Хоукинс, и он приезжает сюда каждые выходные, но… Это осознание — как ледяная вода за шиворот. Почему-то вспоминается старая комната Уилла в старом доме Байерсов — комната, в которой они провели десятки, сотни часов, где он знал каждую трещинку на потолке, каждую полоску на обоях, каждую нитку на вязаном покрывале. И в ней, и в Замке Байерсов Майк чувствовал себя как дома. Иногда — когда между родителями растекалось вязкое, полное злости молчание — намного лучше, чем дома. А тут — незнакомые светлые стены, мольберт, заваленный красками стол, новые плакаты на стенах — абсолютно новые, Майк не узнает и половины групп, изображенных на них. Кактусы на окне — на память о Калифорнии? Уилл забрал их, когда перевозил вещи? А стопка кассет у магнитофона — какие миксы Уилл записал сам, какие дарил ему Джонатан? Майк не слышал ни одну из них. Черт побери, он даже не знает, где Уилл сейчас. Чем он занимается после школы. С кем он общается. Какую книгу он читает. Какую картину рисует. Ему становится страшно. Страшно до паники. Он знает, кому принадлежит эта комната, знает, кому принадлежат эти вещи, но не знает, откуда взялось ощущение, будто он в гостях, когда всегда, всегда раньше между ними с Уиллом не было границ, рядом с Уиллом он всегда был будто бы на своем и правильном месте. Ему можно было заходить, не спрашивая разрешения, залезать в ящики шкафов, не дожидаясь одобрения, это было его право, его Уилл, его лучший друг — был когда-то давно, не теперь. Не в этой комнате. Не с человеком, который живет в ней. Он теряет Уилла, снова теряет, уже в третий раз, и это так же невыносимо, как и в первый. Как и во второй. Он помнил, как рыдал у матери на плече, когда Уилла посчитали мертвым, как до последнего готов был отрицать реальность, потому что легче было сойти с ума, чем поверить, что Уилла больше нет. Даже смерти он не позволил бы его забрать. Свой разум — да. Уилла — нет. — Нельзя же так, — говорила тогда мама. — Детка, нельзя так рвать себе душу. Знаю, он был твоим лучшим другом, но ты ведь убиваешь самого себя, пожалуйста, прекрати. Майк даже не слушал тогда. Любое «был», любое слово в прошедшем времени рядом с именем Уилла выжигало черную дыру на месте, где когда-то было его сердце, и, если бы не безумная надежда — на Оди, на рваную связь с Уиллом, на гребаное чудо — он бы и правда убил самого себя. Быть может, не физически, но безумие, которое охватило его после потери, убивало в нем душу, и Майк правда не знал, каким бы он стал, что бы от него осталось, если бы Уилл не вернулся из мертвых. Он помнил этот ужас — незнакомый, нечеловеческий, пронзительный — мир, в котором Уилла Байерса не существует. Страх вернулся, когда Уилл уехал в Калифорнию. Майк знал, что будет дальше. Он знал, как это бывает. Ему говорили. Он понимал. Они, конечно, поначалу будут друг другу звонить и писать, но потом у Уилла появится новая компания, новые друзья, он найдет себе девушку… Будет счастлив, конечно же. Это же правильно. Неправильно только одно — не только Хоукинс стал другим после отъезда Уилла. Майк тоже стал другим. И нельзя уже было свернуться в клубочек на полу у больничной кровати, ожидая, когда Уилл вернется, нельзя было плакать, пряча лицо в рукаве маминого платья. Сейчас, в общем-то, тоже нельзя. Он заходит вглубь комнаты вслед за Оди, и, пока та пытается найти свободное место на заваленном столе, оглядывается по сторонам. Все вокруг незнакомое, все вокруг чужое, и от этого Майку кажется, будто паника заполняет все его тело целиком, не оставляя места даже для воздуха в легких. — Пойдем? — спрашивает он резковато, и ему хочется сбежать, оказаться как можно дальше — не от комнаты, а от осознания, о котором он изо всех сил запрещает себе думать. — Оди, кино начнется через полчаса. Та, улыбаясь, пристраивает наконец стопку конспектов куда-то в угол стола. — Идем, — кивает она. И она все еще удивительно, потрясающе красива, вот только радости от этого никакой. Майк улыбается ей в ответ, давясь кислым привкусом во рту. Он заставляет себя взять ее за руку, переплетая пальцы. Он не хочет врать — и друзья не лгут — но правда в том, что он сам не знает, что ему сказать. Не скажешь ведь «Я снова потерял Уилла» — никто не поймет. Даже Оди. Уилл же рядом, вот он, вот его вещи, его комната, он все время рядом. Смеется, разговаривает, шутит. Этого ведь не объяснить. Не рассказать. Оди решит, что он сошел с ума. Все решат. Он выходит из комнаты, аккуратно закрывая за собой дверь, и сердце в груди сбивчиво стучит сломанным метрономом. Это было очевидно. Это было ожидаемо. Уилл исчезал, растворялся и ускользал из жизни Майка, пока не пропал совсем. Майку не больно. Еще нет. Он знает, что это шок и знает, что боль придет потом. И она, наверное, его убьет. Принять ее страшнее, чем прыгнуть со скалы, страшнее, чем смотреть на разрушенный Векной город, страшнее, чем узнать, что монстры действительно существуют. Он ведь знал, что так будет. Он знал, как он зависим. Он знал, что лучше оттолкнуть первым, он понял это, когда Уилл впервые оттолкнул его самого, он все понял уже тогда — и он просто не успел. Уилл ушел первым. Уилл выбрал мир, в котором Майк Уиллер больше ему не нужен. Если бы Майк успел первым, успел уйти до того, как Уилл его сломает, успел увернуться от пули, которая давным давно была в него выпущена, он бы выжил, он знает. Не знает только, выживет ли теперь. *** — Ты не замечала, — спрашивает Майк у Оди, — ничего странного в поведении Уилла? Они выбрались за город на пикник. Погода идеальна, вид с холма на восстановленный город идеален, корзинка с продуктами, которую им собрала его мама, идеальна вдвойне. Оди, жмурясь от солнца, лежит на покрывале, откинув голову Майку на бедро. Весь этот день — солнечный, тихий и яркий — идеален. Словно картинка, вырванная из журнала о прекрасных выходных. Векна все еще в спячке, у Майка лучшая девушка на свете, а вокруг них — невероятный жаркий май. Все идеально. Но Майк все равно задает вопрос, и Оди задумывается, пожимая плечами. — Ты думаешь о Векне? — Нет, — качает головой Майк. Подбирает слова с трудом, словно идет по минному полю. — Он просто стал какой-то… Другой. Более отстраненный. — Ну, он такой давно, — говорит Оди. — Знаешь, после того, как мы уехали, он стал намного меньше разговаривать с нами. Со мной и Джонатаном. Они ссорились из-за этого, я слышала. Но по-моему, у них все постепенно становится лучше. Они постоянно вместе друг с другом. — А с тобой? — Ну, я все время с тобой, разве нет? — смеется Оди. — А Уилл с Джонатаном вечно чинят эту свою машину. — Машину? — А, да. Джонатан где-то нашел… — ее лицо так забавно и мило кривится, что Майк хихикает. — Ну, они говорят, что это машина, но оно так не выглядит. Хоппер называет это грудой мусора, а Джойс все пыталась уговорить их ее выкинуть. Но они ее оставили, и Уилл зовет ее Сьюзи, и каждый вечер, когда Джонатан возвращается с работы, они пытаются ее починить. Хоппер тоже пытался, но сказал, что там нет шансов. А что, Уилл не рассказывал тебе? Майк шумно сглатывает. — Может быть, — небрежно отнекивается он. В ушах шумит. — Странно, — удивляется Оди. — Он буквально помешан на ней. В прошлый понедельник какая-то деталь оторвалась и распорола ему руку, Джойс пришлось отвозить его накладывать швы, но он даже не разозлился — только радовался, что успел заделать какую-то дыру на капоте. — Знаешь, — удается, наконец, сформулировать мысль Майку, и слова вырываются из его рта, поразительно честные, словно исповедь. И так честен он не был уже невероятно давно. — Знаешь, Уилл со мной больше не говорит. Мы не ссорились, нет, все вроде нормально, вот только… Не так. Что-то не так. Оди, уловив серьезность в его голосе, вздыхает и садится прямо. Смотрит ему в глаза со своей вечной усталой тревогой в глазах, которую Майк искренне ненавидит. — Но ведь мы все поменялись. И ты, и я. И он. Разве после всего могло быть по-другому? — Нет, — вздыхает Майк. Ему вдруг хочется, чтобы Оди обняла его за плечи, а не смотрела на него так пронзительно, но вслух он этого, конечно же, не говорит. Отводит взгляд, тупо уставившись на изумрудно-зеленую траву — уже выросла свежая, новая, закрыла собой выжженную Векной пустоту вокруг. — Нет, понимаю, мы все выросли, мы через многое прошли. Мы все давно поменялись. Просто Уилл… Он как будто оставался прежним. Как будто ничего из того, что мы пережили, его не изменило. Он все так же хотел играть в моем подвале, и тусить после школы, и делать вид, будто все как раньше, и… У него перехватывает в горле. Уилл уже давно не ведет себя так, а он, Майк, оказывается и не понимал раньше, какой важной константой было присутствие Уилла в его жизни. Вот такого Уилла. — Наверное, — говорит Оди, — теперь пришел его черед вырасти. Она осторожно, словно несмело, улыбается, и Майк бы хотел ответить на ее улыбку, но мышцы лица отказываются его слушаться. Он сам хотел стать старше, он сам хотел вот эту жизнь — крутая девушка, настоящие свидания, взрослые увлечения. Всего того, что всегда случалось с героями фильмов, но никогда не происходило с ним самим. Появление Оди действительно изменило его жизнь. Ожившая мечта, до которой можно дотронуться. Супергерой, выбравший его, неудачника и фрика. Цунами из магии и загадки, разрушившее сонный покой всего Хоукинса и всей жизни обычного подростка из глубинки. То, что случается не с каждым, но случилось с ним. Такое нельзя терять, он знает. Так ему больше никогда не повезет. Уилл сказал, что он — ее сердце. Он сказал, что она без него не сможет. Он нашел ее первым, он приручил ее, он дает ей силы, и это будто бы делает его самого немножечко героем. И, если это повторять себе как можно чаще, он и сам в это окончательно поверит. *** — Ты не ревнуешь? — спрашивает Майк Лукаса. Вопрос вырывается у него сам по себе. Он не хотел спрашивать, в принципе не хотел говорить на такую скользкую и взрослую тему, территория кажется ему незнакомой и опасной. Но Уилл, как оказалось, проводит в больнице у Макс огромное количество времени — даже больше, чем Оди. Он читает ей, рисует, приносит цветы. Пишет письма — и их набралась уже огромная стопка — и настаивает, что она должна прочесть каждое, когда придет в себя. Его уже узнают медсестры, разрешают ему помогать в уходе за Макс, зовут его «чудесным мальчиком» и угощают баночками желе из автомата в коридоре. Уилл едва здоровается с ним, Майком, но готов часы проводить у постели Макс, и что-то горячее и злое бьется у Майка в груди каждый раз, когда он думает об этом. Он пытается, пытается заткнуть этот хрип так старательно, как только может, и конечно же, проигрывает всухую, и вопрос вырывается, зависая в воздухе. Лукас смотрит так, будто Майк заговорил на другом языке. — Ревную? — ошарашенно повторяет он. — Майк, о чем ты? Майк пожимает плечами, не зная, как сформулировать, в чем проблема вообще. — Да мне показалось, что Уилл постоянно здесь, и я… Ну, не знаю. Чувак. Просто она ведь твоя девушка? — А еще она его друг. Господи, ты вот вообще не отходил от него два года назад, разве нет? В больнице ночевал, мы думали, что родители тебя прибьют. И ничего. А Уилл просто заботится о Макс. Как и мы все. И он не лжет. Он абсолютно спокоен, Майк это видит. Майку не нужно переживать о том, что трое его друзей будут втянуты в сложный запутанный треугольник, которого ошметки их некогда крепкой дружбы однозначно не переживут. Это ведь хорошо, так? Это должно вызвать волну облегчения, ощущаться теплым, мягким опустошением, добрым и правильным, легким и светлым. Но у Майка в горле только горечь, в груди — битое стекло, в душе — лихорадочное, бешеное ощущение того, что что-то идет чудовищно, абсолютно неправильно, и он никак не может нащупать, что именно. Просто все — не так. Просто все — неправильно. Конечно же, конечно, конечно, Макс нужна поддержка, вся поддержка в мире, весь этот чертов мир, который крупно ей задолжал. Она разбита, она сломана, Уилл нужен ей и то, что он делает — нормально. Он хороший друг. Майк должен им гордиться. Вот только чертовски сложно это делать, когда все, чего ему хочется — чтобы хоть капля, хоть секунда, хоть глоток того внимания и заботы, что Уилл дает Макс, достался ему. Потому что он, оказывается, совсем-совсем не в порядке. Он тот, кого ему не хочется видеть в зеркале. Тот, кем ему не хочется просыпаться по утрам. Может быть, Уилл понял это раньше. Может быть поэтому Уилл перестал ему звонить. Может быть поэтому Уилл на него теперь почти не смотрит. Может, он увидел, наконец, что Майк не сердце их компании, уже давно нет. Так давно, что и сам не помнит, как это — быть сердцем. Быть собой и думать, что этого достаточно. Может тот Майк, что был сердцем, остался где-то далеко, в том мире, где у него есть друзья, где он не цепляется за Оди как за единственное, что у него осталось, где он не терял так много и не ломал ничего своими руками. Где он еще так не рвался вырасти, не зная, как дорого за это придется платить. Может быть — только может! — он и сам на месте Уилла не хотел бы быть с ним рядом. Может быть, он бы его понял. Оправдал, простил, пожал руку. Может быть тогда внутри перестало бы так невыносимо, так безжалостно выть. *** Макс приходит в себя в дождливый июльский понедельник. Их не пускают к ней. Не сразу. Первые дни — только врачи и мама. Потом — Лукас. Они ждут, ждут так терпеливо, как только могут, и Оди смеется и плачет одновременно и слишком много, и тоска словно с каждой минутой исчезает из ее глаз, и возвращается давно потерянный блеск. В ней все меньше чувства вины и все больше решимости. Макс полностью слепа, у нее едва работают руки и ноги, ей потребуются долгие месяцы реабилитации, но она жива, она смогла победить, и это так много, так потрясающе, что кажется, будто в тот момент, когда она открыла глаза, они все разом поверили в то, что еще смогут победить. На фоне ее силы и решительности Векна кажется далеким, сломанным и слабым, ничтожным в этом торжестве победы невероятной сильной девочки. Они все — Дастин, и Лукас, и Майк, и Оди — без Уилла, теперь всегда без Уилла — долго планируют первый поход к ней. Ей нельзя ничего — ни угощений, ни подобия вечеринки, да даже дольше десяти минут с ней наедине провести нельзя, она еще слишком слаба и потеряна, но это не значит, что этот день невозможно сделать самым лучшим. Они это заслужили. Макс — и это главное! — это заслужила. Они долго и шумно спорят, выясняя, у каких цветов самый сильный запах — в мире Макс, утонувшем в черноте, запахи теперь играют огромную роль, скидываются и покупают в новом торговом центре самое мягкое, словно сотканное из воздуха, одеяло, записывают ей четыре разных кассеты — по одной от каждого. А ей, кажется, нет дела до их подарков. Она слышит их голоса, и ее лицо меняется так, будто из-за туч выходит солнце. Она вся словно светится изнутри, и этот свет стирает каждый отголосок боли, каждую каплю усталости, каждую секунду бессилия. Она просто рада вернуться домой, вернуться в мир, ради которого пожертвовала собой, она рада каждому из своих друзей, и слабо обнимает их, ворча из-за непослушных неработающих рук, не дающих ей прижать к себе крепче. Оди плачет так сильно, что ее трясет. Дастин тараторит так безудержно много и громко, что медсестры на него шикают. Лукас смотрит на Макс так, будто она повесила на небо звезды. Уилл стоит в углу палаты. Молча и тихо. Не говорит, не плачет, здоровается с ребятами на входе в больницу и больше не произносит ни слова. Только смотрит своими огромными глубокими глазами и улыбается кривой, безудержно фальшивой улыбкой. Майк хочет его спросить — и ни спрашивает ни о чем. Ему кажется, будто теперь он не имеет на это права. Будто теперь мысли Уилла принадлежат только ему, Уиллу, и они ощущаются как тайна, запертая на миллион замков, ключи от которых заброшены в самое глубокое озеро. Он молчит, невыносимо далекий от них всех, и Майку невыносимо сильно хочется быть к нему ближе. Он встает рядом, на расстоянии шага, и так может уловить знакомое тепло Уилла, его знакомый запах, его короткий взгляд из-под удивительно длинных ресниц. Вечность и еще немножко — вот как долго они не стояли так близко, и эта близость будто вставляет недостающую деталь, без которой ничего не получалось, без которой все работало неправильно, сбоило и искрилось. Майк смотрит на стены и пол, на окно и капельницы, на спутанные волосы Макс и ярко-синее платье Оди — куда угодно, только не на Уилла. Он боится, что начнет тараторить так же, как Дастин, что схватит Уилла за рукав, что засыпет его сотней предложений — покататься на великах, сходить в кино, сыграть в ДнД — что угодно, боже, все на свете, лишь бы Уилл не сбежал и не исчез, как обычно. Что угодно, лишь бы удержать его вот так, рядом, на расстоянии шага, чтобы продлить это невероятное тепло, мурашками пробегающее по его позвоночнику. — Байерс, — тихо, медленно говорит Макс, — иди ко мне. И тут словно что-то щелкает в Уилле, будто слова Макс выдергивают чеку из гранаты и вся сдержанность Уилла взлетает на воздух. Он подбегает к ней в два шага, невыносимо, непередаваемо бережно хватает за ее плечи, вжимается лбом в лоб и горько, задушенно стонет, явно изо всех сил борясь со слезами. — Я думал, что тебя потерял, — шепчет он. — Я думал, он отнял тебя у меня. Майк судорожно пытается втянуть в себя воздух, пытается, снова пытается и никак не может. Это даже не ревность, нет — это ошеломляющая, больная, внезапная и абсолютная зависть. Он думал — Уилл повзрослел. Он думал — Уилл растерял всю свою чувствительность, открытость и эмоциональность. Он думал — Уилл отстранился от всех. Только эта мысль и удерживала его на краю, заставляла верить, что все наладится. Да, Уилл стал другим, но это не значит, что к нему невозможно найти подход. Им всего лишь нужно поговорить, и все будет хорошо, будет как раньше, а может, даже и лучше… Он никогда в жизни так сильно не ошибался. Уилл — все тот же Уилл. Вон он, прямо перед ним, на кровати Макс, подставляется под ее ладони, давая ей вслепую гладить его лицо, узнавая заново. Вон он — всхлипывает, и поправляет ей волосы, и дрожит весь, разрываясь на части. Уилл все тот же. Просто теперь не для Майка. Уилл не поменялся, а вот Майк, кажется, стал тем, кем когда-то боялся вырасти. — Я ему отомщу, — говорит тем временем Уилл. Макс непослушными, неработающими руками пытается обхватить за шею и притянуть к себе ближе. — Не смей. Не рискуй. Помнишь, что ты мне обещал? — Любить тебя, даже если планета сойдет с орбиты? Макс, насколько ей хватает сил, шлепает его по плечу. — Ты обещал, что мы больше не будем одиноки. Ни я, ни ты. Ты обещал. Он забрал у меня зрение. Он забрал у меня Билли. Он заберет и тебя. Не заставляй меня проходить через это, Уилл, пожалуйста! Она плачет. И Уилл, конечно же, тоже. И ломкий, отчаянный надрыв в его голосе, в том, как он сворачивается клубочком на коленях у Макс, а та неуклюже гладит его по волосам, заставляет Майка почувствовать себя настолько чужим, настолько лишним, что ему хочется сбежать. Или выстроить вокруг себя стеклянную стену, спрятаться за ней, отрезать себя от этой комнаты, от этих людей, от Уилла, который, кажется, вообще его не замечает. — А я и не знала, что вы так дружите, — тихо говорит Оди, подходя к кровати. Уилл сдвигается, освобождая ей место, и она берет Макс за свободную руку, осторожно пожимая пальцы. — Мы раньше и не дружили, ну, не так, — бормочет Макс, перебирая волосы Уилла. Тот молчит, тяжело дыша, и прячет лицо — если бы они с Макс были наедине, понимает Майк, ему не пришлось бы прятаться. И это — удар в сердце, и от этого дышать еще тяжелее. — Мы начали общаться, когда вы уехали. После смерти Билли я не могла ни с кем говорить. Никто бы не понял меня. И Уилла тоже никто не понимал. Уилл бодает головой ее руку. — Ты понимала, ты всегда понимала. — Потому что я знаю, как это — отличаться. По-настоящему отличаться. И ты, и я, и Оди — мы другие. Каждый по-своему. Обычные люди нас не поймут. — И поэтому, — неожиданно подхватывает Оди, — Векна нас и выбрал? Потому, что сам отличался от всех? Майк не знает, куда деть руки. Не знает, куда деть самого себя. Паника мешается с раздражением, через них прорывается боль, он сжимает ладони в кулаки, пытается выровнять дыхание, пытается не начать орать. — Я могу понять, — начинает он так спокойно, как только может, — почему он выбрал вас двоих. Но Уилл? Что с ним не так? Уилл поднимает голову. В его огромных мокрых глазах плещется такой страх, что Майку становится дурно. Его взгляд бегает, он тяжело и коротко дышит, явно придумывая, что солгать. И лжет — Майк понимает это еще до того, как он открывает рот. — Мне было одиноко, ну, и я оставался ребенком дольше, чем все вы, и этим отличался… — И только? — перебивает Майк. Злость кипит в нем, бежит по венам будто кипяток, ему душно и липко, и хочется плакать, но орать хочется сильнее. — Ты правда думаешь, что это можно сопоставить с тем, через что прошла Оди? — Я не сопоставляю! — ахает Уилл. Макс тут же запускает пальцы в его волосы, пытаясь успокоить, и этот жест — и то, что Уилл позволяет ей, и то, что он этого хочет, и то, что это может его успокоить, заставляет Майка сжать кулаки еще крепче. Он ведь всегда был для Уилла ближе всех. Лучшим другом. Тем, кто всегда верил, всегда был рядом, казалось, будто мысли читал. Он мог чувствовать настроение Уилла, он знал без слов, когда Уиллу плохо, страшно или грустно. Он знал раньше — и понятия не имеет теперь. Теперь от него Уилла защищают, и это ощущается словно рваная рана прямо под ребрами. Она болит, и кровоточит, и ноет, и Майк не может перестать кричать. — Я уже понял, что ты не хочешь дружить со мной, — орет он, — но не хочу быть единственным в этой комнате, кто не понимает, о чем идет речь! — Ты не единственный… — начинает было Оди, но Уилл перебивает ее: — Я говорил тебе, что я ошибка! — и теперь он тоже кричит. И снова плачет, и Майка словно бьет током. Он зол, он растерян, и ему действительно больно. — Нет. Не говорил! Ты вообще со мной не разговариваешь больше! Уилл резко встает с кровати. Резко, но при этом не забыв нежно переложить ладонь Макс к ней на колени. Наклоняется, целует ее в макушку, трется носом. — Не говорил. Прости. Моя вина, — тараторит он с таким неискренним, показным равнодушием, что Майка трясет. — И говорить тут не о чем. Я должен идти. Макс, вернусь завтра. Слушайся врачей ради меня, хорошо? На Майка он не смотрит. На Оди и остальных тоже. Даже дверью не хлопает. Он снова исчезает, бросая Майка посреди разговора, посреди комнаты, посреди всего огромного мира. И если раньше Майк думал, что сильнее его уже не ранить, то он снова, снова и снова грандиозно облажался. *** — Если бы Оди хотела тебя бросить, — сказал тогда Уилл, — она бы сделала это быстро. Как будто пластырь оторвала. Что же. Он не врал. Майк поверил ему тогда, верит и сейчас. Уилл действительно считает, что бросают именно так, и он верен своему слову. Он бросил Майка резко и окончательно. Вырвал с корнем из своей жизни. Как пластырь. Как прилипший бинт. Он не говорил тогда, что даже если сорвать пластырь одним движением, больно все равно будет. И не сказал, что там, под пластырем, останется огромная незаживающая рана. *** Майку кажется, будто он шагает по тонкому льду. Беречь уже нечего, не тогда, когда их дружба распалась на атомы, но каждая ее частичка осела в нем, застряла накрепко, и он цепляется за них, как за дурную надежду. Он хочет чего-то — и сам не понимает, чего именно. Вот он, Уилл, снова напротив. Сидит рядом со всеми на ужине в доме Байерсов. Смеется над шутками Джойс, накладывает себе добавку, даже ему, Майку, улыбается, и захватывает Колу по пути из кухни, и передает соль, и почти смотрит в глаза. Его бы позвать выйти и поговорить, беда лишь в том, что Майк не знает, что ему сказать. С Оди было проще. Он знал, что именно она хочет услышать. Уилл ему подсказал. Он знал, он повторил его слова, и все сработало, и она его поняла, и она счастлива. С Уиллом таких подсказок нет и не будет. Он лишь понимает, что чем-то его обидел. Что-то заставило Уилла построить стену вокруг себя, что-то заставляет Уилла ускользать от него — от всех них — все дальше. Майк жует лазанью и пытается прокрутить предстоящий разговор у себя в голове. «Привет, Уилл. Знаешь, дело тут такое… Я думал, что умираю, когда ты исчез, и я испугался так сильно, что не смог до конца прийти в себя. Я пытался. Потом был Истязатель Разума, и он снова хотел тебя, и у меня сердце перестало биться от ужаса, клянусь тебе. Все вокруг переживали тоже, но никто так, как я. Я есть не мог. Спать не мог. Ничего не мог. Я думал тогда — мама права. Нельзя так зацикливаться на человеке. Нельзя так от кого-то зависеть. А Оди, ты ведь знаешь, невероятная. Как будто сошла со страниц комиксов. Кто бы не мечтал о такой девчонке? И с ней, я думал, будет проще, с ней мне не будет казаться, что весь мой мир существует только вокруг тебя. Потому что когда есть только один ты — это так страшно, Уилл. Потому что после Изнанки, после Истязателя, после всего, ты уехал. Ты мне ничего не оставил. Я мог писать Оди в любое время суток, я мог планировать с ней будущее, я имел право, потому что она моя девушка, но как бы я объяснил тебе, что ты должен вернуться, потому что без тебя абсолютно все не так?» — Майк, — осторожно зовет его Джойс. — Дорогой, ты в порядке? О, нет. Ни капельки. — Конечно, — врет он. — Конечно. Уилл, можно тебя… Уилл даже ответить не успевает. За окном из темноты доносится сигнал клаксона, и Уилл подрывается на ноги так быстро, что салфетка с колен падает на пол. — Прости, — машет он Майку на бегу. — Не могу, я должен идти. — Так, погоди, погоди, — тормозит его Хоппер. — Не скажешь, куда ты собрался? Уилл, торопливо цепляющий ремень на свою папку с эскизами, опускает глаза, теребит ее в руках так неловко, что Майку физически становится за него больно. — Тот друг Джонатана, помнишь? Я еще не дорисовал портрет. Договорились на сегодня. — Мне не очень-то нравится, что ты проводишь столько времени со взрослым парнем, — ворчит Хоппер. — Особенно с парнем, которого мы не знаем. Может, позовешь его в дом? У Уилла комично расширяются глаза. — Хоп, мне правда пора бежать. — Ты мог бы рисовать портреты дома. В своей комнате. С открытой дверью. Оди хихикает, опустив глаза в тарелку. Уилл бросает на нее осуждающий взгляд. — Знаешь, — раздраженно отвечает Уилл, наконец оставив сумку в покое, — у меня в комнате свет не тот. — Свет, говоришь? — Свет. Я пошел. Приятного ужина всем. Дверь мягко хлопает. Джойс смотрит на мужа с укоризной. — В самом деле, Хоп, ему ведь не двенадцать! — А ты помнишь себя в его возрасте? Я вот себя помню. Я был словно магнит для глупостей. — Уилл не такой. — Уилл, быть может, и нет. А этот парень? Ты его знаешь? — Нет, но знает Джонатан. Он же их познакомил. Чудесный мальчик, тоже разбирается в живописи… — Старше его на четыре года и везет его в девятом часу вечера рисовать этюды, конечно же… Майк не вслушивался бы в их перепалку, погруженный в свои мысли, доверху заполненный разочарованием — Уилл ушел, снова исчез, а Майк снова не успел ему ничего сказать — но его разум вдруг хватается за суть их разговора, и она, назойливая и по-своему жуткая, крючками цепляется за его нервы. — Почему вы так волнуетесь? — спрашивает он, не заботясь о том, что перебил и Хоппера, и Джойс. — Вы думаете, он может причинить Уиллу вред? Джойс замолкает, резко прикусывая губы. И мнется так же явно, как недавно ее сын, и они так сильно похожи, что Майку становится смешно. Ее ложь так же легко заметить, как и ложь Уилла, и он смотрит ей в глаза, надеясь, что услышит хотя бы часть правды. — Мы боимся, что взрослый парень может склонить Уилла к чему-то, к чему он пока не готов, — обтекаемо говорит Хоппер. — Я поговорю с Джонатаном, узнаю, что это за друг у него такой… И вот тут, наконец-то, в этом самом месте, на Майка находит очередное озарение. Быть может, самое важное. Он словно глохнет, голова кружится, стакан, который он неосознанно крутил в ладонях, с глухим стуком опускается на стол из его внезапно ослабевшей руки. — Он что… — и Майк в панике, действительно в панике. — Уилл что… Джойс улыбается ему снисходительно и мягко. — Спроси его, — говорит она, — спроси, и если он захочет, он сам тебе расскажет, ладно? Горькая ирония заключается в том, что ему, Майку, из всех людей на свете, Уилл ничего не скажет. Еще ироничнее то, что раньше Майк был бы первым, к кому Уилл пришел. Но самое-самое ироничное — Уилл и приходил. Уилл цеплялся за их дружбу, выпрашивал ее, боролся за нее. Очень и очень долго. Пока Майк пытался удержаться за свой разум, за свои границы, за свое «выставь дистанцию первым, отдались первым, не сходи так с ума, ты не имеешь на него никаких прав, ты не можешь…» Майк пытался. Майк много чего пытался. А Уилл сорвал пластырь. И ушел на свидание, прикрытое нелепой отмазкой про рисование. Свидание с парнем. Не первое и, видимо, не последнее. Майку кажется, что еще секунда — и он закричит. Ему кажется, что еще секунда — и он сорвется за Уиллом, и остановит, и скажет ему… Что-то. Он придумает. Он попытается хотя бы раз. Он… Его тошнит. Голова кружится, клетчатый кафельный пол плывет перед глазами. Он многое успел узнать про зависть, но только теперь понял, что такое ревность. Как это — до звенящих сорванных нервов хотеть оказаться на месте кого-то другого. Оди берет его за руку. И улыбается. И благодарит семью за ужин, и просит их извинить, и ведет Майка за руку в свою комнату. Он плетется за ней, не чувствуя ног, и от вида двери Уилла что-то болезненное скручивается у него в желудке. Все, чего он хочет — толкнуть эту дверь, забраться на кровать Уилла, спрятаться под одеялом, потому что там всегда было спокойнее, чем дома, и дождаться Уилла, и наконец пробить ту стену, что Уилл построил вокруг себя. Потому что в темноте и наедине Уилл не сможет ему врать, Майк знает точно. И отталкивать он тоже не станет. Майк знает. Майк надеется. Оди улыбается и тянет его вперед. *** Тоска сворачивается тугим клубком у Майка в груди. Ему хочется говорить с Уиллом. Так, как когда-то. О книгах и комиксах, о погоде и уроках, о настолках и игровых автоматах, о сломанном велике и новой раздолбанной машине Уилла, о том, как изменилась каждая улица в городе после восстановления, о каждом, кто был в новой школе Уилла, о первых и последних днях в Калифорнии, о свадьбе Хоппера и Джойс, о кошмарах в каждом сне и микстейпах, что на репите, о том, какие краски лучше для пейзажей, а какие — для портретов, о новинках кино и старых фильмах, об Эдди и Макс, о середине лета и вечных грозах, о каждом разе, когда Уиллу приходилось скрывать слезы, о каждом обидчике, которому Уилл не смог дать сдачи и о каждом, кому смог, о каждом неудачном дне — у них обоих… Ему хочется рассказать Уиллу. Так, как когда-то. Как пусто стало в городе после его отъезда, как каждый клочок земли напоминал о нем, о них, как часто Майк приезжал на велике к старому дому Уилла и бродил по окружающему его лесу, как много раз он тормозил себя и не писал, зная, что покажется навязчивым, как смог признаться Оди только после того, как Уилл научил его, что именно нужно говорить, потому что у Майка не было нужных слов ни в голове, ни в сердце. Как родители уже вечность спят в разных комнатах и правда считают, что их брак идеален, как часто плачет Нэнси за стенкой, как часто плачет он сам. О том, что только с Уиллом Майк мог быть собой, потому что только Уилл, казалось, принимал его полностью, пока Майк не разрушил все своими руками. И о том, что Майка никто не успокаивал уже целую вечность, пока там, в автобусе Аргайла, Уилл не сказал ему, что все будет хорошо, и ему Майк поверил безоговорочно и сразу. Ему до Уилла — десять минут на велике. Он знает. А еще знает, что его там уже не ждут. И некому говорить о всей той сотне разных причин, по которой без Уилла и Хоукинс, и Майк, и будто бы весь мир становился другим. Чужим, пустым и огромным. И без Уилла рядом Майку нечем от него защищаться. Правда ведь в том, что он всегда понимал — Уилл прекрасно сможет без него жить. Правда ведь в том, что он понимал и кое-что другое — как бы сильно не хотел отрицать это — он сам, Майк, без него чувствует себя так, будто упал с крыши небоскреба, но каким-то нелепым образом выжил. *** Гараж Байерсов большой, почти пустой и полузаброшенный. Они купили не самый дорогой дом в городе, Майк знает, и кучу денег потратили на ремонт самого дома и территории вокруг, и на гараж, наверное, денег уже не осталось. Их семья всегда была беднее, чем семья Майка, но это никогда не резало ему глаза. Байерсы умудрялись наводить простенький уют в каждом доме, в котором жили, и эта теплая, присущая только им атмосфера, всегда ощущалась прямо с порога. Майк чувствует, что должен постучать, чувствует, что входит на чужую территорию, и ему хочется спросить разрешения. Но Уилл, услышав его шаги, поднимает голову и приветственно кивает, приглашая зайти. Посреди гаража стоит та самая машина, о которой говорила Оди. Уилл кружит вокруг нее, и, поймав взгляд Майка, расплывается в улыбке. — О, — с гордостью говорит он. — Это Сьюзи. Оди была права. Самая страшная машина на свете, буквально груда ржавого металла на том, что когда-то было колесами. Уилл смотрит на нее с любовью, и лишь поэтому Майк уговаривает себя не смеяться. — Мы с Джонатаном ее починим. Мы, на самом деле, уже неплохо продвинулись. Деталей еще много не хватает, зато я подобрал краску точно в цвет, гляди! Краска там не поможет. Но сердце Майка воет от глухой, звенящей боли. Ему кажется, будто он сгорел дотла, и пепел забил его горло, поэтому там и стоит такой горячий ком, поэтому так больно выдавливать из себя слова. Уилл все тот же, только теперь совсем-совсем не Майка, а быть может, он никогда его и не был. Быть может, Майк это сам себе придумал. Быть может, он сражался на войне, которой никогда не было. Их дружба осталась там, в пустых комнатах, которых уже нет, в разговорах, которые теперь не имеют значения, в сердце Майка, в котором только дыры да ложь, и все, чего он хочет — нелепое и детское «можно, все будет как раньше?» и улыбку Уилла, ту, что всегда была адресована только ему. Почему же никто никогда не говорил ему, что счастье спрятано в чем-то совсем простом? Сколько же лет подряд он был полностью счастлив и совсем этого не замечал?.. Старый гараж. Такая же старая, грязно-синяя, разбитая вхлам машина. Запах бензина, краски и чьих-то духов в воздухе. Уилл в потертой клетчатой рубашке, с закатанными до локтей рукавами и руками в мазуте, с растрепанной челкой и огромными глазами. Пылинки, танцующие в солнечных лучах. Звук радио из дома напротив. Новые кроссовки, натирающие Майку большие пальцы ног. Ничего в мире не может быть лучше этой секунды. Ничего никогда не будет. — Давай поговорим, — рушит ее Майк в отчаянной и нелепой попытке держаться за воздух, за призрачные замки, которые почти исчезли. Уилл смотрит на него растерянно и испуганно. — Да. Да, конечно. Что-то случилось? С Оди? — Причем тут она? Уилл пожимает плечами и хватает тряпку с капота, будто не зная, чем занять руки. Он явно нервничает, Майк может видеть это по тому, как от напряжения выделяются вены у него на запястьях. Он взволнован, а значит, ему не плевать, и лишь поэтому Майк продолжает. Ему страшно, но молчать — страшнее. — Когда ты решил сдаться? — напрямую спрашивает Майк. Уилл, к счастью, не отпирается и не делает вид, будто не понимает, о чем речь. — По дороге в Хоукинс. Там, в автобусе Аргайла. Мысли Майка мечутся вихрем. Когда, когда, что же именно? Картина? Пиццерия? Его признания Оди? — Что? — спрашивает он. — Что заставило тебя решить, что ты больше не хочешь быть моим другом? Уилл наконец смотрит на него. У него мокрые покрасневшие глаза, у него дрожат губы, он напряжен, как струна и так мучительно выдавливает из себя улыбку, что Майк зеркалит его боль и едва не сгибается от нее пополам. Резь в желудке до того сильная, что он набирает воздух в легкие и пытается не дышать, пытается баюкать боль там, под кожей, чтобы она утихла, чтобы она не поглотила его окончательно. — Это же просто, — говорит Уилл, и в его голосе уже явно слышны слезы, хотя он изо всех сил старается их сдержать. — Я решил перестать навязываться тебе, когда понял, что ты не хочешь быть моим другом. — Как пластырь? — Ага. Как пластырь. Уилл пронзительно честный — такой, как Майк и привык. Он смотрит на него. Тяжелая челка, тяжелый взгляд, застиранная до мягкости рубашка. Все в нем привычно, и в то же время нет. Майк будто не понимал, как он скучал, но понимает теперь. Дуреет от собственной жадности, разглядывая Уилла, цепляясь взглядом за каждую деталь, смотрит, смотрит и никак не может насмотреться. — Эй, — зовет он, и молится про себя, чтобы Уилл поднял голову и встретил его взгляд. — Я понял, знаешь. Понял, почему ты так отдалился. Уилл кивает. — Это… Ну, этот пластырь. Ты его рвешь. Но рана же не заживет мгновенно, так? Ей нужно время. — И лучшее, что можно сделать, — подхватывает Майк, — не тыкать в нее пальцем. — Да. Ты об этом хотел поговорить? — Нет, — и вот тут Майку становится действительно, по-настоящему страшно. Он бы сбежал, только вот бежать некуда. Все мысли ведут к Уиллу, все дороги ведут к Уиллу, и даже если он сбежит, то ему все равно придется вернуться. Он не смог даже выстроить границы, не смог сделать то, что так хорошо получается у Уилла — жить дальше, жить порознь. О том, чтобы убежать подальше, не идет и речи. Себе Майк больше не врет, и врать Уиллу он тоже не хочет. — А. Я слушаю, — как-то грустно поддакивает Уилл. И отворачивается опять. — Извини, мы не очень-то близки в последнее время с Оди, но если я могу помочь… — Да почему ты все сводишь к ней? — взрывается Майк. — Потому что ты всегда говоришь только о ней, — выдыхает Уилл. — Ты же ее любишь. И она любит тебя, и если ты сомневаешься… — Все, в чем я сомневаюсь, — обрывает его Майк, и он взвинчен, и он зол, и он словно в поезде, который сошел с рельс, и ему нечего терять, потому что самое важное он, кажется, уже потерял, — так это в том, любишь ли меня ты. И вот оно. Слепой выстрел, насмерть поразивший цель. Уилл бледнеет, пошатывается, задыхается и шарахается от Майка так, будто тот ударил его со всей силы. Неосознанно прижимает ладонь к солнечному сплетению, будто пытаясь удержать сердце в груди. Все в Майке — каждая его клетка, каждая его мысль — рвется к Уиллу, он заставляет себя на месте с таким усердием, что мир вокруг начинает кружиться. Уилл смотрит на него больными, мокрыми глазами, потерянный, раненый, почти убитый. — Почему, — хрипит он, — ты об этом говоришь? — Потому что тебе легко! — кричит Майк. Ему больно, ему очень больно, теперь не только за себя, но уже и за Уилла, он требует то, на что никогда не имел прав, и это максимальное, полное, бесконечное отчаяние, которое больше, сильнее и глубже, чем он сам. Оно поглотит его, оно его сожрет, оно уже не дает ему нормально дышать, а дальше будет хуже, только хуже, Майк знает. — Легко? — повторяет Уилл. — Легко? — Ты просто перестал общаться с нами. Со мной. Просто сорвал этот пластырь, и живешь дальше, и у тебя это получается. Получается жить, когда мы вообще не общаемся. Я не мог нормально жить, когда ты всего лишь переехал, а ты, выходит, можешь вообще все забыть, вообще все оставить в прошлом, и заводить себе друзей, и чинить дурацкие машины, и смеяться, и… И почему ты смеешься? Уилл и правда смеется. Мучительно, влажно и зло. — Легко? — он почти кричит. — О да, Майк, мне очень легко. Знаешь, что я говорю себе по утрам сразу, как проснусь? «Не звони Майку». А что я говорю по дороге в школу? «Не говори с ним, не навязывайся ему». А потом, вечером? «Займи себя чем угодно, чини долбанную машину, рисуй чужие портреты, делай что угодно, но не лезь к ним с Оди, ты там лишний». Каждый чертов день, Майк! Снова и снова! С утра и до ночи! Думаешь, это правда легко? Тогда ты чертов идиот! Он швыряет смятую, местами порванную от резких движений тряпку на капот и закрывает лицо руками, словно окончательно сломавшись. Его плечи дрожат, он весь дрожит, и давит в себе рыдания изо всех сил, задыхаясь на каждом вдохе. — Зачем? — шепчет Майк. Все в нем — в голове, в душе, в сердце и в теле — заходится бесконечным криком. — Потому что я больше не мог при тебе плакать, — Уилл давится каждым словом, зарывается лицом в ладони, мучительно тихо сдерживая всхлип, зажимая себе рот, — потому что мне больше нельзя. Майк не выдерживает. Все в нем рушится, осыпается и ломается. Он лихорадочно отрывает ладони от лица Уилла, заставляет его поднять голову, заставляет посмотреть на себя. Уилл, смаргивая слезы, все-таки смотрит, напрочь потерянный в беспомощной боли, и желание защитить его от нее, защитить от всего мира, защитить от самого себя, выламывает Майку все ребра, как удар, едва не сбивающий с ног. — Можно, — тараторит он, пытаясь удержать взгляд Уилла, пытаясь пробиться сквозь все стены, сквозь расстояние, которое сократилось до нескольких сантиметров, но все так же ощущается пропастью, сквозь отрицание и боль, сквозь придуманные Уиллом проблемы, сквозь все, что когда-либо могло разделить их. — Уилл, ну конечно же можно, я приму все, что ты… — Ничего не осталось, — Уилл улыбается так ломко, так горько, — я отдал тебе все, вообще все, понимаешь? У меня больше ничего нет. Мне нечего больше тебе отдавать. Все, что осталось, я могу только прятать. — Зачем? — снова спрашивает Майк. Все его тело тянется к Уиллу, он, сам не осознавая, что делает, обхватывает его лицо ладонями, прижимается так близко, что может видеть каждую веснушку на его лице. — Чтобы ты был счастлив, — шепчет Уилл практически ему в губы. — Та картина, помнишь? Это последнее, что я мог сделать. Дать тебе то, чего ты хотел. — И чего же я хотел? — Майк трется кончиком носа о нос Уилла в самой глупой, беспомощной ласке из всех, что может себе позволить. Сердце в груди словно превратилось в огненный шар. И в какой-то момент Майк, оказывается, и сам начал плакать, но уже не понимает, когда именно, но понимает, что это — совсем неважно. Уилл всхлипывает и неловко пожимает плечами. — Чтобы Оди тебя любила. Чтобы я не навязывался. Разве нет? У него губы от слез соленые. И щеки тоже. И Майк даже не понимает, что начал его целовать, осознает только соль на языке, поразительно знакомый запах, волной окруживший его со всех сторон, и сдавленный, едва слышный стон Уилла, который Майк немедленно вылизывает из его рта, вздрагивая от яростного всплеска ощущений. Он говорил Уиллу когда-то, что они сойдут с ума вместе. Что же. Так ведь и вышло. Реальность стирается, выцветает и плавится, разлетается вокруг них на осколки. Он не может и не хочет больше ничего осознавать, анализировать и понимать. У него в руках Уилл. И Уилл не исчезает, больше нет, и Уилл целует его в ответ, и все, что мучило Майка долгие, долгие месяцы, рассыпается в прах и осыпается к их ногам. Он заваливает Уилла на капот машины, падает сверху, вжимается так крепко, как только может. Уилл поддается невероятно легко, удивительно теплый под ладонями, и Майк, всхлипнув, забирается руками под его рубашку, дурея от ощущения мягкой кожи под подушечками пальцев. Гладит загорелую широкую спину, проводит пальцами по острым лопаткам, пьянеет от того, как от каждого его прикосновения кожа покрывается мурашками. Уилл хнычет, выгибается, прижимается плотнее. Он весь — чистая нежность, от касаний до взгляда, и пусть в его глазах все еще стоят слезы, а ресницы мокрые и склеились стрелочками, Майк чувствует, как вся та боль, что сконцентрировалась в Уилле, дойдя до абсолюта, покидает его, улетучивается как дым сквозь форточку. Он горит и плавится, подставляется и просит, ласкает и отвечает. Одновременно неуверенно и порывисто дергает Майка за рубашку, заваливая на себя еще сильнее, целует и вылизывает кожу у него на горле, тянется к губам снова и снова, неумело и мокро, и Майк, дрожа, направляет его так, как умеет, сам напрочь потерянный в безумном, сверкающем удовольствии. Еще недавно Уилла было так мало, что все вокруг звенело от пустоты. Теперь Уилл — все, что окружает Майка, все, что Майк замечает, и все чувства Уилла, все внимание Уилла — только ему, Майку, а он никогда и не думал, насколько Уилл может быть ласковым. Как нежно он может хвататься за его плечи, словно боясь причинить боль, словно не зная, позволено ли ему это. Не пытаясь удержать, но пытаясь удержаться. Майк сжимает его изо всех сил, тянет по капоту выше, заставляя обхватить себя ногами, и Уилл смотрит на него так, что осколки старых ошибок перестают вскрывать Майку душу. Он смотрит так, будто падал целую вечность, а Майк наконец-то его поймал, и от его взгляда все рваные раны, незаживающие у Майка внутри, перестают кровоточить, словно их накрепко зашивают и залепливают новым пластырем. — Прости меня, — шепчет Майк. — Прости за все, что я неправильно понял. Уилл жмурится, и целует, и не слушает, и не слышит, и Майк пытается снова и снова. Уилл зажимает ему рот рукой, заставляет замолчать, заставляет начать дышать ровнее. — Не извиняйся, — просит он. — Просто… Просто снова говори со мной. По-настоящему говори. Они лежат, обнявшись, на пыльном теплом капоте. Ладонями Майк чувствует, как заполошно бьется сердце у Уилла в груди, губами — какие горячие, мягкие и не соленые теперь у Уилла губы. Сердцем — весь мир, который теперь на него не давит, а просто плывет вокруг, яркий и далекий, огромный и привычный. Он в нем больше не один. Ему теперь — можно. — Ты позвони завтра, ладно? — шепчет Майк. — С утра. Прямо как проснешься… Хорошо? Уилл смеется куда-то ему в шею, согревает ее дыханием. — Позвоню. Ладно. — А я приеду. Прямо утром. — Ладно. — Или хочешь, я сам приеду пораньше и тебя разбужу? Уилл смеется еще громче. Привстает на локте, смотрит хитро и позабавленно, мягко убирает Майку челку с глаз. — Знаешь, что? Лучше оставайся. — Как раньше? — и Майк снова начинает плакать. Он думал, что слез в нем уже не осталось, но их, оказывается, бесконечное, бескрайнее море. — Да, — шепчет Уилл, и боже-как-же-нежно его целует. — Да. Как раньше. Как всегда. Впереди — много разговоров, много людей, много объяснений и много правды, той самой, которую слышать так не хочется. Много неловких и болезненных моментов с Оди. С остальными. С родителями… О господи. О них Майк старается изо всех сил не думать. Черт возьми, а родители Уилла!.. Это там. Потом. Это здесь и сейчас почти бессмысленно, почти неважно. — Спустя неделю после вашего отъезда я впервые приехал к вам домой, — начинает Майк тихо. Уилл слушает, не сводя с него огромных, доверчивых, как и когда-то раньше, глаз. — Тогда еще новые хозяева не въехали и дом стоял пустой. Ключ остался под цветочным горшком у входа. Сам не знаю, зачем я приехал. Что я хотел там найти. Тебя, конечно же, но тебя ведь там не было. Я сидел и думал, что я — идиот. Что ты сейчас в новой школе вместе с Оди, ты сейчас ищешь новый столик в столовой, и последнее, о ком ты думаешь — это я. А мне даже написать тебе не о чем. Только о том, что я несколько часов сижу на крыльце твоего старого дома и думаю о том, что больше мне и некуда пойти… Уилл не перебивает. Только слушает. И Майк продолжает говорить.